Я спутал Талейрана с Тамерланом… В недоброй тьме, встревожен, зол и хмур, Я причитал навзрыд и бесталанно: «Кто крив? Кто хром? И кто из них – Тимур?» Все стало вскоре просто несусветной Игрой словес («Кто страж-дущий? Кто страж Души?»), Решетчатый витраж Угадывался. Длилась безрассветность, Как долгий срок. (Дотошных пустяков, Себяжалений умысел и домысл: Как невозможность памяти и дома, Необратимость шуток и стихов; Как безнадежный храп в нощи, ножей В тиши бездарность и зловещесть; Как дрязг и краж вседневность и как вечность Немилостивых зим и сторожей; А чуть точней – как малоумный лепет И как нестрашный театральный гром, – Как показное мужество в нелепом – Трагедия-с: «Забыть! Кто крив! Кто хром!» По-моему, от малахольных слез, От вздохов лицедейских прометеев Спасает обещание затеять Жизнь, как живется: с шуткой, но всерьез. Легко сказать! Но жалкие слова Одни и были с разумом и четки!) На должном месте витражи решетки Мерцали – и болела голова. «Кто – хан? Кто – хром?» Ни малости не спасший, Я всматривался, сбит и сокрушен, Как в резко замолчавший телефон – В тень витражей на тихих лицах спящих. ………… …Мне не сыскать неторопливых слов Про все, что стало темой «дальше – позже»: Здесь витражи ожили в зримой коже Потешных, невозможных полуснов; Здесь, в этом полусне, как полоса Спектральная, как карнавальный остров, Расцвел бесцветный оттиск полусна. Сударыня! – дитя! старушка! ослик! Вся пращурная мудрость черепах, Вся камнеглазость ящерок и змеек, Вся праздничность сандалий, тюбетеек, Косиц, косичек, седел и рубах… (А ну как вдруг немилые черты, но явные – проступят непреклонно?!) …все нищие арыки и цветы Внушали полуслышно (полусонно): «Не самый ль раз, решась на благосклонность, Сподобиться житейской простоты? Не самый ли? Не время ли? Не кстати ль Вглядеться в чудо – в этот хрупкий сплав: Вот ишачок – как сфинкс средь жухлых трав! Вот шаловливость резвого дитяти!» И в этот самый миг, когда сама трава Открыла мне заветное решенье, – Как не ожить! – на головокруженье И менторство я предъявил права. Сударыня! Такой веселый сон! Врачующие травы и слова С ума сойти как праздничны и ярки! Дитя и ослик. Чистой жизни соль. Обетованной тишины подарки…

Сударыня! Такой – веселый! – сон. Не говорите ж: «Сон – лишь сон – черед За сим обмолвок и проступков, В душе копанье и копанье в трубке И утрешний несвежий анекдот». – Мне кажется, что сон был суть: я – жил. А если мне тотчас не написалось, То это малость: недостало малость Сиюминутной ясности души.

Куда там – не до сути и не до правд: горю! Но жизнь благодарю за сопричастность судьбам; За то, что в новый вздор я втянут, бедный, духом И слушаю вполуха надрывный разговор; Что здесь, в картуше драк и счетов, и бесчестий Я устоял от жестов и сочиненья драм; Что в мельтешне, лютей напраслин и поветрий, Ни разу не поверил в возможность нелюдей… Сударыня! Но строгость и память чистых лет Я призван одолеть. Как мой прапращур – бога. Не вздумайте, мой друг, что вместе с сменой кожи В ревнители убожеств я записался вдруг – Я лишь сумел воздать как факту и обету, Что в грязь былых аскетов я втянут: в благодать. Я различил черты лишь читанного ране: Сомнительность сиянья тщеславной чистоты. И мне открылось в грубой проверке на Содом Кто – кто: кто – крив, кто – хром, кто в мире – кривдолюбы… – «Мне кажется, вам самый раз пора, Провозглашая истины простые, Поведать нам: наместники Петра – Хранители святынь, но не святые. И тем, кто уловил святой престол На мнимом чуде и нескромном платье, Ответствовать, что он – живой симво́л, Глашатай, но не тело благодати. Откуда что берется в этот час? Как мы мудры, как мы в сужденьях тонки! Как тешат притчи нас и побасенки! Как стыд житейский умиляет нас! Коль истины удобны и просты, Подумайте! – так близко до сужденья, Что мы как раз достойны осужденья, Коль скоро мы достигли чистоты!..» – Не говорите так! Не разумом, но кожей Я чувствую ничтожеств, доносов, краж и драк Обкатанную ладно систему, косность, власть. Но самому б н е п а с т ь! А остальное – ладно. Мне б самому не быть в героях и кликушах И, сдавленный картушем, о душах не забыть. Мне не до правд: горю. Не до судов и сути. За сопричастность судьбам судьбу благодарю. Я счастлив, что на кручах, Узнав хоть краем боль, Я обрету не роль, А участь, друг мой! Участь.

Девочка! Тебе-то зачем эта Троя? Что тебе эта рухлядь: стены Пота и баталий, победная песня Школьного мифа? Чем бы был мой мир и чего бы он стоил – Сказка для зубрежки – когда б не Елены Нежное безмолвье! Когда бы и если б Не Суламита! Чем бы он предстал? Кронидовой кляксой, Выданной за росчерк преданий? Уликой Вечных сукровицы да воплей? Метой Смерти и муки? Скукою: хвастливой скукой Аякса? Скукой: хитроумной скукой Улисса? Скукой: кораблей, щитов-гекзаме́тра Длинною скукой?! Ты так кротко плачешь: больно. Когда бы Мы и вправду были б неробки духом, Мы уберегли б тебя от мужлана И от обиды. Мы тогда мужчины, когда вы слабы. Поручи богиням контор и кухонь Бицепсы и битвы – сгубившим в Жанне Киприду. Предоставь сраженья, триумфы, царства, Копья, колесницы – пускай их! – оставь им, Чтоб тебе пребыть от веков и доныне Только Кипридой! Столько некорысти в твоем лукавстве! Столько нестяжания славы – в тщеславье! Неужели ж это однажды сгинет В мартовских идах?!

…Уф! Воины мы, если вы беззащитны, богини!

И весь восторг высоких слов и тем: Весь ваш масонский код и чернокнижье И все, что вы, – сейчас оно – зачем? Что стало с вами? На каком пути Вы подобрали свой испуг и барство? Чем порожден он – праздностью? Опаской? – Совет покуртуазничать – и баста, Совет покрасоваться и уйти? Стать статуей на площадях страстей?! Быть каменной средь зла? – как ни судите, Вы вечное безвременье сулите Призывом пребывать при красоте». – Как с книжек обгоревшие листы, Стряхнув житейский пыл и нищий гонор, Мне самый раз, решась на благосклонность, Сподобиться житейской простоты. Вы прямодушны. Очень. Может стать, Что вам наскучит скоро этот лепет, В моем письме и впрямь не счесть нелепиц. Что вам трудиться? – Лучше не считать. Представьте сами: трубный глас и дым, И трупный запах вожделенной битвы… Сударыня! Доколе ж в мире быть нам Посланцами немира и беды? Мне худо, что, далекий и в узде, И ставший непонятным вам отныне, Я не могу беречь вас от гордыни: Высокомерья неотложных дел.

Но я хотел о солнце и сосне: Хотел о сне. Хотел о сне – и сбился. Мой сон исчез, сударыня: расплылся. Бог с ним совсем – еще жалеть о сне! Мне не сыскать неторопливых слов Про все, что я так благодарно помню: Про конуру, про поленни́цу дров, Древесную прохладу сонных комнат: Про все, что ваш странноприимный кров. Про утро и про серый снежный сор, Доверчиво прижавшийся к ограде, Про все, что так сродни моей отраде Сегодняшней (смотрите выше: сон!), Про тихий отрешенный разговор, Шуршанье книг и занавесных складок: Про все, что ваша дача – ваша благость. Подумать только! – дача! скатерть! бор! И как я только мог, тупец и бездарь, Лишь (так сказать!) почти у края бездны, Почти у рубежей небытия, Понять, что бор – не робость. И не бегство. Но жизнь. Но жизнь: сакральный смысл ея…

Встают неправо и разбой. Но иллюстрации к утратам Не разглядеть – не разгадать нам: Мы слишком заняты. Собой. За безопасностью оград Храним мы лучшие из качеств: Мы – регистраторы палачеств, Зоилы дачные неправд. Нам надо многое сберечь: Свою – особенную – муку, Свою семью, свою науку, Свою – особенную ж – речь. Нам позволяет наша честь Особо знать и значить дневи, Раз слезы по распятом древле Нам затмевают казни днесь. Нет мира бедствий, чтоб пробить Твердыню зрелища и дела! Жить с нами – значит: жить несмело. Быть с нами – нетчиком пребыть. Пожалуй, что теперь за счет, Когда кругом в одних уликах? Звучит по-эллински: элита. Ползет элита… Доползет?..

Откуда что берется в этот миг, Когда приходит час надежд внушенных? Сударыня! Какой нас ветер гонит От благости: от музыки и книг, От шорохов загадочных и сонных – В базарный зной, сумятицу и крик? И из какой пустыни наши души, Уставшие, подать сумеют весть? Сударыня, зачем нас ветер кружит И гонит нас – и некогда присесть? Чтоб радугой, расцвеченной без меры, Пустившись в свой пленительный вояж, Мы бросились в глаза, как эфемеры, И возвратились на круги своя ж, Где будет та же присказка и сказка Скудельных душ и притомленных дружб, И та же жизнь, – с азартом и с опаской – С надрывом: та же вдавленность в картуш? Но ты отмечен свыше: ты помечен Обязанностью к действиям вотще… Какой же ветер кружит нас и мечет И гонит нас – и некогда душе?..

Какое столетье? Неужто н е н а ш е уже? Две тыщи такой-то – а мы не приметили это… Мне, правда, до тое, н е н а ш е г о, дела ни малости нету, Совсем не об том я – о том, что и ты постарел, Беранже. Хоть так же смешлив и умен и все так же сродни Аруэту Все т о ж е? Все т а к ж е? Но вправду ли честь высока Нимало не ста́реть?.. (И где наши мудрость да посох – Все ветхость да трудная светскость.) Минувшего н а ш е г о послух. Как мог я не знать, что не вечна ж тоска, ни строка Ушедшего в нети! Все т о ж е? Все т а к ж е? Все т а к. Ну как бы не так! В непостижности новых, ненашенских, буден Заста́рело дело, и нас забрала немота, И верить нелепо: что в не́мочи мы не оску́дим. Оску́дим. Конечно ж: нас время словило на том (А знали ведь, знали ж, что преданность наша без прока!) Что мы предавались г л а в о ю, стихом и к р е с т о м Не очень и н а ш е й, но про́житой нами эпохе. И вся очевидность высоких печалей, и свар, И гордых гражданств, и намерений, честных и чистых (Так нам объясняли: король – Валуа́, а Валуев – министр), Заста́рели нынче – и надобен песням словарь. Словарь. Словосклеп. Но воздержимся как-то от слез. Загублены вирши, но мы-то – живые, не с ними. Мой друг Беранже, мы не станем жалеть наших славных пиэс: Забудутся песни – останется доброе имя. Все – утешение.

Сударыня! Я вспомнил в мелкий час Себяжалений и привязок к быту, Что мучили меня в те дни обиды Да язвы обгорелого плеча – И только-то. Но ежели средь дел Я вспомню вновь крикливый южный город, Как сызмальства, мне горько сдавит горло Недобрый смех не злых – отнюдь – людей – И только. Только давность детских дел Так не по мне: в те годы, не по росту, Куда больней привычного сиротства Я ощутил немудрость и х сердец. Смешной, как в сквере духовой оркестр, Большой и старомодный, как мазурка, Мой город был сердечен и в мазуте. Я б счастлив был, когда б не первый крест. Я не умею подобрать ключи, Чтобы открыться п р о с т о, без судейства Про город зноя, лоз и алычи И очень копперфильдовского детства. Как рассказать о родичах моих За давностью без трепета и п р о с т о: Что были не по детству, не по росту Мне вздохи их и сокрушенность их; Что горше и язвительнее жала Был для меня их обреченный жест, Парад их скорбных, слышных миру жалоб, И непосильность их великих жертв. Несносно и старательно, без празднеств, Меня в Н и ч т о сводила воркотня. О, как хвастливой был вконец задразнен Я добротой, унизившей меня! И если я в двусмысленный тот миг Не закоснел в упрямстве и угрюмстве, От ангельской угодливости грума Я уберегся если, – горстка книг Да дружества, которыми помечен, Спасли меня от хмурой хитрецы. А город был в мазуте и сердечен, И обещали добрые концы Зачитанные, ветхие романы, Упрямо указующие цель. И это было верным, необманным – Напоминаньем: помни о конце Хорошем. Об одном о нем. И слушай, Как жизнь обетованна и п р о с т а. И верь в невечность скучного перста! И верь в покой и счастье добродушья! И как я ни насмешничал, коря Себя потом за сказку, – но нетленной Она одна осталась, а изменой Концам хорошим стала жизнь моя: Мы полюбили варварство, мой друг. Мы только тем и жили – упованьем На проповедь сменившее камланье И музы подменивший волапюк. С ехидцей поддержавшие канон, Нам полюбились шаткие подпорки: Гражданственные рифмы-оговорки И башней взгроможденный террикон. (Тщедушный пастырь выморочных муз! Когда твое непрочное строенье Взметнет к чертогам свой надменный груз, – Ты, сея лжу, воззиждешь оскуденье Среди развала каменных пустынь!) Но я спешу куда-то все – а ране Я жил, мой друг, в слезах и обещаньях, Надежных, справедливых и – п р о с т ы х. Какой волшбою было мне дано С упорством непреложным очевидца Уверовать, что Англии столица И прадедов местечко – все одно: Что, как ни различайте чад, – в чаду Тщеславия, в торгашеском удушье Нелепец – Нестяжатель – Добродушец Зажег свечу в ночи́ надменных душ. И потому грядущее растрат Душевности сулило мне не просто Никчемного утрату первородства – Но Словаря. Но кровного родства. И потому, когда добра и зла Разграничений видеть перестала Душа моя – не детство оставляло Меня, – но человечность обошла. Входите ж в адский карнавальный круг, Где пляшет козлоного и немудро Петрушечник в одеждах демиурга! Мы полюбили варварство, мой друг! Пляши и блей, божественный козел! Здесь, в святотатстве лубочного глума, Мы – пленники, и нет высокоумья, Чтоб оживить озябнувший глагол. Зачем – для старомодных утешений Коснеющих упрямцев и тупцов? – Оскомины кислицы праотцов: Слова досужих жалоб и смятений. Гляди ж, как вхруст, за годом Новый год, Сминает жадно площадная челюсть! Пляши и блей, божественная нелюдь! Исхода нет. И к черту ли – исход? В такие вот – присяжности – года Один и спас: петрушечное зелье И в исступленье бесноватых зрелищ Низкопоклонство просто ль угадать? ……….. Но что потом мы скажем, обретя Потемки первобытные и пустошь? Что был обряд? И не было искусства? Что мы молились идолам, дитя?

Начаток кривды и неправоты В надменности душевной: в убежденье, Что ты дошел до смысла и черты Сокрытого, что ты проник до корня Познания, до азбуки пыльцы. Вот, за чертой заблудшие слепцы, – И ты им – поводырь, креститель, кормщик.

Разбитости начаток и крушенья В назойливом, непрошенном крещенье – Начаток зла. И я не поручусь, Что я не знал заране: будет груз Обрыдлостей, издерган и отринут, Я брошусь к благодетельным отрывкам Из писем к вам – и горько усмехнусь: Такая – непригляднейшая – стать: Искать всему конечные ответы, Сполна от их никчемности отведать И вновь кого-то в чем-то наставлять… Мне плохо, что, далекий и в узде, Я не сумею вам открыть воочью В такой ночи́ – такое чувство но́чи Кромешной: это чувство нелюдей. И лучше безрассветность, чем предел Грядущего, при свете дня, бездушья: Чем грязный и бесстыдный, как частушка, Бездарный, как блатная песня, день. И все что я: надежды и слова, – Своей нехитрой мерой замеряя, День не уйдет, пока не замарает Стихи и сны, и даже письма к вам. Что делать мне? Ночами теребя Плаксивый словник заунывных песен, Придумать худосочное «Из бездны», Украдкою любуясь на себя? Или свою придумать мерку: «Ад Не по грехам», – без вкуса и без меры Твердить: «Сие – стигмат исконной веры». Подумайте! – парашка – и стигмат. Что делать мне? Какая даль иль близь В каком краю предстанут мне защитой? Так нету сил! (И где мой утешитель?) Так худо мне! (И чем же мне спастись?) Так нету сил! …И, стало быть, пора Искать в ночи́ не но́чи злобы – лица Родные, и бессловно приклониться К товарищам по перьям и пирам. Я б навсегда укрылся, если б смог (Как в старину сказали бы: под сенью), в такую малость, в сущности, – в письмо От друга, – кроме – в чем мое спасенье? Там, под пятой воинственных систем, В проверке человечности и мужеств, Вы – человеки, сколько вас ни мучай: Вы дружества не предали. Ничем. Я не судья вам – мне б один удел: Строжайшей и пристрастнейшей охраной Вас удержать от ссор и перебранок! – Да вот беда: далек я и в узде… Когда вы притомитесь от борьбы, Какие ждут вас пропасти и сшибки? Но дай мне бог – грехами и в ошибке, И чем угодно – сходным с вами быть. Да минет вас замшелый бережок Приюта плоти сытой и несытой! Пускай звучит по-эллински: элита! Пускай элита круг свой сбережет! Когда-нибудь при яркой вспышке дня Грядущее мое осветит кредо: Я в человеках тож: я вас не предал. Ничем. Друзья, молитесь за меня!

Давным-давно, послушник честный книг, Я книжное ж слепил стихотворенье Про пышное узорное цветенье Цветов морозных – про уход их в Nichts Без увяданья. Не мне судить вас (что уж мы цветы Морозные взлюбили?) – за способность Не замечать лукаво низкопробность Под машкерадной маской красоты: Чем жить, когда бы не притворство книг В столпов сверженье и столпотворенье – Когда бы не узорное цветенье Цветов морозных, не уход их в Nichts Без увяданья…

Поэты слепы и в потерях Не ведают скорби потерь. Я думаю так: не Гомера ль Пленительность в сей слепоте. Так надобен низким и горьким Эпохам, живущим на слом, Лишь росчерк огня, а не зоркость Для трех валтасаровых слов. От древле вселенских потемков, От бранной и льстивой тщеты Один и пребудет – и только – Взыскующий иск слепоты. Как совести – ночь одиночеств, Как памяти честной – засов, – Томленье без рифм и вне строчек Любому из огненных слов. Одни и пребывшие в мире Останки пиров и побед – Слова те незрячи, как лира, Слепы, как причастность судьбе. И знаете, друг мой, – обидишь Неважно кого-то иль нет, – Но коль ты ревниво всевидящ: Всесведущ, – то ты – не поэт. Ты вдруг ощутишь, что утерян Бесславно язык праотцов: Притупленных перьев затеи, Попытки натруженных слов Легки и пусты – безъязыцы, Тревожно и зыбко кружа, Споткнутся о скучные лица: Бесстрастные лица чужан. И что им в слезах, горевые Уроки исчезнувших дней Соседки моей, Ниневии?! («И кто зарыдает по ней?») Наверно, надежно порочат Любую из трепетных тем Представшие в немоте Смешные потуги пророчеств! ……… Тогда-то и будет разгадан, До срока припрятанный в стих, От детства, от первого шага, Мой страх оказаться в смешных…

Т о г д а казалось: долгие года Не выветрить из памяти тоскливой Урочный час в Совете Нечестивых: Шаманский срам Шемякина суда. Тогда казалось: должно уберечь, Как юношам из очерков – мозоли, Победный знак еврея и масона: Последнюю, возвышенную речь. Сударыня! – суда!.. в суде!.. судом!.. – Мы все о нем – но пред лицом Содома, В который каждый втянут, – пред судом мы Куда тяжеле. Я стою на том, Что испытанье пагубой и порчей, Проверка униженьем и стыдом Не для моей отнюдь тщедушной почвы. Вот почему кружением не впрок Отмечен каждый божий миг кануна; Вот почему все оказалось втуне: Любой – былой и небылой – порок Обозначал разрыв с собой и слома Конечность, и сегодня этот слом Подвиг меня на истинное слово, Последнее – и пусть оно не ново! – Виновен в чем-то – виноват во всем. Уловленный недоброй хмурой тьмой, Я и впотьмах сыскал, как видно, тропку, И все, что ныне, оказалось робкой И малой (не в грехи) епитимьей. Сударыня! – такой веселый сон! Приснится же такое человеку! Но сон – лишь сон: в мечтах святой, как Мекка, Ты созидаешь в яви Вавилон. Какие лес и дача? – Не взыщите: Какая благость? – Скверна и Содом! И нету сил! (И где мой утешитель?) И худо мне! (И чем утешит он?) Утешусь ль тем, что с л о ж е н человек? Что много в нем намешано от века? Что мы, – когда Аврелий! и Сенека! Когда поэт! Философ! Имярек! – Вчитайтесь! Нуте-с: это ли не Мекка. А если это вчуже и не впрок – Пример велик, но явственно обличье, – Утешит, может, тоже столь привычный, Священника спасительный урок? (Роскошество ревнителей убожеств? Мздоимство, раболепие святош? Все правильно, – однако вспомним, кто ж Низкопоклонник, но хулитель торжищ?) Откуда что берется в этот час: Как мы мудры, как мы в сужденьях тонки! Как тешат притчи нас и побасенки! Как стыд житейский умиляет нас! Коль истины удобны и просты! Подумайте! Так просто до сужденья, Что вы как раз достойны осужденья, Коль скоро вы достигли чистоты… …Я в сомкнутом, я в сдавленном кольце. Мне остается пробавляться ныне Запавшей по случайности латынью: Memento mori. Помни о конце. Какие сны и травы? – Не взыщите: Какая благость: лживый, малый сон. И нету сил! (И где мой утешитель?) И худо мне! (И чем утешит он?)

Такая непрощенность – эта грязь И поздний стыд – любая казнь в угоду, – Предвестница последнего ухода, Объявшая меня грехобоязнь. Невыносимо в сдавленном кольце Остаться до конца и сокрушенно Сомнительной гремушкой прокаженных – Напоминаньем: помни о конце. Кому напоминаньем и зачем?.. Непрошенно, взахлеб и неспасенно О замыслах рассыпанных поэм, О горькой невозможности забыться В каком краю, среди каких языцех, Какому собутыльнику повем?..

– Отыщется ль странноприимный кров? – Отыщется, я думаю, чего там! …Вообразим же, коль пришла охота До слезных и самовлюбленных снов, Молитвенное шествие коров, Отверженность и жабью рябь болота: Сочувственный и призрачный приют. Дорожный посох и мешок ковровый В товарищах немилых по оковам, Как и во мне, застенчиво живут. Я думаю, насильственно, темно, Протянутыми, скучными годами Они об этом ревностно гадают По стершимся костяшкам домино. …Вот так и я, ребячливо, навзрыд В кругу своих товарищей постылых Со стеллажами книжек и пластинок Придумал свой пустынножитный скит. Так милосердно пожалеть о том – О сем: себя взжалеть без меры, И причитать, в исконность слов не веря: – Отыщется ль странноприимный дом? – Отыщется… …И нет конца, ни крова… …И посох сбит… И пуст мешок ковровый… …И долог путь… И беспредельна ночь… …И безысходна память этой ночи: Униженность блужданья без помо́чи, Паденье ниц и стыд отмерзших ног… Так выдумка о ските и стезях, Так участь наподобие и вроде Вели меня к исчезновенью в роли Опасной: в жизнь со снами и в слезах. Так пишется едва ли не шутя В докуке своевольного хотенья Образчик благолепного хожденья, Апокриф пресвятого жития. А между тем среди таких забот (Турпесенных!) есть чистой зов природы, Предвестницы последнего ухода: Пребыть иным и стать самим собой. И перед этим счастьем обрести Особый знак лица, отечеств, отчеств – Что вся тщета воителей и зодчих, Которая мелькнула б на пути? …Но вечер – и сцепленье тех же слов: – Отыщется ль странноприимный кров? – Отыщется, я думаю, чего там! …И снова путь отринутостей, скит В конце пути, загробный вопль болота И голос мрака: – Путник! Кто ты? Что ты? – Я бедный нетчик в час вселенских битв…

Нетчик? Да-с! Бедный? Думаю, вряд ли. Я давно уже шел к этой теме, Но сказать не умел – и помог мне Рассудительный друг Боэси. Долго, значит, я все-таки ждал, Если трепетно так и готовно К каждой строчке, изящной и едкой, Прилепился душой в эти дни… …Задохнулись в кромешном угаре Дети Сарры и дети Агари… …Значит, должен я выискать место В этом крошеве местей и свар? – По какому наитью? Родства? Но, сударыня, что за родство С задохнувшейся речью пророка У ублюдка, не пасшего стад? Значит, должен я выискать место? По какому наитию? Чести? Но откуда мне ведома честь Государственных тяжб и воительств?

В этом крошеве местей и склок, Непрощенной беды и обиды Погубить себя в мартовских идах Никогда не просрочится срок. Мы едва не презрели межу. Мы почти что взорвали преграду: Мы, по-моему, были на грани Бесноватой любви к мятежу. Для чего мы пришли в этот мир? Для того, чтобы сеять смятенье? Чтоб посланцами слезного мщенья Громогласно себя заявить? Для чего в этом мире, мой друг, Мы закружены в бунтах и спешках? Чтоб счастливый победный досуг Посвятить сотворенью гарроты? Утешит ль нас странноприимный дом? Я думаю, утешит нас, чего там! А нет – не поздно грянуть мятежом И на досуге изобресть гарроту. Еще не поздно. Пусть трепещет кто-то. Мятеж да казнь – утешьтесь хоть на том… – Нетчик? Да-с! Бедный? Все-таки вряд ли. Нетчик – «нет» объявивший круженью, Возвестивший: помешкай, вглядись В себя – и призвавший к терпенью. Надо терпеть и ждать – А иначе Все обернется Любовью к мятежам. Надо терпеть и ждать Просветленности душ и умов – А иначе – развеселый простор честолюбцу, Для которого кровь нипочем!

Нелепо думать: мне не по плечу Жить ожиданьем, сбыться ль дивной сказке, Когда в пути, как к Савлу под Дамаском, Раскаянье подступит к палачу. Исполнен миф – и в сей блаженный миг Вам возвестят кимвалы или трубы, Что полюбили сирых раболюбы И я обнял тюремщиков моих. Который год вещает мудрость нам, Что путеводна сказочка простая: Исполнитесь презреньем к мятежам. Живите ж, горней правды выжидая, Незримо словоерсом обрастая И кланяясь вельможным палачам.

Итак, смиренно погрузись в себя Иль полномочный бунт твори повсюду, – Твое мужанье с деревом Иуды Цветеньем схоже – со зловещим чудом: Терять листву, себя в цвету губя. Терять листву, себя вконец губя, Нам остается истовей и злее: Порушить Я иль это Я взлелеять – Все заблудиться в злополучных  Я. Своди – но воедино к а к свести, Ищи рубеж – но г д е его найти: Мятеж – иль месть? Смиренность – или смирность? И нет жрецов в покинутых кумирнях, Которые мелькнули на пути…

Тогда-то для заблудшего в пути Раздастся глас, молитвенный и строгий: «Иди вперед! Ищи – ж и в о г о бога!» Совет благой – но к а к его найти? И г д е найти? Ценой каких утрат? Когда б не знать: меня вблизи чертога Уж если не сомненье, не тревога, Так боль зубная изведет, хоть плачь! Простите за кощунство – сам не рад. Но мне ли строить Августинов град, Раз не страшит погрязшего в безверьи Игрушечный – на сон грядущий – ад: Весь апокалиптический парад Видений дщерей на багряных зверях. Нет сил для покаяний и молитв. Я снова нетчик в час вселенских битв И, мыслью о спасении горя, Я жажду обновления, как влаги. Но нет во мне мистической отваги. Что мне Инкубы, правду говоря!

1. В о с п о м и н а н ь е? Старушечья поступь, унылость горба В пугливой походке издерганной веры. А мы не таимся. Чиста, и горда, И явна для недругов наша вечеря. И праздничен вечер! За нашим столом Бутылей беспечный и радужный слиток. И светится имя Мадонны элиты И царственны речи – за нашим столом… 2. Б у д н и Мне невозможно жить, я не научен Сносить без слов улыбочки наушничеств. Мне стыдно, что я жив, когда творят правеж, Безжалостность и жадность, ложь и вошь И идиотство песенок и гимнов, Звучащих здесь: блажной и грязный свал. Так – что мне книги? Больше: что стихи мне? Что мне стихи – и даже письма к вам? Что стерты и утеряны черты, Являя миру веские улики, Высокомерно ль освятить элиту, Сподобиться ль житейской простоты. Сподобиться – и дней своих на склоне Жить в простоте: без гнева, не сердясь. Ж и т ь в пустоте, причастность Вавилону Представив как монашескую грязь!.. 3. В о ч т о я в е р ю? Нам встретиться нужно. За нашим столом. И вот мы собрались. Никто не увечен: Никто не напуган. И нечто увенчит Шутливая дружба за нашим столом. И царствует кубок в сплоченном кругу Иль – проще – стаканы. – Так сдвинем их разом! И нет раболепца – Да здравствует разум! И нет раболюба в сплоченном кругу Нам близко и тесно за нашим столом. И шуткам простор и покойно подругам. И нету им места – внушенным потугам, И склокам, и сыску – за нашим столом. 4. В о ч т о я н е в е р ю? – Я не верю, мои друзья, снам и полуснам и в возможность обойтись без них в отчаянную минуту; – Я не верю в существование нелюдей и в возможность недружб, и что должен жертвовать кем-то, кроме себя самого; – Я не верю любви к мятежам: так создается зло и не верю в право уклоняться от мятежа: так допускается зло; – Я не верю в возможность ответить на вопросы души и в право души не задавать их…

…что на кручах, Узнав хоть краем боль, Я обрету не роль, А участь, друг мой… Участь. Я надеюсь на Участь. На свою У каждого. Какая Она ни есть.