Глава первая

Солнце разогнало туман. Зеленоватые наледи огромными полями сверкали на Колыме. Вздрагивая, сбрасывали лиственницы хлопья снега. Тайга просыпалась, Уже спустились с сопок стайки куропаток и жировали по насту, общипывая набухающие почки карликовой березки.

Всю зиму Гермоген проболел — разогнуться не давала спина. Но лишь закурилась тропинка к реке, он вылез из юрты и пристроился на старом обрубке бревна. Миколка на оленьей шкуре примостился рядом.

Тоскливо с дедом. Теперь его мысли часто уносились к Петьке.

— Чего голову повесил? — Старик поглядел на внука. Кажись, испортил парня поездкой к берегу моря. Разгневался на него Дух Леса. Сохнет мальчишка. Тоскует.

Миколка сдвинул с уха шапку.

— Нарты, — прислушался он.

Старик оглядел реку.

По гладкому льду бежала упряжка. На высоких узлах сидел человек спиной к потягу и дремал, Он был в огромной медвежьей шубе, песцовой шапке. Второй стоял на коленях и притормаживал остолом разгоряченных собак.

— Громов, — узнал Миколка.

Гермоген поплелся в юрту ставить чай.

Потяг вбежал на берег и повернул к жилищу. Каюр навалился на остол. Собаки попадали в снег и принялись обкусывать кусочки льда, примерзшие к лапам. Каюр оказался знакомым. Это был Маркел.

— Нарты в снег! Ездовым корм! — властно бросил оленевод, взял сумку и пошагал важный, как сытый медведь.

Маркел разбросал вяленую горбушу. Собаки набросились на еду, и, когда слизали последние крошки, он растянул тяговые ремни. Миколка помог оттащить нарты, затоптать полозья в снег. Собаки, поджав лапы к брюху, улеглись, засунув морды под метелки хвостов.

Миколка нарубил дров и вошел в юрту. Громов сидел за столом и строгал ножом мерзлую нельму. Перед ним стояла бутылка спирта, кружки. Гермоген, склонившись у камелька, попыхивал трубкой, подбрасывая дрова. Маркел затаскивал меховые сумки и сваливая их в угол.

— Мясо-то утром съели все. Ты бы, Миколка, зайцев принес, — проговорил тихо Гермоген. Миколка удивился, но промолчал. Мяса давно не было, а на юрте лежала половина замороженной тушки беляка.

— Брось собакам! Я не кормлю зайчатиной своих работников, — поморщился брезгливо Громов. — Разберется Маркел и принесет жирный кусок молодого бычка.

Гермоген, как бы что-то высматривая на полу, не разгибаясь, прошел в свой угол и сел.

Ишь какой дед! Не только бедность, но и болезнь свою скрывает, — догадался Миколка и присел на корточки у огня.

— Сильный хозяин не ведет счета своим богатствам. Я не был безоленным, пока твои стада не прокатились тут, как паводок, — заметил тихо Гермоген. Лицо его не выражало ни обиды, ни огорчения.

— Слова твои ранят сердце, — заерзал оленевод и сосредоточенно потер пухлые руки. — Искали пастухи важенок с твоими метками — нет, говорят. Иди в стада, ищи, а?

— Большая река вбирает в себя мелкие ключи. Кто ищет в воде свою рыбу?

— В твоей голове правильные мысли, — сразу же подхватил Громов. — Давай выпьем, а?

— Пить чужое — становиться должником. Твоя книга пухнет от моих долгов, — печально ответил старик и опустил голову.

Миколка заметил, как было зажглись глаза деда.

— Времена меняются, а ты все по-старому гордый? — Громов поправил красный лоскуток, приколотый к груди. Лицо твое хмуро, я вижу. Почему не признаешь новых законов товарищества?

Старик не ответил, только недоуменно покосился на грудь оленевода. Вошел Маркел, повесил над огнем ведро с мясом, сбросил кухлянку. На его груди алела такая же тряпочка.

— Вот мой товарищ по новой власти. Садись, Маркел! — Оленевод уважительно подвинулся и пожаловался на Гермогена. — Приглашал хозяина, да, видимо, он незнающий. Все досадует на старое.

Громов выпил, бросил в рот лепесток строганины, крякнул и вытащил книгу. Перелистнув несколько страниц, ткнул пальцем в исписанный лист.

— Плохие вести поднимают цену. Пожалуй, еще две связки горностаев да три красных лисицы, и рассчитаемся.

Гермоген недовольно крякнул. Оленевод посмотрел на старика, потеребил лоскуток на груди.

— Государевы люди изменили присяге и захватили власть. Слабый царь был, пожалуй. Теперь в Охотске и Оле вместо прежних правителей комитет. — Громов положил руку на плечо Маркела, усмехнулся: — Вот так же, как мы, — сидят рядом купец и рыбак.

— Да, да, — промямлил польщенный батрак. — Хорошо с хозяином за одним столом. А ясак? Как славно, что его отменили.

— Слабеет твой ум, — отдернул руку с его плеча оленевод. — Ясак отменили, а товаров в тайгу не везут. Теперь самим торговать надо.

Маркел припал к столу и, обжигаясь мясом, пробурчал:

— Славно говорит хозяин. Правильно, пожалуй! Сытно живется в стадах пастуху, — бросил он несмелый взгляд на оленевода и покосился на бутылку. — Ой, как ладно жили, когда не пускали чужих. Дружно шибко жили. Правильно, а?

— Пей, Маркел. Ты умные думы имеешь. — Громов заговорил о новой власти.

Гермоген рассеянно слушал, мало чего понимая. Да и какое ему дело до царя, пристава, урядника, комитета? Торговал он с Громовым, когда у того не было красного лоскутка, а что изменилось?

— Вот уже русские появились в долине. Копают землю, рубят тайгу. А скоро еще придут и выгонят тебя на старости лет. Куда пойдешь?

Заволновался Гермоген:

— Зачем они пришли?

— Тускнеет твой взор, старик. Да разве не видишь, как новая власть роет могилу? Что делать-то будем? — Громов навалился всей грудью на стол. — Пусть не будет царя! Пусть мы наденем красные лоскутки, пусть! Нам своя власть нужна, свои порядки. Так следует говорить всем. Спроси у Маркела, как хорошо мы нынче с ним живем.

— Это, пожалуй, верно, — робко согласился Маркел.

— Теперь, старик, дорога у нас одна, — продолжал. Громов. — Бери у меня все, что надо. Не бойся, будем товарищами по торговле. — Он повернулся к Миколке и окинул его оценивающим взглядом. — Чего парень без дела? Посылай ко мне в стада. Товарищем хозяина сделаю.

— Нет! — Старик блеснул сердито глазами. — Где щука, там не место мальку!

Оленевод смолчал. Он побаивался старика. Гермогена почитали таежные люди, да и не время для раздоров.

Второе лето встречают старатели в тайге. Весь май семнадцатого года держался с заморозками. Весна подступала неуверенно, а в конце месяца подул ветер, нагнал черные тучи и запуржило. Выпал метровый снег. Снова зима. Впору забираться в меховую одежду. Мело и крутило четыре дня, а затем небо очистилось. Выглянуло неузнаваемо теплое солнце, и поплыл снег.

Вода хлынула, и Среднекан забурлил. Вскоре долины было не узнать: снега как не бывало, а пойма оказалась под водой, и старатели прекратили работы.

Вчера они опять поругались. Бориска хотел опробовать Оротуканскую долину выше по реке. Полозов настаивал на системе. Считал, что надо обследовать одну реку, но со всеми впадающими в нее ключами. Да нелегко переспорить татарина.

Прошлым летом спустились до Сеймчана, достали сахару и несколько мешков муки, а осенью Софи вернулся пустым. Не продали даже табаку. А за всю эту зиму хоть бы один транспорт прошел. Что-то там стряслось в Оле. И от Мирона ни одной весточки.

— Ну как там у нас? — спросил Полозов Софи.

— Норму будете получать. До следующей весны тянуть надо. Рыбу жрите! Бориске промышлять прикажи. Делают же якуты рыбную муку.

Молодец Софи. Без его экономии давно бы сидели без хлеба.

— Придется к Машке. Без запаса никак! Добывай! — прицепился к Полозову Софи.

— Маша сама у чужих. Слепцов или выгонит или пальнет из ружья.

С прошлого лета ни в одной юрте их больше не принимали. Таежные жители боялись, что Дух Леса разгневается на них за пришельцев.

— Иди к Гермогену! — настаивал татарин.

Полозов только усмехнулся. Он уже ходил. Встретил его старик за полверсты от юрты, точно заведомо подстерегал. Даже на приветствие не ответил, хотя заговорил он с ним по-якутски. Пришлось повернуть ни с чем.

Софи отстал и принялся чинить рукавицы. Канов улегся на столе, свесив длинные ноги. Бориска уже храпел, растянувшись на ветках стланика.

Вода поднялась еще выше. Солнце пекло, как летом. Уже показались зеленые травинки. Как торопится природа на суровом Севере!

— Ай, сукин сын, ну чего тебя туда занесло? — пробормотал Софи, повернувшись к реке.

— Кого? — посмотрел туда же Полозов.

— Гляди на коряге, — махнул рукой Софи и снова склонился над рукавицей. Держась за корни, на пне плыл маленький медвежонок.

— Цхе, шайтан! Зачем лазил туда, дурной башка! — Бориска вскочил.

Медвежонок услышал его голос, вытянул морду, повел по сторонам, обнюхивая воздух. Бревно качнулось, и он едва не свалился в воду.

— Пропал, чертенок! — захлопотал Полозов, выискивая шест.

— Зачем пропал? Доставать будим! — Бориска сбросил штаны, и не успел Полозов сообразить, как тот плюхнулся в воду.

— Вниз давай!.. Вниз!.. — заорал Полозов и кинулся с шестом по берегу. — Утонет, дурень.

Течение относило корягу и подхватило Бориску. Канов и Софи бежали с жердями. Ругались. Но татарин уже приближался к цели. Резким толчком он поднялся над водой, ухватил зверя за загривок и, держа над головой, поплыл обратно.

Старатели бежали на помощь. Но Бориска уже достиг заводи, встал и, покачиваясь, побрел по мели, прижимая медвежонка к щеке.

— Рад, дурной башка? — засмеялся он, когда медвежонок лизнул ему лицо и тут же ласково шлепнул его по ушам: — Ну-ну, не балуй. Бить буду! Понял?

— Лихо, но глупо! Ради чего рисковал? — рассердился Полозов, швыряя одежду татарину. — А простудишься, черт корявый, кто возиться с тобой будет?

— Цхе! Что твоя понимай, дурная башка! Зверю помог! Сильней паводка оказался! Понял?.. — Он быстро оделся, сунул медвежонка за пазуху и ушел в палатку.

Целый день он возился со зверьком. Ласкал, добродушно бранил, кормил.

Впервые Бориска смеялся.

Он и спать лег вместе с медвежонком. А утром зверя нашли в ящике с продуктами. Медвежонок сидел толстенький, довольный и, шельмовато поглядывая, облизывался.

Первым заметил его Софи. Он вскочил, ощупал мешок с сахаром. Заругался, сгреб медвежонка и размахнулся, но тут же был сбит сильным кулаком Бориски.

— Башкам долой! Не тронь! — набросился он на Софи.

Не подскочи Полозов, кто знает, чем кончилась бы их стычка.

— Опомнись! — ухватил Бориску за руку Полозов. — Ты на кого?

Бориска рвался, но Полозов держал его крепко.

— Брось нож! Брось! Софи прав! И самим жрать нечего, а тут еще зверя надо кормить.

Бориска все еще непонимающе глядел на Софи. Тряхнул головой.

— Значит, таскал дурной башка, сахар? А? — Бориска вздохнул и подошел к медвежонку, ласково потрепал его по морде.

— Половину пожрал, подлец! — зло пробурчал Софи, собирая остатки.

Бориска обвел глазами старателей и, не найдя поддержки, снова повернулся к зверю.

— Воровал, а? Ну, зачем твоя так? — голос его сорвался. Медвежонок заморгал, как бы понимая, и боком за ящик. — Закон знаешь? Украл — умирать будишь, дурной башка! Ай, яй, яй, что делаишь со мной! — Лицо татарина жалко сморщилось. Он суетливо запихнул зверя под рубаху, ссутулился и, пряча глаза, вышел.

— Жалко, черт его забери. Может, оставим, пусть живет? — взволнованно спросил Полозов, но никто не отозвался.

Бориска пропадал весь день. А вечером, когда зашло солнце, вернулся Бориска, молча швырнул на стол освежеванную тушку и плюхнулся на лежанку лицом вниз.

Сколько ни уговаривали его подняться к ужину, он так и лежал, не пошевелившись.

Зашелестел ветер. Скрипнула на петлях калитка. На страницу раскрытой книги упал жук и, прижав лапки, замер. Лена оторвалась от книги и посмотрела вдаль.

По тропинке в якутский поселок Гадля уходили Мирон и учитель Куренев. Мирон что-то оживленно говорил. Лена смотрела вслед и, улыбаясь, вспоминала, как радовался Мирон революции в России. Взбудоражили они с учителем весь поселок. Митинговали.

Но Лена не знала, что через день поступило из Охотска секретное сообщение о падении самодержавия и о переходе власти к Временному правительству. В директиве уездному начальнику предлагалось создать волостной комитет общественной безопасности и не нарушать установленного уклада жизни.

Лена задумалась.

Может быть, на Большой земле и происходят важные события, да кто знает? Поселок оторван от ближайшей радиостанции на сотни и сотни километров. С весенним бездорожьем даже местная почта не поступала. Пароходы не приходили.

Только японцы не теряют времени. Вон уже снова в бухте.

— Леночка, погуляй у реки! — Лиза распахнула окно и положила ученическую тетрадь на подоконник. — Там меньше пыли! Смотри, какая ты бледная.

Леночка сдержала улыбку. Еще весной она примерила платье сестры: коротковато и узко в бедрах, а Лиза не замечает и все считает ее ребенком.

Лиза уже что-то писала тут же на подоконнике. Писала, рвала листы и снова писала. Солнце падало на ее лицо, и она щурилась. Леночка впервые приметила, как много морщинок появилось в уголках ее глаз и на лбу.

Так и не ладится у Лизы с мужем. После той размолвки Лиза, видимо, пыталась что-то сгладить. Она встречала Василия Михайловича весело и ласково, а после часами молча сидела на диване.

А Лену не оставляло ощущение чего-то нового с тех пор, как этот сильный старатель подхватил ее на руки. С того дня она стыдилась его, себя и в то же время очень хотела его видеть.

Лиза встала, сложила записку, сунула в конверт и ушла в поселок.

— Добру ден, мадам! — раздался певуче-гортанный голос за спиной. Леночка вскрикнула от неожиданности. В приоткрывшуюся калитку заглядывал худенький кореец, выпячивая в улыбке крупные зубы.

— Вам кого? — Она закрыла книгу, поднялась.

— Весима просим купеза Попова! — поклонился кореец и, продолжая улыбаться, смело вошел. — Моя повар. Мало-мало ходи в тайге, золото мой. Тепереса купеса служи думай. Хоросо, а?

— Хозяина нет дома и не скоро вернется! — отрезала Леночка.

Кореец осклабился и поклонился.

— Хоросо. Моя сизу тут. Моя торопися не надо. — Он прошел к скамейке.

— Здесь нельзя. Приходите в другой раз. — Лена подошла к калитке и распахнула ее: — Прошу!

— Хоросо. Я не буду сидеть тут. — Он покорно вышел. — Здесь моя моги. Здесь твоя ругайся права нету, — сказал он все так же мягко, но взгляд его показался Лене дерзким, и она ушла в дом.

Под окном послышалось знакомое покашливание Попова, и он вместе с корейцем вошел в дом.

— Ну что ж. Поедешь сторожем на перевалку. Там в зимовье, найдется и еда, и одежда, и охотничьи припасы. До Среднеканской долины рукой подать. Смекаешь?

— Твоя хоросо плати. Моя хоросо слузи. Твоя одно слово говори, моя сыбко много понимай. Хоросо, а? — Кореец сел на стул, оплел руками худые колени и принялся смело разглядывать Лену.

— Пошла бы погуляла, — предложил ей Василий Михайлович.

— Не хочу. — Лена раскрыла книгу.

Попов вдруг вспомнил, что не закрыл склад, и попросил корейца проводить его.

Кореец кивнул, отвесил почтительный поклон Леночке и пошел с Василием Михайловичем.

Лена закрыла книгу. Ей так хотелось, с кем-то посоветоваться, поговорить, но с кем? С Лизой? Нет, только с Мироном. Он чужой, но куда ближе, нежели сестра.

Мирон отнес на кухню чайник, кружки. Вернулся и продолжил разговор с Павлом Григорьевичем.

— Признаюсь, для меня все же не ясно, что делать дальше? Сидеть сложа руки и ждать? Нелепо. Действовать, но каким образом, когда и как? Вы-то что думаете, Павел Григорьевич?

Тот хитровато прищурился:

— Ты вот газетку внимательно просмотри. — Он подал ему «Красное знамя». — Там и о съезде большевиков и о Дальневосточной конференции. Я только старый рыбак, батюшка мой, а ты ученый, вот и соображай. Раз большевики говорят: вся власть Советам, — знать тому и быть.

— Вот-вот, — встрепенулся Мирон. — Но ведь нужны указания, согласованность действий, а при наших возможностях и связи все это не просто. Хотя силенки и собираются. За учителем Куреневым молодежь пойдет, охотники. Амосов Федот приехал…

— Постой, — оборвал его Павел Григорьевич. — Ты погляди на непрошеных гостей. Чего, думаешь, они крутятся здесь? — Он показал в окно на японские рыболовецкие суда, стоявшие в бухте.

— Так что же намерены предпринимать у вас в Охотске?

— Тут все серьезней, Мирон, чем где-либо. Потому и готовиться надо. Вон те же эсеры по таежным наслегам разъезжают. Агитируют население за свою программу. Народ, сам знаешь, темный. Нам тоже бы не дать маху.

— Вот это разумно,— живо подхватил Мирон.— Пока не наступили горячие дни, двину в тайгу. Якутский язык я знаю.

— А ты не горячись,— снова остановил его рыбак.— Посоветуйся со своими. Покумекай! А мне вот думается, тебе бы здесь остаться надо.

— По зимней дороге вернусь. В тайге должны все знать, чего хотят большевики.

Павел Григорьевич подумал:

— Тут, верно, пока тишина. А где заводь, там коряги и крупная рыба отстаивается. Немного вас тут. А случись что-нибудь? Рулевой не тот, кто на корму попал, а тот, кто море понимает и знает волну.

Мирон в душе уже решил непременно ехать, но спорить не стал.

Павел Григорьевич собрал сумку и, чуть прихрамывая от длительной езды верхом, направился к лошадям. Мирон вышел его проводить. Кони терлись о привязь, хлестались хвостами. Лена в накомарнике, вытягиваясь на носках, сгоняла с них гнус веткой березы.

— А-аа, дочка. Ты чего? — улыбнулся ей Павел Григорьевич.

— Я к Мирону, дядя Паша.

— Ну, ну! — Рыбак легко вскочил в седло. — Так вы тут глядите как надо, — сказал он на прощанье и тронул поводья.

— Ко мне? — подошел к Леночке Мирон.

— Да.

— Я слушаю вас?

— Не знаю, как начать, — она сжала его локоть. — Так нехорошо дома, что ушла бы куда глаза глядят.

— Ну вот так сразу и ушла. И с чего бы?

— У нас появился один кореец. Зовут его Пак. Он заходил к Попову. Чего-то говорили о тайге, о разведке золота. — Лена замолчала.

Мирон остановился. Снял очки, протер стекла.

— Уже делят шкуру неубитого медведя. Значит, работы Полозова значительны. Да, это так, — сказал он как бы для себя и надел очки.

— Вы едете? — воскликнула она. — Теперь я буду спокойна. Но почему мне так просто и хорошо с вами? Почему?

— Я старше вас вдвое. Потому, видимо!

— Нет-нет, — оборвала она Мирона. — Вам доверяешь и уважаешь страшно.

— Вот как? Значит, «и страшно!» — шутливо повторил Мирон.

Они посмеялись и разошлись.

— Сегодня Мирон с Розенфельдом после обеда уезжает на Буянду, — мимоходом сказала Лиза сестре и прошла в свою комнату.

Леночка засуетилась, примялась искать тетрадь, не замечая, что лежит она перед глазами на столе. Затем долго чинила цветной карандаш и уж после увидела чернильницу и ручку. Она написала записку, вложила ее в конверт, заклеила и побежала к Мирону.

Розенфельд, увидев ее, приподнял шляпу и ушел в избу. Из дверей показался Мирон. Он уже был одет по-дорожному. Леночка молча передала конверт. Мирон его положил в сумку, еще раз заверив Лену, что передаст все нужное.

Вышли. Розенфельд отвел лошадь к завалине, тяжело влез в седло и дернул поводья, на ходу вставляя носки ичиг в стремена.

Мирон попрощался, привязал сумку.

Лошади лениво зашагали.

Лена стояла и глядела вслед удаляющимся всадникам. Вот уже они спустились к реке и скрылись за кустарником. Уехали, а когда вернутся? Когда привезут весточку? Да, без Мирона совсем будет тоскливо.

Хлопнула дверь, из избы вышел Федот Амосов — стройный парень с красивым смуглым лицом.

— Японцы перехватывают косяки горбуши в бухте. И вверх по реке идет мало рыбы. Худо у таежных людей. Они к нам спустились заготовить юколу. Помочь бы надо.

— Конечно.

— Хорошо, что сразу согласилась. Пошли.

— Помогать? — Леночка оглядела свое платье. А Федот уже сбежал под берег.

Бесцеремонен он, — подумала Лена, но отказаться было неловко.

За поворотом реки, на косе, темнели юрты. Рядом с ними вешала с юколой. На всей отмели полно людей.

По пояс в воде бродили ловцы с маленькими неводами. Выхватывая рыбу из мотни, они бросали ее в плетеные корзины. Другие уносили ее к местам разделки.

Чистильщики ловкими движениями надрезали жабры, одним махом вспарывали брюшко и отбрасывали внутренности. Разрезали горбушу вдоль позвонка на две половины и кидали в корзины.

— Когда человека перестают просить, это худо, — раздался за спиной Леночки голос Федота. Она оглянулась и покраснела. Он глазами показал на корзину с рыбой. Лена взялась за плетеную ручку.

После весеннего паводка Бориска и Софи отправились на опробование берегов Оротукана. Полозов и Канов до половины августа бродили с лотками по верхним притокам Среднекана.

Как-то Полозов вернулся в палатку раньше Канова и решил наловить к ужину рыбы. Дело нехитрое. Крючки и лески у него всегда были в кармане. Оводы то и дело садились на засмоленную куртку. Сильные хариусы достигали вершин мелководных ключей. Знай швыряй их на берег.

— А-аа-ааа… У-уу-ууу! — раскатилось по долине.

Кто бы мог? И снова:

— Э-ээ-эээ!.. Ва-ню-ша-аа!..

Ванюша! Только один Мирон называл его так. Неужели он тут, в тайге? Полозов схватил рыбу и побежал на голос.

Через, кустарник продиралась якутская лошаденка с чернобородым всадником в седле. Так и есть — Мирон!

Увидев Полозова, он сполз с седла и, покачиваясь, протянул руки. Они обнялись и пошли рядом. Лошадь, пощипывая траву, тащилась позади. Скоро подошли к палатке. Полозов принялся чистить рыбу.

— Как ты нас разыскал? — все удивлялся он.

— Разыскать не мудрено. Вся тайга говорит о чужих людях в долине. Кулаки и шаманы распространяют нелепые слухи. Поблизости не осталось ни одного кочевья, — весело усмехнулся Мирон.

— А чему ты тогда радуешься?

— Да неужто вы ничего тут не ведаете? В России революция. Самодержавие пало, — торжественно произнес он.

— Пало самодержавие? Постой, постой… — Полозов бросил нож на рыбу и распрямился. — Ты мне все толком расскажи.

И пока Полозов жарил рыбу, Мирон рассказал о приходе к власти Временного правительства и о задачах большевиков.

Мирон достал из сумки четвертинку спирта. Полозов принес лепешки, кружки, заварил чай смородиновыми корнями.

Мирон переживал, что торговцы и кулаки времени не теряют. Они нацепили красные ленточки и ездят по стойбищам, бессовестно грабя инородцев, запугивая их голодом и всяческими небылицами.

Полозов разлил спирт по трем кружкам.

— Для Канова. Он скоро подойдет, — пояснил он.

Выпили. Беседа затянулась. Канов где-то задержался, хотя уже настойчиво ползли сумерки. В вечерней тишине звонче звенел ключ.

— Раз ты уверен в существовании промышленных россыпей, — наставительно говорил Мирон, — продолжай поиски. России туго. Война все жилы вымотала, везде разруха. Золото очень нужно. Да, на всякий случай, не худо, чтобы наши люди были в тайге. Одним словом, пока твое место здесь.

Мирон сказал ему о подозрительном корейце, об интересе Саяки к поискам золота и передал письмо от Лены.

Полозов разорвал конверт, вынул записку. — От Леночки.

«Помним. Волнуемся. Ждем. Прислушайтесь внимательней к Мирону и будьте умницей. Лена». — Полозов молча вертел записку в руках.

Появился усталый и хмурый Канов. Молча кивнул Мирону и сел за стол.

Полозов подвинул противень с рыбой и кружку.

— Зело к месту с устатка, — Канов выпил и сосредоточенно принялся за рыбу.

Мирон посмотрел на обувь Полозова и вытянул ногу в новом добротном ичиге.

— Возьми. Достану себе другие.

— И не думай! — отмахнулся Полозов. — Лучше скажи, когда дальше поедешь?

— Поутру двину. Хочу подняться вверх по реке до Таскана, побывать в Оротукане, затем на лодке спуститься ниже Сеймчана и уже зимней дорогой возвратиться на побережье. Лодку возьмем у старика Гермогена.

— Так он тебе и даст.

— Я ведь приехал вместе с Розенфельдом. Лодка принадлежит ему. Он как-то оставил ее у старика. А тот чужое — избави бог.

— С Розенфельдом? — всполошился Полозов. — Зачем он тут?

— Ты слышал о его кварцевых жилах? Он хочет сделать зарисовки и ехать во Владивосток с ходатайством.

— Зарисовки? А стоит ли их делать сейчас?

— Никакими сведениями о золоте он не располагает. Для беспокойства оснований нет. И к тому же кто может ему запретить? — Мирон пошел к ручью умываться.

Густела северная ночь. Над костром покружилась сова и села где-то за деревьями, Канов уже дремал за столом. Полозов принес сено, постелил, все улеглись на полу. Мирон сразу же заснул. Полозов еще долго крутился. Когда он поднялся, Мирона уже не было. У стенки стояли его новые ичиги.

…В юрте тихо. Под скалой бурлит вода, и в ее глухом бормотанье тонут голоса, что давно звучат за юртой. В это лето к Гермогену частенько заезжают.

— Дывасать мешков рисова мука. Чай, сипирт, табак. Моя много-много давай. — Зачем старый люди худо живи? — расслышал Миколка певучий голос на ломаном русском языке.

— Дед, почмокивая, сосал трубку.

— Сама торговать будешь. Мало-мало торгуй, много сибыко деньга будет. Большой купеса сделаешься. Как солнце, поднимешься над тайгой. Хоросо. Моя еще ружье дари, патроны, сибыко много припаса давай…

Старик не отвечал.

Миколка поднял голову. Что мука, табак — все израсходуется, а ружье? Ружье — это все! Неужели дед откажется? А может, слабеть умом начал? Миколка поднялся и надел торбаса. Ружье не выходило у него из головы.

— Зачем делаешь печаль? Мой желает тебе сычастья! — сокрушенно протянул гость. — Нехоросо! — Брякнула кружка. — Чай мало-мало есть. Поставь кипяток. Спирта маленько найдется. Расапить бы, а?

Дед засуетился, снял с угла ведерко и, позванивая, пошел к реке. Миколка вышел из юрты и оглядел пришельца.

Это был худенький человек с узкими глазами и с большими, выступающими вперед зубами. В своем синем брезентовом костюме он казался парнем.

— Какой славный мальсика? — засмеялся гость, протягивая руку. — Добрыу ден!

Миколка с достоинством поздоровался. Незнакомец порылся в узле, вынул перочинный ножик с перламутровой отделкой, подал парнишке и ласково погладил по голове.

— Подарка тебе. На память. Сипирт пьешь? Нет? Дед сыбко сердитый? — Посмеиваясь, он полез в карманы, и — тут же в его руке оказались два шарика — красный и голубой. — Красивый, а? — Подбросив шарики, он ловко поймал их, щелкнул пальцами и расправил ладонь. — Где, а?

Шариков в руке не было. Миколка изумленно раскрыл рот. Гость легонько схватил его за нос и подал красный шарик.

— А это сего? Беры, беры, тебе будет.

Заулыбался и Миколка.

— А где другой? — И он вытащил шарик из уха мальчишки. — Тебе, беры.

Миколка держал на ладони оба шарика, боясь прикоснуться. А вдруг снова запрыгнет в нос или в ухо?

Теперь гость притронулся к карману Миколки, щелкнул пальцами.

— Тывоя, а? — оскалил он большие зубы и разжал кулак. На ладони лежала желтая пулька.

— Моя! Отдай, — опешил совсем парнишка. Ведь старик запрятал ее в сумку, а гость и не заходил в юрту. Лесной Дух, видно.

— Моя высе знай! Сказать, где бывает такой камни, а? Вон там вверх по долине в третьем ключе, да?

— Нет, в первом направо. — Миколке стало смешно: не угадал худенький человек.

Покрякивая, на тропинку с ведром воды вышел Гермоген. Миколка, спрятав шарики за пазуху, все еще зачарованно поглядывал на удивительного гостя.

Старик повесил ведро над очагом и настороженно покосился. А пришелец уже держал в руках бутылку спирта.

Миколка ждал, что его позовут в юрту, но его не приглашали. Он присел на бревно и стал переобуваться. Отсюда видны были стол, нары и окошко.

Гость разлил спирт и жалостно сказал:

— Моя беднячка. Моя служи у других. Обижай не надо. Раздели, что тут есть. Пусть будет нам обоим приятность.

Гермоген подумал, вздохнул:

— Да-да, бедняк делится, а богатый покупает и продает. С бедняком можно.

И он долго пил маленькими глотками. Притихли оба. Старик приободрился. Выпили еще. Гость вынул из кармана пульку. Миколка замер.

— Мальсика все болтай. Чито опять будем в прятки играть? Ай-яй-яй! Старый селовек, а так.

Гермоген вздрогнул.

— Много жил, много бродил в тайге. Может, и находил такие, да забыл уж. Старый совсем, — сказал он холодно, разглядывая ее с таким безразличием, вроде бы и верно забыл.

— Опять твоя хитри, — раздраженно перебил гость. — Моя скажет другим. Много люди ходи сюда. Тебе живи совсем нету. Все копай, все ищи. Бедный старик, уходи надо, — он печально улыбнулся: — А можино хорошо делать: охранная грамота получай и сама дело веди. Хоросо, а?

Гермоген кивнул головой.

— Твоя делай мне радость! — Гость поднялся, и его раскосые глаза утонули в сетке веселых морщинок. — Еще бутылосика есть. Верынемся, полоскать друзба будем.

— Пойдем покажу. — Хватаясь за стены, Гермоген вышел из юрты. Пришелец его заботливо поддерживал.

Гермоген остановился и оглядел вершину сопки, где в лучах солнца желтыми огнями горели кварцевые глыбы.

— Вон они. Не жалко! А других у меня нет.

— Ты чито? А? — только и сумел выдавить из себя пришелец. Непонятно залопотав, он подхватил свой узел.

Когда пришелец скрылся, Гермоген вынес сумку и, покачиваясь, двинулся к скале. Миколка схватил деда за рукав.

Старик грубо оттолкнул паренька и подошел к обрыву. Он опрокинул над обрывом сумку, встряхнул. В воду посыпались желтые камни большие и маленькие.

После третьего перевала Бориска и Софи достигли верховий Оротукана. Вечерами, после опробования ключей, они сходились у костра, варили еду, пили чай и молчаливо коротали ночи.

Молодой лес плотной стеной теснился по берегам, а внизу, точно в глубокой траншее, бурлила и металась речонка. Вечер. Ни облачка, ни ветерка. Солнце едва просвечивало через густой лес. Вот уже тенью проплыла над рекой полярная сова, выискивая выводок чирков, а старатели все еще не прекратили работу.

Бориска разбирал скребком разрушенную породу и постоянно поглядывал на товарища.

Софи на корточках промывал в ключе взятую щебенку и тоже косился на Бориску.

Днями на привале Бориска вместо табака открыл коробку с пробами Софи и, увидев мокрый пакетик, развернул. Там блестела весомая крупинка золота. Значит, товарищ утаил находку. И он стал ждать Софи.

— Как твои дело? — лениво спросил Бориска.

— Ничего путного, — ответил тот равнодушно, подвешивая ведро над огнем.

— Врет, твой мордам? — вспылил Бориска.

Софи пояснил, что крупицу эту он нашел в подошве скалы, а не в песках и не придал ей значения. Бориска притих, но в его глазах затаилось холодное недружелюбие. Насторожился и Софи. Доверие нарушилось.

Этот ключик по всем признакам был обещающим, и, не замечая времени и усталости, Софи брал и брал пробу за пробой.

Вот в бороздке лотка блеснула желтая крупица. Софи отмыл породу и долго глядел на находку. Бориска был занят своим делом и, казалось, но обращал на него внимания. Но стоило Софи только сунуть в рот золотинку, как сильные пальцы Бориски сжали ему щеки.

— Башка долой снимать буду, — проговорил он тихо, но так грозно, что Софи выплюнул ему На руку крупицу, вытер губы и сел.

— Дурак. Да куда же я должен положить, как не за щеку?

— Цхе! Как твоя клал, а? За такое, знаишь? Чего будим делать? Так худо может. Моя тебе не доверяет.

— Ты иди вниз, а я останусь и разведаю ключ, — живо согласился Софи. — Нельзя нам больше вместе.

Но гнев Бориски уже прошел и ему не хотелось расставаться с Софи.

— Одна опять? Не сердись, дурной башка, жизнь шалтай-болтай прошла, Может, мириться будем, а? — сокрушенно спросил Бориска.

Но Софи не ответил. Он подошел к костру, взял топор и принялся сооружать шалаш. Бориска постоял, постоял и тихо пошел прочь.

…Два месяца бродил по тайге Бориска, но золота не находил.

День за днем, распадок за распадком уводили его все дальше от Софи. Продукты давно кончились, и он питался одной рыбой, но страсть поиска глушила голод, усталость, одиночество. Одежда на нем изорвалась, и он решил спуститься до юрты якута в устье реки.

Жилище он увидел вечером, но еще не подошел близко, как показался человек.

— Спирька, — огорчился Бориска, признав плутоватого каюра из транспорта Попова.

— Кургом! Кургом, пазалыста, — закричал тот по-русски, махая рукой. — Больсой беда. Чумка в юрте. Нельзя.

— Зачим так? Голод у меня, — пытался урезонить его татарин.

— Старуха больной, позалуй. Проссай! — уже сердясь, крикнул якут и решительно лязгнул затвором ружья. Бориска видел по лицу Спирьки, что он врет, покачал головой и пошел прочь от юрты.

Теперь оставалось одно: возвращаться к Софи мириться. Но, хотя он шел по разведанным им же местам, не брать пробы Бориска уже не мог. Он снова поднимался по ключам, распадкам и промывал пески.

Как-то Бориска вспугнул большой выводок глухарей. Две птицы угодили под густые ветви стланика, беспомощно били крыльями, и он поймал их руками. Несколько дней было мясо, а потом снова потянулись голодные дни. Питался Бориска только ягодами. Ночами начались заморозки, теперь он двигался только по основному руслу.

В однодневном переходе до Софи он наловил рыбу, сварил уху, напек ленков впрок и отдыхал целый день. Еще не спряталось солнце, а уже потянуло холодом. Туманное облако нависло над поймой. Ночь обещала быть холодной. Бориска нагрел камни в костре, набросал на них ветки, траву и лег. Поднялся он на рассвете. Костер потух. Небо было чистое с заметной сединой осени. На траве серебрился иней.

Бориска раздул угли, и, когда пламя огня осветило поляну, он ошалело вскочил. Мешок был развязан, и из него свешивались его пожитки, лоток валялся в стороне. Он собрал вещи. Все было цело. Недоставало, только узелка с пакетиками проб. Не зверю же понадобился он. А кому? Бориска опустился на колени, вгляделся в траву. На серебристом инее виднелась темная полоса следов. Уже ясно виден отпечаток ичигов. Тут человек постоял и повернул к воде. Дальше следы терялись.

И всю ночь размышлял Бориска над случившимся. Почему человек не подошел к костру? Зачем, как вор, рылся в чужом узле и взял одни бумажные пакетики с бедными золотыми блестками? К чему они, если неизвестно, где взяты?

Бориска выпил кружку кипятка, залил костер и пошел вверх по реке к шалашу Софи.

Вот и знакомая терраска, под ней внизу журчит ключ. Бориска прибавил шаг. У шурфов не видно свежей породы. Инструмент разбросан по отвалу.

Из шалаша донесся слабый стон. Бориска откинул полог, заглянул. Софи лежал на охапке сена с закрытыми глазами, и капли пота блестели на его лицо.

— Чего, дурной башка, заболел, а?

Софи открыл глаза и облизал губы.

— Какой-то шайтан поставил самострел. Гляди! — Он поднял рубаху. Засохшая кровь темнела на пояснице. А выше обручами выпирали обтянутые тонкой кожей ребра.

— Самострел? Тут самострел? — удивился Бориска.

Кто-то ходит за ними. Что надо этим неизвестным? Бориска наскоро приготовил ужин, накормил товарища. Всю ночь метался в жару Софи, — путая явь с бредом, и только к утру заснул. Бориска лихорадочно соображал, что же делать дальше. Ждать нельзя, скоро выпадет снег. Оставалось одно: приспособить китайские рогульки и тащить на себе Софи. А может, оставить Софи здесь, разве не пытался он его обмануть? Размышления Бориски прервал треск сучка. Он вылез из шалаша, прислушался. Под берегом осторожно свистнул чирок, и табунок с шумом снялся с воды, и снова зашуршала сухая трава и послышались крадущиеся шаги.

Бориска быстрыми неслышными шагами двинулся по следу. Натолкнулся он на человека так неожиданно, что растерялся. Тот притаился за лиственницей, прижимаясь к ее стволу. Дикая ярость охватила татарина. Он кинулся на незнакомца, но тот неожиданно обернулся, бросился под ноги, свалил Бориску, ловко вскочил, и только синяя роба мелькнула между деревьями.

Бориска даже не успел заметить его лица. Он гнался за ним, пока были силы, но незнакомец убежал.

…В дыры палатки проглядывали звезды. На столе, сбитом из досок, догорала свеча. В двери полога струился холод и расстилался по земляному полу. С болот доносилось разноголосое кряканье уток, всплески воды, свист крыльев. — С верховий распадка звучал, точно крик о помощи, зычный пришв сохатого. Таежный мир был наполнен осенними, тревожными хлопотами.

Полозов лежал на оленьей шкуре, подложив под голову руки, и глядел через дыру на тухнувшие звезды. На чурбане сидел Канов и чинил одежду.

Вечером они поздно закончили работу. Пришли усталые, мокрые. Надеялись застать возвратившихся Софи и Бориску. Вместо этого их встретило страшное разрушение. Палатка была разорвана. Кругом валялись полосы брезента. Мешки с мукой были тоже разорваны. Клочья зимней одежды серыми комками выглядывали из кустов. Чай, табак были рассыпаны по земле.

Не иначе как медведи забавлялись, решили старатели. Они остались без продовольствия и одежды. Значит, конец и работе. Все возможное было собрано и аккуратно сложено. Палатку кое-как зашили и снова натянули на каркас. Всю ночь занимались починкой.

— Зима подпирает, жратвы нет, — горевал Полозов. — Черт знает, что творится, а татары — ни звука о себе. Завтра отправлюсь на розыски, найду здоровыми — набью морды. Да и медведи ли разрушили все?

— Не сие суть, — вздохнул Канов. — Я мыслю, если этот богомерзкий соглядатай учинил нам зло, то кто ведает, где ввергнем мы себя большим мукам? Тайга скоро будет яко пустынь.

— Ты снова видел его? Надо бы поймать или выследить, где он прячется?

— Зрил издали. Борзо убег.

Полозов промолчал. Видимо, за ними следит Саяки. Тут того и гляди, как бы не получить пулю в затылок. Полозов тревожился за Бориску и Софи.

— Пару часов вздремну и двину.

Канов не ответил. Полозов только разделся и лег, как за палаткой захрустел ледок и послышались шаги уставшего человека. Раздвинулся полог, и свет луны упал на его лицо.

— Кто? — вскочил Полозов.

— Сными! — Бориска повернулся спиной. На рогульках, точно на скамейке, сидел привязанный Софи. Голова его бессильно свисала на грудь.

— Что с ним? — Полозов снял старика и внес в палатку.

Бориска сел на чурбан, расстегнул куртку, вытер куском мешковины вспотевшую грудь и отвернул воротник. На его плечах багровели мозоли.

— Гляди! Долго таскал, — вздохнул он, облизав обветренные губы.

Канов поставил чайник, принес лепешки и снова взялся за починку одежды. Полозов осмотрел Софи. Рана взбухла, пожелтела, а в середине чернел наконечник стрелы. Опухоль красными буграми расползалась по спине.

— Может, разрезать, а то как бы не помер? — разволновался Иван.

— Дотронуться не дает, как резать, дурной башка! Все помирать будем, — хмуро проворчал Бориска.

— Сия краснота опасна! — подошел Канов, покачал головой. — Токмо вскрыть, — заключил он, отводя глаза.

— Вскрывать так вскрывать. Не помирать же ему. Кто будет? — Полозов посмотрел на товарищей.

— Себе могу, другой нет! — отрезал Бориска и вышел из палатки.

— Ты постарше. Давай, — посмотрел Иван на Канова.

— Надобно, но не мощен.

Полозов видел, что медлить нельзя. Он плеснул на лицо Софи холодной воды, тот открыл глаза.

— Стрела у тебя в ране. Надо вынуть. Потерпишь? — спросил Полозов.

Софи замахал рукой, застонал, и в его глазах блеснули слезы.

— Не позволю умереть, черт возьми! — заорал Иван. — Биться будешь, сяду верхом, все равно разрежу! — Он приказал Канову подготовить кипяток, крепкую заварку чая и чистую рубаху.

Полозов понимал: жизнь Софи зависит от его решительности, — и он волновался. А что если старик не выдержит боли? Или еще что-нибудь? Но когда он сказал Канову, что ему придется помогать, и увидел, как вытянулось лицо старателя, рассвирепел…

— Уходи тоже к черту! Справлюсь один! Вы как крысы!

Когда старатели вернулись, Полозов уже все сделал. Софи лежал на животе. Рана его была перевязана чистой рубахой Ивана.

В углу валялись окровавленные тряпки. На столе лежал наконечник стрелы. Полозов сидел одетый.

— Куда твоя собрался? — спросил хмуро Бориска.

— Да ты разве сообразишь? — добродушно усмехнулся Полозов. — Софи надо к фельдшеру. Пойду добывать оленьи нарты. Дней через пять ждите! Соберитесь, да и больной пусть немножко оклемается. — Он встал, надел шапку.

— Подождал бы, сыне, скоро рассвет!

— Остаюсь тут! Разведкам делать будим! — заявил Бориска. — Место видел.

— А жрать? А одежда? — спросил Полозов.

— Палатка есть. Штаны шить будим, рукавицы. Рыбам ловить. Зимовье рубить. Хуже видел… — отрезал татарин. — По ключу спускался. Верный дело…

Полозов пожал плечами. Он собрал узелок и, не прощаясь, вышел.

Уже рассветало. Над лесом изогнутым листком ветлы висел молодой месяц. С тополей сыпались жухлые листы. Дым от печки синеватой гарью затягивал пожелтевший лес. Полозов пошел к перевалу, за которым была Буянда.

До стойбища оленеводов на Коркодоне Мирон добрался перед ледоставом. Осень затягивалась. По первому льду не прошло ни одной упряжки. Наконец, как-то ночью прибыл на стойбище среднеколымский торговец мясом. Он направлялся на ярмарку. За чаем они с Мироном разговорились, и торговец согласился довезти его до Сеймчана.

За несколько верст до Сеймчана, возле якутской юрты, упряжка, остановилась. Торговец остался у знакомого якута, приказав каюру-юкагиру довезти Мирона до поселка.

И уже с каюром добрался Мирон до Сеймчана. Показалась деревянная колокольня, крыши домиков, поселок разбитых на снегу юрт. Каюр остановил упряжку. Мирон забрал свой узелок и пошел побродить по поселку. Он попал в самый разгар Ярмарки.

Торговали в юртах, с нарт и просто на досках, разложенных на козелках. На пустыре толпилось оленье стадо. Пастух по заказу покупателя выстрелом выбивал облюбованных животных.

Мирон долго ходил от одной группы к другой.

Его удивляли цены: простой топор стоил пять лисьих хвостов. Юркий приказчик из якутов, посмеиваясь, совал эвену кусок отрезанной ткани.

— Бери, старый, бери. Еще одна революция, и за такую плату не купишь и лоскутка на бантик. Пусть покрасуется девка, пока не пришел Совет и не забрал в общие жены.

— Худое время настало, — вздохнул эвен. — Как жить без товаров?

— Неправду болтаешь о революции, — протолкался Мирон к приказчику. — Как здесь было? Товары у купцов. Власть и еда у богатых, вроде как у вашего Громова. Терпели, терпели бедняки и, договорившись между собой, взяли ружья и сказали; Громовых всего несколько человек, а нас, как лиственниц в тайге. Все одинаково родимся и умираем, и должно быть право у всех одинаковое… Выгнали царя, урядников и теперь свою власть создают — Советы.

— Да, так хорошо, пожалуй, — соглашаются в толпе.

— В Совет вы сами выберете хороших людей. И Совету будет подчиняться Громов. Совет и цены установит настоящие, — Мирон увидел, что его слушают, и старался говорить еще проще.

— Где брать мясо, если не будет многооленных? — донесся чей-то растерянный голос. — Как можно без стадов?

— Об этом будет думать Совет. Может, заберет оленей у богатых и сделает их народными. Может, пока оставит у хозяина, но установит цену на мясо и оплату пастухам.

Еще долго толкался Мирон среди людей. Ночевать он пошел к якуту Криволапову, у которого останавливался раньше. Вот уже и знакомая юрта. Мирон вошел. С ним вкатилась волна студеного воздуха. За столом сидело полно людей. Лица их блестели от пота. Они ловко отхватывали ломтики оленины: ножи то и дело мелькали у губ. На почетном месте восседал Громов.

— Непонятливый ты, я вижу. Волк резал олешек и будет их драть. Разве не для того у тебя ружье, чтобы наказать хищника? — говорит он громко.

— Злоба туманит твой разум, — сразу же обрывает его другой из угла: — Такого не бывало в нашей тайге.

— Тихая важенка становится лютой, если тронут ее теленка.

— Не теплый ветер приносит весну, а солнце. Ты имущий и послушай, что говорят простые люди.

Мирон снял шапку. Криволапов поднялся и вылез из-за стола.

— Здравствуй, друг, — Мирон пожал его руку. — Позволь отдохнуть с дороги, согреться? И не подскажешь ли попутчика до Элекчана?

— Тепло очага для каждого, — показал хозяин на скамейку. — А попутчиков с упряжкой поспрашиваю. — И он снова вернулся к столу.

Мирон поклонился всем, сбросил кухлянку, сел.

На печке булькает котел с мясом. Позвякивают крышками два больших чайника. Табачный дым висит в воздухе.

Мирон прислушался к разговору.

— Только ослепший не видел кровавые столбы на небе. А каким красным солнце сделалось? Горе подстерегает нас, — Громов блеснул заплывшими глазами. — Большевики забирают пушнину, собак, олешек, чтобы сделать всех бедняками. Кто тогда даст кусок мяса? Кто привезет товары? Кто позаботится о пастухах и охотниках?

— Комар тоже поет свою песню, — резко бросил высокий охотник. — Послушаешь тебя, и ум потерять можно.

— А глупый и голову потеряет, — отпарировал Громов.

— А ведь умные слова сказал охотник, — не выдержал Мирон. — Богатые и голосами поют звонкими. Советская власть не берет, а дает охотнику, пастуху все, в чем он нужду терпит, — повысил голос Мирон. — Берет у имущих и дает беднякам. И скоро не позволит за топор брать пять лисьих шкур!

В юрте притихли. Громов засмеялся:

— Знать наш язык, еще не значит родиться в юрте. Что понимаешь ты в нашей жизни, чужой человек? Зачем ты пришел? Может быть, тоже ищешь в земле то, что принадлежит Духу Леса?

Ишь, куда клонит подлец, — насторожился Мирон, зная, как боятся таежные люди Духа Леса.

— Нет. Я пришел рассказать людям о новой власти.

За стенами юрты раздались голоса, и сразу же послышались удары бубна.

— Шаман, — сказал Громов. — Идите и послушайте, что скажут Духи.

Охотники поспешно оделись и вышли. Теперь уже доносились не только звуки бубна, но и глухие завывания.

— …И окрасится земля пятнами раздавленной голубицы. Запылают юрты заревом заката!.. Смешаются слезы матерей с утренней росой и рыданием туч… Погибнут пышнорогие в пасти хищников… Растерзают звери непохороненные тела! — улавливал. Мирон отдельные фразы.

— Пусть сгинут чужие люди! — грозно выкрикнул Громов.

— Кого это вы тут отпевать договорились? — поднялся Мирон. И стал искать свою одежду.

Но крики и шум за стеной затихли. Охотники возвратились в юрту.

На стол поставили новый котел с мясом. Громов пригласил и Мирона.

— Горячий ты шибко, я вижу, — засмеялся он. — Зачем спорить? Время все скажет.

Скрипнула дверь. В юрту заглянул якут с унылым лицом и поманил хозяина. Тот вышел и сразу же позвал Мирона.

— Есть упряжка до Буянды… Если думаешь ехать, иди поговори с каюром.

— Хак! Хак! — покрикивал каюр на собак.

Мирон поглядывал из-под нахлобученной шапки. Кажется, снова повезло. Лишь бы не было пурги. Не нравилось Мирону, что сугробы дымили поземкой.

Собаки мчались по льду Колымы — только позванивали заструги. Небо тускнело, предвещая близкий рассвет. Луна мчалась вперегонки с потягом, мелькая желтым кругом в редколесье.

Выехали ночью. Упряжка полетела по льду Среднекана. Теперь во что бы то ни стало надо найти Полозова.

Рассвело. Показалось верховье Среднекана. Мирон опустил воротник и стал разглядывать долину. Подъехали к перевалу. На снегу ни пятнышка, ни вмятины. Долина молчала… К вечеру упряжка уже была на перевале. Дальше Герба. Ночевка в заброшенной юрте, а там еще несколько часов, и снова ждать новой оказии в юрте старика Слепцова.

Так и есть. В снежной метели показалась маленькая избенка, прижатая сугробом. Каюр притормозил, собаки сразу легли в снег. Он перевернул нарты, разбросал корм, разжег камелек. Так же молчаливо поставил чайник.

— Быстро движемся, это хорошо, но и собак следует пожалеть, — заговорил было Мирон, но каюр испуганно глянул на него и несвязно забормотал:

— Как могу не слушаться хозяина? Многосемейный я. Пастух при чужом стаде… — Он опустил голову на грудь, облокотился на колени и сразу заснул.

Когда вскипел чай, Мирон тронул каюра, но тот не отозвался. Уже засыпая, Мирон услышал, как каюр поднялся, налил чай, кашлял, что-то шептал.

Проснулся Мирон рано, но каюр уже возился с потягом, кричал на собак. И снова дорога. Каюр был расторопен, проворен, но молчалив. Начиналась пурга, но теперь уже было не страшно: перевал остался позади. Мирон закрылся воротником. Ему сладко дремалось под скрип полозьев и мерное покачивание нарты. Над головой свистел ветер. Кусочки снега мягко колотили по меху шубы. Скоро Ола, встреча с друзьями.

Но что такое? Почему нарты, повизгивая, прыгают по камням? Где же они едут? Мирон выглянул из воротника, ничего не понимая. Незнакомая узкая унылая долина. Чахлые лиственницы. Кругом все так отшлифовано, что видно только мечущуюся сухую траву.

— Не могу понять, где мы? — крикнул Мирон каюру.

— Многосемейный я. Куда деваться? — не оборачиваясь, глухо пробурчал он и свирепо ударил по вожаку.

Мирон встревожился. Он встал на колени, чтобы повернуться лицом вперед, но в этот миг каюр с силой метнул остол в вожака, и, как бы стараясь его ухватить, наклонился и перевернул нарту.

Мирон опрокинулся навзничь и, падая, еще хотел ухватиться за полоз, но рука скользнула по льду. А упряжка умчалась.

Он встал, вытер лицо, огляделся. Солнце вставало из-за горизонта, точно таежный пожар. Ветер сек лицо до слез.

Долина ничем не напоминала Буянду. Да, его завезли, чтобы он не выбрался. А если пойти по ветру и в каком-нибудь распадке разжечь костер? Он ощупал карманы, вздохнул. Как развести спасительный огонь, если спички остались в мешке вместе с продуктами, привязанными к нартам. Какая нелепость! Снег набился в бороду, леденил ресницы. Впереди длинная лютая ночь. И все-таки надо собрать все силы и идти. Он протер очки, поднял шапку, затянул покрепче шарф и пошел навстречу ветру.

Из Среднекана старатели выбрались с трудом. На второй день, после того как Полозов, оставив больного Софи, отправился на поиски кочевий, он натолкнулся на следы оленьего стада и через два дня был в стойбище. Встретил там знакомого пастуха Макара. Полозов уговорил Макара выпросить у хозяина упряжку и отвезти старателей в Элекчан.

В Элекчане старатели застряли на две недели, пока. Полозову не подвернулся торговец из Ямска. Тот развез охотникам дробь и порох и теперь возвращался обратно в Ямск. У него было двенадцать собак, и он согласился взять больного Софи. Но он торопился проскочить перевал, пока не разыгралась пурга.

Полозов разбудил Софи.

— Собирайся, старик, тебе повезло! Есть попутный потяг на Ямск!

Софи, забыв о ране, резко поднялся, но тут же схватился за поясницу.

— В Ямск? Так это совсем, хорошо. Приятель у меня там. А как же вы? — Он охал, но глаза выдавали радость.

— Переждем пургу и двинемся в Олу.

— Истинно, — прогудел Канов и принялся увязывать узел Софи.

Не успели они, собраться, как у зимовья уже скулили собаки и торговец стучал в дверь.

— Э-э-э, молодцы, давай! Эвон, как закручивает, сатана!

Полозов вынес Софи, усадил на нарты, укутал, и упряжка сразу рванулась.

Старатели молча вернулись в зимовье. Самая большая забота свалилась с плеч, но все же до Олы оставалось более двухсот верст. А ляжет глубокий снег — пешком не дойдешь.

Застонала под ветром труба. Канов поднялся, открыл дверь и долго вглядывался в мглистую долину. В мутном небе затухал закат.

— Не приведи господь в такую непогодь! — пробурчал Канов и прислушался. — Опять мерещится. Внемли, сыне.

— Давай спать. А то черт знает что только не лезет в голову, — Полозов заложил сырые дрова в печь и закрылся шубой.

Проснулся он от ощущения на себе взгляда. Над ним стоял человек в заснеженной кухлянке.

— Макар, друг, ты откуда?

— Застал тебя, шибко хорошо! Боялся, что уехал. Беда у нас. Лекаря надо или шамана.

— Что случилось? — Полозов заволновался.

Путаясь, Макар рассказал, что, возвращаясь в стадо, он завернул на Буянду, к старику Слепцову. А ночью примчался на собаках сын старика Маркел. Он сразу вызвал отца за дверь и долго охал, стонал. Старик вошел хмурый и сразу стал собираться. Сказал, что Маркел важного человека потерял в верховьях Красной речки. А там всегда метет…

— Потерял? Да как это можно? — перебил его Полозов. — Почему не вернулся, не искал по следу?

— Он работает у хозяина и побоялся сам, но к отцу потому и заехал, чтобы, значит, тот искал… Пришлось запрягать моих оленей.

— А-а-а, вот оно что! — понял Полозов. — И что же?

— Лайку взяли, пурга. Всю ночь водила. Далеко ушел. Нашли. Унты обмерзли. В наледь угодил где-то. Шапка и воротник тоже обмерзли так, будто его в прорубь совали. Подогнали нарты, а он все порывался убежать. Еле уложили, видим, совсем не в себе человек. Приехали в лес, костер развели, а он в бреду. Оглядели, ноги он шибко поморозил. Куда везти? К Слепцову далеко. Решили — к моему отцу. Пальцы на ногах почернели, лечить надо. Может, умеешь, а?

— Кто он? — спросил Полозов.

— Не наш, русский. — Макар сунул руку за пазуху и вынул большие выпуклые очки.

— Мирон! — узнал Полозов его очки. — Он набросил шубу, схватил шапку и выскочил из зимовья. Давай во весь дух! — И ударил по оленям.

 

Глава вторая

В столовой горел камин. Комната выглядела большой, и мрачной. Лицо Лизы было в тени и потому казалось, что она дремлет. Но ее руки, занятые вязаньем, с привычной быстротой перебирали поблескивающие в темноте спицы.

Лена сидела у камина, полузакрыв глаза и положив руки на колени.

В поселке стояла тишина. Все звуки потонули в густом снегопаде. На стеклах клочьями ваты лежал снег. С моря слышался глухой ропот волн.

Попова дома не было. Последнее время он вечерами постоянно играл у священника в преферанс и возвращался домой поздно.

— Уже февраль, и никаких известий, — вырвалось у Лены.

— Да, чего только не подумаешь. Одет легко. Дорога дальняя. А сам такой слабенький, — рассеянно подхватила Лиза. — Не случилось бы чего с Мироном.

— Я о старателях.

— А-а-а… Да, тоже пропали, — Лиза снова склонилась над вязаньем.

Они помолчали.

В окно мягко ударился и прилип к раме снежный комок. Лена вскочила.

— Наверное, Петька, — она быстро оделась и выбежала из дома.

У калитки забора прохаживался Петька. За осень он вытянулся, на губе пробился заметный пушок.

— Привезли почту, — сказал он тихо. — Павел Григорьевич спрашивал.

— Где он?

— У Амосовых, — ответил парень и сразу ушел.

Лена побежала к Амосовым. В избе у них были Федот и Павел Григорьевич.

— А-а-а, это ты, дочка? — Павел Григорьевич поднялся и поцеловал ее в щеку. — Растешь, хорошеешь, — улыбнулся он. — Что-нибудь знаешь о Мироне? Где он запропастился?

— Не вернулся еще.

— А это я и сам вижу. Выходит, я дарма тащился. Что в Охотске скажу? Кому вручить пакеты?

— Оставьте, передам.

— Передать, дочка, и без тебя есть кому, а поговорить надо. — Павел Григорьевич облокотился на стол. — Везде большевики власть берут, а тут все, как было раньше. Ведь опора нужна народная, а где она? Ах, очкастый, очкастый.

— Ничего не слышно о золотоискателях? — тихо спросила Лена, отводя глаза. — Может, вместе придут?

— Кажись, Полозова видели сегодня в якутском поселке у старика Вензеля.

— Вензеля? — Лена замешкалась. — Вернулся? Вы его видели?

— Нет еще, — дядя Паша кивнул на Федота. — За ним его отец побежал.

Лене казалось, что все слышат, как громко забилось ее сердце.

— Дай винтовки и скажи, что делать. Есть у нас тут несколько человек. — Федот уже не мог сидеть без дела.

— Несуразный ты парень, — Павел Григорьевич поморщился. — Разогнать комитет и выбрать власть немудрено, а вот уберечь? Вон летось японцы поставили сети около устья реки, и таежные люди остались без юколы.

— А разве их кавасаки и кунгасы не разбил осенний шторм?

— Постой, паря, постой? — Павел Григорьевич пристально глянул на Федота. — Так эвон что получается? Выходит, это ты сделал. А сети-то остались. Придет весной шхуна, и снова…

— Сети не катер. Их цепями не прикуешь. — Видно, Федот знал, как и от сетей избавиться.

— Ты гляди, паренек, как бы…

— Гляжу, Дядя Паша. Чего уж, — ухмыльнулся Федот.

Павел Григорьевич повернулся к Лене.

— Не обессудь, дочка. Думал — знаешь, где Мирон. Вот и позвал тебя.

Лена попрощалась и вышла.

Отец Федота позвал Полозова к Амосовым. Здесь Иван и рассказал о несчастье с Мироном.

— Опасность миновала. Ступни заживают, но пальцы. — Он развел руками. — Мирон уже бунтует, хочет ехать, а куда с такими ногами? Я подумал и оставил его с Кановым, а сам сюда. Посоветоваться с вами хочу.

— Я возьму сильный потяг и привезу его, — решил Федот.

— За перевалами холода. Мирон под хорошим присмотром, в тепле, — живо возразил Полозов. — Вот бы доктора на Элекчан, да как бабу везти?

— Может, в Охотск бы его, в больницу, — предложил Павел Григорьевич.

— Мирон пусть поживет на Элекчане, пока не окрепнет, — вступил в разговор старик Амосов. — В конце марта, как прихватит наст, доставлю его на собаках прямехонько в Охотск.

— Может, сказать Елизавете Николаевне, — тихо заметил Федот.

— Не надо, — Полозов был категоричен. — Мирон просил никому не говорить.

— Мирон? — переспросил Федот. — Если Мирон, значит, так надо, — согласился он.

Лена рассказала сестре все, что услышала от Павла Григорьевича.

— Потому-то и курсировал тут всю осень японский крейсер «Мусаши-кан», — высказала свое предположение Лиза. — Но где мог так задержаться Мирон? Дядя Паша случайно не знает?

— Нет. Он спрашивал у меня. — Лена постояла молча и села в свое любимое кресло у камина. Ей хотелось сказать о Полозове, но она боялась, что голос выдаст ее волнение.

— Говорят, появился кто-то из старателей, — заметила она как бы между прочим.

— Приехал? Полозов? Да? — Лиза поправила прическу.

— Говорят, — все так же безразлично ответила Лена.

Лена перешла к столу и передвинула лампу поближе к себе.

— Ты для кого так прихорашиваешься?

— Возможно, зайдет.

— Ну и что же?

— Сама не знаю.

В дверь постучали.

— Это не он, — сказала Лена.

Скрипнула дверь. Лиза выбежала в коридор.

В прихожей стояли Федот и Петька.

— Вам Леночку? — спросила Лиза.

На голос из кабинета выглянул Попов.

— Василий Михайлович, — обратился к нему Федот. — Вы собрались отправить нарочным пакет каюру Александрову. Мы уезжаем проверять ловушки. Можем передать.

— Да-да, — Попов торопливо прошел в кабинет и вынес небольшую посылку. — Передайте только в руки.

— Петька сегодня же вручит, — Федот забрал сверток, и они ушли вместе с Петькой.

Лена вышла их проводить. Собаки, запряженные в нарты, лежали в снегу. Федот ловко выправил упряжку, зычно прикрикнул на собак, и они сразу умчались. Лена постояла, прислушиваясь к тишине, не донесутся ли знакомые шаги? Нет. Да и поздно уже.

Спала Лена тревожно. Разбудил ее скрип быстрых шагов по снегу за стеной. Она вскочила, подбежала к окну. Нет, не он. Лена взяла книгу, села у окна. Не читалось. Она надела шубу, набросила на голову платок и неслышно вышла из дома.

Склад Попова был открыт. Возле него стояла упряжка. Она вошла в склад. У прилавка топтался якут. Василий Михайлович разбирал связку мехов, встряхивал шкурки, дул на ворс, раскидывая по сортности, и тут же щелкал костяшками счет.

— Ты это чего? — покосился он на свояченицу.

— Подожду.

Попов промолчал. Что-то записал в книге.

— Чего будешь брать?

— Сыбко надо табак, чай тозе маленько, спирта туда-сюда.

— Спирта нету, — отрезал Попов. — Давай мешок.

Охотник кинулся к стене за нерпичьей сумкой, подставил ее к прилавку. Василий Михайлович столкнул в нее пять пачек табаку, плитку чаю.

— Вот сколько отвалил. Это как другу. Кури на здоровье. Попивай ароматный чаек. Рассчитаемся к весне.

Лена приметила, что Попов недодал две плитки чая, и покраснела.

— Сто болтаис? Какой долг? — робко переминался охотник.

— А цены ныне какие? Ты прикинь, — Василий Михайлович принялся перечислять, что тот забрал. Охотник хлопал глазами, пыхтел трубкой.

— Вы ошиблись, Василий Михайлович, — Лена решительно подошла, взяла сумку у охотника и бросила на прилавок. — Проверьте!

— Ты чего-то, милейшая, путаешь. Такого у меня не бывает, — Попов говорил с еле скрытым раздражением.

Лена высыпала все на прилавок.

— Считайте вслух.

— Странно-с! — Попов, пересчитывая, глядел уже не на Лену, а на охотника. — А ну покажи за пазухой?

— Не надо сердись, — якут растерянно ощупал себя. — Сего уз… Тут много. Несего сто маленько менее…

— Нет-нет! — сердито перебила его Лена. — Что сказано, то и получите.

— Да, ошибся. Как же так? — Попов презрительно швырнул ему две плитки чая.

— Ты обиды не имей, — сказал охотник, подхватывая сумку. — Твоя девка. Не моя, однако, — и он посеменил к нартам, плюхнулся на оленью шкуру и стегнул оленей.

Лена проводила его глазами и тихо побрела к своему дому.

До вечера Лена не находила себе места. Но вот послышались шаги на крыльце. Свалилось ведро в прихожей, и тут же донесся тихий стук в дверь. Лена вздрогнула, но не поднялась, Лиза выбежала в прихожую.

— Бог мой! Вы? Где Мирон? — торопливо расспрашивала сестра.

Лена подошла к зеркалу, одернула платье, поправила волосы и, выйдя, остановилась у порога. Худой, наскоро побритый, со следами порезов на примороженных щеках, Полозов держал руку Лизы.

Лена глядела на его широкие плечи, заслонившие дверь.

— С приездом, господин Полозов. Кажется, принято здороваться не только со старшими.

— Здравствуйте, Лена, — он несколько смутился, поглядел на свою заскорузлую руку и быстро заговорил: — Не все у нас гладко. Заболел Софи. Кой-как добрались до Элекчана, а дальше ни транспорта, ни еды. Пришлось оставить бедолаг в зимовье и пробежаться сюда с упряжкой.

— Проходите же в комнату. Чего же мы, право, стоим в прихожей? — Лиза засуетилась.

Лена побежала ставить самовар. Когда она вернулась в столовую, Лиза сидела на диване, зябко кутаясь в шерстяной платок, и говорила:

— Бог мой, ну зачем же такое насилие?

— Да-да, только и остается: ввалиться к вашему благоверному, взять за горло и не уходить, пока не даст упряжку.

Лиза вздохнула.

— Такое тревожное время. Слухов всяких… Приезжают какие-то люди, секретничают. Муж встревожен…

— Ну, это не похоже на Василия Михайловича. Правда, он не орел, но и отнести его к числу робких нельзя. — Полозов повернулся к Лене: — А вы как считаете? Если я на него поднапру, даст он мне оленей?

— Странно. Но почему вы еще спрашиваете и у меня? Если из вежливости…

— Вы все еще сердитесь на меня? — Полозов подошел и протянул ей руку. — Я предлагаю вам мир и послушание.

— Хорошо. Я не буду сердиться, хотя вы приехали вчера, а к нам только-только…

Он бережно взял ее пальцы в большую ладонь.

— Я рад вас видеть.

— Я тоже… — еле слышно сказала она.

Полозов чувствовал себя хорошо. Ему было легко и радостно с сестрами и не хотелось уходить, но Леночка предложила погулять, и они пошли. Шел мягкий тихий снег.

Полозов молчал. Впервые он так славно провел вечер. Остаться бы тут. Так устал, а нельзя. Надо торопиться.

— Ваша сдача! — Отец Евлампий придвинул колоду карт Попову. Наполнили четыре рюмки. — За такой ремиз и сам господь простит. — Он выпил, понюхал корочку хлеба и разгладил усы. — Ты, чадо мое, никак за упаковку у себя в складе принялся? — спросил он пытливо купца. — Национализации побаиваешься или, пока не поздно, дело свернуть порешил, иль новое прослышал? А?

Пулька затягивалась. В поселке уже не светилось ни одно окно, а конца игре так и не было видно. Матушка Пелагея доставила на стол соленые грибы, икру, хлеб и ушла. Надоело слушать одни и те же разговоры о какой-то там революции. Бог милостив, может, тут на побережье все и обойдется.

Попов опрокинул рюмку, вздохнул:

— Береженого бог бережет, драгоценнейший отец Евлампий. Наживалось все годами, а потерять можно в один день. — Он ткнул вилкой в миску с грибами.

— Камчатцы вроде бы поговаривают об отделении от большевистской России, — заметил шепотом писарь.

— Воистину, кто кого! — пророкотал отец Евлампий. — Но с нами Бог и друзья с островов! Они помогут истребить красную заразу.

— И это говорит православный священник? — Бывший пристав Березкин рассердился, и на его скуластом лице заходили желваки. — Отдать родные берега чужеземцам? Нет, батюшка! Какая ни на есть Россия, но она наша.

— Ах, чадо мое, ты опять за старое, — едко усмехнулся священник. — За святое дело все средства хороши. А то, гляди, придут большевики и тебя к стенке.

— Мне нечего бояться. Я, как мог, честно служил родине! — оборвал Березкин попа. — Я хотел благополучия нашему краю.

— Ладно-ладно, сын мой, — уже миролюбиво сказал отец Евлампий. — Не время для распрей. — Он снова повернулся к Попову. — Так что же надумал, Василий Михайлович? Припрячешь товары в тайге аль вниз повезешь?

Попов не ответил и стал сдавать карты. Отец Евлампий, не глядя, стукнул кулаком по столу.

— Темная!

— Пусть, — раздраженно сказал Попов. — Везет же сегодня батюшке.

— Воистину, — засмеялся тот. — А ты все лукавишь да помалкиваешь. В тайге-то, кажется, остался татарин. Значит, не попусту бродили старатели по ключам? Смотри, не прозевай, Василий Михайлович.

— Смотрю, смотрю, батюшка. Есть там свое око-с! — Он поднял глаза. — И сколько у вас поднаперло-с?

— Восьмеричек пик! Ну, с богом! — Отец Евлампий выбросил козырного туза. — Есть око, говоришь? Так? Не собираешься ли сам наведаться в те обетованные края? Оно бы в самый раз, — продолжал дотошно и въедливо допытываться священник.

— Боюсь, что «око» послужит во вред отечеству, — с горечью вмешался в разговор Березкин. — Сожалею, что ныне лишен власти. Пресек бы!

— Да вы, кажется, сочувствуете большевикам? — Попов отложил карты. — Осторожней, дорогой. Как бы не пришлось после пожалеть-с! — Он стукнул кулаком по столу.

Матушка Пелагея выглянула из двери спальни.

— Вы что это тут, миленькие, расшумелись. Пора по домам. Пора и честь знать. Хватит у вас еще вечеров.

До сих пор жизнь Бориски проходила в страхе перед властями. Но первые же вести о революции помогли ему по-другому взглянуть на жизнь. Понял единственное: теперь не надо бояться властей. Можно начинать жизнь.

Удача пришла неожиданно. В первом же шурфе промытые пески дали несколько крупинок весомого золота. Он брал породу лоток за лотком и не мог остановиться, пока на обрывке газеты не выросла кучка желтых зерен, похожая на щепотку махорки.

Бориска понял: он натолкнулся на россыпь. На следующий день золото пошло еще богаче. Сердце застучало до боли в ушах. Золотинки расплывались в глазах. Не зная, как выразить свои чувства, он засмеялся и что было силы закричал:

— Вот оно! Моя!.. Вся моя!..

Бурундук, напуганный криком, шарахнулся на дерево и сердито засвистел. На реке с беспокойным курлыканьем поднялся косяк лебедей.

«Моя-я!.. Моя-я!..» — жалобно перекликались они, улетая вниз по долине. Все бежало от его голоса. Первая радость породила первую боль тоски. Для выражения чувства не хватало места в одном сердце. Один? — призадумался он впервые.

Столько лет жил смутными надеждами, и вдруг вот так сразу. Но счастье ли это? Несколько раз в день он подходил к шурфу и подолгу глядел на слезящиеся коричневые оплывы на стенках. Что таилось там дальше, в глубине? Он, пожалуй, и не думал об этом. Было приятно просто так стоять и видеть, как стекающие капли воды затягивают ледяной бахромой путь к сокровищам и скоро совсем скроют их от постороннего взгляда.

Бориска впервые за последние двадцать лет запел. Песня отвлекала от дум, помогая справляться с огромной работой. Он пел, когда валил толстые лиственницы, таская бревна. Под песню он покрывал дерном крышу. Песня стала его единственным другом. Это было у Бориски самое счастливое время. Летели дни и ночи. Вот уже выросла избушка, пристройка для кладовой. Стояла западня на лосей. Росли кучки вынутых песков из шурфов.

Как-то, выбрасывая щебенку наверх, он заметил желтую плитку на лопате. Самородок? — мелькнула мысль. Бориска ошалело выскочил из шурфа, огляделся. Никого. С горки набросанной земли скатывались отдельные земляные комочки.

Вот и желтая шершавая плитка. Но вид большого самородка не вызвал привычной радости. Стало ему как-то не по себе.

Вечером он сделал в избушке крепкий запор и долго размышлял, где надежней устроить тайник. Жизнь приобретала ценность, но в душу закрадывался страх. Со стороны, наверное, было странно видеть, как он крался опасливо вечерами к своему жилью с мешком на спине.

С тех пор как в новом шурфе попалось несколько самородков, работал он исступленно. Днем выбрасывал оттаявшие пески, закладывал новые пожоги, а когда темнело, приносил мешки с породой в зимовье и ночи напролет мыл. На этот раз он тоже согрел воды и взялся за лоток. Так он проработал до рассвета. Вдруг за стеной послышался шорох. Бориску сковал ужас. Он долго стоял не шевелясь, но потом решил посмотреть в оконце и нечаянно задел шесток. Посыпались рукавицы, мешочки. Татарин дико схватился за топор и натолкнулся лицом на раскаленную трубу. Боль вернула сознание.

— Чего испугался, дурной башка, — успокаивал он себя.

Но чувство щемящей настороженности не давало покоя. Казалось, кто-то таится под нарами, за стенами, в лесу. Когда день смутно проник в окно, старатель отважился выйти за дверь. Его глаза привычно пробежали по тропинке, по ключу, по сопке. На сопке стоял человек.

Бориска отупело глядел на сопку, пока человек не превратился в гиганта и не расплылся. Татарин протер глаза, человека на сопке не было.

В этот день Бориска впервые не работал в шурфах, а сделал новый тайник и перепрятал мешочки.

Вечером он поднялся на сопку. За кустом стланика снег был вытоптан, а в распадок убегала старая, накатанная лыжня.

Так вот оно что! За ним кто-то постоянно следит.

Бориска совсем лишился покоя. Теперь привычный шорох белки, свист крыльев куропаток, треск сучка — все заставляло его шарахаться.

…Устало брел Гермоген по накатанной лыжне. Мороз высушил снег, и он рассыпался под лыжами, точно песок. Неспокойно было на душе старика. С самой осени он следил за зимовьем чужого человека и каждый раз уходил незамеченным, а вот сегодня они увидели друг друга.

Как только Гермоген это понял, он затаился в кустах и день ждал, как будет вести себя человек. Вечером он увидел, как настороженно Бориска поднимался на сопку. Лицо его было страшным, в руках поблескивал топор.

Непонятное творилось в тайге. Макар нашел замерзающего человека в мертвом распадке. Зачем он забрел туда, где не проходит тропа? Там ветер леденит все живое. Громов говорил, что завел его туда Дух Леса и наказал.

У своей юрты старик увидел нарты Слепцова. В юрте было жарко. Миколка и Маша свежевали зайца. Гермоген поздоровался со стариком и взглянул на девушку.

— Выросла, пожалуй. А глаза, как у молодой важенки, — пошутил он и спросил Слепцова: — Куда собрался?

— Девку в Таскан везу. Может, и верно оленевод возьмет себе в жены сироту? — Слепцов взял уголек из очага и долго раскуривал трубку. — У Громова есть все.

— Нет только моих слез! — гневно вставила Маша.

Гермоген наполнил чайник и стукнул по ведру. Миколка побежал за водой. Послышался собачий лай. К юрте подкатила упряжка. Человек в тулупе ввалился в дверь.

— Принимай гостей, милейший. А ну, Пак, доставай угощение доброму хозяину! — Гость снял тулуп. Это был ольский купец Попов.

— Это мой кладовщик с Буянды. Славный малый, — представил корейца купец, выкладывая на стол закуски, флягу.

— Садись, догор, хозяйничай. Погреемся и друзьями будем.

А над тайгой разгоралась полярная ночь. По небу метались светящиеся сполохи. Снег вспыхивал, искрился и гас…

Бориска сидел на нарах с мешочком в руках. Он только что закончил мыть, и у него не было силы ни зажечь плошку, ни спрятать золото.

Но что это? Собачий визг, скрип нарт, и дверь загрохотала от ударов. Не помня себя, татарин вскочил, заметался по зимовью и, сунув мешочек под оленью шкуру на лежанке, вскинул топор и отбросил крючок.

— Да ты что? Никак ошалел? Брось! — отпрянул от двери Попов.

Бориска опустил руки.

— Да разве можно кидаться на первого встречного? — проворчал купец, но все же вперед пропустил корейца.

Бориска стоял взъерошенный, грязный.

— Ты совсем опустился. От одного вида оробеть можно, а тут еще топор. Разве так встречают добрых людей? Подбросил бы дровишек. Видишь, продрогли до костей, — ласково говорил Попов, с опаской поглядывая на свирепое, обросшее седыми клочьями лицо татарина.

Миролюбивый тон успокоил Бориску. Пока гости раздевались, он подложил дрова, засветил плошку.

— Эге-е?! Да ты не напрасно, милейший, проводил тут время? — Глаза Попова резво бегали по зимовью. — Уж не в этом ли корыте промываешь? Научил бы?

Бориска вздрогнул.

— Ну зачем же делать такие ужасные глаза? — Попов вытер руки и захлопотал над мешками. — Садись, бедолага. Отощал как. — Он ласково толкнул татарина в бок.

— Волоки, Пак, все, что есть. Мясо давай, чеснок, колбасы.

Кореец разложил припасы на столе.

Татарин несмело сел на нары, взял стопку.

— Давай первый, — предложил купцу.

Попов одним махом выпил спирт и сладко сощурился. Выпил и Бориска. Пожалуй, неплохой человек, подумал Бориска, чувствуя, как тепло расползалось по груди.

— За твое здоровье! Дай бог, — чокнулся купец.

— Зачем мой? Давай твой лучше.

Бориска приглядывался к купцу, и добрые намерения рождались в его душе. Не предложить ли развернуть общее дело? Тут хватит на всех.

Всю ночь они просидели за столом. Стосковался татарин по живому человеку.

Ему хотелось начать разговор, но разговора он так и не начал: какой-то страх его удерживал.

— А теперь выпьем за то, — Попов прищурился, — что хозяин припрятал, пока гости ломились в дверь.

Татарин невольно бросил взгляд на нары, но не успел он и сообразить, как купец проворно наклонился к оленьей шкуре и сунул под нее руку.

— Не тронь! Моя! — метнулся Бориска, но кореец оказался между ними.

— Ты чито? Твоя мало-мало тронь, моя мало-мало стреляй, — бесстрастно проговорил он, вытаскивая из кармана пистолет.

— Спокойно, милейшие! Спокойненько! — весело засмеялся Попов, подбросив на руке мешочек. — Мы все уладим как надо.

Бориска отошел к двери, сел на корточки и незаметно за спиной нащупал топор. По глазам купца он видел, что Попов из своих рук золота не выпустит.

— Расчет наличными по прежнему курсу! Эх, была не была, наброшу полтину на золотник, — Попов расстегнул сумку, выбросил на стол пачку денег и стал считать. — Ну вот и поладили. А теперь давай остальное.

— Зачем чужой берешь? Не нада твоя деньга. Нет у меня больше! — свирепо кричал татарин, сжимая топор за спиной.

За стеной заскулили собаки и смолкли. Попов прислушался и снова обратился к старателю.

— Не ври, милаха, не ври. Дурак и тот не держит все золото под шкурой?

Татарин молчал.

— А ну, Пак, набери-ка лоток и промой.

Этого больше всего боялся Бориска. Пески лежали тут, и тогда…

И вдруг он уловил какие-то звуки, доносившиеся с реки. Уж не сообщники ли купца? Бежать! Бориска толчком ноги опрокинул бадью и выскочил из зимовья.

— Куда же ты?.. Погоди!.. — кричал купец.

Татарин в несколько прыжков достиг берега и скатился под его высокую защиту.

Прислушался. Погони не было. Он даже удивился.

Вскорости хлопнула дверь, заскулили собаки, послышался скрип полозьев, но вскоре все стихло.

Что вынудило купца к такому поспешному бегству? Бориска постоял, послушал и осторожно подкрался к избушке. Заглянул.

Никого. На столе пачка денег, куски хлеба, мясо.

— Се-ло-век!.. Бори-с-ска! — звал простуженный голос. Бориска набросил на плечи шубу и пошел к берегу.

Шло пять нарт. Молодой каюр, увидев человека, остановил упряжку.

— Иван шибко просил завезти и еще купить на Сеймчане одежду тебе, обувь, мясо. Большой мне приятель сделался, — говорил парень, заворачивая упряжку по ключу.

— Куда?! — Бориска преградил дорогу упряжке. — Вали тут, сама таскать буду!

Каюр глянул на его свирепое лицо, торопливо сбросил узлы и ударил по оленям.

Они сидели в двойной теплой палатке на бамбуковых стульчиках и за таким же столом в палатке Громова.

— Ты пей, дорогой, пей! — подливал Попов спирт Громову. — На меня не гляди. Я ведь не ем столько жирного.

— Разве не ты мой гость? А может, таишь лукавые мысли? — щурился Громов. — Раньше ты арендовал нарты у других.

Не объяснишь же Громову, что он давно хотел перебросить товары на Буянду и превратить их в меха, что с мехами он решил спуститься в низовья Колымы, а там рукой подать до Аляски. На шхунах Свенсона у него есть знакомый, перевезет. А там кругленький счет в банке Нома. Открытый кредит фирмой «Аран-Гуми» ставил его в зависимость от японцев. Этой зависимости ему не хотелось.

— Никак обеднел оленями? — засмеялся Попов. — Ушли мои каюры. Я не предупредил, а дело не терпит. Тебе-то что? Крикнул пастухам — и поехали… Пей, любезнейший! Пусть нам будет хорошо! — Он поднял кружку.

В палатку вошел заснеженный пастух.

— Нашел белого ездового? — нахмурился оленевод.

Пастух почесался и отрицательно тряхнул головой.

— Ищи! — властно приказал Громов.

Пастух потоптался.

— Всю ночь обходил стада. Метет шибко. Олени все белыми кажутся. Пожалуй, подождать бы, пока утихнет, — испуганно бормотал он.

— Ищи! Ты совсем стал ленящимся.

Пастух вышел.

— Сушат заботы, — вздохнул Громов. — Чем возить? Дохнут олени, ездовых совсем не осталось. Ты верно сказал: неимущим делаюсь. — Оленевод вытер глаза. — Пойди в стадо, на пальцах пересчитаешь.

— Ай-ай-ай! — насмешливо протянул Попов, — и верно, неимущий совсем. То-то пастух за сутки не разыскал в стаде твоего ездового. Нам с тобой поладить можно. Я буду в низовьях торговать, а ты тут хозяйничай. Смекаешь выгоду? Хочешь, товарами в долг помогу? — Он снова плеснул себе спирта и налил Громову.

— Товарами? Ты это славно придумал, — оживился оленевод. — Я развезу до стойбищам, юртам. Никто не найдет, не отберет. Давай выпьем, однако! А ну, Маркел, достань гостю чего-нибудь пожирней.

Маркел вытащил большой огузок и шмякнул на стол. Попов налил еще одну кружку и подал батраку:

— Выпей. Твой хозяин только хвалится, что все делит с работниками. Небось пастухи на Таскане такого не видели и во сне? Ты давно был в тех стадах?

— Как перегнали стада в верховья реки, так и не был.

Громов задвигался.

— Вот и одной сказочке конец, — Попов засмеялся. — Здесь для отвода глаз, а основные богатства там, а?

— Верно, держу там небольшое стадо, — смирился оленевод. — Пожалуй, дам тебе нарты, вози. Я тебе, а ты мне. — Он глотнул из кружки, считая разговор с купцом оконченным. Пусть то большое стадо, которое он велел гнать вниз по Колыме, к реке Коркодон, останется его тайной.

Попов допил спирт, вытер платком подбородок, усы.

— Только так. Только так, любезнейший. Я тебе, а ты мне. Твои люди не должны знать, чье добро повезут, а я не скажу о твоих стадах. Мудро ты придумал. Отбирать будут оленей, отдашь этих. За горло возьмут — тасканскими откупишься, а сам на нарты да к коркодонскому стаду и… поминай как звали. Товары я тебе пришлю, а ты поторопись с пушниной, — словно не замечая волнения Громова, продолжал Попов. — Жалуешься, что олени дохнут. Режь и меняй на шкурки. Теперь мясо в цене.

Громов слушал, поддакивая купцу.

— Привезу рабочих, разведаем золото. Ты самым богатым будешь…

— Это не тронь! Нельзя! Не пущу… — вскочил оленевод. — Что скажут таежные люди?

Пак заглянул в дверь и поторопил хозяина.

— Ладно-ладно, пока владей! — Попов встал. — Значит, все порешили? Собаки ждут…

…Жизнь Бориски превратилась в страдание. Днем и ночью мучительный страх преследовал старателя. То он ощущал на себе чей-то недобрый взгляд, то чудились крадущиеся шаги, то странные шорохи. Боясь перепутать свои следы с чужими, он сделал на подметках особые знаки. Бориска бросил промывку и бил шурфы, доводя себя до изнеможения, чтобы сразу уснуть. Возвращаясь в зимовье, не раздеваясь, он садился в угол с топором и тревожно забывался.

Зимние туманы редели. Солнце все смелее разгуливало по горизонту и как-то заглянуло в шурф. Бориска, прислонившись к стенке, отдыхал. Луч наполз на бадью с песками.

Старатель протер глаза. Неужели и тут видения? Боясь ошибиться, он перевел глаза на стенку шурфа. Нет, тут все было привычным: блестящие следы лома, темная полоска спая, а ниже пески с примазкой синеватой глины. И снова его взгляд застыл на бадье. На куске смерзшейся глины, будто зубцы чеснока, в окороке, желтели самородки. Сколько их тут? Неужели попал на гнездо, о каких среди старателей ходили легенды? Он огляделся. В углу шурфа блестели такие же самородки. Он вынул нож и, выковыривая, стал складывать их в шапку.

Наступал вечер. Пальцы рук у него одеревенели, длинные волосы покрыл иней, и, нависая на лицо, они тихо шуршали. Мороз проникал под выношенную одежду. Стало темно. Бориска совсем закоченел. Давно пора бы в зимовье, да невозможно оторваться от такого богатства.

Молодой месяц показался над сопкой, как сказочный струг, разрезая носом тонкую волну облаков. Косые тени лиственниц лежали на тропе. А за деревьями кто-то таился. С шапкой под мышкой крался к себе Бориска. Вот уже показалось серое пятно зимовья, бросавшего тень на кусты, штабель дров и копну сена. Но почему дверь в избушку распахнута? Неужто кто-то опять следит? Он наклонился над тропинкой. Придуманных им знаков не было видно.

Бориска выхватил нож и, принуждая себя, подошел к двери. Снова выглянула луна, и желтый свет, проникнув в окно, беловатой полоской упал на нары и на пол под ними.

Человек! Бориске даже почудилось, что тот перегнулся и шарит руками под лежанкой, там, где у него тайники. Он прижал к груди шапку и отступил на шаг, не спуская глаза с человека. И вдруг он разглядел, что тот голый, Шайтан!

Бориска в ужасе отпрянул от двери. За избушкой явственно хрустнул сучок. Из-под лежанки сверкнули два огромных желтовато-зеленых широко расставленных глаза.

Татарин дико закричал и побежал. А позади слышался топот тяжелых ног, треск и храп. Звуки его настигали, и Бориска от страха уже ничего не видел. И не соображал.

Да разве мог увидеть человек, объятый ужасом, скачущего невдалеке и не менее напуганного лося. Голод привел лося к избушке, а сейчас оба бежали, испугавшись друг друга. Бориска выскочил на тропинку и, споткнувшись, полетел головой вниз.

…Чисто стало в юрте Гермогена, стол выскоблен, камелек обмазан глиной, майник блестит, как новый. Из-под нар выброшен хлам, и теперь юрта кажется больше, светлей.

Недолго прожила Маша у богатого оленевода. Гордой девушке там все было, противно, и она сбежала к Гермогену. Старик приютил ее, ни о чем не расспрашивая. Так Маша осталась жить в юрте Гермогена. За неделю девушка починила одежду мужчинам и принялась вышивать кисет.

— Не белоголовому ли Ивану? — спросил Миколка.

Маша вздохнула и положила на колени шитье. Она рассказала Миколке о встрече с Полозовым в Охотской тайге и о его приезде на Буянду. И теперь парень ласково подшучивал над девушкой.

За стеной проскрипели лыжи, и на пороге появился Гермоген. Он выбил рукавицы и вытер лицо.

— Чего долго? Беспокоимся уже, — проворчал Миколка.

— Нехорошо в зимовье чужого человека. Дверь распахнута, и в жилище гуляет мороз. Бери лыжи, пойдем, поглядим, пожалуй.

Миколка оделся. Маша заметалась. Уж не с Иваном ли приключилась беда? Она натянула кухлянку и выбежала вслед за Гермогеном. Ей было жарко от бега. Вот и Миколка вытирает рукавицей потное лицо, а старик легко скользит по старой лыжне. Наконец, они поднялись на вершину сопки, где снег был утоптан.

Так вот где пропадает старик, догадался Миколка.

Гермоген огляделся и стал спускаться в распадок. Остановился он у зимовья, заглянул в дверь, и его глаза пробежали по берегам ключа.

— Покойник будет. Человек убежал, как раненый зверь. Худо это. — Он показал на странно виляющие следы.

В жилище все лежало на своих местах. В кладовой оставались нетронутыми продукты. Никакого беспорядка. Только в углу опрокинутая бадья да застывшая глина на полу. Гермоген разбил ее топором, взял кусочек и, покачивая головой, долго рассматривал на свет. Маша и Миколка молчали.

— Дух Леса оберегает тайгу. Ямы роются для мертвецов, — проговорил старик назидательно. — Искать надо. — Он надел лыжи и пошел впереди.

Вот следы человека и лося сбежались и тут же разошлись в разные стороны. Человек, сделав огромную петлю, снова вернулся к тропе. Он, видно, падал, перекатывался через сугробы, кусты, метался в разные стороны. Вот он снова выскочил на тропинку, И следы потерялись у вырытой ямы.

— Вот он, — кивнул старик на клочок меха, засыпанный снегом.

Старатель лежал головой вниз, поджав коленки. Торчали одни носки торбасов, проношенных до портянок.

Гермоген показал на веревку, свисающую с ворота. Миколка соскользнул вниз, обвязал человека за пояс. Гермоген повернул ручку ворота, и из ямы показался труп старателя. Левая рука его застыла у груди, прижимая шапку. На худом лице была гримаса ужаса.

Гермоген принес из избушки брезент, завернул татарина и опустил в яму.

— Он плохо жил, но не сделал худого другим, — сказал старик и, сняв шапку, бросил горсть земли.

Миколка взялся за лопату. Похоронив, татарина, Гермоген засыпал и другие ямы. Уходя, он оглядел терраску.

— Сойдет снег, все ямы заложим дерном. Пусть трава сохранит тайну. Пусть весенние воды сотрут следы работы пришельца.

 

Глава третья

В начале марта Полозов вернулся в Элекчан. Мирон поправлялся медленно, и неизбежность операции стала очевидной, а Амосов не приезжал. Полозов, беспокоясь, сообщил Лизе о болезни Мирона и попросил ее в случае каких-либо осложнений с собаками помочь Амосову. Канов с письмом ушел в Олу.

Старик Амосов приехал в конце апреля. Весна затягивалась, и старик ждал, пока уплотнится снег, а ночные заморозки сделают его пригодным для легкой и быстрой езды. Проводив Мирона, Полозов направился на Олу, но дорогой нажег ярким снегом глаза, и они разболелись. Полозову было больно смотреть на свет. Пришлось отсиживаться в жилище охотника в верховьях реки до самого паводка. Потом Полозов соорудил маленький плот и, вооружившись длинным шестом, поплыл вниз по течению.

Вода лизала ичиги, плескалась в лицо. На поворотах, сквозь кипящие буруны, проглядывали каменистые глыбы; и скалистые берега. Нужно было быть очень внимательным. Плот стремительно несло, и только в устье реки Полозову удалось прибиться к берегу.

Солнце уже легло. Серый свет белой ночи матовой дымкой кутал поселок. Еще кое-где дымились печи, но людей не было видно. В доме Попова было темно, только окна склада светились. В ту минуту, когда Полозов проходил мимо склада, из дверей выбежала женщина и, кутая лицо в платок, повернула к поселку. Он остановился и тихо позвал:

— Елизавета Николаевна? — Она вздрогнула и оглянулась.

— Я не ко времени окликнул вас?

— Нет-нет, что вы? — Лиза улыбнулась.

— Вы чем-то взволнованы?

— Вы понимаете, Попов набрал пушнину и не собирается рассчитываться с охотниками. Что делать?

— Н-да-а. Этого допустить нельзя.

— Может, вы поговорите с ним? Он вас побаивается. Пожалуйста, я вас очень прошу. — Она протянула ему руки. Платок соскользнул с шеи, и он увидел разорванный воротник блузки.

Полозов повернулся и вошел в склад. Попов сидел за столом красный и перебирал бумаги в ящике стола.

— А, это вы, — привычно улыбнулся он. — Надеюсь, не с обидой. — Когда-то вы правильно определили деловые принципы: и тот ревет и другой орет, а кто кого дерет, сам черт не разберет, — засмеялся он, но, взглянув на Полозова, сунул в ящик руку.

Полозов двинул стол вместе с купцом к стене.

— Руку-у! Руку, черт! — застонал тот. — Освободите руку!

— Зачем же? Так будет спокойней беседовать. А пришел я посчитаться не по нашим делам.

— Вот откуда ветер? — Он удивился: когда же Лиза успела нажаловаться на него?

— Если вы не заплатите охотникам, я из вас дух выжму.

— Вы-ы!.. — Глаза Попова заметались. — Я позову, я упеку!.. — Он не мог подобрать нужных слов.

— Потише, потише! — Полозов перешел на «ты». — Пока позовешь, я выбью из тебя все живое, — пригрозил он.

— Кар-р-аул! — истошно завопил Попов.

Полозов сгреб его, рывком вытащил из-за стола и несколько раз так тряхнул, что Попов тут же пообещал рассчитаться с охотниками в трехдневный срок!

— Договорились, — Полозов отпустил его. — Но если обманешь, приду не один, и поговорим посерьезней. А о нашем разговоре советую помолчать. Мне будет неловко, а тебе стыдно! — Он засмеялся и вышел.

За углом склада стояла Лиза и жалась к стене.

— Я все слышала. В какое положение вы поставили себя, меня?

— Совсем не хотел, а пришлось. Но я немного совсем, — Полозов вытер о полу куртки вспотевшие руки.

— Да разве можно было смолчать? Не говорите Лене, а? — Он заглянул ей в глаза и, заметив слезы, смутился: — Теперь уже дела не поправишь. Мне, видно, лучше уйти. Потребуюсь, ищите меня у Вензеля.

— Хорошо, — согласилась она. — Пусть будет что будет…

Полозов проснулся. Глаза резало, будто в них насыпали песку. Щурясь, он опустил ноги с нар, поднялся. В юрте никого. В тусклое оконце едва проникал желтоватый свет и рассеивался по полу. За стеной уже спокойней бурлила Ола.

Вечером Канов удивил Полозова: отказался выпить. Весь вечер шептался с Вензелем, а после ушел с ним в юрты охотников. Иван лег и не слышал, когда они вернулись. Утром, чуть свет, они снова ушли.

Полозов ополоснул лицо из ковша и устало уселся на нары. Весна. Надо возвращаться в тайгу. Это их долг перед новой властью, а где достать денег на одежду, продукты, снаряжение.

Да и Бориска столько времени один. Совсем, поди, одичал человек.

Глухие голоса отвлекли его от размышлений. Он услышал низкий бас Канова:

— Токмо дерзание! Токмо смелость!

Уж не бунтует ли старина? — Полозов усмехнулся и лег. Через минуту в юрту, толкаясь, вошли охотники, рыбаки.

— Да разве можно перегораживать реку сетями? Где возьмут люди рыбу?

— Пароходов нет. Продуктов нет, что делать будем?

— Как это сдать ружья? А чем промышлять зверя? Видно, в комитете совсем утратили разум!

— Разве можно взять пушнину и не заплатить?

Канов торопливо протолкался к столу и стукнул кулаком.

— Тихо! — гаркнул он, заглушая шум. — Сия газета «Известия» Петропавловского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! — вытащил он из-за пазухи серый листок, свернутый трубочкой, и поднял над головой. — Советы изъяли у рыбопромышленников снасти, рыбалки. Взяли в свои руки торговлю. Я так мыслю: вскрыть склады.

— Правильные слова говорит человек!

— Разве купцы ставили метки на хвостах рыбы?

— Выгнать худых людей из комитета, своих посадить! — снова загалдела толпа.

Полозов понял, что местные власти пытаются разоружить охотников. Назревает стихийное выступление, а время ли?

— Сыне, а сыне? Ты внемлешь? — повернулся Канов к Полозову.

— Оставь Ивана. У него сильно болят глаза, и он совсем не видит, — одернул его старик Вензель. — Зачем здесь слова, их там говорить надо. Как молчать, когда боль кричит у всех в один голос! Пошли! — И он двинулся к выходу.

— Подождите! — вскочил Полозов. — Так же нельзя! В Петропавловске другое дело. Там народная власть отобрала у богачей рыбалки, товары. А кого представляете вы?

— Ты не прав, сыне! Власть, яко главу всякую, надобно мыть и стричь! — зарокотал Канов.

Снова поднялся шум.

— Тихо! — успокаивал Полозов. — Спешить с этим нельзя! В поселке есть умные люди: старик Амосов, учитель Куренев. Посоветуйтесь. Подумайте. Сперва свою власть утвердите, а после уже действуйте законно.

— Верно говорит парень. Как известить нам всех таежных людей?

— Петьку наладить, Федота! Ребята расторопные, только скажи! — Толпа снова вняла Полозову.

— Истинно! За мной!.. — Канов рванулся к выходу. За ним побежали и остальные.

Полозов положил на глаза тряпочки, смоченные в чайном отваре, завесил окно, лег. Вроде полегчало.

— Дома он! Давайте! — резанул в ухо звонкий голос.

Полозов поднялся. На пороге стоял Петька и кому-то махал рукой.

Тут же в юрту вошли Лена и Павел Григорьевич. Полозов пригласил их сесть. По их озабоченному виду он понял, что пришли они неспроста.

Лена мяла в руках платок, видно было, что волновалась. Петька нетерпеливо ерзал на скамейке и поглядывал в дверь. Рыбак рассказывал:

— Власти перестали отпускать охотникам товары, потому что охотники не захотели сдавать оружие, как было приказано. Охотники возмутились, их поддержали рыбаки. Толпой они кинулись к сетям и принялись корежить, портить. Я к ним. А кто меня послушает. Чужой я тут. Дескать, какое твое дело. Не понимают, что добро-то не сегодня, так завтра перейдет к народу. Да разве их вразумишь? Подготовки нет, не время еще, да и сил маловато. Набьют, наковыряют, а после?

— Что я могу сделать? — спросил Полозов.

— Утихомирить этого длинного дурака. Он баламутит всех.

— Словно с ума сошел человек. Бегает с палкой, распоряжается, никого слушать не желает. Вот и решили к вам, — поддержала его Лена.

Полозов показал на свои воспаленные глаза. Она вынула из сумочки темные очки, подала.

— Вензель сказал, что у вас глаза от света болят. Может, очки помогут, — Лена встала. — Идемте, а то как бы не опоздать.

— Да-да! Покуда они не наделали еще больше глупостей, — заторопился Павел Григорьевич. — Подлечит ноги Мирон, вы подготовите тылы в тайге, тогда и за грудки можно…

Полозов надел очки, вышли. Ничего, можно терпеть.

В поселке было шумно. У складов купцов толпился народ. Полозов увидел, как Канов сбил замок на дверях склада Попова.

Толпа хлынула к прилавкам, оттеснила Ивана, и он не сразу пробился на склад.

— Это же похоже на грабеж! Нельзя! — крикнул он, но его никто не слушал.

— Где мука? Куда девал товары? — волновались люди, заглядывая в закрома, лари. — Сплавил все, мордастый!

— Воздадим негоднику! — рявкнул Канов и двинулся на Попова. За ним бросились и другие.

— Прекратить! — Полозов вскочил на прилавок. — За это судить будут! Люди добрые, нельзя так! Не по закону!

К его голосу прислушались. Толпа остановилась в нерешительности.

И Попов смог пробиться к Полозову.

— Спасибо, любезнейший! — ухватил он за руну Ивана. — Не забуду.

Но тут по толпе прокатился шепоток, и все устремились к дверям.

Полозов не понимал, почему все так поспешно, покинули склад. Он недоуменно посмотрел вокруг. Канов, перехватив его взгляд, показал рукой на море. В бухте стоял военный корабль с расчехленными орудиями, и белое знамя с красным кругом полоскалось на его мачте.

…Лиза встретила сестру у крыльца.

— Ну что? — спросила она.

— Там такое творилось. Ворвались в склад твоего благоверного…

Лиза пропустила сестру в дверь и помогла снять жакет. На кухне в белом халате и поварском колпаке беззвучно хлопотал кореец Пак.

— Чито гостей не будет? Можина подавать? — В дверях показалось его улыбающееся лицо.

— Давайте! — холодно ответила Лиза и прошла в столовую.

Вернувшись с корейцем из тайги, Попов объявил, что берет Пака поваром и все ведение хозяйства поручает ему. Лиза обиделась. С тех пор между супругами как бы определились отношения. Они стали совсем чужими и только жили под одной крышей. Лиза решила дождаться парохода и уехать, а пока мирилась с присутствием Пака.

Еще не успел Пак накрыть на стол, как пришел Попов и позвал Лизу к себе в кабинет. Скоро она вернулась расстроенная, с красными пятнами на лице.

— Что? — подняла голову Леночка.

— Уговаривал бежать с ним в низовья Колымы. Пригрозил оставить без копейки.

— Проживем, сестренка! Будем шить, давать уроки. — Лена обняла Лизу.

Лиза задумалась и вздохнула:

— Будет ужасно, если он уедет и не расплатится за меха. Как после смотреть людям в глаза?

— Поговорю с ним.

Лена вошла в кабинет Попова.

Попов выбрасывал бумаги из ящиков в горящую печь.

— Зачем ты здесь? — глянул он рассерженно на Лену.

— Хотите бежать — это ваше дело. Но не рассчитаться с людьми — это подло!

— Непременно! Непременно! — замахал рукой Попов. — Все до последнего гроша! — Он украдкой затолкнул тюк под стол.

— Боже мой, да вы сейчас похожи на грабителя. Вы лжете! — Она подошла к столу. — Вам не удастся обворовать!..

— С ума сошла! Как смеешь? — побагровел Попов.

— Смею! Вы в этом убедитесь!

Попов скользнул по ней глазами и расхохотался.

— Уморила-с! Позвольте полюбопытствовать, каким это образом? Может, — в драку со мной? А? Дура, ты дур-р-ра!

— Нет, не кулаками! Просто чуть свет пойду в поселок и все расскажу! — Лена хлопнула дверью и вышла.

Попов притих. Такая сумасшедшая и верно способна поднять людей. Кроме того, он не хотел встречаться с Токедо. Японец должен был появиться со дня на день, но Попов сделал выбор, и теперь было самое подходящее время обставить японцев.

Василий Михайлович уложил все необходимое. Кто знает, сколько продлится путешествие? Пожалуй, следует прихватить комплект зимней одежды. Он вынес тюки на кухню, попросил корейца разбудить его в пять, а сам принялся укладывать ценные бумаги. Когда часы пробили одиннадцать, тихо открылась дверь и на пороге появился Пак. Василий Михайлович удивился.

— Ты зачем?

— Чито говорить капитану Токедо, когда он не найдет своего друга? Бедный морячка получит такую печаль? — вздохнул кореец, кланяясь.

— Вон! — заорал Попов, схватившись за задний карман брюк.

— Сыпасибо! — невозмутимо отвесил поклон Пак. — Помирай здесь, помирай там, наша думай все равно! — махнул он рукой на тайгу. — Совсем голова работай нету. Капитана Токедо присылай вам. — И он положил на стол маленький конверт. Попов вскрыл письмо, быстро прочитал. Лицо его стало багровым.

— Кто передал, когда?

— Другой люди, моя не снай. Моя не смотри.

Попов на миг задумался. Токедо сообщал, что в шесть утра он будет у него дома. Значит, жди раньше.

— Я думаю, предложить тебе службу и дальше, — мягко сказал Попов.

— Твоя плати, моя служи! — не задумываясь, ответил Пак.

— Иди, завтра решим, — кивнул он.

Пак, кланяясь, так же бесшумно ушел. Попов приоткрыл дверь и временами поглядывал на Пака. Пак походил, затем сел на тюки и задремал. Тогда Попов закрыл дверь и открыл окно, опустил на землю рюкзак, пальто. Положив в карман документы и набросив на плечи пижаму, он вышел.

Кореец приоткрыл один глаз, посмотрел ему вслед и снова задремал.

Василий Михайлович подобрал с земли тюк, пальто, перелез через забор. Перебежав улицу, он постучал в окошко Мякинину, и они вместе ушли из поселка. Мякинин служил приказчиком коньячной фирмы «Густав и К°». Он давно задумал прихватить, что можно, от хозяев и скрыться.

— Ну вот и все. Мы опять вместе, как в детстве, — Лена разделась и легла рядом с сестрой. — Помнишь, мы всегда с тобой шептались под одеялом. — Она обняла сестру и вдруг расплакалась.

— Лена, бог с тобой. Ты чего? — Лиза приподнялась на локте.

— Не знаю. Видимо, устала. Все одна и одна, а ты словно чужая. Хочется, чтобы никто больше не стоял между нами.

Лиза положила руку на ее голову.

— Эх ты, мышонок! Видела я как-то в зоопарке змею. Лежит себе в искусственном гроте, положив голову на камень, и не шелохнется. Принесла служанка беленьких мышей в клетку и ушла.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — удивилась Лена и внимательно посмотрела на сестру.

— А ты послушай.

Лена покорно умолкла.

— Вдруг один мышонок вздрогнул, замер, уперся лапками, как бы сопротивляясь, а сам пополз к змее.

— Не понимаю, к чему ты это?

— Попал однажды в подобную клетку знакомый тебе мышонок… — продолжала Лиза, не ответив сестре. — Заметался он в поисках пропитания, и ничего у него за душой, кроме смазливой мордашки и белой шубки. — Она сжала пальцами виски. — Привлекательной гувернантке не просто без знакомых и рекомендации. Устроилась, но тут же пришлось уйти.

Леночка сжала ее руку.

— И снова то же. И снова… А все держалась. Все принца ждала, а он так и не пришел. Сложилось что-то похожее на положение белой мыши в клетке. Не подай руку случайный человек…

— Попов? — встрепенулась Леночка и села. — И это все ради меня?

Лиза тоже поднялась и обняла сестру:

— Это был другой. Тот человек имел большие связи, помог устроиться на службу в «Русское товарищество котиковых промыслов». Он отнесся ко мне хорошо, сделал много доброго, но затем неожиданно был отозван в свою страну…

— Саяки? Ты его любила? — тихо спросила Лена.

Лиза не ответила, прислушалась.

— Все еще боишься своего Попова? — шепотом проговорила Леночка. — Я же рядом! Ну что ты! Теперь на него наплевать. Но как ты с ним?..

Лиза улыбнулась и тоже заговорила шепотом:

— Началась война, и «Товарищество» свернулось. Я лишилась работы, а тут и бабушка умерла. Положение отчаянное, и выбирать не приходилось…

— И ты могла?

— Как видишь…

На кухне завозился Пак. Сестры приумолкли: кореец внушал им недоверие.

Теперь уже скрипнула дверь в кабинет Попова. Загремели на кухне ведра.

— Безала хозяина, ай, яй, яй!.. — послышался голос Пака на кухне. Хлопнула входная дверь.

Лиза обрадованно вскочила.

— Неужели освободились?

Лена прошла в кабинет Попова. Столы пустые. Узла нет. Не было на вешалке и пальто Василия Михайловича.

— Тш-шш-шшш… — поднял руку Попов. — Теперь бы только не спугнуть. — Он вытер лицо и пошел в обход зимовья. Мякинин вынул из кобуры пистолет и сунул в карман.

Дождь хлестал косым ливнем. С веток падала хвоя, сережки тополей прилипали к лицам. Ноги погружались в мох, точно в вынутую из воды губку. Попов тихо бранился. Приказчик следовал по пятам такой же мокрый и оборванный, с заросшим бородой лицом.

Путешествие оказалось трудным. Появление двух странных русских настораживало таежных жителей. Голод вынудил их застрелить домашнего оленя. Слухи быстро расползлись по тайге, и дальше их встречали просто враждебно. Наконец они добрались до зимовья татарина. Подходили, осторожно таясь за деревьями. Дверь в избушку оказалась раскрытой. Было тихо, и только дождь пощелкивал по стенам да шевелил листья кустарника.

Но вот в зимовье что-то стукнуло. Донесся шорох.

— Там! — Попов бросился к двери. Под нарами зажглись два зеленых глаза, и, чуть не сбив с ног купца, метнулась мимо росомаха.

Они вошли в зимовье. В углу валялась опрокинутая бадья, на полу — клочья оленьей шкуры. У очага — чайник, ведро, груды породы. На шесте лежали рукавицы, обрывки брезента.

Попов бросился в кладовку. На полу валялись обглоданные кости, рассыпанная мука. Мякинин полез под нары. Попов стоял у дверей. Странно. Никаких признаков человека. Попов вышел, прошел по заросшей тропинке. И шурфов совсем не видно. Если бы он не вспомнил этого приметного дерева, то никогда бы не разыскал землянки. Дождь все хлестал. Ключ вздувался. Будет паводок, надо торопиться.

Но куда же девался татарин? Убежал или замерз в тайге?

Не встречался он и в Оле. Имущество все на месте. Тут что-то случилось, но что?

Попов долго ходил вокруг зимовья. Что-то блеснуло. Попов поднял, прикинул на руке — самородочек. Да, от такого фарта не уходят.

Из зимовья выбежал Мякинин с лотком.

— Ты погляди, — показал он на собранные в уголке желтые крупинки. — Да тут несметные богатства. А? — Лицо его растянула улыбка. — Нам счастье приперло, Василь. Инородцы его! Факт! Доведись тебе или мне, да разве мы бы не перевернули тут все вверх дном? Я насыпал пару мешочков этих песков!

— Зачем? — холодно спросил Попов.

— Как зачем? Застолбим ключ. Если не сами развернемся, продадим.

— Ну, ну, действуй! — равнодушно сказал Попов и отвернулся.

Мякинин убежал в избушку. Купец обошел терраску, сделал затесы на деревьях, зарисовал их в записной книжке и пошел в зимовье.

Из трубы печки уже тянуло дымком. Мякинин лопатой ковырялся в углу. Нары были разворочаны. На столе лежали собранные кости, кучка муки. На печи в чугунке грелась вода.

— Чего это ты? — покосился Попов.

— Ела же росомаха, и мы поедим.

— Я не о том. Чего ищешь, милейший?

— Не хитри, Василь, а то ты не знаешь? — Мякинин метнул на Попова недоверчивый взгляд.

— Брось, брось, дорогуша! Еще нечего делить, а ты уже того… — Попов похлопал приказчика по спине. — Дай-ка лопату.

— Я ничего, а вот ты… Факт. Помни, Василь, на мне далеко не уедешь!

Попов не ответил и принялся копать земляной пол подряд. Мякинин наблюдал.

Уже потускнел день. Сварилась и дурно пахла похлебка. Ключ еще больше вспучился и лизал переход, сделанный еще Бориской. Среднекан вышел из берегов, мял кусты, метался на перекате. Попов бросил лопату.

— Дурни, мы с тобой, милейший. Последний идиот не запрячет золото в жилище, а тайгу не перекопаешь. Если смоет переход, подохнем тут с голоду. Поесть бы?

— Садись! — Приказчик поставил на стол чугунок и стал жадно есть. — От такого не умирают, горячее. Поджечь бы халупу, а потом поискать, может, где в стенах?

— Можно, — усмехнулся Попов, вынул ложку, вытер и сел. — Вон сколько твоих тюков с мехами в моем лабазе, а ты все жадничаешь. Даже тут готов протянуть ноги, а зачем? Да и у меня, слава богу, кое-что собрано. Хватит нам, считаться не будем.

Мякинин глянул насмешливо.

— Не будем, говоришь? Ну что ж. А поискать надо, раз пришли.

Попов зачерпнул ложку похлебки, проглотил, скривился и, прикрыв рот рукой, выбежал из зимовья. Вернулся он бледный с покрасневшими глазами.

— Река гуляет. Через час-два отрежет. Надо спешить. Давай огонь.

Он набросал в угол сена, сухие дрова и поджег…

Раннее утро застало Попова и Мякинина у перехода через ключ. Мякинин с шестом нерешительно топтался, опасливо поглядывая на ревущие валы воды.

— Должно же у татарина быть золото? Где-то же он его спрятал. А ты спешишь, Василь. Не нравится мне это.

— Иди, иди! Вот снесет переправу, тогда понравится, — усмехнулся Попов, прижимая ногами концы жердей. — Мы не можем не доверять друг другу.

— А чего это ты меня посылаешь первым? — недоверчиво глянул Мякинин. — Давай ты, а я подержу, — он решительно оттеснил купца и занял его место.

— Что ж, пойду первым. Пожалуй, возьму твой узелок, чтобы тяжелей, а то, и верно, отпустишь жерди, и я не удержусь.

Мякинин забросил на спину купца свой рюкзак и снова придавил настил. Балансируя шестом, Попов перебежал на другой берег. Лицо его стало белым.

— Ну вот и все, а ты боялся! — крикнул он хрипловато. — Давай! Только гляди под ноги. Переход жидковат, не оступись!

Мякинин пошел, и когда он был уже на середине, то почувствовал, как жерди закачались под ногами и стали расползаться. Он поднял глаза на купца.

— Василь?! — заорал он. — Что ты делаешь?!

— То же, что думал сделать ты со мной, да не решился! — осклабился Попов, раздвигая жерди настила.

— Ты с ума сошел, Василь! Гра-би-би… — Приказчик упал. Поток подхватил его и понес.

Попов оперся на шест и спокойно смотрел, как кувыркала вода Мякинина. На повороте ключа он успел ухватиться за куст.

— Василь! Шест! — взмолился он, захлебываясь. — Спаси… Все твое будет! — Попов быстро побежал по берегу.

— Ладно уж, держись, — подал он конец шеста.

Когда Мякинин ухватился за него, Попов осторожно повел шест за кусты и оттолкнул им Мякинина от берега.

От дождей Колыма поднялась и стала величаво выходить из берегов. Вся пойменная часть была залита. Высокий кустарник то ложился под напором воды, то трепетно всплывал и снова исчезал в бурном потоке. На затопленных островах темнели вершины деревьев. Даже большой остров едва виднелся, а река все поднималась.

Гермоген сидел на обрубке бревна и наблюдал, как с треском ломали о камни деревья, как подпрыгивали и исчезали они в клокочущем водовороте. Промчалась мимо полузатопленная лодка. У скалы она взлетела в воздух и скрылась в пучине.

Старик только покачивал головой и опасливо косился на юрту. В юрте спал Попов. Пришел он мокрый, оборванный и как волк набросился на еду, а после попросил продукты впрок и лодку. Что мог дать старый человек, когда в юрте одни крохи. Отмолчался.

Вышел и купец, сел на скале над самым обрывом и просидел до вечера. Вода поднималась, и на другой берег переправиться было невозможно. В юрту вернулся злым, глаза дикие. Пришлось старику отправить Машу на ключ Озерный, верши прибрать. Всю ночь Попов ворочался, а утром чуть свет вскочил и снова стал требовать продукты. Отдал ему Гермоген остатки сушеного мяса, вяленую рыбу, две пачки галет.

Через несколько дней уровень Колымы стал быстро падать. Первым поднялся над водой остров. Вдоль берега темнели извилистые полоски мусора, выглянули коряги.

Старик отправил Миколку с продуктами к Маше, поставил чайник и лег, а на следующее утро он разбудил Попова, молча показал на лодку и ушел в тайгу.

Днем лодка уже стояла на другом берегу, Попова не было. Ушел, значит. Хорошо.

Гермоген полез на нары, где лежали продукты. Пусто. Забрал купец все до последней крошки. Он покачал головой, разжег трубку, сел. Придут ребята, чем кормить? Разве попробовать накиднушкой поймать немного рыбы.

Вода быстро спадала. Вот уже оголился лесок на мыске в устье Среднекана. Там сталкивались течения, и паводок наносил целые завалы, плавника.

Старик побрел по берегу… Рыба не ловилась, и он завернул к мыску. Да, в этот раз тут натащило всего, как никогда: и целые деревья, и даже нарты. Уж не карбас ли? — заметил он в завале просмоленный борт барки.

Старик раскидал коряги. Карбас оказался разбитым. Кормовую часть отломало и унесло. Видно, где-то паводок захватил приказчика с товаром. Под носовой обшивкой оказались ящики, мешки и большая оцинкованная банка. Гермоген ощупал мешки. Мука. А у него в юрте пусто и голодно. Отсыпать бы, но нельзя чужое. Гермоген поднял банку, взболтнул. Полная и славно пахнет: спирт. Он вздохнул и принялся укладывать товары.

Подыскал место, чтобы видно было с реки: пусть хозяин сразу увидит свое добро. Только к вечеру закончил старик работу. Сделал навес. Ящики с консервами уложил на ветки, чтобы не поржавели, а на них сверху взгромоздил мешки с мукой. Пусть ветерком продует.

— Допустим, что действительно белочехи разгромили Советы во Владивостоке, а на Камчатке власть захватил контрреволюционный комитет… — в раздумье говорил Полозов Лене. — Но откуда так осведомлен Саяки, и почему он информирует обо всем Елизавету Николаевну?

— Он надеялся и заинтересован в том, чтобы слух распространился по поселку. Для устрашения… — добавила она тихо. — Сестра верит японцу. Так что на побережье пока держится один Охотск…

— Мне кажутся странными эти визиты, — повторил Полозов. — Что общего между Елизаветой Николаевной и этим Саяки?

— У него не закончены какие-то расчеты с Василием Михайловичем, — Лена отвела глаза. — Мне это крайне неприятно, но что делать?

— А вашей сестре?

— Убеждена, если б он оставил нас в покое, было бы лучше.

Они медленно шли по тропинке, что петляла среди кустов. Кругом было так хорошо! Все зазеленело. На лиственницах появились мягкие и нежные иголочки, зацвел шиповник.

Уже вторая неделя как Полозов снял, повязку с глаз. В день бунта он долго был на улице и, должно быть, от яркого света у него снова заболели глаза. Когда Полозов вернулся в юрту, то от жжения в глазах он не мог заснуть всю ночь.

Канов пришел только утром, опустошенный и унылый. Тут же собрал мешок, взял топор и отправился в тайгу. Вечером узнали охотники о бегстве Попова и тихо разошлись. Уехал куда-то и Вензель. На том и закончился весь шум.

В юрте Полозов оставался один. А через день со своей женой — фельдшером пришел Куренев. Принес вяленых хариусов, пару уток.

— А ну, мать, обследуй молодого человека.

Фельдшер промыла Ивану глаза, сделала примочку, после убрала в юрте. Вскоре они ушли.

Фельдшер приходила еще два раза, да и Лена присылала то капли, то разные примочки, а сегодня вдруг пришла сама.

— Вы хорошо к нам относитесь?

— Стараюсь!

— Вы сегодня свободны? Тогда пройдемте к нам, — она взяла его под руку. — Не бегите так. Если вы торопитесь…

— Нет-нет, — он сбавил шаг, и они молча дошли до дома.

Лиза стояла на крыльце, увидев их, побежала навстречу.

— Наконец-то! — Они поздоровались. — Сегодня будете обедать у нас…