Хорошо, что бригадиром назначили Кротова, а не жулика, как это было принято на приисках. Он сумел пристроить Сергея в баню. Для такого слабенького паренька работа в забое была бы невыносима. Огорчало одно — Тагирова оставили с бригадой.

Белоглазов в глубине души всё же надеялся на Колосова. Ребята помогут в беде. Ну, в крайнем случае, скажут Краснову, тот пристроит куда-нибудь в разведку шурфовщиком. Там можно быть полезным, не думать о куске хлеба и работать почти по специальности.

Ещё в Магадане он понял, что в лагерях произошли коренные изменения в отношениях к заключённым, и не только к осуждённым по пятьдесят восьмой статье, но и к бытовикам. Формой перевоспитания стал только труд и режим, а мерой поощрения — питание.

Лагерная администрация в слово «забой» вкладывала какой-то особый смысл, и Анатолий пошёл на работу с чувством насторожённости.

Навстречу колонне тащилась лохматая лошадёнка с бочкой воды. Ёе ребра выпирали, как каркас на обвисшей палатке, а ноги скользили по обледеневшей крутой дороге. Лошадь падала на колени, мотала головой и скалила зубы. Молодой цыган стоял на задке и немилосердно нахлёстывал Её концами вожжей.

— Что же вы делаете, гражданин? Зачем так с животным? — не вытерпев, окликнул Его Русинов.

Цыган блеснул нахальными глазами.

— Сено съела, милок, а работать не хочет. Саботирует. Так что же, мне Её целовать?

— Прекратыт разговор! Подтяныс! — донёсся сердитый голос конвоира.

Старик нахмурился и до забоя не проронил ни слова.

Пока десятник знакомил Кротова с организацией горных работ и собирал для бригады инструмент, конвоир приказал идти за дровами.

На сопку вела уже утоптанная тропа. Но наверху пришлось бродить по пояс в снегу и выдирать коряги высохшего стланика. Тянуло ветерком. Пока набрали по вязанке дров, уже рассвело.

Коричневая полоса забоя далеко растянулась по берегу ключа. Всюду Ярко горели костры и копошились люди./

Красные флажки окружали разрез, указывая границы запретной зоны. С высоких отвалов вился дымок, там расположилась охрана.

Когда вернулись в забой, уже были подвезены трапы и тачки, подходила подвода с инструментом. Кротов успел разобраться в обстановке и командовал как заправский горняк.

— Звено Сидорова — расчистить снег, уложить трапы — и на откатку. Ты, геолог, и Гурунидзе, берите кувалды — и в забой. Вы, комдив… — Он на миг задумался и показал на куски железных листов. — Уложите вплотную к борту. С них будете лопатой нагружать тачки, это полегче. Вы, Мелевский…

— Виноват, — прервал Его Русинов, вытянувшись, как перед старшим командиром. — Это что, скидка на старость? Ваша личная любезность? Ну нет. Я привык Есть честно заработанный хлеб. Так что позвольте. — Он наклонился и выбрал кувалду.

Забой попался хорошо отработанный, с гладкой подошвой и ровными, как стенка, бортами. Глинистый грунт с галькой, скованный морозом, был крепок, как бетон.

Работали горячо. Подгонял мороз, да и хотелось выработать горняцкую пайку. Старик и здесь был верен себе. Он бил кувалдой по клиньям с каким-то упоением. Анатолий не мог понять, делал ли он это преднамеренно или был уже таким во всём.

Ночь подкралась из-за тумана, потянуло пронзительным холодом. Стало темно, свет костров не освещал забой, и конвоир снял бригаду. Вернулись в лагерь разбитые до изнеможения, но с дровами и полные надежд, что быстро удастся избавиться от общего котла. Было Ясно, на общем питании долго не выдержать.

У столовой очередь. Белоглазову не повезло. Пока получал похлёбку, кто-то вырвал из рук пайку, Едва не опрокинув миску. Да разве найдёшь? Кругом гвалт, ругань, и всюду шныряют подозрительные молодцы, а тут Ещё очки.

Скорей в палатку. Сегодня Есть дрова, и можно будет отдохнуть и погреться. Он выпил суп через край и вышел из столовой.

Мороз отпускал. Выплыла луна — большая, холодная — и осветила тупые вершины сопок. Заискрились безжизненно лиственницы. Снег казался серым. Тени палаток ступеньками легли на тропинку, и Анатолий спускался по ним как по лестнице, с чувством отверженности. Всё было чужим и жестоким — и луна, и сопки, и лес, и лагерь, и люди, а жизнь казалась бессмысленной и ненужной.

Захотелось посидеть у открытой дверки печки, вспомнить что-то домашнее, далёкое и почти забытое. Он распахнул дверь и вбежал в палатку.

У разрумянившейся печки плотным кружком сидели незнакомые парни. Сколько же тут собралось их, любителей прокатиться за чужой счёт. Они варили чифир, сквернословили и вели себя с непостижимой наглостью. Что оставалось делать? Анатолий молча поплёлся в свой угол.

Почти сразу же пришли Гурунидзе и старик.

Явился из нарядной и бригадир.

Впервые Анатолий видел Кротова озабоченным. Его ни о чём не спрашивали. Никогда не поздно узнать неприятность.

Наконец бригадир горестно улыбнулся.

— Как по-вашему, сколько выработала сегодня бригада?

— Двэсти, не мэньше! — не задумываясь, ответил грузин, блеснув глазами.

— Пятьдесят процентов.

— Зачэм так гаварыш? — вскочил Гурунидзе и протянул ладони. — Сматры! Выдыш? Так чэм эты клынья закалачыват? Может, галавам? А? — почти простонал он.

— Да, что-то надо думать. На общем котле оставаться нельзя, — тихо сказал Кротов и начал раздеваться.

Больше никто не проронил ни одного слова.

…Закрутилось колесо жизни. В шесть — подъём, в семь — развод. В девятнадцать — возвращение в лагерь. В двадцать один — вечерняя поверка. Целый день на морозе с кайлом и кувалдой. Пальцы потеряли чувствительность и не сгибались. Анатолий обратил внимание, что всё в нем начинало тупеть и даже мысли, возникая, сразу же потухали.

На прииске было геологоразведочное бюро. Кротов советовал обратиться непосредственно к техноруку и, заручившись Его согласием, подать заявление администрации лагпункта.

Техноруку Попову было уже за сорок. Был он плотный, краснощёкий, с большими усами, мохнатыми бровями и таким грозным взглядом, что сразу пробирал страх. Когда он заходил в зону, то Его громовой голос слышался во всех палатках. Ругался он крепко. Перепадало всем, включая и начальника лагпункта. Особенно доставалось обслуге и ворью. Его боялись.

Обратиться к техноруку Белоглазов так и не решился. Но когда Кротов категорически стал настаивать, объясняя это общими интересами, он подал заявление начальнику лагпупкта. Через несколько дней Его вызвал уполномоченный.

— Э-ээ. Плохи ваши дела, Белоглазов. С такими процентами не много надежды вылезти из общего котла. Да и статьишка у вас?

Если бы не статья… Но что делать? Он и сам знал, что с таким формуляром дальше забоя — запретная зона…

Разговор зашёл о Его взаимоотношениях с Красновым, Колосовым и другими. Это Его потрясло. Почему уполномоченный спрашивал о старых друзьях? Неужели что-нибудь и у них?

Нет, нет, этого не может быть. Но правильно ли он поступил, отрёкшись от прежней дружбы?

Анатолий снова начал вспоминать весь свой разговор в оперотделе.

Он не мог понять, почему уполномоченный так интересовался Кротовым. Куда он гнул? Что имел ввиду?

Знает ли он Улановского? Уполномоченный назвал Его шпионом из Коминтерна. Весь лагерь знает, что это старый большевик, и с ним считаются даже жулики.

Белоглазов повернулся лицом к стене. Вспомнил, как уполномоченный неожиданно спросил фамилию «ошпаренного». Так звали Налимова за содранную на виске кожу.

Налимов тоже заметная фигура в лагере. Иногда он приносит Кротову газеты и подолгу разговаривает с ним. Но что в том плохого, Если их бригадир живёт не одной заботой о пайке?

«Я бы за вас похлопотал, но надо сначала убедиться, что вы не против нас и не враг».

Враг? Белоглазов сосредоточенно наморщил лоб. Да разве тут много, врагов? Ну Если посчитать заключённого их бригады Мелевского, в котором много озлобленности… Не скрывает своего возмущения Гурунидзе. Но почему-то о них уполномоченный даже не заикнулся, хотя грузин больше всех болтает.

«Научиться читать мысли по отдельно оброненным словам… А там откроется дорога не только в геологическую службу».

Неужели уполномоченный посчитал, что он готов схватиться за любую соломинку? Какая же мерзость! За кого он Его принимает?

Анатолий схватился за голову и прикусил губу.

Загрохал дровами Кротов.

— Ну что, бывший, крутитесь? Идите погрейтесь, пока свободно и Ещё горит, — проговорил он, посмеиваясь, и покосился на нары. Люди уже спали. У второй печки сидело трое, докуривая общую самокрутку.

Белоглазов подошёл и сел рядом.

— Напрасно мучаетесь. Предложили — или соглашайтесь, или сразу отбой. По мне так лучше бывший кандидат, чем какой-нибудь прохвост, — заговорил он весело.

— Откуда вам известен мой разговор с уполномоченным? — вспыхнул Белоглазов.

— Догадаться немудрено. Я же стреляный воробей. Удивляться тут нечему: служба Есть служба, она была и будет. Важно, чтобы выполняли Её люди, не утратившие порядочность.

— Но почему он предложил это мне?

— Почему вам? — Кротов улыбнулся. — Вы инженер, бывший кандидат, человек молодой, попавший впервые в жизненную бурю. Фигура самая распространённая, так сказать, представитель большинства интеллигенции. Предложение заманчивое…

Лёгкость тона, с каким говорил Кротов, обидела Белоглазова.

— И вы могли подумать… — перебил он Его с возмущением.

— Тогда я не говорил бы с вами. Я вижу, вам нужен совет, — посмотрел на него мягко Кротов.

— Да.

Анатолий Белоглазов рассказал, о чём с ним говорили в оперотделе.

— То что вы отреклись от друзей, может быть, не совсем правильно. Теперь забудьте и думать об участии их в вашей судьбе. Любая ложь — это уголок для паутинки. А как поступить, решайте сами. — Кротов похлопал Его по плечу и ушёл…

В этот день Белоглазов особенно устал. Кружилась голова, перед глазами плыли радужные пятна, да и бушлат стал чужим, широким.

Кротов шёл рядом и разговаривал со стариком. Анатолий не прислушивался, улавливая лишь отдельные фразы. Они говорили что-то о дополнительных «довесках», выносимых тройкой НКВД по Дальстрою малосрочникам с пятьдесят восьмой статьёй.

Мороз опять спал, и шёл сухой мелкий снег. Недалеко от проходной стоял домик охраны. Рядом с крылечком чернела помойка, и тут же, скатившись вниз, валялась оленья голова. Эта смеющаяся безгубая голова произвела на Белоглазова потрясающее впечатление. Ночью Ему снились целые пирамиды голов.

Он проснулся в холодном поту, встал, напился воды и снова лёг. И только закрыл глаза, как снова увидел себя в колонне. Вот уже развод подходит к домику — и душа замирает: не утащил ли кто? Нет, тут. Вон она, только присыпана снегом. Тагиров задержался у вахты, лучшего и не надо. Одним прыжком он у свалки. Даже удивился, как ловко у него получилось. Он тянет изо всех сил, но что такое? Слышится голос Сергея: «Не трогай, моя». Им овладевает Ярость. Он рвёт, тянет…

— Ложыс! Стрелат буду! — Это уже голос Тагирова.

Он падает в снег и старается громко крикнуть, как тогда Кротов.

Но кто-то сдавливает горло. Тагиров. Он.

— Вы что, геолог, никак заболели? Это, брат, совсем плохо и не вовремя. Надо держаться. — Над ним озабоченное лицо Кротова. — Да, придётся идти к начальнику прииска.

Сергей жил в палатке напротив бани. Кроме дежурства, Ему приходилось принимать бельё, колоть дрова и Ещё охранять их, чтобы не растащили.

Когда выдавалась свободная минутка, Сергей забегал в бригаду навестить старика. Жилось Ему нелегко, но он никогда не жаловался. Как-никак это был не забой, работал он в тепле, а иногда удавалось что-нибудь постирать, погладить и заработать кое-какую мелочь.

После ужина Белоглазов задремал. Разбудили Его совсем непривычные звуки. Кто-то рядом тихо всхлипывал.

Анатолий выглянул из-под бушлата. Старик гладил по голове Сергея, Ероша Его мягкие волосы.

— Вызыва-а-ли в оперотдел и дали-и синенькую-ю бумажку. Распи-и-шись… А там десять ле-ет, — говорил, вздрагивая, Сергей.

— Значит, никто не спрашивал, не разговаривал?

— Никто.

— А та-а-ам написано за учас-ти-е в повста-а-анче-ской организации. Та-а-ак что же это такое? За что-о?

— Держись, Сергей, Еще немного, и всё будет хорошо, — убеждённо гяворил Русинов. — Тебя гнут, а ты стой, да Ещё голову выше. Так, чтобы самому себя не было стыдно. Хочется плакать, а ты смейся. Не можешь, кусай незаметно губы и молчи, не подавай вида. Гордись своей чистотой. Пройдёшь через всё это, на всю жизнь прозрачным останешься. Тогда захочешь сфальшивить, разменяться, да не сможешь.

— Как это трудно, я даже не представлял. Ведь плохого я ничего не успел сделать.

— Но не успел и хорошего. Это Ещё больней. Ты думаешь, другим легче?

Сергей уткнулся в плечо старика, а тот ласково продолжал:

— Человека с чистой совестью трудно согнуть, вот ради неё и держись. Теперь не время для слёз. Пусть не видят твоей слабости, не надо. Иди.

Сергей вытер рукавом лицо.

— Хорошо. Я буду так же, как вы.

— Вот так-то лучше. — Русинов проводил Его до двери, вернулся и сел.

К начальнику прииска Кротов попал Ещё до поверки. Утром он подал заявление, а вечером надзиратель доставил Его в контору.

Приёмная была в конце коридора. Направо — кабинет технорука, налево — начальника. За деревянным барьерчиком сидел молодой человек и переписывал телефонограммы в толстую книгу. Постоянно звонил телефон, он поднимал трубку и отвечал, не переставая писать.

Начальник прииска вёл приём посетителей, разговаривал по телефону и тут же отдавал распоряжения забегающим к нему сотрудникам.

Через дощатую перегородку слышался Его простуженный голос.

Когда дошла очередь до Кротова, снова раздался телефонный звонок. Дежурный, поднял трубку и постучал в стенку.

— Петр Иванович, Магадан!

Начальник прииска прикрыл дверь, но из-за фанерной перегородки всё было слышно.

— Балахонов у телефона, — донеслось из кабинета. — Как с планом? Откуда Ему быть? Какой там саботаж. Людей везут в открытых машинах, а то и пешком. Они прибывают Еле-еле. К тому же большинство — работники интеллектуального труда. Они и кайла-то не видали. Разве тут можно говорить о выработке, когда и опытному забойщику установленные нормы, не всегда под силу. А на общем котле разве, мыслимо, да Ещё на таких работах и морозах?

Кротов прислушался. Значит, он пришёл не с открытием. Разговор накалялся. Балахонов занервничал и повысил голос.

— …Поймите хоть, вы. Люди слабеют, снижают выработку и попадают в штрафной, а там… Это же замкнутый круг. А что механизмы? Механизмы обслуживаются кем попало.

В кабинет начальника прошёл технорук. Это совсем испортило настроение Кротову. Есть ли смысл разговаривать по столь деликатному вопросу в присутствии этого неприятного человека? Может быть, просто отложить разговор и уйти? Тогда чем объяснить свой уход?

— Простите, но я перестаю что-либо понимать, — уже кричал Балахонов. — Или больных и ослабевших не кормить? У вас права, законы, ну и делайте это сами.

Тут, как видно, Балахонову сказали что-то резкое. Он сразу сбавил тон.

— Я совсем не беру на себя смелость и право вмешиваться, но я начальник прииска… — Он стал тяжело дышать и виновато проговорил: — Да, приказ не обнародован. Перерасход фондов имеется. Но я не мог этого сделать. Что я могу сказать? Как видно, все дороги ведут в Рим. — Он Ещё долго слушал и совсем убитым голосом закончил — Ну что же, может быть, так лучше? Пусть решает начальник Дальстроя. — И повесил трубку.

— Напрасно так, — прогудел технорук.

— Но всему Есть предел, — вздохнул Балахонов.

— Ты, наверное, думаешь, что совершил подвиг, героизм проявил? А по-моему, глупейшую трусость. Подставить голову шальной пуле — не храбрость, это может каждый дурак.

В кабинете стало тихо.

— Ну, кто там Ещё? — выглянул в дверь Балахонов.

Кротов прошёл в кабинет и остановился у порога.

— Бригадир забойной бригады, заключённый Кротов, — как было принято, доложил он.

— Садитесь. — Балахонов опустился на стул и поднял глаза. — Слушаю вас.

Вид у него был расстроенный. На щеках Ещё горели красные пятна. Технорук, насупившись, сидел в углу.

— Бригада может получиться неплохой, люди стараются, но слабеют. Поддержите с питанием, Если можете, — нерешительно попросил Кротов.

— Не знаю, право, как вам помочь… Понимаю, что надо, — сказал виновато Балахонов и посмотрел на Попова. — Если выпишу ларёк, деньги-то наберёте?

— Какие деньги? — усмехнулся Кротов.

— Чего ты спрашиваешь? — вмешался технорук. — Дай из фондов поощрения за подъёмное золото, как-нибудь выкрутимся. Бригада старательная, это верно.

Технорук вынул блокнот и стал писать.

— Тут небогато, но всё же. Только учти, табачок я тебе не для раскура приписал. Поменяешься с жульём на пайки, — басил он. — Ну а теперь — марш! — и передал записку.

Кротов стоял.

— Что Ещё у тебя?

— Отдыхать почти невозможно. Вот Если бы отгородить часть палатки для бригады. Нам только разрешение и доски…

Балахонов молчал. Кротов уже повернулся, чтобы выйти, как технорук остановил Его снова.

— Куда же ты? Раз заикнулся, давай будем решать.

Балахонов пожал плечами.

— Да, разгородить, конечно, неплохо, — рассеянно сказал он.

— А что, бригадир, давай попробуем, — снова вмешался технорук. — Доски я тебе дам, но ставлю условие — возьмёшь к себе десяток хороших парней. Что-нибудь Ещё?

— Всё.

— Тогда давай, — показал на дверь технорук.

Интересный человек, думал Кротов, шагая в лагерь. Ждал он от Попова всё что угодно, но только не такой решительной помощи. Это никак не вязалось ни с Его грозными окриками в лагере, ни с суровым Его видом, ни со слухами, какие про него распространялись…

— На прииске Павлов и начальник управления лагерей Гаранин, — передавали друг другу заключённые.

Живей зашевелились серые бушлаты. Звонче застучали кувалды по клиньям. Глубже натянули на головы шапки заключённые, стараясь не оглядываться и не смотреть по сторонам. Даже Кротов бросил срочные замеры и взялся за кайло. Только старик продолжал работать так же размеренно.

Скоро в забое показалась группа людей.

Рядом с Павловым шёл Гаранин. Он был среднего роста, плотный, кругленький, с короткой шеей и пухлым лицом. Если бы не мутный взгляд, Его можно было принять за добродушного человека. Облечённый огромными правами, он, по существу, самолично решал судьбу заключённых.

Руководителей Дальстроя сопровождала свита из военных и работников администрации прииска. Балахонов шёл сзади.

Не останавливаясь, начальство проследовало по забою и повернуло к дороге, где чернели три легковых машины.

— Пронесло, — вздохнул Белоглазов, сдирая с ресниц шарики льда.

— Несчастный вид у начальника прииска, не позавидуешь. А был, как видно, неплохой человек, — заметил задумчиво Кротов.

— Почему «был»?

— Так надо полагать, — ответил бригадир, принимаясь кайлить.

Грузин прикатил тачку.

— Слушай, дорогой, Ещё по пятьдесят тачек, и будет сто процентов. Дотянем? А?

— Надо. Ещё так несколько дней, и мы уже на ногах, — улыбнулся Кротов.

В лагпункт вернулись поздно. Теперь в отгороженной части палатки было тепло. Кротов зашёл в контору и Явился чем-то удручённый. Он молча прошёл к себе в угол и сел.

— Что-нибудь произошло? — Белоглазов поднял голову и посмотрел на бригадира.

Кротов поднялся.

— Как я и думал, начальник прииска с работы снят и отдан под суд за перерасход фондов котлового довольствия. Так что надо готовиться к худшему.

Новый начальник лагпункта зачитал приказ о введении дифференцированного питания. Сложив листки, сунул их в карман и повернулся к группе военных, присутствующих на разводе.

— Товарищ капитан, прошу, — взял он под козырёк и снова скользнул глазами по строю. — Дополнительные разъянения даст прикреплённый к прииску уполномоченный Дальстроя.

Полный румяный капитан наклонил оплывшее складками лицо и, грозя пальцем в кожаной перчатке, заговорил:

— Слушайте, вы! Я заставлю работать всех. Вы мне этот саботаж бросьте. Лёгкие хлеба — этот общий котёл закрыт, хватит. Каждый получит сколько выработает. Учтите, кто не хочет честно работать, тот не будет Есть.

Глаза Его, пробежав по рядам строя, задержались на старике. Тот подтянулся и Ещё выше поднял голову.

— Имейте в виду, охрана получила команду: всех, не выполняющих нормы, задерживать в забое до окончания сменного задания, независимо от времени. Всякое сопротивление будет сломлено. Враг, не сложивший оружие, будет раздавлен. Теперь вам созданы все условия для работы. Никакие отговорки в расчёт не берутся.

Анатолий был потрясён. Саботаж? Вражеское сопротивление? Общий котёл — лёгкие хлеба? Как всё это понимать?

Продолжая говорить, капитан двигался вдоль колонны и, поравнявшись с Русиновым, остановился, оглядел Его с ног до головы.

— Слушайте, вы! Как помнится, мы с вами где-то встречались?

— Так точно! На пересыльном пункте Владивостока, гражданин капитан! — подсказал тот.

— Да-да. Так вы Ещё тут?

— Да, здесь. И надеюсь, что ненадолго.

— Слушайте, вы! Что это за вид? Как вы стоите? Что это за форспарад? Вы мне это бросьте! Вы мне тут бородой не трясите! — неожиданно рассвирепел капитан.

Анатолий только сейчас признал лейтенанта. Он уже получил повышение, расплылся Ещё больше и держался куда важней. Русинов стоял невозмутимо и, когда капитан замолчал, твёрдо сказал:

— Я знаю строевую службу и не нарушил дисциплину, У вас нет основания быть недовольным.

Это окончательно взбесило капитана.

— Да-да. Я помню ваши штучки. Слушайте. К вам надо присмотреться. Я дам указание… — закончил он многозначительно и подозвал начальника лагпункта. — Слушайте, вы! Что тут за распущенность? Что это за вид? — показал он на бороду Русинова. — Вы мне тут наведите порядок.

— Колонны, к выходу! — скомандовал староста, и серая масса покатилась к проходной.

Пока люди выстраивались по бригадам, к старику подбежал взволнованный Сергей.

— Сняли с бани как пятьдесят восьмую и перевели в бригаду забойщиков.

Старик привлёк Его к себе.

— Крепись, Сергей, крепись. Ничего, выдержим. Теперь-то, надеюсь, недолго осталось…

— Ты что это, тварь, опять спишь? А ну, в строй! — сквозь сон услышал Белоглазов. Он привычно втянул голову и, подхватив свалившуюся шапку, встал в ряд. Широкие плечи старосты затерялись в толпе. Бригады потянулись к воротам. Подошёл Кротов и встал рядом. Анатолий снова закрыл лицо воротником.

Путалось всё: время, мысли, события. Он приучился засыпать на разводах, в очередях, в перерывах при обогреве и даже когда следовал в колонне.

Первые бригады уже выходили из ворот, когда показались штрафники. Белоглазов сразу заметил высокую фигуру старика. Он шёл впереди с отёкшим лицом, усталый, грязный, но такой же строгий и гордый. Завсегдатаи изолятора — жульё, — забравшись с головой в бушлаты, Ёжась и вздрагивая, семенили мелкими шажками. И какими же ничтожными казались они — молодые, здоровые — по сравнению со стариком.

Штрафников поставили у проходной рядом с общей колонной. Анатолий заметил под глазом старика синий отёк, ссадину на скуле и чёрные припухшие губы.

Кротов вынул из-за пазухи небольшой пакетик и протянул старику.

— Зачем? Не надо.

— Напрасно, комдив. Кого вы хотите удивить? — Кротов сунул Ему пакет за отворот бушлата.

Русинов не ответил. Он, казалось, ничего не видел, не слышал, продолжая смотреть куда-то выше зоны и толпы…

Где черпал силы старик? Что поддерживало Его волю? Какой огонь пылал в Его сердце и согревал тело? Кротов не одобрял Его поведения. Порой говорил с ним безжалостно.

Еще несколько дней, и они могли бы выкарабкаться, а теперь надежд не было. Бригада не выполняла нормы, и Её перевели с общего котла на штрафной. А там только смерть…

Но Белоглазов об этом старался не думать. Сейчас Его занимала другая мысль. Утром, когда заключённые выстроились на линейке, старый большевик Налимов, которым так интересовался уполномоченный, неожиданно крикнул:

— Внимание! Шапки долой!

Громкий и властный голос заставил большинство невольно обнажить головы. А кто не сделал сам, тому помог сосед. Анатолий тоже не сразу понял, в чём дело, но Кротов толкнул Его в бок и в самое ухо пробасил:

— Сними, товарищ бывший кандидат. Сегодня двадцать первое Января.

Администрация лагпункта растерялась. Староста нашёлся первым и что было силы рявкнул:

— Отставить. Рас-счи-тайсь!..

Но люди продолжали молчать. Никто не шелохнулся. Даже ворьё проявило солидарность.

— Достаточно! Вольно! — снова скомандовал Налимов, и строй взмахнул дружно шапками.

— Что такое? Кто смел? Под суд! — визжал испуганно начальник лагпункта, подбегая к колонне. — Кто приказал, два шага вперёд.

— Мы почтили память вождя пролетариата Владимира Ильича Ленина. Разве теперь и это преступление? — спокойно отозвался Налимов, выступив из строя.

Начальник наморщил лоб и захлопал глазами. Очевидно, такой случай не был предусмотрен инструкцией.

Тут же началась поверка. Налимова на работу не вывели.

Что же с ним будет? — думал Анатолий.

— Выше головы, друзья!.. — донёсся подбадривающий голос бригадира. — Работаем в новом году, значит Есть уже новый план и новые надежды. Кто-то должен добывать золото. Жизнь не останавливается. Осьмаков продолжает редактировать газету. Скоро выглянет солнце. Есть ещё сила, и вы знаете её имя… — говорил он весело.

Старик внимательно посмотрел на Кротова и промолчал.

Все эти дни были трудными для Русинова. Он постоянно оказывался в числе нарушителей режима. Непонятно за что его уводили в карцер. Ворьё видело предвзятость к нему администрации и не упускало возможности поиздеваться.

Он часто приходил то с припалённой, то с выпачканной бородой и с синяками на лице. Но ничего не рассказывал и не жаловался. Комдив открыто уклонялся от расспросов и сам старался ничем не интересоваться. Лицо Его застыло, а тело потеряло чувствительность. Только одни глаза продолжали жить.

Казалось, Русинов начинал сдавать. Анатолия это взволновало: комдив был примером для их бригады.

Глубокой ночью бригада закончила сменное задание. Когда вернулись в лагпункт, было уже не до ужина. Не раздеваясь, попадали в постели. Даже не было силы сбросить бушлаты.

Один старик не ложился. Он умылся, расчесал бороду, посидел на своей постели и вдруг поднялся и вышел из палатки.

Вернулся он минут через двадцать. Сначала никто Его не узнал.

Вместо серебристой огромной бороды на худом и бескровном лице торчала седая щетина. Он прошёл на своё место и лёг.

Под утро опять ударил мороз. Печи горели, но тепла не чувствовалось. Пол побелел, на одеяла легла изморозь.

После подъёма пришёл староста и объявил, что мороз ниже пятидесяти градусов, день актируется и переносится на очередной выходной. А после развода все заключённые должны будут работать в зоне.

Где-то рокотала ругань технорука. Последнее время он особенно зачастил в зону.

Бригада только поднялась, как распахнулась дверь и вместе с клубами холода в палатку ворвался Попов. Все вскочили и вытянулись, как это требовалось. Анатолий сразу вышел на улицу. Он не выносил крика и ругани вообще, а технорука особенно. Когда в палатке стало тише, он снова вернулся.

Гурунидзе стоял бледный, со сжатыми кулаками.

— Зачэм крычиш, началнык? Мая пастэл, но ты нэ трогай мая «я». Нэхорошо можэт выйти, — не своим голосом, заикаясь, прохрипел он.

Кротов подошёл к грузину, тронул Его локтем и строго посмотрел в глаза. Попов не обратил внимания на взбешённый вид Гурунидзе, на Его предостерегающие слова и копался в Его постели, продолжая Его грубо ругать за грязное бельё и Ещё неведомо за что.

— Немедленно вытряхнуть постель и заправить как положено. Понял? — снова рявкнул он грозно и, хлопнув дверью, вышел. И снова уже разносил кого-то в другой половине палатки.

Гурунидзе продолжал стоять и сжимать кулаки.

— Мог ударыт. Зачэм он так? Мнэ тэрат нэчэго, — выдавил он и, закрыв лицо руками, бросился на свою постель.

— Своё «я» пора, кацо, забыть. Если надо, пусть кричит. Может быть, для твоей же пользы. Он же тебя не убил. Эх ты, голова садовая… — совершенно спокойно говорил Кротов, пряча усмешку.

— Послушайте! Нэ панымаю! Знаишь, тут что-то лэжит? — раздался удивлённый голос грузина.

— Что там, кацо?

Гурунидзе вышел, улыбаясь недоуменно, и вывалил на стол консервные банки с мясной тушёнкой, кусок сала и несколько пачек махорки.

— Ты что-нибудь панымаишь? А?.. — поднял он растерянные глаза на Кротова и радостно засмеялся…