Наступило лето, необыкновенно жаркое даже для южных регионов. В августе дневная температура воздуха в тени зашкаливала за сорок градусов. После полудня жизнь в городе словно замирала. Но только не на кладбище. Пожилые люди, в основном, сердечники и гипертоники, не выдерживая экстремальных погодных условий, десятками покидали сей бренный мир. Мы работали, не покладая рук, порой задерживаясь в ритуальных мастерских до позднего вечера. Я потерял счет написанным за последнее время траурным лентам. Ладони Юрки и Червона от постоянного соприкосновения с лопатами стали твердыми, как камень. Из-за фанерной перегородки непрерывно слышался характерный звук вгрызающегося в мрамор резца скульптора. Калошин в последнее время побледнел и осунулся. Впрочем, это было заметно лишь редко видевшим его людям. Иногда, выпив стакан водки, ваятель шел в столярную мастерскую к Белошапке и, шурша стружками, укладывался в готовый гроб.

– Прикрой, – просил он плотника и кивал на крышку. Николай молча, без проявления каких либо эмоций выполнял просьбу бригадира. – А то еще этого козла сюда принесет, – имея в виду Копылова, глухо ворчал скульптор из преждевременного своего убежища. – Что-то устал я сегодня…

Однажды подобная конспирация Калошина не на шутку перепугала Людмилу. Не ведавшая о месте почивания бригадира, гробовщица приготовилась оббивать столярное изделие и сняла крышку домовины. Похоже, испугались оба.

– Ох, и доиграешься ты со смертью, Виталька, – Людмила замахнулась на ваятеля молотком. – Успеешь еще деревянный сюртук примерить.

– Хорошо, что не косой угрожаешь, – проворчал скульптор, нехотя покидая гроб.

К концу рабочего дня Виталий зашел ко мне в мастерскую. Тяжело ступая, подошел к столу. Оглянулся на дверь и, порывшись в недрах широченной куртки, извлек из нее бутылку водки. Я достал из шкафчика нехитрую закуску: пару яблок, краюху хлеба, небольшой кусок сыра. Многообещающе звякнули стаканы. Калошин взял граняш в руку, повертел его, рассматривая, хмыкнул и сказал:

– Молодец всё-таки Мухина – такую память о себе оставила, – Виталий вздохнул и поставил стакан на стол. – Не то что некоторые…

– Тебе не жарко в такой одежде? – я окинул взглядом отнюдь не летний прикид ваятеля.

– Знобит что-то, – нехотя буркнул он, зябко передернув плечами. Действительно, вид у Калошина был нездоровый.

– Наливай, – скульптор нетерпеливо махнул рукой.

Я разлил водку и, соприкоснувшись стаканами, мы выпили содержимое.

– Какая гадость! – скривился Виталий, потянувшись за кусочком яблока. – С недавних пор я заметил, что работать значительно интереснее, чем развлекаться. Тем более, таким способом, – он кивнул на бутылку. – Жизнь значительно проще, чем принято об этом думать. У меня хватило ума прожить ее глупо и безалаберно, а вот на старости лет на раздумья вдруг потянуло.

Я согласно кивнул. Возражать было нечего. Почему – во всяком случае, мы так думаем – стоит немного выпить и интеллект наш значительно возрастает?

– Жизнь наша, как женщина, – продолжал философствовать ваятель. – И нельзя ее познать или хотя бы почувствовать, немножко не пощупав, – он поискал глазами бутылку и снова плеснул в стаканы. – Розанова читал? – спросил Калошин и, не дожидаясь ответа, пояснил: – А что мы почувствуем? Быт, суета, пьянство, шум… Какая темнота кругом, и грубость, и примитивизм! – Виталий опрокинул содержимое граняша в рот и, поднявшись из-за стола, принялся ходить по мастерской. – Нужно всё это ощутить, понять, – он вдруг грохнул себя кулаком в грудь, – и, желательно, полюбить. Ведь нам это так настоятельно рекомендуют делать боги.

– Бог, – поправил я.

– Ну, пусть Бог, – согласился скульптор. Тяжело дыша, опустился на стул. Чиркнув спичкой, закурил сигарету. Закашлялся. – Ты знаешь, мне иногда в голову стала приходить мысль, что похороны – не последнее путешествие в нашей жизни. Хотя существование там, где ничего нет, даже в устах священников кажется бессмыслицей, – Калошин не без раздражения сунул окурок в пустую консервную банку. – Но ведь возникают такие вопросы! Я всегда был убежденным атеистом и насмехался над смертью. А вот теперь… – Виталий умолк на полуслове и взялся за бутылку.

– Что ты подразумеваешь под «теперь»? – спросил я, по возможности стараясь придать своему голосу ровный оттенок.

Ваятель недовольно скривил лицо – мол, отвяжись – и продолжил:

– Мы мечемся туда-сюда по своим, сомнительной важности, делам, предполагая, что окружающий мир – яркий бесконечный карнавал, и каждый из нас на нём что-то из себя представляет. Довольно легко думаем о смерти, как о чём-то неприятном, но неизбежном. – Лицо Калошина вдруг посветлело. – Жизнь наша дарована Господом, а мы ей так бездарно распоряжаемся… Когда ты поймешь это, – Виталий посмотрел мне в глаза тусклым взглядом, – значит, пора помирать.

– Что ты хнычешь? – буркнул я. – Захворал немножко, так что же – непременно в гроб ложиться?

– Нет, Василий, чувствую я ее, – скульптор снова ухватился за бутылку, но тут же поставил на место. – Да, чувствую я приближение смерти и с профессиональным интересом и с нетерпением жду, – хмыкнул он. – Как художнику, понимаешь, любопытно: как «старуха» на самом деле выглядит? – взгляд ваятеля несколько оживился. – «Девушка с веслом» уже была, теперь, видимо, будет с косой.

– Не смешно, – насупился я и взглянул на часы: у кладбищенских ворот меня уже двадцать минут ждала Ирина.

– Не смешно, – согласился Калошин. – Но верно. Любой день можно прожить в радости, но он же может стать последним. Я стал ощущать, что уже утрачиваю способность бороться за то, что многие годы было для меня желанно и дорого, – Виталий разлил остатки водки.

– Тебя перемкнула эта тема, – мне хотелось перевести разговор в другое русло.

– Мысли о смерти – размышления о свободе, а мы – художники – всегда стремимся к ней, – скульптор опорожнил стакан и потянулся за яблоком. – За пределами жизни есть свобода. И истина есть. Во всяком случае, я на это надеюсь, иначе всё было бы очень просто. Вопрос сложный, а задать его некому, – Калошин усмехнулся. – Так что я действительно с нетерпением жду старуху, – нет, лучше девушку, – с косой. Мистический конец человеческой души не подвластен логическому объяснению, хотя, единственное я, пожалуй, уяснил – чем глубже в землю, тем ближе к Небу.

Я снова взглянул на часы.

– Ладно, действительно ты прав: хватит ныть. Меланхолия вредна для пьяниц – она легко может трансформироваться в депрессию, – Виталий вздохнул и поставил пустую бутылку под стол. – Я смотрю, ты спешишь куда-то? Очередное свидание с вдовой?

Я кивнул и принялся убирать со стола. Стало неловко перед Виталием – чувствовалось, что он хочет выговориться; нет, скорее, сказать нечто важное…

– Да не парься, всё нормально, – скульптор словно прочитал мои мысли. – Ждет, поди, Ирина? – улыбнулся он. – Только запомни: «женщина для мужчины – сеть для него». Всегда будет помехой… Они отвлекают и расслабляют. Возьмешь в свой мир женщину, и если она окажется не та – неприятностей не миновать.

– Так женятся же люди, и многие живут счастливо, – я попытался возразить, хотя, если честно, мысли, подобные калошинским, иногда приходили мне в голову.

– Ты много видел счастливых? – буркнул Виталий и, поднявшись со стула, заковылял к двери. – Невозможно взлететь, если ты пустил корни – семья, работа, дом… – он, точно отбиваясь от надоедливых насекомых, махнул рукой. – Пойду-ка я к Коле Белошапке схожу, отдохну немножко в домовине, – ваятель взглянул в окно. – Как раз Людмила уже домой пошла.