– Ну а с этой барышней что делать будем, товарищ лейтенант? – участковый игриво взглянул на представителя комиссии по делам несовершеннолетних – миловидную блондинку.

Та лишь неопределенно пожала плечами, но, вспомнив о своей миссии распределять бомжей-подростков – кого в детдом, кого в рабочее общежитие, – спросила:

– Тебе сколько лет, девушка?

– Семнадцать, – ответила Оксана, потупив взор. – Кажется, – еле слышно добавила она.

– Замуж пора, – участковый перевел взгляд на бюст задержанной. – А ты среди сявок ошиваешься… Ведь, поди, они тебе лицо так разукрасили?

– На всё воля Божья, – Оксана рассматривала изрядно потертые носки своих туфель.

– Верующая что ли? – вздернула выщипанную бровь девушка-лейтенант.

– Все мы под Богом ходим, – буркнула Оксана.

– Вот отправлю тебя под суд за бродяжничество, тогда посмотрим, как ты умничать будешь, – участковый, искоса взглянув на коллегу, хлопнул ладонью по столу.

– А в монастыре поработать не хочешь? – спросила представитель комиссии, листая блокнот. – Матушка Степанида давно просила верующих девушек ей прислать.

– Хочу, – не раздумывая, неожиданно для себя ответила Оксана.

Побеленная известью небольшая кирпичная церковь, вязкий туман на монастырском дворе, несколько двухэтажных зданий из шлакоблоков, пурпурная пышная сирень, отягощенная каплями недавно прошедшего дождя – всё слилось для Оксаны в главное ощущение этого места: тишины, некой загадочности и непостижимо-скромного величия. Вдоль высокого бетонного забора, окружающего территорию церкви, тянулась недавно скошенная лужайка. Пронзительно-сладко и по-домашнему уютно пахло сеном. Девушка вдруг поняла, что пришла она сюда надолго, и одновременно ее постигло еще одно, казалось, несвоевременное ощущение. Надолго… Но не навсегда.

Любой монастырь – это семья. В обители, куда направили Оксану, семья состояла из сорока пяти насельниц, которые всё свое время отдавали иной жизни: молились, работали, отдыхали, и всё сообща – как в большой, доброй патриархальной семье. А точнее, матриархальной, поскольку во главе женского монастыря стояла игуменья – матушка Степанида. Обитель была интернациональной – в ней жили послушницы из России, Украины, Белоруссии, Грузии. Поначалу Оксану определили в трудницы. Она вместе с другими женщинами, согласными безвозмездно поработать во славу Божию, выполняла самую трудную и грязную работу. Но никто не роптал – здесь таким не место. Жили они в тесной монастырской гостинице, где даже кроватей на всех не хватало. Их сдвигали попарно, чтобы лечь могли сразу трое. За день трудницы уставали так, что едва голова касалась подушки, как тут же крепкий сон поглощал их дневные труды и заботы. Но уже в шесть часов утра нужно было подниматься, чтобы после молитвы и короткого завтрака снова выполнять свои обязанности: чистку коровника, разборку кирпичных стен старой трапезной и туалета, окучивание картофельного поля. Да мало ли было работы в хозяйстве, к коему отродясь не прикасались крепкие мужские руки?

Несмотря на вечернюю усталость, Оксана каждый раз просыпалась около четырех часов утра, когда предрассветную вязкую тишину разрывали протяжные удары колокола. Девушка поспешно одевалась и, перекрестившись, выходила в коридор. Лунный свет бледно-зеленым пятном поднимался со скрипучего пола и нехотя уходил через прямоугольник окна в низкое черное небо к своему источнику. Если выглянуть в этот проем, то можно было увидеть тускло мерцающие кресты над храмом, синюю тень колокольни, побледневший от ночного светила монастырский двор, пушистый, серо-лиловый от пионов, цветник перед крыльцом гостиницы. Таинственный, прозрачный и благоуханный туман окутывал купол церкви. Оксана скоро спускалась по деревянной лестнице, выходила во двор и по асфальтированной дорожке спешила к храму. Колокол звучал чаще и настойчивей. Ко входу, отдавая поклоны и крестясь, подтягивались к заутренней службе монахини. Вместе с ними Оксана заходила внутрь церковного предела. На клиросе читали псалмы. От колеблющегося огня свечей золотились иконостасы, мягко теплились лампадки перед образами. Всё было как обычно, но каждый раз, входя в храм, Оксана испытывала непередаваемое, особое потрясение. Словно кто-то большой, сильный и неимоверно добрый прикасался к ее плечу. Она подходила к распятию и на некоторое время замирала пред Спасителем. Начиналась служба и, отойдя в угол храма, Оксана погружалась в легкое, тягучее и благостное забвение. Иногда в ее сознании мелькали рассеянные образы той, мирской жизни, откуда она недавно пришла. Но тут же, не успев стать узнанными, они исчезали. Однажды после чтения Символа Веры, девушка вдруг подумала: «Как хорошо, что в эту лунную ночь, когда люди спят, несколько десятков неимоверно уставших за день насельниц предстоят перед Богом, любовно и благоговейно направляя к Нему свои души!»

После окончания службы все монахини, приложившись к кресту и иконам, оправлялись в трапезную.

Инокини настороженно относились к вновь прибывшим в обитель женщинам, и общения с ними не искали. «Мир», откуда пришли новенькие, они справедливо считали грешным, однако высокомерия к нему и его обитателям никто и никогда не выказывал. Монахини раскланивались с трудницами приветливо и слегка покровительственно.

Одна из инокинь – старица Марфа – обратила внимание на регулярные посещения Оксаной заутренних служб и подошла к девушке, чтобы познакомиться.

– Давно в монастыре, сестра? – спросила она дружелюбно и даже ласково.

– Вот уже шесть недель скоро будет, – тихо ответила девушка.

– А какое твое святое имя и крещеная ли ты?

Оксана пожала плечами и опустила голову.

– В каком месяце появилась на свет Божий, отроковица? – инокиня прикрыла старческие глаза и вздохнула.

– В декабре, – улыбнулась девушка.

– Не зубоскаль понапрасну – Спаситель твой распят, а ты смеешься, – перекрестившись, монахиня переспросила: – В декабре, говоришь? Хорошо, очень хорошо, – сказала старица, как будто было особенно хорошо, что Оксана родилась именно в этот зимний месяц. – Значит, именоваться Варварой будешь.

В редкие минуты свободного времени она, по привычке поглаживая сухонькой ручкой свое морщинистое лицо, объясняла Оксане закон Божий, растолковывала порядок и суть православных богослужений. Много душевной пользы принесло отроковице сближение с монахиней. Старица видела благое стремление понятливой девушки и со всем рвением многоопытной души спешила посвятить трудницу в тайну величия Божьего.

Вскоре прилежность девушки в работе, ее молитвенное усердие заметила матушка Степанида, и, приняв обряд крещения, Оксана стала послушницей. А через полтора года спокойная, рассудительная, смиренная девушка была назначена келейницей инокини Марфы – прислужницей, то есть, как говорят миряне.

– Господь привел тебя в наш дом, сестра Варвара, – сказала игуменья, оглядывая, собравшихся по такому поводу насельниц. – Куда бы она пошла? К кому бы прибегла со скорбями своими и недоумением к суете, к злобе мирской? Тяжкий крест – сиротство, – вздохнула настоятельница. – Но еще горемычнее сиротство духовное. Плачет горько сирота такая на распутице жизненной, зовет своего защитника и благодетеля, но теряется ее голос скорбный в сумраке. Бредет она дальше во тьме поникшая, не видя света, и думает: «Куда я пойду? Дышать тяжело, ноги устали, а отдохнуть негде». И плачет, плачет, плачет… – матушка Степанида вскинула голову, влажно блеснув очами, и осенила себя крестным знамением. – «Яко скоты мы все когда-то были привязаны к яслям вертепа», но увидел Господь мытарства наши и послал нам Духа Святого. Теперь-то мы знаем: нет скорбей – нет и спасенья. Наше дело терпеть, молиться и любить, – игуменья снова обвела взглядом подопечных и остановилась на Оксане. – Ничего, что ты, сестра Варвара, была бродяжкой. Да и не только ты одна… Однако нищета и смирение – принадлежность благочестивого, и, переступив порог святой обители, ты приблизилась к Господу, – перекрестилась матушка Степанида. – Земная жизнь дана нам для того, чтобы каждый из нас избрал свободно или Создателя, или врага Его – чью волю человек исполняет здесь, на земле, с тем он будет и после смерти. Каждая, вошедшая сюда, должна возродиться Духом Святым и сделаться другим человеком – с новым умом, новым сердцем и обновленной волей, ибо сказано: «кто во Христе, тот новая тварь».

Оксана слушала настоятельницу, и волнение ее сменялось необыкновенной радостью, а может даже и счастьем, которого она никогда прежде не испытывала. «Раньше я чувствовала себя никому не нужной, ничтожной пылинкой, которой-то и под ногами нормальных людей валяться за честь было. Разве что Славка иногда дарил ощущение своей значимости, нужности хотя бы ему, – девушка тряхнула головой. – Не ко времени я думаю о своем бывшем друге». Однако кто-то другой, внутри ее, тут же возразил: «Почему о бывшем? Ты еще с ним обязательно встретишься».

«Бесы! – ужаснулась Оксана. – Бесы искушают… Да еще в такой момент! – Она вспомнила наставления старицы Марфы о том, что враг всегда будет усиленно хлопотать возле нас, и что в моменты искушения и маловерия надо творить молитву Иисусову. – Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешную», – зашептала девушка, и тут же Славкин образ стал размытым и далеким, а через пару секунд и вовсе исчез.

Шли дни, недели, месяцы. Оксана освоила работу вышивальщицы и многие часы проводила за рукоделием, во время которого так хорошо было читать молитвы. Всё проходит. И ушла в прошлое прежняя бродяжья жизнь, постепенно покрываясь дымкой забвения. Оксана, следя за снующей по полотну иголкой, вспоминала ту жизнь и раздумывала над ней, будто издалека наблюдая, как пятились в темную пустоту небытия кладбищенские нищие: хитроватый дядя Саша, глуповато-пошлая Любка, наглый Гунявый… Оксану вдруг передернуло от внезапно нахлынувшего отвращения. Девушка вздохнула. И Славка… Где он, и что с ним сейчас? Иногда во время этих раздумий наступали часы жестокой меланхолии, бесполезности и тщетности своего поступка – ухода в монастырь. Нет ничего труднее для послушницы, – возможно, будущей монахини, – чем борьба с унынием. Оксана опускалась на колени и неистово молилась, сосредоточенно осеняя себя крестным знамением. Не без борьбы, но враг отступал.

Через несколько лет всё смешалось – не скажешь, была ли она в шайке бомжей, или это только причудилось? Не забывала Оксана лишь своего горбатого напарника по церковной паперти: оставила для милого уродца маленький уголок в своем сердце. В темноте комнаты, под монотонное сопение старицы Марфы, чуть улыбнувшись, она иногда представляла Славкино лицо, но тут же спешно крестилась: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешную».

На исповедях она не говорила о своих ночных воспоминаниях, сама себя убеждая: ну какой это грех? Так… Просто вспомнила человека… Однако в глубине души знала, что греховные это помыслы, хотя ни о чем низменном Оксана и не помышляла.