В глазах домового Тыну загорается мрачный огонек. Лошадка Мику-Пака взбрыкивает задними ногами. Попытка завести ведьмину повозку. Защитное устройство Катрианны спасает жизнь Мику-Паки. Домовой Тыну лысеет и задирает нос. «Я имею честь сообщить…» Водитель-самоучка угоняет усадебную метлу.

Три ночи, три чудесные лунные фельсландские ночи домовой Тыну охранял зарытый под можжевельником клад. Он нес свою новую службу с высочайшей ответственностью.

Едва край луны показывался над горизонтом, как домовой приступал к инвентаризации своего червякового склада. Ведру, как мере, экономный кладовщик совершенно не доверял; он предпочитал пересчитывать червей поштучно. Ночь напролет он копался в земле между корнями можжевельника и пересчитывал вьюнов. Сорок девять ведер клада нельзя было ни секунды удержать на месте. Домовой беспрестанно сбивался со счета и ему то и дело приходилось начинать сначала. К утру он бывал так измучен, что буквально валился с ног и засыпал тяжелым сном, а вычислительный центр под растрепанными клоками шерсти испарял трудовой пот вплоть до полудня.

На четвертую ночь домовой вскочил в положенный час, но вскоре повесил уши и погрузился в какое-то странное небытие. Безучастным взором смотрел он на изрытую землю и расползавшихся на все четыре стороны червей. Постороннему могло показаться, что жизнь покинула несчастного. Но тут вдруг его куцый хвост начал нервно подрагивать, а в каменных глазах загорелся мрачный огонек.

— Во имя серного чада! — прохрипел домовой жутким совиным голосом.

— Во имя щучьей крови, — прохрипел домовой и страшно заскрипел зубами.

— Во имя третьих петухов! — прорычал домовой и с мольбой обратил свои жесткие каменные глаза к луне.

С перекошенным лицом домовой смотрел на луну. Потом поднял уши и решительно повернулся спиной к своему складскому хозяйству. Тихо, как мышь, он крался к Прибрежной усадьбе.

Усадьба спала. Бодрствовала одна лишь лошадка Мику-Пака. Она весело пофыркивала и самозабвенно рыла землю. Домовой Тыну вытянул свою деревянную шею из-за угла дома и понаблюдал за лошадкой.

— Мику! — прошептал он. — Мику!

Мику-Пака вздрогнула и испуганно подняла голову. Она не могла себе представить, чтобы домовой говорил шепотом.

— Здравствуй, Мику! — шептал домовой. — Я уже на расстоянии тридцати трех метел почувствовал, как твоя душа просто плесневеет от тоски. — Он захихикал. — Не нужно больше унывать, твой друг пришел тебя спасать!

Мику-Пака неохотно перестала рыть землю, но все еще не вымолвила ни слова.

— Во имя серного чада! — проворчал домовой. — У тебя золотая монета во рту, что ли? Давай-ка, разомни ноги, нам предстоит немалый путь!

Только теперь Мику-Пака открыла рот.

— Никуда я не поеду! — заявила она и посмотрела в сторону. — У меня… у меня… подковы сносились.

— Хо! — воскликнул домовой. — Хо-хо! Это потому, что ты, дура, только и делаешь, что роешь землю. Ну-ка, покажи!

Домовой подошел к лошадке и прежде, чем Мику-Пака успела сообразить, в чем дело, он уже осмотрел все ее пять ног.

— Никаких разговоров — они вполне годятся!.. — заявил домовой. — Полетели! — И взобрался в седло.

Мику-Пака стояла как вкопанная.

— Н-но! — крикнул домовой.

Мику-Пака продолжала упорствовать. Она стояла, как козлы.

— Ах ты сера и ад, и три петуха! — закричал домовой. — Н-но!

И вдавил пятки в бока лошади.

Лошадка Мику-Пака взбрыкнула задними ногами. Она так высоко вскинула зад, что чуть не перевернулась через голову. А домовой взлетел в воздух, словно у него под хвостом завелся ракетный двигатель. Еще стремительнее было приземление — прекрасные украшения домового звенели-бренчали еще целую минуту после падения, а его хвост ушел в землю на четыре с половиной дюйма.

— Ух! — прошептал домовой, задрожав, как в лихорадке, — ух! — И потом долго не мог вымолвить ни слова. Он обследовал, все ли у него на месте, не отломилось ли что-нибудь. Ощупав себя со всех сторон, он вздохнул с облегчением, но еще долго переводил дух, прежде чем вытащить из земли хвост.

— Мику! — прокряхтел он загробным голосом. — Мику! Ты не лошадь! Зебра ты, Мику, зебра, а не лошадь!

Мику-Пака пошевелила ушами и только засопела.

— Мику-Пака, я не ожидал от тебя этого! — заохал домовой.

Казалось, он что-то серьезно обдумывает.

— Не могу понять, что за черт в тебя вселился за эти три дня?! Теперь не сетуй, моя милая!

Решительным шагом домовой подошел к куче хвороста и выбрал здоровенную дубину.

Но Мику-Пака оказалась строптивее, чем Тыну предполагал. Она почуяла его приближение и снова повернулась к нему задом. Это сильно подбавило пылу домовому.

— Не заносись, Мику! — решил Тыну еще раз попытаться уговорить ее по-хорошему и бросил дубинку. — Что в этом толку? Разве ты забыла, как сама утверждала: мы мол оба деревянные, братья по крови, и судьбы у нас одинаковые… ты только вспомни, Мику? И не забывай, что сказал хозяин: захочет Тыну покататься, сядет к Мику на спину. Так оно и должно быть!

Домовой приблизился к лошади сбоку, но она опять повернула ему зад.

— Твой хозяин мне не хозяин! — угрюмо пробурчала она. — И гораздо лучше было бы тебе вспомнить, что тебя сделали мне для компании, а не наоборот. Теперь мне твое общество надоело, и я хочу побыть одна. Не подходи! Я лягну, если подойдешь!

Еще не было случая, чтобы щучье сердце Тыну дрогнуло, но слова лошадки потрясли его до глубины души.

Его деревянный позвоночник согнулся, уши опустились. Он долго стоял молча, как пень.

— Мику! — укоризненно прохрипел он наконец. — Мику, у тебя нет сердца! Хо-о, если бы ты только подумала о том, что я, специалист высшего класса, смог поработать по своей специальности всего лишь половину ночи и, в довершение всего, меня понизили до положения дворового пса. Но если вдуматься, то разве не ты, Мику, вдохновила меня копать и ведрами таскать этих дурацких червей?!

— Не я, а жадность тебя вдохновила! — глухо отозвалась Мику-Пака.

— Деревянная голова! — оскорбленно ответил домовой. — Именно нашкодить и есть мое единственное призвание и профессия. Настолько-то ты могла бы разбираться в жизни!

Но домовой Тыну не был бы самим собой, если бы стал долго унывать.

Его позвоночник понемногу выпрямился, а глаза засверкали. Метлу у порога он, конечно, заметил уже давно. И теперь деловито подошел к ней.

— Ах, что за прелестная вещица! — похвалил он. — Во всяком случае, гораздо более надежная, чем какая-то чванливая деревянная лошадь.

Он оглядел метлу со всех сторон.

— Если бы мне кто-нибудь хоть полсловом намекнул, как она заводится!

— Прыгай в седло и кричи — н-но! — уколола его обиженная Мику-Пака.

— Балда! — огрызнулся домовой, но, подумав немного, уселся верхом на метлу. И сразу с жаром принялся за дело. Он раскачивал ее вверх и вниз, влево и вправо, чертил концом метлы в воздухе и круги, и прямоугольники, и восьмерки, поворачивался к луне носом, хвостом, но не было никаких признаков, что метла собирается сдвинуться с места. Затем домовой пробежался с метлой по двору — только прутики шуршали, — проскакал на ней даже за угол дома, чтобы скрыться от насмешливого взгляда Мику-Паки, кричал метле «нно!» — но адский предок реактивного двигателя и всех ракетных устройств никак не заводился. Тем временем Тыну исчерпал всю свою сообразительность и, когда он вновь появился из-за угла на глаза Мику-Паки, весь его вид говорил о крайнем волнении. Хвост нервно подергивался, каждый волосок морковно-красного парика стоял дыбом, нос дрожал и светился сернисто-желтым отблеском, а глаза вращались, как два колеса. Сгорбив спину, он с пыхтеньем скакал по двору, волоча по земле шуршавшую метлу.

Губы лошадки Мику-Паки приподнялись над зубами, и от смеха из ее глаз покатились слезы.

— Шевели и ушами, — ржала она. — Шевели ушами тоже. Тогда пойдет!

— Во имя серного чада! — прохрипел домовой и… бросил метлу. Он стоял с обалделым видом и с недоверием смотрел на ведьминскую повозку. Потом опять схватил метлу.

— Во имя серного чада!.. — загремел он. Метла, которую он оседлал, задрожала.

— Во имя щучьей крови!.. — Метла начала напряженно дергаться.

— О-го-го! — возликовал домовой. — Во имя третьих петухов!

Лошадка Мику-Пака на всю жизнь сохранила благодарность к Катрианне, потому что изобретенное девочкой средство защиты в эту минуту спасло ей жизнь. Красный велосипедный рефлектор сверкнул в лунном свете, и домовой Тыну едва успел свернуть в сторону, чтобы не налететь на лошадку. Он промчался мимо нее совсем близко, прутья метлы ободрали ей бок, так что кора посыпалась, и со свистом врезался в кучу хвороста.

Из хвороста домовой вылез почти плешивым, но врожденное упрямство и тут не покинуло его.

— За ученье надо расплачиваться, иначе не бывает, — назидательно заявил он Мику-Паке. — Не заплатишь натурой, плати шкурой.

Он скривил подбородок и почесал облысевший затылок.

— Стоит ли стонать, коль за ушами есть чего чесать. — И добавил с оттенком гордости: — Хо-хо, но ведь лысина считается признаком интеллигентности! А разве у меня не хватит интеллекта на нескольких домовых? Самоучкой за один курс получить права водителя высшего класса! — Попробовала бы какая-то там доморощенная пака-мака достигнуть такого уровня. — Он смерил Мику-Паку высокомерным взглядом и победоносно перекинул через метлу кривую ногу.

— Во имя щучьей крови! — прогремел он, и метла послушно задрожала.

— Нет — стоп! — сказал домовой. — Интеллигентность обязывает! — Он слез с метлы и зашел за угол дома.

Обе половинки окна Белопуза были распахнуты настежь. Домовой сунул свой светящийся нос между занавесками и с поразительной легкостью вскочил на подоконник.

На топчане спал хозяин. Домовой постоял, не двигаясь, в ногах постели и понемногу его хвост опустился, а в косых каменных глазах засветился странный огонек. В его взгляде было упрямство и в то же время какая-то собачья преданность, а на мгновение в них даже мелькнула человеческая теплота. Но тут же хвост его вновь закинулся на спину, и он отошел от постели.

Неслышными шагами он ходил по комнате, пока не остановился у настенного коврика. Казалось, этот коврик вполне соответствовал его намерениям. И тут на его лысине выступили крупные капли пота, а указательный палец правой руки стал с трудом царапать что-то на ковре. От его пальца на ковре появились сернисто-желтые буквы. Правда, с точки зрения орфографии эти письмена были несколько необычны, но, как проявление врожденной интеллигентности, немногим отличались от нацарапанных на бумаге сочинений некоторых образованных юношей, проучившихся в третьем-четвертом классах по нескольку лет подряд. В письме значилось:

Свободный художник внимательно перечитал свое послание и при этом нос его задирался все выше. Его самоуважение возрастало настолько безмерно, что ниже своего носа он больше не желал смотреть. Даже на метлу он залезал не глядя.

— Во имя серного чада, во имя щучьей крови!

Адская колесница задрожала между кривых хомутовых ног. Водитель-самоучка высшего класса наслаждался своим величием. Не взглянув на лошадку, он сделал прощальное заявление.

— Мику-Пака, дружище! — твердо заявил он. — Наши пути расходятся. Конечно, ты до смертного часа будешь раскаиваться, что начала лягаться, но, говоря начистоту, меня это даже обрадовало. Истина горька, но раньше или позже мне все равно потребовалось бы более интеллигентное общество. Будь здорова, рой землю, всяк сверчок знай свой шесток и видна птица по полету!

Губа Мику-Паки отвисала все ниже, а домовой Тыну задрал свой нос, словно нацелясь им на луну.

— Во имя третьих петухов! — прокричал он, и метла лихо понеслась.

Некоторое время еще можно было его видеть, летящего прямо к луне, словно комар с длинным хвостом, затем он превратился в точку, а потом исчез совсем.