Людмила, с тех пор как Николай ее избил, очень изменилась. Если раньше она была улыбчивой, добродушной простушкой, то теперь стала резкой, слишком нездорово-разговорчивой, сварливой. В общем, по мнению окружающих, совершенно несносной женщиной.

– Говорили мне люди добрые, – ворчала она в нос (у гробовщицы была привычка держать маленькие гвоздочки в зажатых губах), – что все мужики сволочи. Не верила… Всё надеялась, исправится муженек да пить бросит. Только через несколько лет поняла – никогда этого не будет. Так и привыкла к тому, что Николай мой неопрятный и почти всегда нетрезвый, – вздохнула Людмила.

Маленький молоточек шустро и зло постукивал по крышке гроба, вколачивая в нее гвозди. Людмила ловко и споро перебирала руками красный ситец, и сосновые доски стремительно исчезали под тревожным кумачом. – Вспоминаю первые дни, когда Коленька пришел ко мне после службы в армии, мать его… Ласковый был, заботливый. Цветочков нарвет у Митревны на грядке и несет мне. Там же и самогонки выпьет. А мне это даже нравилось: смешной он становился. – Людмила перевернула крышку и расстелила внутри белый сатин. – Смешной и приставучий. А какой бабе не нравится, когда к ней пристает приглянувшийся парень. Обнял меня как-то крепко в саду, я и растаяла – не очень сильно сопротивлялась, когда милый на травку весеннюю меня укладывал. Делал он это неумело, но усердно; а где ж нам было учиться? – довольно громко бубнила Людмила. – Порнографиев разных тогда не было, сами науку любви изучали.

– «Самка крокодила обожает, когда ее насилует возлюбленный…» – продекламировал стоявший в дверях Калошин.

– Ох, и хам же ты, Виталька, всё-таки! – вздрогнула от неожиданности Людмила.

– Это не я «хам», а Вознесенский, – хохотнул скульптор.

– Тоже, поди, алкаш, как и вы.

– Даже при моем умеренном воображении не могу предположить алкогольный статус любимого поэта, – в задумчивости почесал затылок Калошин.

Людмила закончила оббивать крышку и поставила ее к стене. На пару шагов отошла назад и словно художник, слегка наклонив голову, оценила свою работу.

Виталий с улыбкой наблюдал за действиями гробовщицы.

– Что скалишься? – вернулась к действительности Людмила. – Помоги лучше гроб на стол поставить. Оббивать его сейчас буду.

– Гроб – это когда в нем усопший лежит, а без оного – просто ящик, – Виталий ладонью похлопал по струганным доскам. – Для хранения картошки хорошая емкость. Или, например, просмолить днище и на реку, – от смеха ваятеля задребезжали стекла на окнах. – Вот рыбаки охренеют…

– По-моему, не только рыбаки, но и рыба охренеет, – Людмила раскинула по гробу красную материю и громко вздохнула. – Нет, нельзя, Виталька, так со смертью. Не любит она этого.

– Ты-то откуда знаешь, что она любит, а что – нет?

Гробовщица неожиданно рассердилась:

– Отойди не мешай! Стоит тут, под ногами путается, – она снизу вверх свирепо взглянула на скульптора. – Зачем вообще-то приходил? Если за ней, – Людмила двумя пальцами, большим и мизинцем, изобразила бутылку, – то у меня нету.

Калошин, буркнув под нос «все бабы – дуры», махнул рукой и вышел из помещения.

Какую по счету ленту я пишу? Пятисотую, тысячную? Сколько скорбного сочувствия содержится в небольшом кусочке тряпицы? И можно ли его выразить скупыми словами: «Дорогой Катеньке от папы»?

Четыре подонка изнасиловали, а затем и убили шестнадцатилетнюю девушку. Этих нелюдей удалось задержать. Их ждет суд, тюрьма и, наверняка, незавидная роль «опущенных». Но они будут жить. И этого никак не может понять отец убиенной. В зале суда он тупо и отрешенно будет смотреть на жалкие (теперь) лица обвиняемых. Он их запомнит, чтобы по ночам, сжимая побелевшие кулаки и воя, словно смертельно раненный волк, проклинать в бессильной ярости. Он опустошит ненавистью свою душу и тело, он продаст и то, и другое дьяволу. Он будет заклинать Небо и Землю, вымаливая лишь одно – чтобы ему отдали на растерзание этих, условно говоря, людей. Со смертью дочери в его существовании уже не осталось никакого смысла. Кроме мести.

«В жизни будете иметь много скорби, но мужайтесь». Пойдите и скажите это несчастному отцу.

В мастерскую вошел Кадочников. Остервенело дернул головой, скидывая пегую челку на затылок. Утер носовым платком лицо, тяжело выдохнул. На улице жарко.

– Говорят, в СИЗО уже одного придушили, – сказал Вась-Вась, кивнув на ленту.

– Повезло ему, – я сплюнул на пол. – У других, думаю, жизнь повеселее будет.

– Это точно, – музыкант снова вздохнул. – А где Калошин?

– Они все на установку нового памятника пошли, – я ткнул рукой в окно. – Был такой поэт Неподоба. Может слышал, Василь Василич?

– Не только слышал… У меня даже музыка на стихи Вадика есть, – Кадочников скоро и неумело перекрестился. – Земля ему пухом, хороший человек был.

Постучав в дверь, в помещение, как-то боком, ввалился тромбонист Эдик. Но трезвый.

– Василь Василич, я обязательно должен это кому-нибудь рассказать, – чувствовалось, что его распирает необыкновенно значимая информация. – А то ведь самые яркие впечатления в памяти сотрутся.

– А, ты об этом придурке, – Вась-Вась щедро высунул язык и затряс головой, показывая степень крайнего изумления. Судя по мимике музыканта, рассказ действительно обещал быть интересным. – Вот художнику и расскажи.

Эдик попил из-под крана воды, сел на стул, достал из кармана пачку сигарет. Хотел было начинать рассказ, но, видимо, поза, занимаемая в пространстве, показалась ему недостаточно эстетичной и тромбонист переместился на другое место. Не спеша закурил сигарету, лениво выпустил дым изо рта.

«На погосте уже можно устраивать конкурс художественного чтения», – усмехнулся я. – «Достойный соперник Калошину».

– Умер вчера один мужик, – с шекспировской интонацией погрузился наконец в повествование Эдик. – Ничего не поделаешь – уже сегодня надо хоронить. Родственники, видимо, решили немножко сэкономить деньжат и отказались от услуг катафалка. Сын покойного попросил своего друга Сергея, который работает на маршрутном такси, чтобы тот оттранспортировал прах отца к последнему приюту. Ну конечно, он согласился, ибо мужская дружба превыше всего. – Тромбонист поднялся со стула и медленно обошел вокруг стола. «Этот, пожалуй, поартистичнее Калошина будет, но слог не такой изысканный» – подумалось мне, а Эдик тем временем продолжил. – Отвинтил шофер со своей собственной «Газели» кресла, тщательно подмел салон и, вроде бы, транспортное средство к ритуальной перевозке готово. Всё хорошо, но водился за Серегой один грешок: любил он иногда покурить травки. Той самой Cannabis sativa, что в простонародье коноплей зовется. Так как пассажиров по маршруту везти не надобно было, наш шофер дозу маленько увеличил, – Эдик снова подошел к раковине и жадно припал ртом к крану. Бурный вчерашний сабантуй был налицо. Кадочников понимающе скривился, но промолчал, – чем докажешь? – ибо питие воды не есть изобличающее обстоятельство. – А потом, ещё – повод же появился, далеко ходить не надо, типа горе друга душу рвет, и Серега выкурил совсем незапланированный косячок. Мир вдруг распух, стал легким, звенящим и приобрел ярко-желтый цвет. Однако пришло время ехать на специфический заказ. Водитель развернул бумажку с адресом, по городской карте сориентировался на местности и включил зажигание. Через полчаса микроавтобус был уже на месте. Сыну покойного надо было взглянуть в глаза товарищу. Если бы он это сделал, то точно отменил бы рейс. А так… – Тромбонист тяжело вздохнул и сделал скорбное лицо. – Гроб с телом покойного поместили в «Газель», по бокам, как положено, поставили венки. Мы, – Эдик кивнул на руководителя духового оркестра, – заиграли марш Шопена. Траурной процессии пришло время выезжать на кладбище.

«Серега, поехали» – кто-то из присутствующих легонько подтолкнул шофера к автомобилю.

Водитель, наконец, очнулся. Подошел к машине, открыл дверь в салон и привычным зычным голосом прокричал:

«Так! Оплачиваем проезд! Пока все пассажиры не передадут по десять рублей, никуда не поеду, – он громко икнул и снова заглянул в салон. – А за этого пьяного кто будет платить?»

Сергея били недолго – после нескольких пинков скорбящих родственников, он завалился на траву и уснул крепким сном праведника.

– Это очередная легенда, Эдик? – спросил я.

– Только что с похорон. Спроси у Василь Василича.

Вась-Вась подтверждающе кивнул головой и повторил манипуляцию с языком. Более убедительного свидетельства было трудно предположить.

На улице раздался зычный голос Калошина. В унисон ему звучала вялая перебранка Червона и Юрки. Бригада возвращалась с установки памятника поэту Вадиму Неподобе.

– Смолкните, могильщики! – вдруг рявкнул скульптор и начал декламировать стихи литератора. Судя по интонации, все трое были пьяны.

Я вышел на улицу.

– Виталик, здесь только что был Копылов. Вы бы спрятались куда…

– А пошел он… – ваятель уточнил предполагаемое, на его взгляд, местонахождение инженера.

И только сейчас в руках у Калошина я заметил свой пиджак, который во время грозы давал вдове-«неизвестной».

– Откуда это у тебя?

– Это? – Виталий повертел пиджак в руках. – Ах, это… – тут, вероятно, к нему вернулась память. – Во время установки памятника к нам подошла женщина, с лицом, хранящим бесконечную тайну. Правда, могильщики?

Червон и Юрка неопределенно пожали плечами: регулярная выпивка и женщины –вещи совершенно несовместимые. Из всех представительниц прекрасного пола на данный момент им была интересна только одна – самогонщица Митриевна.

– Просила тебе передать. Описала твою внешность, – ваятель смерил меня с головы до ног, словно сверяя словесный портрет «неизвестной» с оригиналом. – Правда, заинтересовать ее можно, только предложив сесть в стоящий, предположим, справа от кладбищенских ворот темно-вишневый «Мерседес».

– Почему ты так думаешь? – спросил я.

Калошин изобразил на физиономии довольно замысловатую гримасу, смысл которой понять было невозможно. Он сделал кистями рук несколько круговых движений и задумчиво произнес:

– Сложна больно, – ваятель тяжело вздохнул. – Женщины, как искусство – должны быть просты, понятны и доступны массовому потребителю. А они, бабы, как дорогой мобильник – наворотов много, а функция одна. – Виталий сунул пиджак мне в руки. – Впрочем, ты ее можешь еще увидеть. Она пошла на могилу мужа. Кстати, я помню установку этого памятника. Тогда вдова была само воплощение скорби, но время сделало свою болеутоляющую инъекцию, и сейчас она выглядит вполне женственно, то есть, доступна для любви.

– Как ты быстро сориентировался, – меня почему-то раздражал пьяный монолог Калошина.

– Да ты не злись, а лучше беги. Может, и застанешь ее, – усмехнулся скульптор. – Когда в женщине много печали, она, почти не раздумывая, идет навстречу любовным приключениям. Удачи, – Виталий помахал мне рукой.

Я быстро, почти бегом, шел по главной аллее погоста. Почему я так хотел видеть эту женщину? И должен признаться, что в последние дни образ вдовы, словно фантом, неоднократно проходил через мое сознание. На обычно капризную память повеял ветерок недельной давности, и я снова слышал легкий аккомпанемент уходящего дождя, далекие, гулкие раскаты грома, настороженный шелест каплющих лип. И видел печальное, очаровательное лицо «неизвестной». Однако кладбище – не то место, где можно реализовывать подобные, пусть даже романтические, увлечения. Я не допускал своей мысли остановиться на том, чтобы желать от вдовы чего-то земного… Но почему мои ноги так быстро идут? Если бы я имел четкое представление о том, что бы это всё значило… Может, в моей жизни давно не хватало самого главного, значительного? Когда жарко замирает сердце, а мысли и поступки чисты, как июльское утро. Возможно, мы такие по волеизъявлению неба, а не потому, что считаем – хорошо это или плохо. Над такими вопросами редко задумываешься. А если и задумываешься, то ответа всё равно не находишь.

«Неизвестная» в своей непритворной печали сидела на скамейке возле памятника мужу. Я тихонько подошел поближе. Вокруг могильных крестов и обелисков, жизнеутверждающе щебеча, порхали желтобокие шустрые синицы. Последний солнечный луч, запутавшись в волосах вдовы, трепыхался, словно угодившая в силок одна из птиц. Почувствовав чьё-то присутствие, женщина обернулась. Испуг, удивление и – может быть, я так хотел видеть – далеко запрятанная радость отразились в ее глазах.

– Вы? – «неизвестная» приподнялась со скамейки. – Пиджак я передала вашему коллеге, – она слегка улыбнулась. – Он такой смешной. Рабочий, а комплименты такие изысканные говорил. И утешал странно. Сказал, что грех предаваться унынию, когда есть другие грехи, – вдова вздохнула. Чувствовалось, что женщина давно ни с кем не общалась и, видимо, ей хотелось поговорить. – Печально, но, наверное, так и есть.

– Виталий – известный скульптор, а на кладбище стал работать, – я развел руками, – по прихоти судьбы.

– Вот как? – едва заметным движением вдова убрала с лица скорбную мимику. – Никогда бы не подумала. На первый взгляд, он такой простой.

Калошин оказался прав: даже при беглом общении «неизвестная» казалась далеко неоднозначной женщиной. Ее таинственные глубокие глаза коротким скорым взглядом, казалось, проникали в мое сознание. Одета она была в строгий темный костюм с белой блузкой. Каштановые волосы сверкающим водопадом ниспадали на плечи. Простота, граничащая с великолепием. Безусловно, вдова знала о своей женской значимости и, очевидно, привыкла к мужскому вниманию. В то же время поражала ее верность памяти мужа – скоро год, как он ушел в лучший мир, а вдова довольно часто посещала его могилу. Любящая контрасты русская душа замирает от такого противоречия. А может, всего лишь первобытный инстинкт липко блуждал по моему телу? Красивая женщина осталась одна и… Отгоняя рой взаимоисключающих друг друга мыслей и предположений, я тряхнул головой – чем меньше мы погружаемся во внутренние диалоги, тем легче разбираться в сути происходящих вокруг событий. «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби…».

Некоторое время мы молча стояли перед темно-коричневым обелиском. Судя по фотографии умершего и датам, отмерившим его жизнь, этот человек был значительно старше своей жены. На меня пристально и раздраженно смотрели его усталые и чуть прищуренные глаза. Он, казалось, понимал мои истинные намерения – от портрета исходили весьма ощутимые холодные флюиды неприязни. Я отвернулся и на несколько шагов отошел от могилы: «В конце концов, вдове надо попрощаться с мужем».

Мы медленно шли по аллее. Разговор банально завис на информационно-бытовой теме. Знакомая до каждой трещинки асфальтовая дорожка хрустела под ногами рассыпанным по ней гравием. Ирина – именно так звали мою новую знакомую – работала в небольшой частной фирме менеджером. Производственный коллектив состоял из женщин, и общение с мужчинами было довольно редким и случайным. Сказав несколько фраз, «неизвестная» неожиданно замолчала. Едва ли сейчас вдова могла рассказать все подробности недолгой, но, наверное, счастливой семейной жизни. Мы шли и молчали, каждый из нас думал о своем. Ирина внезапно остановилась, посмотрела на меня внимательно, даже пристально. И снова заговорила, медленно отмеряя слова и шаги по кладбищенской аллее.

– Да, на улице, в общественном транспорте я ловила на себе, как минимум, заинтересованные взгляды сильной половины человечества, но первые месяцы после смерти мужа подобное внимание лишь раздражало меня. Долгое время я никак не могла поверить, что Анатолия больше не будет в моей жизни. Смерть мужа подчеркнула: до какой степени я от него была зависима. Я возвращалась с работы домой, не спеша стряпала ужин на двоих, накрывала его салфетками и, поглядывая на часы, терпеливо ждала мужа. Разбирала постель, взбивала обе подушки. Прилежно готовила интимные аксессуары – Анатолий был неистов в любви – Ирина тяжело вздохнула. – Он приходил в крайнее недовольство, если я – неважно по какой причине – отказывала ему в близости. Всё готово – можно было прилечь на диван и посмотреть телевизор. Я в полудреме не переставала ждать; сейчас щелкнет замок в прихожей, муж подойдет ко мне, и привычно-бесстыдно тронет рукой… Затем он примет душ и мы будем ужинать. Потом он будет любить меня. Здесь было бы уместнее другое, более вульгарное слово, – Ирина ладонью прикрыла глаза. – Простите, я должна это кому-нибудь рассказать, иначе я сойду с ума.