Москва, ул. Селезневская, студия МВД СССР.

Понедельник — день тяжелый. Эту истину иллюстрирует коллектив нашей студии, который после выходных выглядит бледно. Кое у кого, как у Лехи — круги под глазами. Явно опять всю ночь отрывался с Зоей перед рейсом. У кого-то как у наших музыкантов — глаза красные, воспаленные. Постоянно пьют воду. Тут тоже все ясно. Классические признаки похмелья. Что касается девушек, то они хмуры, неразговорчивы. Даже знаменитая улыбка Лады потускнела и поблекла. Единственные, кто выглядят более-менее — наши «тяжи» и Львова. Немного оживляет ситуацию — раздача денег Клаймичем. Сотрудники приходят в себя, слышится смех, шутки. Собираю всех в репетиционном зале, забираюсь на сцену.

— Дорогие друзья! — начинаю свой мотивационный спич — Руководство страны высоко оценило наш успех в Сан-Ремо. Фирма Мелодия, и такое происходит впервые, планирует записать сразу два диска песен Красных звезд. Кроме того, на этой неделе у нас выступление в Останкино в программе Утренняя почта.

Оживление переходит в энтузиазм.

— А что с гастролями? — интересуется Роберт.

— Гастроли будут! — убедительно отвечаю я — По Союзу — ближе к выходу дебютных пластинок, по странам Запада, возможно, даже быстрее.

Ага, совсем воспряли духом. Понравилось путешествовать по капстранам? Их есть у меня.

— Все зависит от наших договоренностей со звукозаписывающими компаниями. Пока ведутся переговоры, но качество песен настолько вне конкуренции, что можете даже не сомневаться. А теперь о главном. Подлинной звездой нашей поездки в Италию стала… Альдона!

Все поворачиваются к девушке, та пытается сохранять свою фирменную невозмутимость, но получается плохо — красные полосы на щеках выдают ее.

— Альдона не только замечательно пела, но и стала образцом советской девушки — бесстрашной, решительной… Все западные газеты пестрят ее фотографиями из римского аэропорта. Григорий Давыдович на днях показывал мне пачки телеграмм, что шлют ей итальянцы.

Народ улыбается, Татьяна Николаевна приобнимает девушку.

— Поэтому я решил, что наша красавица — вижу опять ревнивый взгляд Веры — Достойна песни. И вчера я ее написал!

Сотрудники внимательно на меня, смотрят, некоторые в удивлении качают головой. Альдона борется со своими мимическими мышцами, но ее лицо выдает крайнее любопытство.

Задавая темп щелчками пальцев, я начинаю петь переделанную «Симону» Кузьмина:

Припев:

На припеве на сцену вскакивает Коля Завадский и берет первые аккорды на своей гитаре. За барабанную установку протискивается Роберт. Начинает вместо моих пальцев отбивать ритм. Я вижу округлившиеся от удивления глаза Альдоны и тут же выдаю второй куплет:

Припев.

Студия мне аплодирует. Хлопает даже Вера. Сама же раскрасневшаяся Альдона, протискивается через толпу к сцене и обнимает меня. В уголках глаз нашей «Снежной королевы» я вижу влагу.

— Песня для Веры у нас есть — улыбается Клаймич — Теперь есть и для Альдоны. Виктор, осталась сочинить для Лады.

В этот момент Лада так умилительно складывает ладошки, что все начинают смеяться. А я в этот момент чувствую себя в «Режиме бога». На ум приходят слова Максима Леонидова из песни «Девочка-видение»:

С большим трудом себя сдерживаю, чтобы не пропеть все это вслух. Сегодня день Альдоны — не стоит портить ей праздник. А Ладе я еще напою… где-нибудь в уголке. Тем более песню надо переделать. Ну не пропустят худсоветы «Но под вечер обходя заведенья…». Нужно что-то вроде:

Довольный собой, я поднимаю взгляд и вижу в дверях репетиционного зала хмурого Щелокова. За ним стоят Павлов и Киселев.

— Ну, здравствуй, Витя! — в полной тишине, со злым выражением на лице произносит министр — Все песенки поешь?!?

* * *

Есть три реакции на стресс и агрессию. Первая — убегание. Вторая — встречная агрессия. Наконец, третья — ступор. Некоторые животные так научились изображать из себя мертвых, что хищники брезгуют ими отведать. Мой «режим бога» внезапно куда-то испаряется, и я впадаю в натуральный ступор. Не очень хорошее качество для боксера, который претендует на олимпийские медали.

Спасает ситуацию Клаймич. «Искренняя» радость от приезда высоких гостей, знакомство с коллективом, демонстрация студии. «Стена славы», где уже висят наши итальянские фотографии, производит впечатление. Пожимая руки сотрудникам и поздравляя с победой в Сан-Ремо, Щелоков постепенно расслабляется и, попав в переговорную, выглядит уже не столь грозно. Галстук ослаблен, морщины на лбу разгладились. «Тяжи» заносят дополнительные стулья, рассаживаемся. Начинает, тем не менее, министр сердито:

— Савченко в больнице. Закрытая черепно-мозговая травма, тяжелое сотрясение мозга.

Клаймич удивленно смотрит на меня. Я ему рассказывал о воскресном бое, но без подробностей. Павлов и Киселев хмурятся, разглядывают потолок.

— Мне, конечно, очень жалко Виктора… — выхожу из ступора я. — Но это бокс…

— А страну тебе не жалко?? — взрывается Щелоков. — Сборной через три дня лететь в США. По несколько боев с американцами в каждом весе! В трех городах! И кого теперь посылать вместо Савченко?!

— Такие матчи по боксу, СССР — США, у нас с 69-го года проходят, — пояснил в ответ на мой ошарашенный взгляд Павлов. — Договорились с американцами, утрясли регламент… В этом году первый матч в Лас-Вегасе. Двадцать восьмого января. Второй в городе Лафайетт, штат Луизиана. Последний, заключительный, в городе Трой, штат Нью-Йорк — третьего февраля.

Мы с Клаймичем переглянулись. Нью-Йорк! «Мы — мир»! Григорий Давыдович понимает меня с одного взгляда.

— В весе 71–75 килограмм Савченко уверенно побеждал американцев. — Вновь подключается председатель Госкомспорта. — Трансляция по телевидению, репортажи в газетах, пропагандистский эффект… Советский спорт — самый лучший.

— Из 11 человек сборной — тяжело вздохнул Киселев. — Я твердо уверен в пятерых-шестерых. С Савченко было семеро. Рыбаков, Львов, Тимофеев… Еще пара молодых. Но без Савченко… Можем проиграть в финальном зачете. Позор на всю страну. Не нужно было устраивать этот спарринг!

Тренер сборной зло смотрит на Павлова. Тот на министра.

— Короче. — Щелоков категоричен. — Ты, Витька, напортачил — тебе и исправлять. Полетишь в Штаты, вместо Савченко, спасать престиж Родины. Товарищи меня поддержали, другого выхода нет.

— А как же возраст, виза, выездная комиссия?! — я удивленно развожу руками, играя на публику.

— Мы все берем на себя, — успокаивающе кивает Щелоков. — Сегодня сам позвоню послу. Хорошо покажешь себя с американцами — поедешь с Алексеем Ивановичем, — министр кладет руку на плечо расстроенного Киселева. — На чемпионат Европы. А там и до Олимпиады недалеко.

— Хорошо. Но я еду с Лехой и Ретлуевым. — Иду ва-банк. — Они меня «вырастили» как спортсмена — им и принимать «зачет». И это… С ними, я никогда не проигрываю!

— Какой еще Леха? — взвивается Павлов. — Программа поездки утверждена, билеты куплены… Я еще понимаю — Ретлуев, чемпион Союза…

— И это еще не все — я смотрю прямо в глаза Щелокова. — Николай Анисимович, мы обсуждали запись песни «Мы — мир» с вами и Леонидом Ильичом. А также широкое международное движение помощи голодающим Африки. Если я все равно лечу в США, разрешите заехать в Нью-Йорк и записать песню на студии «Атлантик Рекордс»?

Клаймич согласно кивает, а Киселев и Павлов с удивлением и интересом смотрят на меня.

— Записываться один будешь? — хмыкает Щелоков.

— А вы отпустите в США девушек и Григория Давыдовича?

Наш директор сейчас наверняка возносит внутри себя молитвы еврейскому богу Яхве.

— Этот вопрос… — задумчиво произносит министр, — надо наверху «провентилировать». Дело важное, политическое… Может, и выгорит.

Сидим молча, ждем, пока Щелоков обдумает идею. Клаймич опять включает свое обаяние и предлагает продегустировать итальянское вино, несколько ящиков которого ушлый директор вывез благодаря нашим «рабочим сцены». Мужчины сначала сомневаются (рано), но потом сдаются. Григорий Давыдович быстро и умело открывает бутылку «Амароне». Это красное вино из «Венето», которое производят из заизюмленного винограда. Проще говоря, «Амароне» можно назвать вином из изюма. Столь мощная концентрация дает вину крайне насыщенный аромат и густой вкус. Павлов с Киселевым мало что понимают — тренер даже шутит насчет водки (а не поднять ли градус), а вот Щелоков дегустирует как настоящий ценитель. Что такое бутылка вина на четверых мужчин? Четверть часа, два бокала на каждого. Я сижу, скучаю, обмозговываю внезапную поездку в США. Надо обязательно посмотреть в Айфоне соперников. Прикинуть стратегию боя. А также связаться с Майклом Гором из «Атлантик Рекордс» и Эндрю Вэбером из «СиБиЭс Рекордс». Министр замечает мое «подвешенное» состояние. И пока Клаймич открывает вторую бутылку (хорошо пошло!) — Щелоков предлагает мне прогуляться.

На улице — оттепель. Морозы спали, веселая капель выбивает веселый ритм в водостоках. Я вдыхаю запах города. Нет, до весны еще далеко. Суровая зима 1979-го года не скоро сдаст свои позиции. Прогуливаемся с министром вдоль по Селезневской. Доходим до метро «Новослободская» и поворачиваем обратно. Идем мимо бань к Суворовской площади. Сзади тихо едет «Чайка» министра. Щелоков молчит, о чем-то раздумывая. Я тоже не тороплю события. Слишком уж ускорился их ход. Возникает такое ощущение, что плыву на утлой лодочке по бурной горной речке. Подводные камни, пороги… Того и гляди разобьешься.

— Нашли — прерывает молчание министр. — Тайники, закладки, шифроблокноты, все, о чем написано в письме — все нашли.

— Искал Веверс? — интересуюсь я для проформы.

— Он. С моими людьми. На этих выходных. Аккуратно сломали машину Калугина и, пока он отгонял ее на СТО… Все отсняли на камеру, запротоколировали, сняли отпечатки пальцев. Юра уже продемонстрировал материал Леониду Ильичу и Пельше. Для них это, конечно, удар. На послезавтра назначено внеочередное заседание Политбюро. Впервые генерал КГБ оказывается предателем. Да еще и выясняется это в обход комитета. Скандал!

Щелоков довольно потирает руки.

— А для чего вы мне это все рассказываете?

— Андропову конец, — министр останавливается и поворачивается ко мне. — Но напоследок может выкинуть что-нибудь… эдакое. Очень хорошо, что ты уезжаешь в США. Боксируй, записывай песни, ближайшие недели в Москве будет опасно. Только постарайся в Штатах ни во что не влипнуть. А пока не уехал… Я прикрепил к тебе «Шторм».

— Это что еще за зверь?

— Спецгруппа особого подразделения МВД. Создана моим секретным приказом. — Щелоков покрутил головой, но вокруг никого не было. — Очень тренированные товарищи, все служили в спецвойсках. Готовились к Олимпиаде, но вот видишь, раньше пригодились.

— В первую очередь надо защитить Альдону и ее отца!

— Это само собой. Просто если заметишь, что за тобой следят — это мои люди осуществляют контрнаблюдение.

— Вчерашний серый «жигуль»…

— Да, это они. В случае чего, сразу звони мне или Юре. Телефоны ты знаешь.

Кивнув на прощание, Щелоков грузится в «Чайку» и уезжает. А я один остаюсь на пустынной улице. И где вся эта охрана, контрнаблюдение? Меня начинает разбирать нервный смех.

* * *

Следующие два дня проходят в каком-то цейтноте. Я понимаю, что в четверг уже лечу в Штаты, это значит, мне нужен мастер-диск с песнями на итальянском и английском языках. А к нему — фотографии группы вместе с пленкой. Девушки моментально отправляются мной к парикмахерам, Львова приводит в порядок наши костюмы, Клаймич бронирует фотоателье и попутно решает тысячу разных проблем. Мы же с музыкантами по нескольку раз записываем песни. Пробуем разные тональности, шлифуем вместе с Татьяной Геннадьевной исполнение.

Попутно Леха бегает с Ретлуевым, которого Щелоков своим приказом вызвал в Москву («партия сказала надо»), помогает оформлять паспорт и выездные документы. Если бы не помощь всесильного министра, не только Ретлуев, но и мы с «мамонтом» никуда бы не поехали. Так, всего лишь один звонок в посольство США и Билл Прауд — тот самый атташе по культуре, что предлагал мне «выбрать свободу» — лично привозит мой свежий «17-ти летний» загран с американской визой. Паспорт с новым возрастом за сутки сварганили на Огарева, 6, и я совершенно не испытываю по этому поводу мук совести. На войне все способы хороши!

Клаймич еще раз устраивает экскурсию Прауду по студии, хвастает итальянской «победой» у «стены славы».

— Впервые за всю историю американского посольства в Москве — прочувственно произносит Прауд, глядя на фотографии. — Атташе лично занимается визовыми вопросами советского гражданина. Но теперь я вижу, что не зря. Такие советские граждане — дипломат голосом выделяет слово «такие», — будут с радостью встречены на гостеприимной американской земле.

Шпарит как будто на приеме в посольстве. Его прочувственный спич прерывают… вошедшие в студию Галина Леонидовна и Светлана Владимировна. Сюрприз. Женщины чем-то явно возбуждены, громко смеются и, похоже… да, уже приняли слегка на грудь. Я смотрю на часы — шесть вечера. Дамы скидывают на руки нашим «тяжам» свои шикарные соболиные шубы и тут уже мне ничего не остается, как выходить на первый план, знакомить атташе с женой министра и его заместителя. А заодно работать переводчиком, т. к. обе женщины не владеют английским. Пока я упражняюсь в презент перфект и паст континиус, Клаймич резво откупоривает сразу две бутылки «Амароне». Тосты за мой успех в Италии и талант чередуются с тостами за здоровье и добрососедские отношения с американцами. Незаметно в нашу компанию вливаются сначала «звездочки», вернувшиеся с фотосъемок, а затем и Роза Афанасьевна, «заглянувшая на огонек». Пока все чокаются, выпивают, меня в сторону отводят сначала Светлана Владимировна, потом Галина Леонидовна.

Первая предупреждает об интригах МИДа, который в лице Громыко дал согласие на приезд итальянского следователя в СССР. Тот будет опрашивать меня и сотрудников студии о перестрелке на вилле Кальви. Вторая выступает в очередной раз моим ангелом-спасителем, поговорив с мамой относительно поездки в Штаты. Та сначала, как узнала о турнире, да еще со взрослыми боксерами, твердо сказала нет. «И никакой Щелоков ей не указ». Хоть я и признан дееспособным, она моя мать и ее слово последнее. Никакие мои аргументы о записи песни «Мы — мир», о первом англоязычном альбоме не подействовали. Видимо, я уже переступил некую черту, после которой наступает банальная усталость от всех моих приключений.

Но Галина Леонидовна заехала к маме на работу, вывезла в обеденный перерыв ее в ресторан «Прага» и там час убеждала. В итоге крепость пала и мне разрешено ехать. Помогло то, что я лечу в компании Лехи и Ретлуева, а им мама доверяет. Искренне благодарю Брежневу, клянусь не посрамить честь Родины. Про себя думаю, что надо и Галине Леонидовне посвятить песню. Ну что это за подарок — импортный кухонный комбайн — для дочки всесильного Генсека? А песню она на всю жизнь запомнит.

С вечеринки, которая превратилась в проводы, ухожу тихо, по-английски. Взгляд Веры — игнорирую. Рядом стоит Татьяна Геннадьевна и явно бдит за дочкой. Точно такой же призывный взгляд вижу у Альдоны, но ту пасет «Шторм». Да и за мной все эти два дня неотрывно катался серый «жигуль». Зачем Щелокову знать о моих отношениях с девушками? Тем более перед поездкой нужно выспаться. Летим восемь с лишним часов с промежуточной посадкой на дозаправку в Гандере (Ньюфаунленд). Это утомительно. Впрочем, выспаться мне не дают. Стоит только переступить порог квартиры, как раздается длинный телефонный звонок. Явно международный. И это Анна Кальви!

Сначала девушка явно ощущает некоторое смущение, болтает о пустяках. Смеемся над заголовками в западной прессе о моем аресте КГБ, вспоминаем какие-то пустяки о поездке в Сан-Ремо. Потом Анна рассказывает мне о самочувствии отца и его перспективах в предвыборной гонке. Тут складывается все хорошо и, похоже, Кальви имеет все шансы на победу. Он уже вышел из больницы и агитирует итальянцев из кресла на колесиках. С пробитым плечом! Я смеюсь внутри. Но на чувствительных и эмоциональных жителей Апеннин это производит убийственное впечатление. Заканчивает разговор Анна признанием, что очень по мне скучает и даже готова прилететь в Союз, чтобы повидаться. В КГБ уже и так наверняка знают, что я еду со сборной в Штаты, поэтому я смело признаюсь в этом девушке. Та очень рада, и моментально обещает прилететь в Нью-Йорк. Ну и правда, что такое для дочки банкира-миллионера смотаться на выходные в США? Наверняка папа еще и персональный самолет выделит. Не успеваю попрощаться с Анной и положить трубку, как раздается новый звонок.

Это Романов. Он приехал в Москву на заседание Политбюро и хочет меня видеть. За мной уже выехала машина.

* * *

И вот я в знаменитом доме N 26 по Кутузовскому проспекту. Тут живут Брежнев, Андропов, Щелоков… Есть квартира и у Романова. Дом представляет собой целый комплекс зданий, который одной стороной выходит на Кутузовский проспект, а другой — на набережную. Имеется красиво подсвеченный большой внутренний двор, но попасть туда просто так с улицы не получится — надо миновать два поста охраны перед воротами и после.

Пройдя контроль (первый пост милиция, второй — КГБ), мы подъезжаем к третьему подъезду. Тут тоже сидит молодой консьерж неясной ведомственной принадлежности с оттопыренным наплечной кобурой пиджаком. Спросив, в какую я квартиру, он записывает данные паспорта в специальную тетрадь и вызывает мне лифт. Поднимаюсь на четвертый этаж. На лестничной площадке — кадки с пальмами, цветы на подоконниках. Звоню в 46-ю квартиру. Открывает сам Романов. Григорий Васильевич одет по-домашнему: фланелевые брюки, вязаный свитер.

— Вот же ты вымахал! — удивляется Романов, подавая мне тапочки. До посещения Брежневой, я привык делить квартиры на две категории: обычные, размер и конфигурацию которых понимаешь, стоя еще на пороге. И прочие, встречавшиеся гораздо реже, размеры и конфигурация которых для стоящего на пороге человека остаются некоторое время загадкой. Но планировка и размеры квартиры Романова осталась для меня тайной даже после того, как я проплутал по ней добрых десять минут. Сначала разделся в гардеробной. Помыл руки в огромной ванне. Потом мы с Романовым по длинному коридору зашли на кухню, взяли чайник с чашками. Через проходную комнату и что-то вроде зимнего сада добрались до кабинета. Григорий Васильевич включил зеленую настольную лампу а-ля Ленин в Кремле и разлил чай. Выложил на стол традиционный сушки, кусковой сахар. Отказываться не стал — налил чай в блюдце и стал пить вприкуску, разглядывая полки с книгами. Много сочинений Ленина, Маркса, но есть и классика и даже специальная литература — справочники, энциклопедии… Пока я изучал книги, Романов поставил на стол серую коробку с двумя антеннами, выключил ее в розетку. Мигнул и загорелся индикатор на передней панели.

— Генератор помех — пояснил Романов в ответ на мой недоуменный взгляд. — Твой патрон сегодня мне выдал и объяснил, как защищаться от прослушки. В какие времена живем….

Глава Ленинграда тяжело вздохнул, выпил чая из стакана с оловянным, узорным подстаканником.

— И что еще Щелоков… ну… рассказал? — я замялся, не знаю как сформулировать свое участие в созыве внеочередного собрания Политбюро.

— Все. Он рассказал все. — Романов внимательно посмотрел на меня. — Твои приключения в Италии, письмо про Калугина… Читал, кстати, в рассылке ЦК и твой прогноз по Ирану. Надо признаться, что ты был прав, а мидовцы нет. И теперь я хочу знать. Ответ всего на один вопрос. Кто ты, Виктор?

Где-то я уже слышал этот вопрос. Месяц назад Цвигун спрашивал меня «кто я». А теперь вот Романов. И тут разговор на болезнь не переведешь. Ибо мой визави здоров как бык. Почти тридцать лет еще протянет, пока не умрет в 2008-м году.

Григорий Васильевич наклоняется вперед и впивается в меня глазами. Просто гипнотический взгляд.

— Я прошел голод, холод и войну. Хоронил боевых товарищей и жертв Блокады. После Победы мы трудились, чтобы восстановить город и страну. Шаг за шагом… И вот год назад я повстречал тебя. Маньяки, предатели-генералы, песни, что плакать хочется… Весь мой жизненный опыт просто вопит, что так не бывает. Не бывает, чтобы из-за школьника члены Политбюро голосовали о снятии Председателя КГБ. Выгляни в окно.

Ставлю стакан, встаю и прислоняюсь лбом к стеклу. Вижу, как рабочие в спецовках в окружении людей в милицейских шинелях спиливают во дворе ветки дубов. После чего аккуратно складывают их в кузов КАМАЗа, припаркованного возле детской площадки.

— Щелоков распорядился — любезно поясняет Романов. — Чтобы снайперы на деревьях не спрятались.

— Это же война! — Наконец, до меня доходит. Если во дворе правительственного дома… По телу пробегает стадо мурашек. Каждое размером со слона.

— И я хочу знать ради чего и ради кого — Григорий Васильевич встает рядом и грозно смотрит на меня — Мы начинаем войну.

Я отхожу от окна и сажусь обратно. Романов остается у окна, мрачно смотрит наружу. Признаться и показать айфон? Ага, и тут же отправиться в комнату с мягкими стенами. Моя мировая популярность не настолько велика, чтобы в газете Правда про меня не написали«…известный певец и композитор… скоропостижно скончался…» и так далее. Но мне нужен Романов. Щелков хорош, но в политических вопросах — легковес. А нужно точка опоры. Косыгин идеально подходит. Увы, через год умрет. Кто еще? Устинов? Нет выходов.

— Озарения — тихонько пробормотал я.

— Что? Я не слышу — Романов склоняется надо мной — Говори громче.

— У меня бывают озарения — также тихо говорю я — После того случая с маньяком, я лежал в больнице… Там все и началось. Во сне приходят странные видения.

— И какие видения у тебя бывают? — Романов садится за стол, начинает барабанить пальцами. Поглядывает на телефон. Сейчас он вызовет людей в белых халатах.

— Очень разные. Бывают мелодии и слова из песен. Какие-то люди, образы, разговоры. Вот сегодня — я замялся.

— Продолжай — я вижу перед собой матерого хищника и у меня сердце в пятки проваливается.

— Сегодня советский суд вынес приговор армянским террористам, взорвавшим в прошлом году московское метро. И мне сегодня приснилось, что… какой-то академик Сахаров пишет письмо Брежневу с требованием приостановки исполнения приговора и нового судебного разбирательства. В конце этого месяца письмо будет опубликовано в диссидентских кругах, а после кажется… попадет на Запад…. Тут я не уверен. Сахаров будет вызван в прокуратуру, где ему предъявят официальное предупреждение об уголовной ответственности за заведомо ложные заявления. КГБ попробует перехватить инициативу, начнет неуклюжую контригру вбросив через своего агента — журналиста под прикрытием Виктора Луи…

— Честно комсомольское! — я прикладываю руку к сердцу — Не знаю кто это!

— Дальше! — в голосе Романова звучит сталь.

— Информацию в зарубежные газеты о причастности диссидентов к армянским терактам. Кажется, генерал Цинев таким образом хочет пощупать общественное мнение на Западе. После чего связать нелегальную «Национальную объединённую партию Армении» с Хельсинской группой.

Я очумело хлопаю глазами, показывая окружающим, что сам не понял, что сейчас сказал. Расширившиеся зрачки Романова мне говорят, что информация «дошла». Заработали шестеренки!

— И чем все заканчивается в твоих озарениях история с террористами?

— Их расстреляют — пожимаю плечами я.

— Да, нет… — раздраженно дернул щекой Романов — С контригрой.

— Глупая идея. Дискредитировать движение диссидентов, а уж тем более их арестовать не получится. Кажется, на Западе будет какой-то скандал, но дальше туман…

— Кто еще знает о твоем… даре? Щелоков, Чурбанов?

— Никто. Очень не хотел попасть в институт Сербского. Да и сейчас не хочу.

Я смотрю прямо в глаза Романова. Отведет или нет?

Не отвел. Я внутри себя тихонько перевел дух. Все-таки актер из меня так себе, могло все кончится Кремлевкой и 6-й спецлабораторией. Теперь же поторгуемся.

Григорий Васильевич тем временем поглаживает трубку телефона.

— Письмо Калугина это твой экспромт? — прямо спрашивает Романов.

— Мой — вешаю покаянно голову. В ответ слышу сдавленные ругательства.

— И что теперь прикажешь с тобой делать? — глава Ленинграда оставляет, наконец, телефон в покое и, поднявшись из-за стола, начинает раздраженно ходить по кабинету.

Хочется пошутить на тему «понять и простить», но я сдерживаю свой юмористический позыв. Надо дать человеку созреть.

— Я могу быть полезен — осторожно подвожу Романова к правильным мыслям — С Ираном не ошибся, шпионские материалы у Калугина нашли. А еще я могу быть полезен не только стране, но и лично вам.

— И это как же? — усмехается Романов.

— Брежнев быстро стареет. Это ясно и без моих озарений. Скоро развернется борьба за его пост. Помимо Андропова, есть и другие «тяжеловесы» в ЦК и Политбюро, которые видят себя в кресле Генсека. Тот же Громыко…

— Ну-ну, продолжай — Григорий Васильевич явно заинтересовался.

— Вы — лучшая кандидатура — я бросаюсь в омут с головой — Вы из крестьян, а значит, знаете как и чем живет деревня. Воевали на фронте — понимаете нужды армии, ее задачи. Долго работали на руководящей должности в Ленинграде. Разбираетесь в специфике управленческого аппарата.

— Слова то какие… — мотает головой Романов — «Управленческий аппарат». И что же я должен делать, чтобы занять пост Генсека?

— Андропова Щелоков и так без вас «съест». Не завтра, так послезавтра. Рано или поздно. Они давние враги. Думаю, история с Калугиным ему поможет. Вместо Андропова поставят какого-нибудь «чекиста-профессионала» вроде Цвигуна. Я видел генерала один раз перед поездкой в Италию — он мне понравился, хороший специалист, в политику лезть не будет. С группировкой Щелокова вы и так дружите — я кивнул в сторону «глушилки» — С региональными секретарями я думаю у вас отношения ровные. Щербицкий и Кунаев не будут против вашей кандидатуры, обратите внимание на Машерова из Белоруссии. Попробуйте вытащить его в Москву.

— Пётр Миронович уже давно ходит в кандидатах членов Политбюро — задумался Романов — И Леонид Ильич его любит…

— Постарайтесь наладить взаимоотношения с Устиновым — я осторожно, чтобы не потревожить мысли Григория Васильевича, хлебнул чаю — Можно, например, позвать его в первые ряды «бессмертного полка» на 9-е мая. Дмитрий Фёдорович ведь тоже воевал. Фронтовое братство.

— Косыгин, Суслов, Пельше? — Романов собран, деловит.

— С последним проблем не будет. А вот первые два… — я сделал паузу.

— Да говори уже! — Григорий Васильевич явно на взводе. Явно чувствует, что решается судьба власти в стране.

— А не было их в моих снах. Умрут скоро.

— Даже так?!? — Романов явно ошарашен.

— И вот тут Машерову бы заняться экономикой Союза — влезаю со своим советом я.

— Ну да, ну да — глава Ленинграда явно далеко мыслями от экономики — А ты можешь вот каждого так… Узнать дату смерти?

— Конечно, нет. Поймите, я не могу этим управлять. Это как откровение. Свыше. Смутное предчувствие. Я просто чувствую, что шах сбежит из Ирана. Видел во сне, как он грузит свою семью в самолет, сам садиться за штурвал… Понимаете?

— Мнда… Вот тебе и материализм с эмпириокритицизмом — потер виски Романов — Первый раз общаюсь с ясновидящим. Или как правильно тебя называть? Ясноспящим?

25-е января 1979, четверг, утро

Аэропорт Шереметьево.

За две недели, что прошли с моего возвращения из Италии, аэропорт Шереметьево совершенно не изменился. Пустое серое здание, окруженное сугробами грязного снега. Ко входу прочищены дорожки, которые уже занесены поземкой. Погода в Москве испортилась, ночью поднялась метель. В этот раз я рисковать не стал. Заранее заказал «Волгу» из гаража МВД, обнял на прощание мать и деда, пообещал не посрамить Родину (деду) и чаще звонить (матери), после чего отправился в аэропорт. По дороге слушали с водителем радио Маяк. Шла запись выступления Суслова на какой-то партконференции. Вещал он бодро, клеймил вредную идеологию и предателей: «…Под влиянием чуждой нам идеологии у некоторой части политически незрелых советских граждан, особенно из числа интеллигенции и молодежи, формируются настроения аполитичности и нигилизма, чем могут пользоваться не только заведомо антисоветские элементы, но также политические болтуны и демагоги, толкая таких людей на политически вредные действия…». И ведь не скажешь, что не прав.

На входе уже ждали Леха с Ретлуевым. Меня похлопали по плечам, спросили «готов ли я ехать в логово мирового империализма?». Сборная — тринадцать плечистых боксеров, Киселев и трое неопознанных мужчин в дубленках — заполняли декларации. Майор с «мамонтом» повели меня знакомиться. Сначала пожал руки боксерам в порядке роста их веса. От маленького и юркого Александра Бодня, до тяжелого и массивного Евгения Горсткова. Мужчины в дубленках оказались врачом, массажистом и администратором. Последний — невзрачный и сутулый Петр Васильевич Чемишев — вызвал у меня подозрения. Супермены «кузнецовы» в КГБ закончились и в дело пошли настоящие, незаметные разведчики? Очень похоже на то.

Пока я приглядывался к Чемишеву, на «сцене» появился мой самый первый и главный благодетель — Чурбанов. Опережая его, в зал вылета сначала забежал незнакомый капитан-порученец, зачем-то придержал рукой разъезжающиеся двери. Зять Леонида Ильича был бодр, подтянут и весел. Генерал поздоровался с присутствующими, обнял меня, после чего отвел в сторону.

— Николай Анисимович не смог приехать тебя проводить — Чурбанов по-отцовски поправил воротник моей рубашки — Готовится к сегодняшнему заседанию Политбюро.

— Пожелайте ему удачи — промямлил я, не зная как реагировать.

— Нам всем она не помешает. Особенно тебе в США. Готов к новым победам?

— Всегда готов — дурашливо салютую пионерским приветом — Столько дел приходится оставлять — я тяжело вздохнул — Запись на Мелодии, Останкино с Утренней почтой, пресс-конференция…

— Ничего! — Чурбанов отмахнулся от моих проблем — Вернешься, наверстаешь. Кстати, вот полюбуйся.

Генерал протянул мне красную книжечку с гербом СССР. Это был пропуск с моей фотографией в разные учреждения, большая часть которых была обозначена аббревиатурами. От каждого учреждения стояла синяя печать.

Я недоуменно повертел ее руках, хотел даже пошутить, попробовав на зуб, но решил не опошлять момент.

— Гордись! — забрал обратно корочку Чурбанов — Твой первый пропуск-вездеход. К нам на Огарева, на Старую площадь, в Кремль… Лично Леонид Ильич распорядился. За Иран. И сверли дырку. После возвращения, будем тебя награждать второй медалью.

— Грузины?

— Точно. Кстати, забыл тебе сказать. Помнишь, главу МУРа Олега Александровича?

— Генерала Еркина? Помню, конечно.

— Вчера звонил. Арестовали твоих останкинских «друзей».

— Каких друзей?

— Которые клип монтировали. И потом его продали американскому журналисту. За триста долларов. А это «бабочка», 88-я статья Уголовного кодекса. Лапин их еще раньше уволил, так что…

Приятный женский голос объявил начало регистрации рейса Москва-Нью-Йорк.

— Давай, Витька, без залетов в этот раз — Чурбанов хлопнул меня по плечу, прощаясь — Будем смотреть твои бои в прямом эфире. Леонид Ильич говорил с Лапиным.

— Там же 10 часов разницы — промямлил я, закидывая сумку на плечо — Утром трансляцию поставят?

— Да хоть бы и утром.

— Юрий Михайлович, напомните еще раз Леониду Ильичу, чтобы отпустили девушек и Клаймича на несколько дней в Нью-Йорк на запись «Мы — мир». Столько вместе репетировали! Песня — бомба.

— Ладно, обсудим. Давай, не подведи.

Таможню и паспортный контроль прошли «влет». Киселев, как и три недели назад Клаймич, показал прапорщику разрешение на вывоз валюты, у нас проверили выездные визы и мы оказались в «стерильной зоне». Час ожидания, квадратные глаза боксеров, многие из которых в первый раз увидели богатство «Березок» и урчащий Икарус выгрузил нас на стоянке Илб2. Турбины самолета уже были раскручены, приветливая стюардесса показала мне мое место. Разместился между Ретлуевым, чье непроницаемое «индейское» лицо говорило нам, что слетать в США для него — плевое дело и Лехой, который и не пытался скрывать свое возбуждение. Как оказалось, «мамонт» взбудоражен вовсе не поездкой в Штаты — через проход от нас сидит сборная Союза по хоккею. Я узнаю легендарную тройку — Михайлова, Петрова и Харламова. Впереди пристегивается наш прославленный вратарь Третьяк. Хоккеистов замечают, к ним начинается паломничество пассажиров за автографом. Я тоже хочу подойти, но тут окружающие узнают и меня. Первой взвизгивает «Это же Селезнев» полненькая девчушка, летящая в компании представительного мужчины. Протягивает мне свой билет, умоляюще складывает руки. Делать нечего. Достаю ручку, начинаю расписываться. С большим трудом стюардессе удается усмирить ажиотаж в салоне. Последним она усаживает Киселева, который жмет руку тренеру Виктору Тихонову, который еще не знает, какая блестящая карьера в сборной его ожидает. Краем уха слышу про Кубок Вызова. Теперь понятно, куда и зачем летит наша сборная. Утереть нос американским профессионалам из НХЛ.

Самолет выруливает на ВПП, а я закрываю глаза и попытаюсь провалиться в сон. Не тут то было. В голове продолжает крутиться вчерашний разговор с Романовым. Несколько раз я видел, как «хозяин» Ленинграда был близок к тому, чтобы сдать меня «куда надо». Почему же не сдал? Личная выгода? Пожалуй. Конфликт с Андроповым? И это тоже. Григорий Васильевич не забыл историю с сервизом Екатерины Великой, что «придумал» председатель КГБ для западных газет. Но представляется, что это еще не все. На проверку, самые заядлые материалисты все-равно где-то внутри верят в чудо. И когда встречаются в реальной жизни с непонятным и шокирующим — моментально ломаются. Как глава Госплана Байбаков с мошенницей Джуной. Конечно, если бы Романов знал, что я улетаю на следующий день в Штаты — шансы, что он меня не отпустил, были бы велики. Но Щелоков ему почему-то не сказал.