§ 1. Утверждение Вифинского царства на международной арене при Никомеде I и Зиэле

*

Начальный период правления Никомеда I (280 - ок. 255) был временем чрезвычайно опасной для Вифинии внутренней и внешней нестабильности. Резко обострились ее отношения с Селевкидами: сын Селевка Никатора Антиох I, упрочив внутренние и внешние позиции своего царства, решил выступить против Вифинии, дабы отомстить за гибель разгромленной Зипойтом экспедиции Гермогена (Memn., F. 9, 1-3). Антиох прилагал усилия к тому, чтобы восстановить свое господство в западной части Малой Азии, а также претендовал на захват Фракии и Македонии. Не менее опасной по возможным последствиям была и внутридинастическая распря между Никомедом и его братом Зипойтом Вифином (F. 9, 5; 12, 6), угрожавшая территориальной целостности страны и усугубившая внешнеполитический кризис.

Ситуация требовала от Никомеда быстрых и решительных действий, и они были предприняты. Дальнейший ход событий показал, что политика Никомеда сохранила прежнюю направленность на выживание Вифинского государства, однако осуществляемые им меры, в отличие от деятельности его предшественников, основывались на умелом комбинировании военных и дипломатических методов.

Это отчасти могло быть вызвано общим воздействием меняющейся международной обстановки. Дипломатия приобретает особенно большое значение после 280 г. - в период определенной стабилизации контактов между молодыми эллинистическими государствами. В это время в политике независимых греческих полисов наблюдается стремление к сближению, что проявляется в заключении многосторонних договоров, оформлении союзов, оказании взаимной помощи и т. д. В свою очередь, малые эллинистические монархии Анатолии - Вифиния, Понт, Пергам - нередко присоединялись к такого рода коалициям, преследуя, однако, собственные цели в отношении своих союзников. В данных условиях возрастает значимость хозяйственных факторов, оказывающих воздействие на межгосударственные отношения: создание политических союзов, как правило, либо уже имело под собой определенную торгово-экономическую основу, либо вело к активизации подобных связей между участниками договора. Деятельность Никомеда четко вписывается в эту канву.

События 280-276 гг. - один из наиболее сложных и неясных эпизодов в истории Вифинского царства. Основной (точнее, практически единственный) источник, Мемнон, к сожалению, излагает их противоречиво и запутанно, что затрудняет выявление всех нюансов сложившейся ситуации. Тем не менее представляется возможным по-новому осветить некоторые моменты политической истории Вифинии этого времени, связанные прежде всего с ее участием в совместной с греческими полисами Понта и Пропонтиды борьбе против селевкидской экспансии.

Инициатором формирования коалиции свободных эллинских полисов и эллинистических монархов для противодействия сирийским царям, получившей в историографии название "Северная лига", выступили гераклеоты, опасавшиеся начала войны с Селевком. В 280 г. они отправили послов к византийцам, калхедонянам и Митридату, царю Понта (Memn., F. 7, 2). Вифиния по очевидным причинам в числе их потенциальных союзников не значилась: ведь там еще правил последовательный противник эллинов Зипойт. После смерти Зипойта его старший сын и наследник Никомед, видимо, сам предпринял первые шаги к примирению с греками, отправив в Гераклею послов с целью заключения союза (F. 9, 3). Гераклеоты, несмотря на кратковременное улучшение отношений с Антиохом, все же не могли считать свою безопасность гарантированной от его притязаний, особенно в случае неминуемого поражения Вифинии, остававшейся один на один с грозным врагом. Таким образом, Вифиния тоже была принята в лигу.

Главным фактором, приведшим в эту симмахию столь разнородные политические силы (греческие полисы, вифинского царя, на короткое время - Птолемея Керавна, Антигона Гоната и Митридата Понтийского), была необходимость борьбы с агрессивными притязаниями Селевкидов. Именно эта угроза могла привлечь к участию в коалиции и тех малоазийских правителей, чья позиция обычно расценивается современными исследователями как не вполне ясная. Так, интересен вопрос об отношении к лиге со стороны Ариарамна Каппадокийского. Те исследователи, которые при отсутствии информации источников высказывают предположения о возможном участии Ариарамна в конфликте, считают его, как и Филетера Пергамского, союзником сирийского царя - вероятно, на основании фразы Мемнона о том, что Антиоха поддерживали "многие другие" (F. 10, 1).

Между тем против этого может свидетельствовать сообщение о поражении в Каппадокии стратега Селевка Диодора (Trog., Proleg., 17: Ut Seleucus amissis in Cappadocia cum Diodoro copiis interfectus est ab Ptolomaeo). Современные историки практически едины во мнении, что здесь подразумевается победа, которую одержал над селевкидским полководцем Митридат Ктист. Кажется довольно странным, что никто до сих пор не пытался рассмотреть, не мог ли оказаться этим победителем Ариарат II Каппадокийский или его сын и наследник Ариарамн, если он к тому времени уже взошел на престол. Доподлинно известно, что Ариарат II с помощью армянского царя одержал победу над стратегом Селевка Аминтой, изгнав македонян из страны (Diod., XXXI, 19, 5) - как показал М. Шоттки, ок. 281 г. и поход Диодора мог быть попыткой Никатора вернуть утраченное. Поскольку Трог помещает экспедицию Диодора после гибели Лисимаха, то победа Ариарата над Аминтой предшествовала ей. Поэтому сложно представить, как Селевк сумел бы предпринять военную акцию в Понте, уже лишившись хотя бы относительно надежного плацдарма в Великой Каппадокии. Наконец, локализации сражения в Понтийской Каппадокии препятствует то, что ни Юстин, ни эпитоматор Трога ни разу не употребляют название "Каппадокия" применительно к Понту. Если эти предположения обоснованны, то столь резкая смена курса Ариарамна на проселевкидский спустя очень короткое время после двух побед каппадокийцев над войсками Селевка выглядит крайне странно.

Не исключено также, что каппадокийский правитель поддерживал какие-то отношения с вифинским царем. Известны стилистически близкие типы бронзовых монет Никомеда и Ариарамна: один - с изображением скачущего вправо всадника с копьем, а другие - с обращенной вправо скачущей, спокойно идущей или стоящей лошадью. Высказанное, видимо, исходя из общих соображений мнение, что символы этих монет (прежде всего, с конником) могли быть восприняты под македонским влиянием едва ли убедительно. Во-первых, в первые десятилетия III в. малоазийские монархи еще не имели весомых политико-правовых обоснований для сопоставления себя с македонскими властителями - скорее, наоборот, они должны были противопоставлять себя им. Во-вторых, символика македонских монет с изображением всадника, как было убедительно доказано, отражает в основном реалии повседневной жизни македонской аристократии - в большинстве своем офицеров-кавалеристов - и потому не несет какой-то особой смысловой нагрузки политического плана. Сходные монеты Никомеда и Ариарамна могли быть выпущены примерно в одно время - именно в начале 270-х гг. На это, в частности, указывают буквы ΣΩ (ΣΩΤΗΡΙΑ?) на монетах Никомеда со всадником, обозначающие избавление от какой-то опасности, а иных значительных военных конфликтов, кроме анализируемого здесь, за длительное правление Никомеда не зафиксировано. Ариарат же, вероятно, чеканил подобные монеты на всем протяжении своего долгого правления. Следовательно, Вифиния и Каппадокия могли поддерживать дружественные отношения и в начале 270-х гг., хотя невозможно сказать, как именно они могли проявиться в борьбе против Антиоха I.

Что же касается участия в симмахии Никомеда, то он имел собственные планы, определявшиеся спецификой его положения: использовать военно-морской потенциал Византия и Гераклеи, а также заручиться помощью союзников в возможной борьбе со своим младшим братом Зипойтом II, закрепившимся в Финийской Фракии, в чем были кровно заинтересованы и сами гераклеоты.

Заключив договор с Никомедом (279 г.), гераклеоты вернули себе Тиос, Киер и Финийскую область, истратив на это много денег (Memn., F. 9, 4). Вероятно, возвращение за выкуп отнятых Зипойтом I у Гераклеи территорий было одним из принципиальных условий дальнейших согласованных действий. Вследствие этого совместные предприятия Вифинии и гераклеотов оказались под угрозой из-за вполне предсказуемого, но от этого не менее опасного происшествия - мятежа Зипойта Вифина. Связанные с ним события в основном анализируются историками во внешнеполитическом аспекте, без каких-либо попыток вскрыть их подоплеку, связанную с особенностями внутренней ситуации в стране. Данные источников, кажется, все же позволяют выдвинуть гипотезы, увязывающие воедино ход внутридинастической борьбы в Вифинии с ее международной политикой в 280-276 гг. Наиболее существенными элементами последней представляются связи Никомеда с другими членами Северной лиги и галатами, позволившие ему успешно отразить нападение Антиоха.

Выступление Зипойта, добивавшегося или создания собственного княжества в пределах Финийской области или даже царской власти во всей Вифинии было поддержано тем населением, которое не желало переходить в подчинение гераклеотам по условиям договора. Это и привело к столкновению Зипойта с греками: сначала ему удалось взять в нем верх, но после того как к его противникам подошла союзная помощь (συμμαχίδος δὲ δυνάμεως τοῖς Ἡρακλεώταις ἐπελτούσης), мятежный вифинский принц был разбит, а граждане Гераклеи стали господами всего того, из-за чего шла война (Memn., F. 9, 5), т. е. Финийской Фракии.

Поскольку о возвращении Киера, Тиоса и Финийской области говорится как о единовременном действии (ὑπὸ δὲ τοὺς αὐτοὺς χρόνους), следует предположить, что между юридическим (F. 9, 4) и фактическим (F. 9, 5) установлением власти гераклеотов над спорными территориями прошло не слишком много времени. Нанесенное Зипойту поражение можно датировать тем же 279 или началом 278 г., а связывать его с окончательным разгромом правителя Финийской Фракии и его гибелью после перехода галатов в Азию (278/7 г.) невозможно ввиду неустранимых хронологических несообразностей.

Что же касается Киера и Тиоса, то относительно их статуса у исследователей нет единой точки зрения. Одни историки полагают, что их присоединение к Гераклее состоялось не в 279 г., а позже - уже после смерти Зипойта Вифина. По мнению других ученых, эти города сумели воспользоваться царившей в Вифинии неразберихой и вошли в симмахию как равноправные участники, связанные с Гераклеей договором о союзе, на что указывает их упоминание в соглашении Никомеда с галатами; лишь позднее власть гераклеотов над Киером и Тиосом упрочилась. Наконец, существует предположение, что Киер и Тиос были действительно выкуплены гераклеотами у Никомеда и оставались подчиненными им. На мой взгляд, наиболее вероятным является последний вариант реконструкции событий, но с учетом корректив, которые будут внесены ниже.

Возвращаясь к рассмотрению династической смуты в Вифинии, уместно привести высказывание Х. Хабихта о том, что конфликт Никомеда и Зипойта был многоаспектным явлением. Его нужно рассматривать и как проявление соперничества за вифинский престол, и в связи с территориальными притязаниями Гераклеи, а также как отголосок борьбы эллинистических держав между собой. Несомненна также его увязка с формированием основ филэллинской политики Никомеда. Для достижения своих целей вифинский царь пошел на заключение обязывающих соглашений с эллинами, отказавшись от прежней вражды и, насколько можно судить по данным источников, прилагая все силы для соблюдения интересов партнеров. Именно такие действия помогли ему одержать победу над соперником. Но в 279 г. кризис не разрешился окончательно: как можно заключить из контекста рассказа Мемнона и сообщения Ливия (Liv., XXXVIII, 2, 19), после потери Финийской Фракии Зипойт продолжал борьбу, и его поддерживала немалая часть населения Вифинии, против которой Никомед и направил вскоре первый удар галатов (Memn., F. 11, 5). Указание на то, что Никомед даже был изгнан из Вифинии Зипойтом, воспринимается как крайность, но не подлежит сомнению тот остающийся не вполне понятным факт, что Никомед I - законный царь, старший из сыновей Зипойта I, энергичный воин и дипломат, явно чем-то настроил против себя значительную часть своих подданных. Каковы могут быть причины этого?

В источниках не содержится прямого ответа на данный вопрос, но наиболее обоснованным кажется следующее объяснение. Взятый Никомедом курс на союз с греками, поддерживаемый даже ценой компромиссов и территориальных уступок, был крайне непопулярен среди вифинцев, не приемлющих филэллинской ориентации своего царя. Действия Никомеда явно противоречили общественному мнению вифинцев, издавна отличавшихся враждебностью к эллинам и воспитанных на победах Зипойта I. В сложных обстоятельствах начала 70-х it. III в. естественным продолжателем дела первого вифинского царя населению страны (особенно Финийской области) казался вовсе не Никомед, а его младший брат. To, что вифинское общество столь болезненно восприняло резкий поворот в политике своего царя, поставило государство на грань краха в условиях продолжающейся войны с Антиохом.

Первые столкновения вифинцев с сирийским царем произошли, видимо, уже в 279 г., еще до того, как Антиох выступил непосредственно против союзника Никомеда Антиоха Гоната (Memn., F. 10). Боевые действия велись как на море, так и на суше; о ходе последних ничего не известно, однако трудно предположить, чтобы ослабленная внутренними раздорами Вифиния могла в течение долгого времени успешно противостоять натиску превосходящих сил противника. Декрет из Илиона в честь Антиоха I (OGIS 219) подчеркивает достижения Селевкида: ...τὰ πράγματα καὶ τὴμ βασιλβὶαν εἰς μείζω καί λαμπροτέραν διάθεσιν ἀγήγοχε (сткк. 14- 15), и за этой фразой с равным основанием можно видеть успехи Антиоха как против Антигона, так и против его вифинского партнера. Положение Никомеда особенно осложнилось после заключения мира между Гонатом и сирийским царем (первая половина 278 г.): этот договор лишил Северную лигу могущественного союзника, а сам вифинский царь и его греческие партнеры не были включены в соглашение.

Чрезвычайно важным источником, отчасти проливающим свет на внутриполитическую ситуацию в Вифинии в этот критический момент ее истории, является так называемый "оракул Фаэннис", содержание которого передано позднеримским историком Зосимом (II, 36-37). Поскольку содержащаяся в нем информация совсем не часто становилась объектом специального исследования (которого она, безусловно, заслуживает), имеет смысл остановиться на этом интереснейшем сообщении отдельно.

В науке уже давно высказывалось мнение, что это "пророчество" представляет собой типичный пример vaticinatio post eventum и иносказательно повествует о событиях, связанных с переходом в Азию галатов. Замечание Зосима о том, что оракул будто бы получил Никомед, когда он начал войну против своего отца Прусия по совету Аттала (II, 36, 2), очевидно, является результатом путаницы с событиями 149 г. до н. э., когда наследник вифинского престола Никомед поднял мятеж против Прусия II, видимо, получив благоприятное предсказание от святилища Аполлона Дидимского (подробнее см. с. 330 и прим. 114). В действительности же "пророчество Фаэннис", как убедительно показал британский ученый X. В. Парк, было дано Никомеду I калхедонским святилищем Аполлона Хрестерия "по горячим следам" событий 278/277 г. и в целом весьма достоверно (хотя, разумеется, эзоповым языком - в полном соответствии с "законами жанра") передает детали сложившейся в Вифинии ситуации.

Основное содержание оракула определяется описанием бедствий, которые постигнут Вифинию после прихода туда вначале "льва", а затем "волка" (II, 37, 1), то есть, очевидно, галатских вождей Леоннория и Лутария, возглавлявших кельтов (Liv., XXXVIII, 16, 2; Memn., F. 11, 3; Strabo, XII, 5, 1). Между двумя этими событиями помещено совершенно недвусмысленное указание на потерю трона "фракийским царем", которому адресовано вещание (т. е. Никомедом I): ἐκ δὲ θρόνων πεσέειν. Следует ли это понимать, как предлагает X. В. Парк, что оракул калхедонского святилища не одобрял замысла Никомеда по привлечению на помощь кельтов? Такой вариант не исключен, но все же более вероятным кажется иное решение: в пророчестве отражено вполне реальное положение вещей, выразившееся в том, что большая часть вифинцев склонилась на сторону мятежника Зипойта, и Никомед остался фактически лишенным власти.

Тем не менее вифинский царь, проявив недюжинные решительность и предприимчивость, не побоялся нарушить "волю божества" и решил использовать в своих интересах галатов, опустошивших уже к тому времени Македонию, часть Греции и Фракии и подошедших к Боспору Фракийскому. Переход галатов в Азию и его последствия - тема, которая никогда не перестанет интересовать антиковедов. Для цели данного исследования важно рассмотреть две стороны этого события: во-первых, уточнить детали организации и проведения переселения кельтов в Анатолию, характеризующие их взаимоотношения с Никомедом и его греческими союзниками; во-вторых, выяснить сказавшиеся на Вифинии результаты этого мероприятия, в оценке которого расходятся как древние, так и современные историки.

Переправа галлов в Азию представляет собой яркий пример хорошего взаимодействия всех членов Северной лиги. Первым из них с нашествием варваров столкнулся Византий. Его владения были опустошены, а сам город осажден. Галаты неоднократно пытались переправиться в Азию, но византийцы всякий раз препятствовали этому (Memn., F. 11, 2), вероятно, заботясь о безопасности союзников. Те, в свою очередь, оказали им действенную помощь; в частности, гераклеоты направили осажденным деньги - вероятно, чтобы те могли откупиться от кельтов (F. 11, 1). План Никомеда переправить варваров через Боспор был наиболее радикальным решением проблемы: с Византия была снята осада, а Северная лига получила в свои руки мощное оружие для войны как с Антиохом, так и с Зипойтом.

Переход кельтов под руководством Леоннория (к которым вскоре присоединились и отряды Лутурия, переправившегося через Геллеспонт самостоятельно и подошедшего затем в Вифинию) в Азию состоялся осенью 278/7 г. (Paus., X, 23, 14; Liv., XXXVIII, 16, 4-7; Just., XXV, 2, 8; Suid., s. v. Γαλάται). Благодаря Мемнону нам известен текст договора Никомеда с галатами: "Никомеду и его потомкам дружески относиться (φίλα φρονεῖν) к варварам, а они без воли Никомеда ни с кем не должны вступать в союз, если кто-либо пошлет к ним послов, но быть друзьями его друзьям и врагами его недругам (εἶναι φίλους μὲν τοῖς φιλοῖς, πολεμίους δὲ τοῖς οὐ φιλοῦσι); быть в союзе (συμμάχεῖν) с византийцами, если когда-либо в этом окажется необходимость, а также с тианийцами, гераклеотами, калхедонянами, киерянами и некоторыми другими, которые управляют какими-либо народами" (F. 11, 2) (пер. В. П. Дзагуровой с уточнениями). Значение этого сообщения трудно переоценить, поскольку оно является единственным свидетельством о взаимоотношениях Никомеда и его партнеров с кельтами. Но насколько полной и адекватной является передача всех пунктов договора?

На этот вопрос в науке еще не дано убедительного ответа. В специально посвященной анализу договора статье Т. А. Моисеева высказывается весьма противоречиво. По ее мнению, Мемнон мог лично видеть высеченный на камне текст соглашения либо же он почерпнул его из труда Нимфида или из какого-нибудь другого малоазийского источника. Переданное Мемноном содержание договора является, по мнению исследовательницы, если не прямой цитатой, то весьма близким к оригиналу изложением содержания документа, однако при этом она указывает на далеко не полную передачу текста. Другие авторы считают, что для Мемнона источником служил Нимфид, возможный очевидец или даже участник событий, но о достоверности изложения они ничего не говорят.

Мне кажется, что многие детали договора были опущены или искажены как самим Мемноном, так и при сокращении его хроники Фотием. На это указывает, в частности, анализ терминологии: отношение Никомеда (бесспорно, центральной фигуры в тексте соглашения) с галатами весьма неопределенно описаны как φίλα φρονεῖν - формулой, которая более не встречается в текстах международных договоров греческого мира до 200 г.; в то же время в отношении греческих полисов, выступающих только в роли foederi adscript!, употреблено практически являющееся terminus technicus слово συμμαχεῖν. Ничего не сказано об обязательствах Никомеда перед галатами, хотя таковые, очевидно, существовали и были выполнены. Порядок, в котором перечислены греческие полисы, лишен всякой логики и не соответствует ни их географическому расположению, ни величине и значению.

Такая трактовка приведенного Мемноном документа - более критическая, чем обычно - позволяет по-иному оценить некоторые аспекты политики Никомеда по отношению к союзным полисам и, в частности, обосновать тезис о подчинении Киера и Тиоса гераклеотам на момент заключения договора с галатами. Вифинский царь был заинтересован в сохранении и укреплении партнерства с греками - с гераклеотами, вероятно, в первую очередь; поэтому он, с одной стороны, стремился обеспечить безопасность греков от возможного нападения галатов, а с другой - был вынужден расставить приоритеты в своей политике сообразно с военным и экономическим потенциалом каждого из своих эллинских союзников. Исходя из этого, он должен был включить в договор Киер и Тиос как города, которые входили в непосредственную сферу действий галатов и не должны были терпеть от них никакого ущерба. В то же время для выполнения обязательств перед гераклеотами Никомеду было необходимо содействовать им в сохранении контроля над этими городами. Поэтому кажется вероятным, что Киер и Тиос могли быть включены в соглашение с особыми оговорками, которые отражали их подчинение гераклеотам при сохранении формальной автономии, но были утеряны вследствие неполной передачи текста договора.

Еще один важный вопрос касается участия в Северной лиге Киоса. Некоторые исследователи говорят о том, что этот город - колония милетян у Кианийского залива - в это время тоже присоединился к симмахии. Однако отсутствие кианийцев в числе тех, к кому гераклеоты обращались за помощью в 281 г. (Memn., F. 7, 2) и особенно в договоре с галатами, заставляет усомниться в этом предположении. Киос, не связанный общим происхождением с мегарскими колониями, поддерживающими между собой более тесные контакты, скорее всего, оказался в сфере филэллинской политики царя Вифинии несколько позднее, когда чисто военная роль лиги отошла на второй план. Пока же он мог входить в круг городов, сочувствовавших лиге.

Вмешательство галатов позволило Никомеду покончить с Зипойтом и полностью подчинить всю территорию страны (Memn., F. 11, 5; Liv., XXXVIII, 2, 19). Рассказ Мемнона тем не менее оставляет возможность для различных интерпретаций. Некоторые ученые считают, что за фразой источника: Νικομήδης δὲ κατὰ Βιθυνῶν πρῶτον... τοὺς βαρβάρους ἐξοπλίσας, τῆς τε χώρας ἐκράτησε καὶ τοὺς ἐνοικοῦντας κατέκοψε, стоит указание на какие-то боевые действия в Финийской области, но она, кажется, к этому времени уже была полностью подчинена гераклеотами. По мнению П. Моро, удар галатов был направлен против населения тех районов Вифинии, которые были захвачены Антиохом, однако в этом случае остается непонятным упоминание об истреблении жителей этих областей (а предполагать массовый переход вифинцев на сторону Селевкида едва ли возможно). Более вероятным выглядит следующий вариант развития событий: после поражения, понесенного в Финийской Фракии, Зипойт бежал в коренные вифинские земли (долину Сангария?), где получил поддержку недовольного Никомедом населения, тогда как царь использовал в качестве опорных пунктов западные районы страны, где он мог в полной мере пользоваться помощью партнеров по Северной лиге. Эта вторая стадия гражданской войны в Вифинии отличалась, судя по всему, особым ожесточением, коль скоро Никомеду пришлось прибегнуть к суровым репрессиям против своих подданных. Исход ее в течение долгого времени оставался, очевидно, совершенно неясным. Вероятно, именно в ходе этих событий Никомед и был фактически лишен трона, что и заставило его обратиться к калхедонскому святилищу с запросом о своей будущей судьбе. Борьба с Зипойтом завершилась, скорее всего, в 277 г.

Участие галатов в боевых действиях против Антиоха позволило Никомеду склонить чашу весов в борьбе с сирийским царем на свою сторону. Кельты продвигались по Малой Азии, опустошая и грабя все на своем пути, и Антиох был вынужден бросить на борьбу с ними значительные силы. Можно предположить, что к 276 г. военные действия на вифинско-селевкидском фронте сошли на нет, хотя более или менее достоверная информация об этом отсутствует.

Исход войны следует признать благоприятным для Северной лиги, отстоявшей свою независимость от притязаний сирийского царя. Более сложен вопрос, удалось ли Никомеду с помощью галатов добиться расширения своих владений. В. Тарн обоснованно отмечает, что вифинский царь (а также Митридат, которого исследователь считает союзником лиги) имел основания проявлять большую агрессивность, нежели его греческие союзники, что, на мой взгляд, могло найти конкретное проявление в переходе под власть Никомеда Никеи. Предположение о более масштабном увеличении вифинских территорий в направлении юго-востока, до Фригии Эпиктет включительно, недостаточно обосновано; фраза Юстина: Itaque in auxilium a Bithyniae vocavit regnum cum victoria diviserunt, eamque regionem Gallograeciam cognominaverunt (Just., XXV, 2, 11) слишком неясна для того, чтобы на ее основании можно было строить подобные выводы.

Каковы же были итоги предпринятого Никомедом перевода галатов в Азию для Вифинии и анатолийских эллинов не в плане сиюминутной политической выгоды, а в более широком историческом контексте? Можно говорить о существовании двух направлений в античной традиции, по-разному отвечающих на этот вопрос.

Первое из них представлено произведениями историков, являвшихся гражданами полисов - членов Северной лиги. До нас дошло только произведение Мемнона, несущее в себе четкие отпечатки воззрений его предшественника Нимфида на галатскую проблему. Гераклейский историк полагает, что переселение галатов в конечном итоге оказалось выгодно жителям тех городов, демократическому устройству которых угрожали цари (Селевкиды. - О. Г.), так как варвары отвлекали последних от посягательств на свободу полисов (F. 11, 3). Оценка роли перехода кельтов для Вифинии тоже однозначна: этим мероприятием Никомед усилил свою державу (F. 12, 6). Другой взгляд выражает "общеэллинскую" точку зрения, согласно которой галатское нашествие в Азию принесло ее жителям неисчислимые страдания и бедствия, хотя нужно отметить, что никто из древних историков прямо не ставит это в вину Никомеду.

Что же касается Вифинии, то удается обнаружить лишь три свидетельства источников, в которых упоминаются какие-то ее конфликты с кельтами (Strabo, XII, 5,1; Trog. Proleg., 23; Zosim., II, 37, 1-2), и все они совершенно очевидно связаны с борьбой против Зипойта II - драматическим, но запланированным и контролируемым Никомедом событием. Тем более странными выглядят высказывания некоторых исследователей относительно угрозы, которую якобы представляли для Вифинии галаты как в 278/7 г., так и в последующем, что заставляет их расценивать перевод кельтов в Азию Никомедом как непродуманный шаг. Древние авторы неоднократно прямо указывают, что в III-II вв. вифинские цари не раз прибегали к помощи галатов в борьбе с внешними противниками. Что же касается Никомеда, то он, скорее всего, был причастен не только к военным акциям кельтов против Антиоха вскоре после их переправы через Боспор, но и к расселению их в центральной Анатолии - видимо, в конце 260-х гг. Действия Никомеда, таким образом, являются примером рискованной, но тщательно спланированной и хорошо обеспеченной военно-политической акции, принесшей его стране гораздо больше выгоды, чем вреда.

Более сложна другая сторона проблемы: насколько перевод галатов в Анатолию сочетался с проводимой вифинским царем филэллинской политикой? Некоторые современные исследователи оценивают его действия в этом ракурсе весьма критически: Никомед якобы проявил себя "не как друг эллинства". В подобных высказываниях содержится больше эмоций, нежели стремления проникнуть в суть политики Никомеда. Вифинский царь, трезвый и расчетливый государственный деятель, при обращении к галлам руководствовался в первую очередь насущными потребностями: необходимостью сохранить власть и отстоять независимость Вифинии. Его филэллинский курс, возникший и формировавшийся первоначально именно во внешнеполитической сфере, ограничивался еще довольно узкими географическими пределами - регионом северо-западной Анатолии. Это вполне объяснимо: Никомед не имел никаких оснований заботиться об интересах удаленных от него полисов Малой Азии, с которыми его не связывали ни политические, ни тем более экономические узы. Некоторые из греческих городов даже оказывали помощь Антиоху, и их ослабление шло на пользу Вифинии. В отношении же своих союзников по Северной лиге Никомед проводил вполне последовательную политику, направленную на поддержание взаимовыгодных партнерских связей.

Дальнейшая судьба лиги не вполне ясна. В. Тарн полагает, что она прекратила свое существование в 276 г. с окончанием войны против Антиоха, тогда как, согласно точке зрения С. Ю. Сапрыкина, ее фактический распад произошел только после смерти Никомеда I (сер. 250-х гг.). Второе мнение кажется более обоснованным: тесные дружеские связи между членами симмахии сохранялись в течение долгого времени, однако их характер постепенно менялся. Поскольку угроза со стороны Селевкидов не была уже столь серьезной, военно-политический аспект греко-вифинского сотрудничества должен был уступить место торговым отношениям. Можно считать, что с этого времени роль торговли в экономике Вифинского царства начинает неуклонно возрастать, о чем свидетельствует и появление первых вифинских монет из серебра и бронзы с именем Никомеда.

Важнейшим рубежом в истории страны стало основание в 264 г. города Никомедии, ставшего новой столицей царства (Euseb. Chron. II. P. 120. Ed. Schoene; Memn., F. 12, 1; 6; Steph. Byz., s. v. Νικομηδεία). Никомедия располагалась на берегу Астакского залива, возможно, на месте старого поселения Ольвии (Steph. Byz., s. ν. Ὀλβία), напротив Астака, жители которого были переселены во вновь основанный город (Strabo, XII, 4, 2). Столица Вифинии стала впоследствии одним из крупнейших экономических и культурных центров эллинистического мира и важным торговым портом. Ее создание позволило перевести хорошие отношения с Гераклеей и Византием в плоскость экономических связей, что, вероятно, давало Вифинии возможность сделать первые шаги в приобщении к понтийской торговле. В число торговых партнеров Вифинского царства входили также крупные независимые полисы Эгеиды, проходившие через период активизации своей политической и торговой деятельности под главенством Родоса; вероятно, именно это географическое направление стало для вифинской экономики приоритетным. Благоприятным для сохранения политических позиций вифинского царства и развития его хозяйственной структуры был и расклад сил на международной арене, в особенности поддержание дружественных отношений с Птолемеем II, проявлявшим заинтересованность в усилении своего влияния на берегах Понта и Пропонтиды.

Через новую столицу в страну активно проникала греческая культура; она усваивалась в первую очередь правящей верхушкой, хотя, видимо, и в ограниченных масштабах. Культурно-религиозный аспект политики Никомеда в таких условиях становился важным средством, позволявшим ему приобрести авторитет в греческом мире. Так, в одном из недавних исследований была предпринята попытка связать сообщения Плиния Старшего о желании некоего "царя Никомеда" приобрести статую Афродиты Книдской в обмен на погашение всех долгов книдцев (Plin. NH., VIII, 12; XXXVI, 21) именно с деятельностью Никомеда I, а не кого-то из его одноименных потомков.

Судя по всему, в Никомедии при царском дворе работал известный скульптор Дидалс - автор знаменитой статуи Афродиты и Зевса Стратия, находившейся в никомедийском храме (Eustath. ad Dionys. 793, p. 355, 44 = Arr., Bithyn., F. 20 Roos).

Это повлекло за собой многократное расширение географических рамок филэллинской деятельности вифинского царя, охватывающей уже острова Эгеиды и материковую Грецию. Ему была посвящена статуя из слоновой кости в Олимпии (Paus., V, 12, 7); как следует из письма его сына Зиэла гражданам Коса, Никомед имел какие-то связи с этим островом (Νικομήδης, πατὴρ ἡμῶν εὐνόως διέκει/το τῶι δημῶι - Syll.³ № 456 = RC 25, сткк. 9-11) - политические, экономические или культовые, а не исключено, что и все вместе. Наконец, в пользу существования активных связей Никомеда I с миром греческой культуры может свидетельствовать интересное предположение итальянского искусствоведа П. Морено, отождествившего бронзовый бюст из Национального археологического музея Неаполя с портретом этого царя, исходя из его сходства с изображением на монетах Никомеда.

Активное филэллинство Никомеда стало, на мой взгляд, основным средством, позволившим ему в короткое время ликвидировать тяжелые последствия многолетних войн и выдвинуть свое царство в число бурно развивающихся государств эллинистического мира. В Вифинии, как и в других странах, избежавших подчинения греко-македонским завоевателям (в отличие от древних центров цивилизации в Месопотамии и Египте), происходило активное, но избирательное усвоение элементов греческой цивилизации - языка, культуры, хозяйственных отношений. Представляет интерес вопрос о сходстве и различиях филэллинской политики вифинского царя с аналогичной деятельностью других правителей эллинистического мира. Наиболее уместно провести параллель с действиями малоазийских царей, которые решали примерно такие же проблемы, какие стояли перед Никомедом. Самый показательный материал предоставляет ранняя история Понта.

В историографии существуют интересные сравнения Понтийского и Вифинского царств в общеисторическом и внешнеполитическом аспектах. Однако М. И. Ростовцев, выдвигая тезис о почти полной тождественности политики правителей Вифинии и Понта, как кажется, не уделяет должного внимания имеющимся различиям. В 270-е гг., когда Никомед ориентировался на Византий и Гераклею, в действиях Митридата I уже проявилось тщательно маскируемое стремление поставить греческие города южного побережья Черного моря под свой контроль, как произошло с Амисом, или даже добиться их непосредственного подчинения (эпизод с Амастрией) (Memn., F. 9, 4). Анатолийские полисы, и прежде всего Гераклея Понтийская, продолжали поддерживать с царями Понта дружественные отношения (F. 16, 2), однако отождествлять более или менее лояльную внешнюю политику понтийских царей в отношении греков с филэллинизмом - значительно более сложным и многоплановым явлением - вряд ли правомерно. Говорить о филэллинской ориентации понтийской династии можно только со времени правления Фарнака I после его поражения в войне 183- 179 гт. Филэллинизм Никомеда, напротив, находил проявление в целом комплексе внешнеполитических, экономических, религиозно-культурных мероприятий, осуществление которых показывало, что вифинский царь отнюдь не воспринимал следование филэллинским идеалам как банальный пропагандистский прием.

Такая политика привела к тому, что при Никомеде Вифиния стала эллинистическим государством со всеми специфически присущими ему чертами в плане государственных институтов, экономики, культуры. Сочетание греческих и местных фрако-анатолийских элементов при этом имело здесь своеобразный характер: "удельный вес" и роль последних в общественной жизни Вифинии были более значительны, чем в государствах, созданных диадохами и их преемниками, а отношения между греческим и собственно вифинским населением страны не строились по жесткой схеме "завоеватели-покоренные". Это сближает Вифинию с другими подобными государственными объединениями, прежде всего - с соседними Понтийским и Каппадокийским царствами, где в это время также проходили процессы консолидации центральной власти и формирования новых социально-экономических структур. Именно внутриполитическая деятельность Никомеда I во многом способствовала преобразованиям, подготовившим Вифинию к осуществлению продуктивного синтеза местных и греческих начал и тем самым привела к ускоренному прогрессивному развитию страны. Период его правления положил начало глубоким изменеииям, происходящим в социальной и этнической среде вифинского общества: наряду со старой землевладельческой аристократией местного фрако-анатолийского происхождения усиливаются позиции греческих торгово-ремесленных слоев.

Источники единодушны в положительных оценках Никомеда (Strabo, XII, 4, 2; Steph. Byz., s. v. Νικομηδεία). Мемнон, подводя итог его деятельности, отмечает, что Никомед достиг "блестящего благополучия" (λαμπρὰν εὐδαιμονίαν - F. 12, 1). Современные историки полностью разделяют воззрения античных авторов на результаты царствования Никомеда, видя их в укреплении Вифинского царства и достижении признания со стороны эллинов.

Смерть Никомеда (ок. 255 г.) вновь вовлекла страну в тяжелую гражданскую войну, о причинах и ходе которой мы знаем только из сочинения Мемнона. В начале конфликта сыграли свою роль противоречия между обычной практикой передачи престола старшему из сыновей и правом царя назначать наследника по завещанию; они были усугублены дворцовыми интригами, выросшими на почве некоторой неустойчивости традиций престолонаследия в Вифинии, а также, видимо, сложной ситуацией, сложившейся при вифинском дворе. Мемнон сообщает: "...царь вифинцев Никомед, умирая, записывает наследниками детей от второй жены (κληρονόμους μἐν ἐκ τῆς δευτέρας γυναικὸς γράφει παῖδας), так как его сын, родившийся у него от первого брака, Зиэл, бежал к царю армениев, спасаясь от козней мачехи Этазеты, дети которой были еще малы. Опекунами наследников он назначает Птолемея и Антигона, демос византийцев, а также демос гераклеотов и кианийцев" (τὸν δῆμον τῶν Βυζαντίων καὶ δὴ καἱ τῶν Ἡρακλεωτῶν καὶ τὸν τῶν Κιανῶν - Memn., F. 14,1. Пер. В. П. Дзагуровой). Особый интерес здесь представляет сам факт "внешнего опекунства", по терминологии Д. Браунда, свидетельствующий о наличии у вифинского царя обширных международных контактов.

Обычно считается, что главным фактором, учитываемым Никомедом при назначении опекунов, была их враждебность к Селевкидам. Этому условию в основном отвечали все перечисленные в его завещании цари и города, с которыми вифинский монарх установил хорошие отношения еще во время войны с Антиохом I и поддерживал их на протяжении всего своего правления. Привлекает внимание некоторое изменение в составе городов, входивших в Северную лигу: если отсутствие среди опекунов Тиоса и Киера свидетельствует об их подчинении на данный момент гераклеотам, то тот факт, что в их числе не значится Калхедон, требует объяснения.

Предположение X. В. Парка, будто отношения между Никомедом и калхедонянами могли испортиться еще в ходе вифинской междоусобицы 279-277 гг. (см. выше, прим. 46) едва ли может послужить основой для заключения о сохранении этой напряженности к моменту смерти Никомеда. Мы не располагаем никакими сведениями о трениях между калхедонянами и Вифинией (что, скорее всего, повлекло бы за собой и напряженность в отношениях Калхедона с другими городами - членами Северной лиги), тем более о таких, которые сохранялись бы более 20 лет. Поэтому отсутствие Калхедона в списке назначенных Никомедом опекунов может быть истолковано как косвенное указание на относительную слабость этого города и его неспособность выполнить возложенные на него обязательства, хотя сложно предположить, чем могло быть вызвано такое ухудшение положения Калхедона. Гарантами прав противников Зиэла в борьбе за престол (нам доподлинно известно имя лишь одного из них - Зипойт, или Тибойт, как называет его Полибий - IV, 50, 9-10; 51, 7) были, таким образом, процветающие полисы северо-западной Анатолии, находившиеся в непосредственной близости с Вифинией, и два из трех наиболее могущественных правителей эллинистического мира. Что мог им противопоставить лишенный престола вифинский принц?

Как следует из сообщения Мемнона, Зиэл покинул Вифинию еще при жизни Никомеда. Выбор Армении (точнее - Малой Армении, Софены) как страны, куда он отправился в поисках поддержки, не может не вызвать удивления: единственный раз в истории вифинской внешней политики в ее орбиту оказались вовлеченным государство, расположенное столь далеко на востоке. Очевидно, Зиэл не нашел помощи ни в Понте, ни в Каппадокии. Нам ничего не известно о взаимоотношениях правителей этих государств с Никомедом; едва ли они были настолько дружественными, что их характер помешал бы каппадокийскому и понтийскому царям нарушить его посмертную волю. Скорее всего, Ариобарзан II Понтийский и Ариармн I Каппадокийский решили не вмешиваться в вифинские дела, опасаясь быть втянутыми в широкомасштабную конфронтацию, опасности от участия в которой были бы очевидны, а выгоды - сомнительны. Армянские же цари в это время проводили довольно активную внешнюю политику и были заинтересованы в усилении своего влияния на западе.

После смерти Никомеда Зиэл, навербовав войско из галатов толистобогиев (Memn., F. 14, 2), вторгся в Вифинию. В этой ситуации кельты не без оснований могли полагать, что смерть Никомеда освобождает их от данных ему обязательств. Против Зиэла выступили сторонники детей Этазеты, поддержанные войсками "названных выше опекунов" (Ibid.). о деталях последующих событий Мемнон не сообщает ничего определенного; по его словам "...испытав многие битвы и перемены, обе стороны, наконец, пришли к миру" (συχναῖς δὲ μάχαις καὶ μεταβολαῖς ἑκάτεροι ἀποχρεσάμενοι, τὸ τελευταῖον κατέστησαν εἰς διαλύσεις - Ibid.). Необходимо выяснить, что может стоять за этими фразами.

Во-первых, существует некоторая неясность относительно состава и действий выступившей против Зиэла коалиции. Наиболее вероятным кажется самое активное участие в конфликте граждан Византия, Киоса и Гераклеи, что отчасти подтверждено Мемноном (Ηρακλεωτῶν ἐν ταῖς μάχαις ἀριστευόντων - Ibid.): ведь именно для них было наиболее важным сохранение лояльности со стороны Вифинии. Относительно того, что в вифинском конфликге были задействованы крупные силы великих держав, а тем более, их правители лично, существуют обоснованные сомнения; однако совершенно ясно, что после завершения этой войны Македония осталась верна посмертной воле Никомеда, так как именно туда отправился изгнанный Зипойт (III), тогда как с Египтом Зиэл установил дружественные отношения (см. далее, с. 212). Причину этого следует искать в политике Птолемея II, который, как кажется, сумел воспользоваться неопределенностью сложившейся в Вифинии ситуации для усиления своего влияния и, отказавшись от прежних обязательств, стал оказывать поддержку нуждающемуся в помощи Зиэлу, возможно, даже непосредственно в ходе военных действий.

Основными же исполнителями замысла Зиэла выступили галаты толистобогии, и в этом отношении его деятельность служит одним из самых убедительных подтверждений пассажа Юстина: "Ни один восточный царь не вел ни одной войны без галатских наемников, а тот, кто лишился престола, ни у кого не искал убежища, кроме как у галатов" (Just., XXV, 2, 19). Использование галатов Зиэлом во многом напоминает обращение к ним Никомеда почти тридцатью годами ранее, и, возможно, аналогия эта имеет под собой определенные основания. Зиэл на правах старшего сына Никомеда мог участвовать в переговорах его отца с галатами в 278/7 г., о чем свидетельствует упоминание в тексте договора потомков Никомеда. На некоторых монетах Зиэла изображено галатское вооружение, что отражает его прочные контакты с кельтами. Финансовые средства для содержания наемников (а возможно, и какую-то военную помощь) ему мог предоставить армянский царь. Наконец, не исключена вероятность того, что Зиэл мог воспользоваться содействием Антиоха II, играя на традиционных вифинско-селевкидских противоречиях, тем более что и впоследствии он поддерживал определенные связи с сирийскими царями.

Действия Зиэла шли вразрез со сложившейся на тот момент системой международно-правовых связей и наверняка внесли в обстановку в Малой Азии неразбериху, о масштабах которой мы можем лишь догадываться. Ближайшим следствием ее стало ухудшение отношений между Вифинией и Понтийским царством, встревоженным активностью Зиэла и царя Армении. Именно в гаком контексте должны быть восприняты сообщения Мемнона о нападении галатов (возможно, союзных Зиэлу) на Понт после смерти царя Ариобарзана, о помощи гераклеотов понтийцам и о повторных набегах кельтов на Гераклеотиду уже после окончания войны за вифинское наследство (F. 16, 1-2).

Война за вифинское наследство оказалась лишь одним из звеньев в цепи бурных событий, захлестнувших Эгеиду и Причерноморье в середине III в. - прежде всего, со Второй Сирийской войной. В надписи из Каллатиса, с новой трактовкой которой меня ознакомил Ю. Г. Виноградов, к сожалению, не успевший ее полностью опубликовать, можно видеть упоминание о посольстве вифинцев, совместно с милетянами (?) просивших Антигона Гоната об урегулировании конфликта между эллинскими городами западнопонтийского побережья - Каллатисом и Истрией. Исследователь находит также отражение событий в Вифинии на обнаруженных в Нимфее фресках, на которых изображен визит египетского корабля "Исида" на Боспор, но это кажется менее вероятным.

Обстоятельства, при которых было заключено соглашение между враждующими сторонами, остаются практически неизвестными. Окончание войны можно датировать приблизительно 254 или 253 г. Высказывание Мемнона о заключении договоров подразумевает, что обоюдные интересы были при этом каким-то образом соблюдены, а это говорит в пользу предположения о временном разделении страны между Зиэлом и его противниками (Зипойтом?). Противоположное мнение, основанное на отсутствии монет, выпускавшихся от имени возможных "соправителей" Зиэла, не подкреплено убедительной аргументацией, так как довольно длительный период единовластного правления Зиэла засвидетельствован нумизматически весьма невыразительно - что же говорить о нескольких годах предполагаемого "многоцарствия"? Видимо, через какое-то время после прекращения междоусобицы и оформления на территории Вифинии двух или даже более самостоятельных доменов Зиэлу удалось изгнать своих противников и объединить всю страну под своей властью.

Более или менее достоверную информацию о том, как повлияло прекращение вифинской смуты на других ее участников, мы имеем только в отношении Гераклеи. Мемнон сообщает, что гераклеоты "достигли выгод по договорам" (τοῖς συμβάσεσι τὸ συμφέρον καταπραττόντων) (F. 14, 2). Этот пассаж, видимо, следует понимать буквально: хотя остается неясным, какие именно достижения гераклеотов Мемнон имеет в виду, данная фраза едва ли может быть истолкована как указание на какую-то посредническую роль гераклеотов или на их первоочередную инициативу в заключении мира, как считают многие исследователи: ведь Мемнон там же подчеркивает, что граждане Гераклеи активно участвовали в войне (Ibid.). Выполнение посреднической миссии должно было бы привести к некоторому сближению между гераклеотами и Зиэлом, чего в действительности не произошло: последовавший вскоре после окончания войны набег галатов на территорию Гераклеи (Memn., F. 14, 3) был явно инспирирован Зиэлом.

Анализ источников позволяет заключить, что Гераклея оказалась отнюдь не единственным участником антизиэловской коалиции, отношения которого с новым вифинским царем вполне закономерно резко ухудшились. В договоре об исополитии кианийцев с милетянами содержится упоминание о том, что земли Киоса были опустошены войнами: τοὺς πολέμους τοὺς κατασχόντας τὰς αὐτῶν τὴν χώραν (сткк. 10-II). Исследователи видят в этом указание на конфликт кианийцев с галатами и, основываясь отчасти на данных просопографии (списке милетских должностных лиц), датируют надпись периодом около 228 г., связывая возможность борьбы граждан Киоса против кельтов с набегами варваров на соседние с Вифинией области после убийства ими Зиэла. Более обоснованной, однако, кажется попытка связать упоминаемые в надписи события с ходом каких-то предшествующих конфликтов Киоса и Вифинии. Зиэл незадолго до своей гибели находился в другом районе Малой Азии, и к тому же упоминания о лишениях кианийцев создают впечатление о длительных и многочисленных конфликтах (войны - во множ. числе), которые уместнее отождествить с систематическим давлением соседей-вифинцев, нежели с набегом галатов, чье пребывание в округе Киоса вряд ли могло быть длительным.

Наконец, косвенные данные указывают и на разрыв Зиэла с Византием. Мемнон непосредственно за рассказом о событиях в Вифинии помещает пассаж о войне Антиоха II Теоса против Византия, в которую вмешались гераклеоты: предоставив византийцам сорок триер, они достигли того, что война не пошла дальше угроз (Memn., F. 15). о позиции Вифинии в ходе этого события ничего неизвестно. В историографии уже давно выдвигались предположения о какой-то связи этого эпизода с бурными перипетиями в вифинских делах. Трудно представить, что Антиох имел бы свободу действий в юго-восточной Фракии и в районе Проливов, если бы усилению селевкидского влияния здесь противодействовала Вифиния; но, исходя из тезиса о возможной нормализации вифинско-селевкидских взаимоотношений в начале правления Зиэла, допустимо заключить, что вифинский царь если прямо и не помогал Антиоху, то придерживался нейтралитета, объективно выгодного ему. Таким образом, действия (или, точнее, бездействие) Зиэла опять-таки были направлены против Гераклеи и Византия.

Выявление такого поворота во взаимоотношениях Вифинии с полисами - бывшими членами Северной лиги заставляет пересмотреть мнение об отсутствии враждебности (по крайней мере, открытой) между Зиэлом и городами северо-западной Анатолии. Это влечет за собой необходимость если не полностью отвергнуть, то, во всяком случае, пересмотреть и уточнить ставшую уже общепринятой точку зрения, согласно которой Зиэл был последовательным продолжателем дела своего отца и стал едва ли не самым "выдающимся филэллином" во всей истории вифинской династии. Разрыв с полисами северо-западной Малой Азии исключил из числа возможных объектов приложения филэллинской политики вифинского царя ряд важных торговых и политических ценров греческого мира и вынудил его переориентироваться на другие государства, способные стать его союзниками и экономическими партнерами. Ярким свидетельством этого стало письмо Зиэла "совету и народу Коса", обнаруженное в архиве косского храма Асклепия (Syll.³ 456 = RC 25 = Rigsby 11).

Данный памятник уже подвергался в науке глубокому изучению и с точки зрения чистой эпиграфики, и в общеисторическом плане, поэтому тщательный анализ его здесь представляется излишним. Необходимо остановиться лишь на некоторых его особенностях, проясняющих наиболее существенные черты политического курса Зиэла.

Во-первых, исследование стиля письма выявляет в нем некоторые довольно существенные стилистические погрешности, которые могут быть отнесены на счет поверхностной эллинизацин вифинского царского двора и недостаточно глубокого знакомства царского секретаря с нормами греческого языка и ведения официальной дипломатической корреспонденции. При этом исследователи все же считают возможным констатировать не слишком существенные различия между письмом Зиэла и обычными образцами дипломатической переписки современных ему монархов, что дает вифинскому царю все основания выступать в качестве полноправного представителя эллинистической династии. Эти претензии признавались косцами вполне справедливыми, иначе бы они не обратились к Зиэлу с просьбой подтвердить неприкосновенность святилища Асклепия.

Во-вторых, акцентирование в тексте письма дружеских связей Зиэла с Птолемеем III Эвергетом (стк. 23) свидетельствуют об изменении положения Вифинии в структуре межгосударственных связей эллинистического мира. После смерти Антиоха II (247/6 г.) и начала глубокого кризиса в государстве Селевкидов Зиэл окончательно переориентировался на Египет, чьи позиции на международной арене значительно упрочились .

Далее, интерес вызывают цели, которые преследовал Зиэл своим обращением к гражданам Коса, и определяемое ими своеобразие характера письма. Означенный документ можно отнести к категории "экономических договоров", являющихся отражением типичного для эллинистической эпохи переплетения экономических и политических интересов государства с деятельностью частных лиц - торговцев. Стремление Зиэла развивать торговлю с греками проявилось прежде всего в его обещании предоставить гарантии безопасности эллинским купцам - как прибывшим в Вифинию по торговым делам, так и потерпевшим кораблекрушение у ее берегов (сткк. 29-44). Этот факт может быть расценен как свидетельство существования в Вифинии консервативных элементов, по-прежнему занимавшихся пиратством на берегах Черного и Мраморного морей. He исключена и другая трактовка данного пассажа: Зиэл стремился доказать косцам, что последствия тяжелой гражданской войны, естественным образом пагубно сказавшейся на развитии торговых связей вифинцев с греками, уже были преодолены. Следы той же пропагандистской активности вифинских царей, возможно, несет в себе сообщение Николая Дамасского о вифинской φιλοξενία (проявляемой, впрочем, весьма своеобразно) (FGrH, 90, F. 113).

Подводя итог характеристике послания Зиэла косцам, необходимо поставить вопрос: насколько адекватно оно отображает филэллинские устремления вифинского царя и его желание развивать экономические сношения с греческим миром? Имела ли линия, выраженная в этом "лучшем памятнике филэллинской политики вифинской династии", какие-то практические результаты? Анализ источниковой базы, документирующей правление Зиэла, заставляет воздержаться пока от однозначных оценок филэллинизма вифинского царя. Дело в том, что внутренняя и внешняя политика Зиэла, как кажется, могут получить принципиально новое освещение благодаря реинтрепретации документа, который долгое время считался не имеющим к истории Вифинии никакого отношения. Речь идет еще об одном из царских посланий, обнаруженном в косском архиве и опубликованном в 1952 г. (SEG XII № 370 = Rigsby 12). Имя автора документа, как и все начало письма, до нас не дошло, поэтому надпись обычно фигурирует в историографии как "письмо неизвестного царя".

Детальный анализ этого интереснейшего памятника будет проведен в специальной работе; здесь же достаточно привести основные аргументы в пользу его новой трактовки.

Исходя из плохо сохранившегося текста надписи, о правителе - ее авторе можно извлечь следующую информацию (в порядке ее приведения в тексте).

1. В 242 г. или несколько ранее этот царь испытывал какие-то трудности, помешавшие ему отправить священное посольство на Кос (сткк. 17-19).

2. Под сестрой царя, упоминающейся в стк. 20, должна пониматься его сестра-супруга, чему существует целый ряд аналогий.

3. Автор письма говорит о своих "согражданах" (ὁι ἡμέτεροι ττολῖται - стк. 21); эта клаузула не имеет аналогий в других царских письмах эллинистического времени и, при всей ее загадочности, может бьггь понята как указание на жителей столицы царства.

4. Составитель рескрипта акцентирует свое родство (συγγένεια) с косцами (сткк. 23, 32) и некоторыми другими эллинами (стк. 29).

5. Это родство доказал его отец, поддерживавший связи с Косом ранее (сткк. 25-28).

Так как на оборотной стороне той же стелы был высечен декрет Гелы, первоиздатель надписи Р. Херцог посчитал, что этот рескрипт принадлежит Гиерону II Сиракузскому, а Г. Клаффенбах, по его собственному признанию, рискнул предположить, что отправителем письма был сын Гиерона Гелон. Новое направление дискуссии придал выдающийся французский эпиграфист Л. Робер, обративший внимание на то, что настойчивое подчеркивание родства с косцами должно свидетельствовать о варварском происхождении царя-отправителя. Это позволило Л. Роберу задать риторический вопрос: "Можно ли себе представить Гиерона или Гелона, ищущих доказательств для подтверждения их родства с греками? Принимая во внимание, что царь, автор этого письма говорит о συγγένεια, что предполагает некий город, находившийся в определенных отношениях с царем (ни один Лагид, Селевкид, Атталид не говорил о "наших согражданах"), мы считаем, что речь должна идти о царе Боспора Киммерийского". Точка зрения Л. Робера получила широкое распространение и была, в частности, воспринята Ю. Г. Виноградовым, использовавшим данные рескрипта для реконструкции политической истории Боспора во второй половине III в.

Однако анализ информации, относящейся к положению боспорских Спартокидов в греческом мире, позволяет считать, что эта династия, несмотря на свое изначальное (вероятнее всего, фракийское) происхождение, к середине III в. уже давно не воспринималась эллинами как варварская. Соответственно никаких оснований добиваться признания родства с косцами у отправителя письма не было и быть не могло. Кроме того, ни "сицилийская", ни "боспорская" гипотезы не могут объяснить всех пяти указанных выше моментов, характеризующих личность "неизвестного царя", что неожиданно окажется вполне возможным, если отождествить его с Зиэлом. Обратимся к аргументации этого предположения.

1. Препятствия в отправке посольства на игры в честь Асклепия, проводившиеся в 242 г., могли быть вызваны тем, что только к этому времени Зиэл (возможно, в результате нового "тура" гражданской войны) наконец-то полностью установил свой контроль над всей Вифинией и стал ее единственным царем. Как уже было отмечено, хотя в более раннем полностью сохранившемся письме Зиэл именует себя "царем вифинцев", на территории страны существовали какие-то области, неподвластные ему, - там-то, очевидно, и продолжал/и править его сводный/е брат/ья.

2. Женитьба на собственной сестре Лисандре была бы для Зиэла вполне логичным шагом в условиях войны за престол, когда его противники, "вифины", как называет их Мемнон, выдали мать противников Зиэла Этазету замуж за его дядю, брата Никомеда I (F. 14, 1-2). С помощью такого нестандартного шага изгнанный принц мог рассчитывать на повышение своего авторитета внутри страны и тем самым увеличить шансы в борьбе за престол.

3. "Согражданами" царя следует считать никомедийцев, на которых он мог опереться в ходе войны (в противовес вифинской аристократии, поддержавшей его противников). За услуги, оказанные Зиэлу населением вифинской столицы в ходе войны, никомедийцы могли получить от него весьма значительные привилегии - реальный полисный статус и право асилии (подробнее см. гл.V, § 2).

4. Родство царя с косцами имело в качестве формального предлога, с одной стороны, вновь выстроенные "особые отношения" царя (или даже вифинской династии в целом) с его "согражданами" - никомедийцами, с другой - общее дорийское происхождение косцев и жителей мегарской колонии Астака, преемником которого считалась Никомедия (подробнее см. об этом также гл.V, § 2). Почти во всех документах косского архива, где идет речь о родстве с Косом полисов, от лица граждан которых составлены соответствующие письма, термин συγγένεια обозначает именно связи между дорийскими общинами, и нет никаких оснований полагать, как это делает О. Курти, что анализируемый здесь документ дает пример какого-то иного рода.

5. То, что дружественные отношения с косцами поддерживал отец Зиэла Никомед I, следует из сткк. 9 и 18 проанализированного выше его письма косцам. Памятуя о том, что Никомед был покровителем греческого искусства и культуры, мы можем допустить, что "родство" по линии Кос - Астак - Никомедия - вифинская династия было "вычислено" и обосновано придворными историографами этого монарха, чем и вызвано замечание о том, что оно было установлено им самим.

Разумеется, возникает вопрос, почему косцы дважды отправляли послов к Зиэлу на протяжении нескольких лет, тем более что К. Ригсби говорит о том, что признание асилии проводилось одной династией (не говоря уже о ее конкретном представителе) эллинистических правителей только один раз. Однако необходимо учитывать, что в случае с Зиэлом мы имеем дело с довольно нестандартной ситуацией, поскольку и фактический и, видимо, юридический статусы Зиэла за прошедшие годы после утверждения его единоличного правления изменились. Подтверждение неприкосновенности косского святилища и для него, и для косцев отнюдь не было лишним (тем более что оно совпало по времени с проведением общеэллинского фестиваля).

Нельзя отрицать того, что многие положения предложенной здесь реконструкции сугубо гипотетичны и не могут быть подтверждены иными данными. Тем не менее она в целом хорошо сочетается с основными очертаниями политики Зиэла, одной из главных характеристик которой следует считать значительную противоречивость и непоследовательность (что, впрочем, во многом было вызвано чрезвычайно сложными и необычными обстоятельствами начального этапа его политической карьеры). Так, выясняется, что Зиэл, вначале сделав в борьбе за престол ставку на галатов, в дальнейшем отчасти переориентировался на греческое население Вифинии (прежде всего, никомедийцев). Однако на внешнеполитической арене это проявление его филэллинизма не получило сколько-нибудь конструктивного развития - кроме разве что признания асилии косского храма Асклепия.

Два письма косцам являются единственным указанием на существование дружественных связей Зиэла с греческими полисами, хотя, конечно, можно допустить, что другие свидетельства подобного рода до нас просто не дошли. Эти документы представляют собой всего лишь "протокол о намерениях", осуществлению которых, как следует из его текста, мешали серьезные препятствия. Экономическая политика Зиэла, видимо, не стала целостным комплексом мероприятий; чеканка монет в его правление была незначительна, а без активной финансовой политики добиться создания интенсивных коммерческих связей с эллинским миром было очень трудно, если вообще возможно. Наконец, практически все сообщения о деятельности Зиэла указывают на приоритет, явно отдаваемый им военным, а не экономическим мерам; в ходе его войн интересам греков мог быть нанесен ощутимый ущерб.

Что же касается достижений Зиэла в расширении территории Вифинского царства, то они, видимо, были весьма значительными. При всей отрывочности сообщений источников все же можно констатировать, что внешняя политика Зиэла имела два географических направления: восточное (некоторые исследователи считают его главным) и южное. В ходе экспансии Вифинии в сопредельные области, сопровождавшейся многочисленными конфликтами с соседними государствами, за вифинским царем закрепилась репутация храброго и воинственного правителя, по праву носящего львиную шкуру, подобно Гераклу в древности (Arr., Bithyn., F. 64 Roos).

Прямых упоминаний о войнах Зиэла за обладание территориями к востоку от Вифинии в источниках не существует. Сообщения Стефана Византийского (Steph. Byz., s. w. Ζῆλα, Κρῆσσα) и Плиния Старшего (Plin., ΝН, VI, 3, 10) указывают на военное присутствие вифинского царя в Пафлагонии и Каппадокии. Точная локализация захваченного Зиэлом пафлагонского города Крессы и основанной им в Каппадокии колонии неизвестна, и многие исследователи воспринимают информацию Стефана скептически. Тем не менее агрессивные притязания вифинского царя на земли соседней Пафлагонии - страны, слабой в военном и политическом отношении - кажутся вполне возможными. Предполагать наличие вифинских владений в гораздо более удаленной Каппадокии едва ли целесообразно, однако не исключено, что Зиэл основал там город во время одного из своих походов - либо во время своих скитаний по Малой Азии еще до воцарения, либо, что кажется более вероятным, значительно позднее. В любом случае, сообщения Стефана достаточно убедительно намечают основные объекты стратегических интересов Зиэла на востоке.

Проводимая им политика неизбежно должна была привести Вифинию к столкновению с другой малоазийской державой, стремящейся к расширению своих территорий - Понтийским царством. Отношения между Понтом и Вифинией были натянутыми еще со времени борьбы Зиэла за престол; в дальнейшем эта вражда получала все новые и новые импульсы и могла вылиться в значительный конфликт, о котором, к сожалению, нам ничего не известно. Вероятность такого развития событий довольно велика; Зиэл, скорее всего, использовал своих традиционных партнеров - галатов. Об исходе этого конфликта нельзя сказать ничего определенного.

Основой для реконструкции действий Зиэла на южном направлении в течение долгого времени оставалось крайне запутанное сообщение Юстина: interea rex Bithyniae Eumenes sparsis consumptisque fratribus (Селевка II и Антиоха Гиеракса. - О. Г.) bello intestinae discordiae quasi vacantem Asiae possesionen invasurus victorem Antiochum Gallosque adgreditur (XXVII, 3, 1). Еще Эд. Мейер показал, что в этом пассаже за личностью rex Bithyniae Eumenes следует видеть по меньшей мере трех реальных лиц: пергамских правителей Эвмена I и Аттала I, а также Зиэла. Кажется все же сомнительной возможность сделать на основе столь противоречивого указания вывод о завоевании вифинским царем Фригии Эпиктет. Однако недавно были получены доказательства проникновения вифинцев в область Абреттену, расположенную к юго-западу от Мизийского Олимпа. В надписи с алтаря, посвященного Деметре и императору Адриану, обнаруженной в современном селении Сарисипахилер, содержится указание на проживание в этом районе представителей "рода Зиэла" (ὦν ἀγωνάρχαισι κτιστικῷ γένευς τῷ Ζηλιανῷ). По мнению комментаторов надписи, форма Ζηλιανῷ могла быть образована от имени вифинского царя, известного в различных вариантах. Если это предположение верно, то данное свидетельство следует понимать как указание на достаточно длительное и прочное господство вифинцев над областью Абреттеной: даже во II в. н. э. здесь проводились игры в честь Зевса Пандемоса, учрежденные, возможно, самим Зиэлом, а принадлежность к потомкам вифинского царского дома в это время продолжала считаться престижной в среде местной знати.

Расширение территории Вифинского царства до земель к югу от Мизийского Олимпа было чревато обострением отношений между Вифинией и Пергамом. Если в период правления Никомеда I впервые обозначились противоречия в политике двух молодых анатолийских монархий, то при Зиэле, по мере дальнейшего укрепления положения и возрастания амбиций Атталидов и вифинских царей, их интересы могли прийти в непосредственное столкновение. Дальнейшие события еще более углубили вифинско-пергамскую конфронтацию и придали ей характер основной коллизии, определившей политику обоих государств во внутрианатолийских делах на много десятилетий вперед. Благодатную почву для развития этих противоречий создали тяжелые и продолжительные смуты 240-230-х гг. в царстве Селевкидов, известные как "война Лаодики" и "война братьев", и последующая борьба Антиоха Гиеракса с Атталом I.

Позиция Зиэла в ходе всех этих событий остается во многом неясной. Судя по всему, в "войне братьев" он прямого участия не принимал. Достоверно известно лишь о том, что в какой-то момент вифинский монарх решил сделать ставку на Антиоха Гиеракса и закрепил союз с ним посредством выдачи своей дочери замуж за сирийского принца (Euseb., Chron., I. P. 251 Ed. Schone = Porphyr., FGrH, 260 F. 32, 8). В дальнейшем Зиэл воевал с Атталом I, выступившим противником Гиеракса. Именно в этих обстоятельствах Зиэл мог закрепить контроль над Абреттеной, воспользовавшись тем, что Аттал концентрировал свои силы главным образом против Антиоха. Бурные перипетии политической карьеры Гиеракса и, в частности, отпадение первоначально состоявших в союзе с ним царей Понта и Каппадокии должны были породить дополнительные противоречия между этими государствами и Вифинией, добивавшейся распространения своего господства на центральные области Малой Азии - в том числе, во Фригии, которая всегда входила в сферу интересов понтийских монархов.

Не исключено, что конфликт между Зиэлом и Понтийским царггвом произошел именно в это время.

Союзниками вифинского царя и его зятя выступали галаты, от рук которых и тот и другой нашли впоследствии свою смерть. Гибель Зиэла (ок. 230/229 г.) засвидетельствована двумя источниками: Трогом (utque Galli Pergamo victi ab Attalo Ziaelam Bithymim occiderunt) (Trog., Proleg., 17) и Филархом в передаче Афинея (FGrH, 81, F. 50). Контекст сообщения недвусмысленно ставит действия Зиэла в какую-то связь с войной Антиоха и галатов против Аттала. Хотя участие вифинцев в неудачной для Гиеракса битве при Афродисии близ Пергама не зафиксировано (OGIS 275), кажется наиболее вероятным, что вифинский царь каким-то образом координировал свои действия с враждебными правителю Пергама предприятиями Антиоха. Вероятно, поход Зиэла сопровождался какими-то неудачами. Помимо чисто военных проблем положение вифинского царя усугублялось, как кажется, трудностями с предоставлением оплаты галатским наемникам, с чем сталкивался и Антиох (Just., XXVII, 2-3; Euseb., Chron. I, P. 251. Ed. Schoene). Стремясь избавиться от этих затруднений, он намеревался убить галатских вождей на пиру, но сам пал их жертвой (καλέσας τοὺς τῶν Γαλατῶν ἡγεμόνας ἐπιβουλβύσας αὐτοῖς, καὶ αὐτὸς διηφθάρη - Phylarch. FGrH, 81 F. 50 = Athen., II, 51).

Результаты государственной деятельности Зиэла представляются далеко не столь однозначными, какими они кажутся большинству современных историков. Зиэл, безусловно, был способным и энергичным правителем, но нельзя не заметить проходящую через весь период его правления присущую ему склонность к явно рискованным и даже авантюрным акциям. Именно так можно расценить и развязанную Зиэлом войну за наследство Никомеда, завершившуюся для него успешно, и действия на последнем этапе его царствования, приведшие его к гибели. Ориентация Зиэла на галатов - наиболее нестабильный и "взрывоопасный" элемент политической структуры Малой Азии - накладывала на положение Вифинии отпечаток неустойчивости, еще более усугубляемый общей неопределенностью и хаосом в межгосударственных связях Анатолии в 40-30-х гг. III в. Основные достижения Зиэла, как я попытался доказать выше, не следует связывать с проводимой им филэллинской политикой: последняя вряд ли представляла собой существенное звено его политической деятельности, и даже отношения с Косом, как кажется, имели лишь ограниченное значение: они нужны были Зиэлу для повышения его авторитета непосредственно по воцарении, а затем отошли на второй план. Если Никомед I заложил основы таких отношений с греками, какие могли бы превратить Вифинию в серьезного конкурента Пергама по части покровительства полисным свободам и эллинской культуре, то Зиэл сделал ставку на иные методы и цели. Его действия были подобны политике других частично эллинизированных азиатских правителей (в первую очередь, представителей понтийской династии) и сочетали в себе как дружественные, так и враждебные грекам акции. Свое дальнейшее логическое развитие эта линия нашла уже в период правления сына Зиэла Прусия I.

Проводимая третьим вифинским царем агрессивная политика в отношении соседних анатолийских государств принесла свои плоды в виде расширения территории Вифинии и роста ее авторитета в международных делах, что признается всеми исследователями. Но едва ли можно безоговорочно согласиться с тем, что в ходе этих завоеваний Зиэл сумел благополучно выпутаться из осложнений в малоазийских делах. Лакуна в сведениях о начальных годах правления Прусия I не позволяет проследить, произошли ли в начале 20-х гг. III в. какие-либо столкновения Вифинии с галатами, Селевком II или Атталом I, но в пользу такой возможности косвенно свидетельствует проведение Прусием празднества Сотерий (Polyb., IV, 49, 3), которые могли знаменовать избавление от какой-то значительной опасности.

Несмотря на некоторую противоречивость итогов правления Зиэла, можно все же признать, что в целом ему удалось закрепить и в чем-то даже углубить достижения его отца. Продолжавшееся около шестидесяти лет царствование Никомеда I и Зиэла привело к окончательному утверждению Вифинского царства как эллинистической монархии, занимающей свое далеко не последнее место в системе международно-правовых и политических связей эллинистического мира. Отстояв независимость страны от притязаний более крупных держав, эти цари создали прочную основу для проведения самостоятельной многоплановой политики.

Некоторые изменения были произведены ими и в экономической сфере. Основание новых городов - прежде всего, Никомедии - и стремление развивать торговлю с другими государствами отражали понимание Никомедом и Зиэлом насущных задач хозяйственного развития страны. Трудно сказать, были ли ими достигнуты существенные результаты в этой области. По крайней мере, Никомед и Зиэл предпринимали (или хотя бы пытались предпринимать) меры, вполне соответствующие требованиям того времени и являвшиеся очевидным шагом вперед по сравнению с действиями Зипойта. To же можно сказать и о филэллинской политике второго и третьего вифинских царей - хотя, как кажется, действия Зиэла в этом отношении были более противоречивыми. При всей неоднозначности оценок филэллинизма этих представителей вифинской династии их опыт оказался полезным в дальнейшем.

Можно констатировать, что определенная стабилизация внутри-и внешнеполитического положения Вифинии, достигнутая Никомедом I и Зиэлом, позволила перейти к резкой активизации экспансии в отношении малоазийских соседей, яркие примеры чего дало царствование Прусия I.

 

§ 2. Προυσίας, δραστήριος... καὶ πολλὰ πράξας (Memn., FGrH, 434, F. 19, 1): государственная деятельность Прусия I

Период царствования сына Зиэла Прусия I и его наследника Прусия II охватывает около восьмидесяти лет. Он богат разнообразными событиями - войнами, участием в различных коалициях, дипломатическими акциями. В это время основные усилия вифинских царей концентрировались на ведении экспансионистской внешней политики и стремлении к территориальным захватам. Объектами ее стали как независимые греческие полисы северо-западной Малой Азии, так и соседние царства, прежде всего - государство Атталидов. Именно с ним Вифиния вела напряженную борьбу за спорные территории в Мизии и Малой Фригии. При всем различии средств и методов проведения внешней политики, применявшихся Прусием I и его сыном, их царствование составляет тот этап в истории Вифинии, когда это государство наиболее активно боролось за выход на ведущие позиции в Анатолии. Четвертый и пятый вифинские цари для достижения своих целей не боялись идти на конфронтацию с близлежащими греческими городами и эллинистическими монархиями, а иногда (с большими или меньшим успехом) даже противостояли дипломатическим путем Риму, все более и более активно вмешивающемуся в дела Восточного Средиземноморья. Именно на время царствования двух Прусиев приходятся события, сыгравшие поистине судьбоносную роль в истории эллинистического мира: конфликты римлян с Македонским и Сирийским царствами, победа в которых превратила Рим в самую сильную державу ойкумены, что в полной мере осознал уже Полибий. Все это позволяет, казалось бы, объединить правление Прусия I и Прусия II в отдельный период в истории Вифинского царства, когда это государство - быть может, в последний раз достаточно последовательно и целенаправленно - проводило активный и в целом самостоятельный курс на международной арене. Тем не менее царствование Прусия II все же должно рассматриваться как начало кризиса вифинской внешней политики, что заставляет отнести его рассмотрение в следующую главу.

* * *

Прусий I наследовал Зиэлу около 230/229 г. Следует отметить, что мнение, будто Прусий продолжил политику отца, кажется несколько упрощенным. Он внес в нее два существенных изменения: первоначально отказался от расширения экспансии в глубь полуострова на восток в пользу активных действий в стратегически более важном районе Проливов, а также решительнее, чем Зиэл, пошел на конфронтацию с близлежащими греческими полисами.

В первые годы правления Прусию, вероятно, пришлось отстаивать позиции Вифинии в каких-то военных конфликтах (возможно, с галатами), но о них ничего не известно. Так или иначе, к 227 г. Прусий, очевидно, ощущал себя уже достаточно уверенно в экономическом и политическом отношении: он упоминается Полибием в числе тех властителей эллинистического мира, которые оказали поддержку пострадавшему от землетрясения Родосу и направили ему богатые дары (Polyb., V, 90,1).

Эта мера вполне следует в русле филэллинской политики эллинистических монархов и свидетельствует в первую очередь об экономических контактах Вифинии и Родоса. Их существование выглядит вполне закономерным: ведь Вифиния уже поддерживала довольно тесные связи с Косом - одним из важнейших партнеров и союзников родосцев в Эгеиде. Д. Маги видит здесь и политический подтекст: Прусий якобы оказывал помощь родосцам, имея в виду их поддержку в будущей войне против Византия. Однако вряд ли это действительно так: ведь конфликт с Византием произошел только спустя шесть лет, и его инициаторами выступили сами родосцы.

Единственным источником, освещающим войну Родоса и Вифинии против Византия, является Полибий. Его рассказ, несмотря на детальное описание событий, содержит ряд неясностей, которые до сих пор не привлекали внимания исследователей, и поэтому данный эпизод политической истории эллинизма заслуживает тщательного рассмотрения.

События 220 г. дают наиболее яркий пример влияния экономических факторов на политическую жизнь эллинистических государств. Причину войны Полибий обоснованно видит в том, что византийцы, вынужденные платить галатам из Тилы тяжелую дань в 80 талантов, не получили достаточной помощи от греческих государств и для получения требуемой суммы решились на крайнюю меру - обложение пошлиной идущих в Понт кораблей (Polyb., IV, 46, 4-6). Эти действия принесли большие убытки и самим родосцам, и другим крупным торговым центрам Эгеиды, обратившимся за помощью к ним как к сильнейшему морскому народу (IV, 47, 1). После неудачных попыток решить дело путем переговоров с византийцами родосцы решили объявить им войну и обратились за помощью к Прусию, который, как им стало известно, находился во враждебных отношениях с Византием (IV, 47, 6-7).

Детальное изложение причин этой вражды ярко характеризует весьма типичное для политики Прусия I балансирование между демонстративными проявлениями филэллинства и стремлением разрешать противоречия с независимыми греческими полисами силовым путем. Очевидно, в течение какого-то времени Прусий поддерживал с византийцами дружественные связи. Однако то, что они не выполнили обещания воздвигнуть у себя его изображения (в благодарность за какие-то услуги?) (IV, 49, 1) и отправили посольство на проводимые Атталом I празднества Афины, проигнорировав организованные вифинским царем Сотерии (IV, 49, 3), нанесло несомненный ущерб репутации Прусия как покровителя греческой культуры и его авторитету в эллинском мире. Помимо того, византийцы намеревались примирить противников вифинского царя - Аттала I Пергамского и Ахея, узурпировавшего власть в малоазийских областях державы Селевкидов, тогда как ему было выгодно сохранение вражды между ними (IV, 49, 2).

Об экономических мотивах вступления Прусия в войну Полибий ничего не говорит, и Х. Хабихт на этом основании считает, что они не играли сколько-нибудь заметной роли. Однако практически полное отсутствие данных о торговле Вифинского царства все же не препятствует предположению о том, что в рассматриваемый период вифинские торговцы могли быть заинтересованы в налаживании отношений с государствами Понтийского региона. Так, первые вифинские монеты, обнаруженные в Северном Причерноморье, чеканены именно Прусием. Косвенным указанием на внимание Прусия к развитию понтийской торговли (или, скорее, на его стремление контролировать торговую деятельность других государств) служит сообщение Полибия о захвате вифинским царем вскоре после начала войны святилища Зевса Урия (Гиерона), находящегося у самого входа в Понт (IV, 50, 2). Незадолго до того византийцы за большую цену выкупили Гиерон у селевкидского военачальника Каллимета (IV, 50, 3; Dion. Byz., 92), однако Дионисий Византийский добавляет, что на это святилище претендовали также калхедоняне и другие - скорее всего, именно вифинцы, в непосредственной близости от владений которых располагался Гиерон.

Война началась, и, согласно предварительно оговоренным условиям (Polyb., IV, 49, 4), Прусий вел боевые действия на суше (причем, как отмечает источник, с большой энергией - IV, 50, 2; 51, 8), а родосцы - на море, выделив для этого всего шесть своих кораблей и четыре союзных (IV, 50, 6). Столь различные подходы демонстрируют явное несовпадение целей союзников. Родосцы, имевшие до того дружественные отношения с Византием, не хотели его серьезного ослабления и добивались лишь восстановления права на свободный проход через проливы. Поэтому их флот действовал довольно вяло, ограничиваясь блокадой Геллеспонта (IV, 50, 5), а приоритет был отдан дипломатическим акциям - попыткам повторных переговоров с византийцами (IV, 50, 6), после неудачи которых флот вообще вернулся к Родосу (IV, 50, 7), а также нейтрализации усилий византийцев привлечь па свою сторону Ахея (IV, 50, 10 - 51, 6). Прусий же, несомненно, строил далеко идущие планы: он намеревался нанести Византию серьезный удар и тем самым усилить свои позиции на Боспоре Фракийском. Ему удалось захватить значительную часть византийских владений в Азии - уже упоминавшийся Гиерон (IV, 50, 2-3) и область в Мизии (IV, 50, 4), то есть земли на южном побережье Астакского залива. Затем он открыл военные действия и в Европе, где сумел с помощью фракийских наемников блокировать византийцев в городе (IV, 50, 8).

Византийцы попытались дестабилизировать положение Прусия, вызвав из Македонии и представив в качестве претендента на престол Вифинии Зипойта, дядю Прусия по отцу, но этому замыслу не суждено было осуществиться, так как Зипойт умер в пути (IV, 49, 8-9). В этой связи должна быть отмечена антивифинская позиция Македонии, принявшей приблизительно 20- 30 лет назад изгнанных из Вифинии детей Никомеда I от второго брака (Memn., F. 14, 1-2) и теперь вновь выступившей в защиту их прав. Выдвижение Зипойта, помимо попытки инспирировать династический кризис, представляло собой довольно значительную военную экспедицию, снаряженную, вероятно, Филиппом V, а не терпевшими поражения византийцами: так, Прусий, опасаясь наступления своего соперника, срыл все укрепления, казавшиеся ему удобно расположенными (IV, 52, 8). He исключено, что именно Филипп в это же время организовал рейд Деметрия Фарского по Эгеиде (IV, 16, 8). Это предприятие, затронув Киклады, непосредственно угрожало морской мощи родосцев и было, таким образом, направлено против второго участника антивизантийской коалиции. Царь Македонии, однако, не пошел на открытое вмешательство в ход конфликта, поскольку его отвлекали греческие дела и, в частности, назревающая Союзническая война.

Византийцы находились в критической ситуации, но ход войны вскоре принял неожиданный оборот. Под стены Византия прибыл царь галатов Кавар, решивший выступить в роли посредника для заключения мира. Полибий сообщает, что Прусий и византийцы приняли его предложение, а родосцы, узнав об этом, тоже отправили в Византий посольство для заключения мира (IV, 52, 1-2).

Данный эпизод, видимо, является ключевым для понимания последующих событий. Если условия мирного договора родосцев с византийцами (осень 220 г.) включали в себя лишь отмену пошлин с плывущих в Понт кораблей и восстановление при соблюдении этого условия прежних дружественных отношений (IV, 52, 5), то договор с Прусием был гораздо более пространным. Это соглашение предусматривало заключение "мира и дружбы на все времена" (εἰρήνην καὶ φιλίαν εἰς τόν ἅπαντα χρόνον) и возвращение Прусием без выкупа всех пленных, захваченных кораблей, отнятых у византийцев земель с сидящими на них лаой, всего имущества и вооружения (IV, 52, 6-9). Ввиду предшествующих успехов вифинского царя такое завершение войны кажется крайне невыгодным для него.

Исследователи по-разному пытались объяснить причины столь обескураживающего для Вифинии исхода событий, но ни одна версия не кажется вполне убедительной. В. П. Невская полагает, что у Прусия не было серьезных разногласий с Византием, но, как показал ход войны, это далеко не так: вифинский монарх вел ее, явно рассчитывая на значительные результаты. По мнению Х. Хабихта, Прусий мог чувствовать опасность, исходившую от галатов-эгосагов, Ахея или Кавара, который угрожал перейти со своим племенем в Малую Азию, а Р. Бертольд добавляет к ним еще и Аттала I или Митридата III Понтийского. Тем не менее ни одна из этих политических сил не пришла в столкновение с Вифинией и, насколько позволяют судить источники, даже не собиралась (или не могла) сделать это. Что же касается Кавара, то он едва ли был в это время так силен, чтобы заставить Прусия отказаться от его планов. Вмешательство кельтского царя в ход конфликта было вызвано, скорее всего, опасением за судьбу собственных владений, а не желанием контролировать ход событий. Царство Кавара уже клонилось к упадку, и вскоре оно было уничтожено фракийцами, истребившими все галатское племя (Polyb., IV, 46, 4).

Не находя в источниках определенной информации, некоторые авторы считают, что дать правдоподобное объяснение обстоятельств, вынудивших Прусия пойти на невыгодный мир, не представляется возможным. Но существует еще один вариант трактовки рассматриваемых событий, иногда мелькающий среди прочих версий и до сих пор не подкреплявшийся никакими серьезными доказательствами. Он основывается на предположении о том, что итоги войны каким-то образом были подведены в соответствии с желанием родосцев, а не Прусия.

Такое объяснение выглядит вполне рациональным. Преследуя исключительно свои экономические интересы, торговая республика должна была быть обеспокоена усилением Вифинского царства в районе Пропонтиды после вероятной победы над Византием. Переход ключевых позиций на Боспоре от лояльного греческого полиса к сильной и потенциально опасной, хотя пока и дружественной, "полуварварской" монархии представлял для родосцев серьезную угрозу. Они вполне могли воспользоваться представившейся им удобной возможностью и занять на начатых по инициативе Кавара переговорах неожиданно жесткую и даже, может быть, враждебную по отношению к Прусию позицию, заставив его принять невыгодные условия мира. В их распоряжении тогда имелись весомые средства силового давления: их флот курсировал в непосредственной близости от вифинских берегов, а дружба родосцев с могущественным Ахеем должна была насторожить Прусия ввиду возможных опасных и непредсказуемых последствий.

Данная реконструкция событий, однако, вступает в кажущееся противоречие с текстом источника: ведь, по словам Полибия, Прусий и византийцы приняли предложение Кавара, и только после этого родосцы, "видя внимание Прусия" к вопросу о переговорах (τὴν ἐντροπὴν τοῦ Προυσίου) отправили к противнику свое посольство (IV, 52, 1-3). Никакое давление родосцев на Прусия не упоминается и даже не подразумевается. Но мне кажется, что в этом фрагменте мы имеем дело с искажением фактов, вызванным пристрастностью Полибиева источника, который был родосского происхождения.

Среди историков нет единого мнения о находившихся в распоряжении Полибия материалах. Большинство предполагает, что он пользовался каким-то сочинением византийского автора. По моему мнению, более прав Эд. Вилль, предполагающий зависимость Полибия от родосской исторической традиции. Выскаканный им тезис нуждается, однако, в более развернутой аргументации.

Повествование Полибия не оставляет сомнений в том, что он был лучше всего информирован именно о действиях родосцев в ходе конфликта. Он неоднократно упоминает их намерение добиться решения вопроса об отмене пошлин дипломатическими средствами (IV, 47, 4; 50, 6; 52, 3), в чем можно видеть скрытое одобрение такого миролюбивого подхода, и довольно подробно описывает действия родосских навархов Ксенофонта (IV, 50, 5-7), Полемокла и Аридика (IV, 52, 2-3). Повествование о военных и дипломатических акциях византийцев отличается большей сжатостью и схематизмом. Следует особо подчеркнуть, что по окончании описания войны с Византием Полибий в следующей главе продолжает рассказ о родосской внешней политике и упоминает об участии того же Полемокла в событиях на Крите, не имеющем к истории Византия никакого отношения (IV, 53, 1-2). Наконец, в последующих книгах своего труда Полибий говорит об использовании им документов из родосского Пританея и сочинений родосских историков Зенона и Антифонта, которых он в целом считает заслуживающими доверия историками, но одновременно указывает на их необъективность в некоторых вопросах, проистекающую "от любви к отечеству" (XVI, 14, 6; 15, 8) (sic! - О. Г.).

Все это заставляет склониться к мнению об ориентации Полибия на какую-то родосскую хронику. В этом случае становится вполне понятным умолчание историка о ходе мирных переговоров после предложения Кавара о посредничестве и, в частности, об истинной роли в них родосцев. Именно их вмешательство и поддержка выдвинутых византийцами условий в сочетании со скрытыми или явными угрозами, по моему мнению, и могли заставить вифинского царя отказаться от всех завоеваний. Но в источниках Полибия об этом ничего не было сказано из-за желания их авторов обелить действия Родоса, фактически предавшего интересы своего союзника.

Эта версия является, конечно, лишь одной из многочисленных гипотез и ввиду недостатка фактического материала не может быть признана стопроцентно надежной, однако попытка соединить конкретно-исторический анализ с источниковедческим предоставляет в наше распоряжение некоторые новые аргументы. Отметим, что дальнейшему ходу событий такое предположение не противоречит: Вифиния и Родос никогда больше не выступали в качестве союзников, и, более того, до начала II в. каждый из них вступил в дружественные отношения с государствами, враждебными другой стороне: Вифиния - с Македонией, а Родос - с Пергамом. Одной из причин создания этих новых коалиций можно считать именно распад оказавшегося столь недолговечным родосско-вифинского альянса.

Другой, более узкий аспект родосско-вифинско-византийского конфликта заключается в его влиянии на последующее развитие отношений Вифинии с близлежащими греческими полисами. Гераклея, Калхедон, Киос и Кизик, несомненно, должны были внимательно следить за ходом войны. Гераклеоты, не раз выручавшие Византий в критических обстоятельствах (Memn., F. 11,1; 15), в 220 г. могли оказывать ему, скорее всего, лишь моральную поддержку. Действиями против Византия Прусий недвусмысленно заявил о своих намерениях в отношении полисов, являвшихся прежде союзниками Вифинии, положение которых стало теперь чрезвычайно шатким.

После акции в районе Боспора, оказавшейся в целом неудачной, вифинский монарх не отказался от честолюбивых планов. Удобная возможность выступить в роли защитника эллинства представилась ему в 216 г., когда обстановка в западной Анатолии была дестабилизирована действиями галатов-эгосагов, состоявших ранее на службе у Аттала и уже в течение двух лет совершавших набеги на города Геллеспонтской Фригии и Троады (Polyb., V, 111, 2-5). Вифинский царь предпринял поход против варваров, разбил "в правильном сражении" их войска и истребил почти все племя эгосагов где-то возле Абидоса, избавив тем самым геллеспонтские города от сильного страха и опасности (V, 111, 6-7). Показательно, что греческий историк, вообще негативно относящийся к вифинской династии, все же определяет действия Прусия как "нечто заслуживающее упоминания" (μνήμης· ἄξιον - V, 111, 7). P. Макшэйн в этой связи не исключает вероятности того, что Полибий пользовался провифински настроенным источником, в невыгодном свете выставляющем Аттала. Он считает непонятным, зачем понадобился поход вифинского войска, если до того галаты уже были отогнаны четырьмя тысячами греков - граждан Александрии-Троады (Polyb., V, 111, 3-4), и объясняет это опять-таки необъективностью источника Полибия, по его мнению, родосского происхождения. Но никаких свидетельств особой заинтересованности Родоса в уничтожении галатов, о чем говорит американский исследователь, не существует; не подлежит также сомнению и то, что экспедиция Прусия была вызвана не столько военно-стратегической, сколько политической необходимостью. Самой Вифинии эгосаги угрожать не могли, и никаких территориальных приобретений в результате своего похода Прусий, скорее всего, не добился. Только стремление вифинского царя наладить дружественные отношения с геллеспонтскими греками и поднять свой престиж (в ущерб царю Пергама, чьи позиции в этом регионе были традиционно сильны) было главной причиной предпринятой им военной акции. Время для кампании было выбрано исключительно удачно: галаты уже были ослаблены сопротивлением греков, а противники Вифинии по ряду причин не могли принять участия в событиях.

Аттал, являвшийся, в сущности, косвенным виновником всего понесенного греками ущерба, в это время был занят борьбой с Ахеем (Polyb., V, 77, 1) и ничего не сделал для облегчения положения полисов Геллеспонта, с которыми он имел официально оформленные дружеские отношения (V, 78, 6). Видимо, Прусию удалось добиться некоторого дипломатического успеха: авторитет его противника у полисов побережья Геллеспонта несколько пошатнулся, а Прусий сумел сохранить (по крайней мере, частично) свое политическое влияние в этой области даже спустя двадцать лет (о чем см. далее, с. 255), что весьма показательно при значительном расстоянии между нею и Вифинией.

Последующие известные нам действия Прусия стали наглядным проявлением его ориентации на Македонию, сыгравшей в дальнейшем существенную роль в вифинской внешней политике. Если первые военные и дипломатические предприятия царя носили локальный характер и не были напрямую связаны с наиболее важными проблемами межгосударственных отношений Восточного Средиземноморья, то союз с Македонией на определенное время прочно связал Вифинию с политикой великих держав и предопределил ее вовлечение в события, постепенно меняющие политическую карту эллинистического мира и в конечном итоге приведшие к подчинению его Римом. Это изменение роли Вифинии в системе международных отношений открыло Прусию дополнительные возможности для активизации агрессивных действий против соседних малоазийских государств - прежде всего, Пергама и независимых полисов северо-западной Анатолии.

Время и обстоятельства заключения союзного соглашения между Прусием и Филиппом V остаются неизвестными. Можно лишь констатировать, что в ходе Первой Македонской войны Вифиния (в первый и единственный раз за всю свою историю) оказалась открыто вовлеченной в антиримскую коалицию. Летом 209 г. Филипп, воевавший в Греции против римлян и их союзников, дожидался прибытия карфагенских и вифинских кораблей (Liv., XXVIII, 30, 16). о действиях флота Прусия в источниках больше ничего не говорится, и Х. Хабихт на этом основании отрицает достоверность сообщения Ливия, как кажется, без достаточных на то оснований.

Не приходится сомневаться в том, что инициатором нормализации в отношениях между Македонией и Вифинией, остававшихся напряженными на протяжении многих десятилетий, выступил Филипп V. Македонский владыка в ходе войны против Рима столкнулся с эффективно действующим враждебным блоком, к которому в 210 г. присоединился и Аттал I, и ему были необходимы союзники. Прусий был в этом отношении весьма перспективной кандидатурой как по чисто военным возможностям, так и по своей политической ориентации, в которой задавало тон соперничество с Атталидами за влияние в западной Малой Азии.

Отплывая в Грецию для помощи своим союзникам, пергамский царь, несомненно, должен был учитывать возможность нападения Прусия. To, что он решился на такой шаг, едва ли следует понимать как указание на незначительность этой опасности. Напряженность в предшествующих отношениях с Вифинией должна была заставить его принять какие-то предупредительные меры, но они, очевидно, оказались недостаточными: вторжение Прусия на пергамскую территорию в 208 г. (Liv., XXVIII, 7, 10; Cass. Dio., fr. XVII) стало совершенно неожиданным и вынудило Аттала спешно возвратиться в Азию.

Дипломатическая причастность Филиппа к акции Прусия практически не вызывает сомнений у исследователей. Отсюда, однако, рискованно делать вывод о заключении македонско-вифинского союза непосредственно перед этими событиями, как полагает Х. Хабихт: едва ли Филипп, ведущий напряженные военные действия, мог быстро и беспрепятственно осуществить столь важную дипломатическую акцию. Вероятно, соглашение все же было заключено несколько раньше. Однако вифинский царь, заботясь не только об интересах своего македонского союзника, но и (вероятно, в первую очередь!) о расширении территории своего государства, проявил присущее ему умение выбирать для решительных действий наиболее удобный момент и выступил против Пергама как раз тогда, когда Аттал отбыл в Европу.

Ход боевых действий и их результаты остаются для нас совершенно неизвестными. Стефан Византийский, ссылаясь на Эратосфена, сообщает о какой-то битве между Прусием и Атталом у местечка Боскефалы (Steph. Byz., s. w. Βοὸς Κεφαλαί), но невозможно определить, идет ли здесь речь о войне конца III в. или о конфликте Прусия II с Атталом II, случившемся примерно пятьюдесятью годами позднее. В некоторых исследованиях принимается первый из возможных вариантов, причем была предпринята попытка найти подтверждение этому свидетельству даже в данных эпиграфики: М. Френкель связал фрагмент посвящения кого-то из пергамских царей Зевсу и Афине Никефоре с возможной победой Аттала при Боскефалах. Данную гипотезу все же следует признать недоказуемой ввиду недостатка информации.

Интересные соображения содержатся также в работе итальянского историка Б. Вирджилио. Он предположил, что известный эпиграфический памятник - письмо пергамского царя, которого обычно считают Эвменом II, к верховному жрецу Пессинунтского святилища (RC 55), в действительности должен быть приписан Атталу I и датирован именно 208 г. Это вполне согласуется с указанной в тексте документа датой его составления: 34-й год правления царя. Упоминаемые в тексте письма боевые действия могут быть связаны, таким образом, с вторжением вифинцев. Эта остроумная догадка все же не подтвердилась в дальнейшем, и в последующей работе исследователь вернулся к традиционной трактовке документа, отнеся его появление к 163 г.

Относительно исхода войны существуют прямо противоположные точки зрения: если И. Дройзен и Э. Хансен считают его благоприятными для Аттала и даже говорят о вероятных территориальных приобретениях Пергама, то Д. Маги осторожно предполагает победу Прусия по крайней мере в одном сражении, а другие исследователи не исключают того, что в результате войны к Вифинии отошла часть Мизии, которую Прусию было предписано возвратить пергамцам по условиям Апамейского договора в 188 г. Последнее предположение, как будет показано далее, выглядит несколько более обоснованным. Бесспорно одно - к 205 г. между Пергамом и Вифинией был заключен мир: цари обоих государств значились в качестве foederi adscripti при подписании договора в Фенике, положившего конец Первой Македонской войне (Liv., XXIX, 12, 14). Первое открытое столкновение Аттала и Прусия, видимо, не внесло серьезного изменения в соотношение сил между ними и лишь подготовило почву для последующих более крупных конфликтов.

Прошедшие проверку на прочность в ходе Первой Македонской войны македонско-вифинские связи были закреплены с помощью династического брака. Свидетельства о его заключении дает Полибий, называющий Прусия κηδεστής· Филиппа (XV, 22, 2) и Страбон, по сообщению которого жену Прусия звали Апамой (Strabo, XII, 4, 1; cp. Hermipp. FHG III, F. 72). Распространившееся первоначально мнение о том, что последняя приходилась сестрой Филиппу, было поколеблено находкой в Пирее надписи, из которой следовало, что Апамой звали жену Прусия II, сестру Персея, а это свидетельствует о возможной ошибке Страбона. Тем не менее частая повторяемость одних и тех же имен в эллинистических царских династиях делает наиболее обоснованным предположение, что вифинский царь был именно шурином Филиппа - мужем его сестры Апамы.

Наиболее значительные политические выгоды из союза со своим могущественным родственником Прусий сумел извлечь в ходе азиатской экспедиции Филиппа, предпринятой в 202- 200 гг. Ее результатом для вифинского царя стало расширение границ его государства в западном направлении и включение в состав царства греческих городов на побережье Пропонтиды - Киоса и Мирлеи.

Первый из этих полисов уже в течение нескольких десятилетий был перспективной целью агрессивной внешней политики вифинских царей. Конфликты между вифинцами и кианийцами, начавшиеся, вероятно, еще при Зиэле, продолжались и в правление Прусия. Указания на это содержатся у Полибия (XV, 22, 2; XVIII, 4, 7; cp. Liv., XXXII, 34, 6), а дополнительную информацию может предоставить изображение морской битвы на погребальной стеле кианийца Никасиона, датируемой примерно концом III в. Союзные связи между Киосом и Этолийским союзом (Polyb., XV, 23, 8; XVIII, 3, 12) и даже присутствие в городе этолийского военачальника в качестве προστάτης τῶν κοινῶν (XV, 23, 8) не оградили граждан полиса от нападения вифинцев и македонян (хотя Филипп заключил с этолийцами мирный договор) и, напротив, могли внести в их положение дополнительные трудности. Ситуация усугублялась внутренними неурядицами в городе, в результате которых к власти пришел демагог Мольпагор (XV, 21, 1-3).

Вмешательство Филиппа в вифинско-киосский конфликт породило мнение, что эта война была спровоцирована македонским царем, хотя более вероятным кажется предположение, что Прусий сначала сам попытался воспользоваться обострением ситуации в городе, возможно, предварительно договорившись с Филиппом о совместных действиях. Скорее всего, приход к власти Мольпагора был каким-то образом связан с трудностями, порожденными для граждан города предшествующим давлением вифинцев: так, одной из причин (хотя и не главной) постигших кианийцев несчастий Полибий считает именно τὴν τῶν· πέλας ἀδικίαν (XV, 21, З).

Завоевание и разрушение Киоса и чрезвычайно жестокое обращение с его жителями, захваченными в плен, серьезно обострили отношения Филиппа (и, очевидно, Прусия) с рядом государств - прежде всего, с союзной Киосу Этолией (Polyb., XV, 22, 7-9), а также с Родосом и некоторыми другими полисами, чьи посольства безуспешно пытались осуществить посредническую миссию по примирению кианийцев с их противниками. Судьба Киоса неоднократно становилась поводом для резких упреков Филиппу со стороны его противников - греков и римлян (Polyb., XVII, 3, 12; Liv., XXXI, 31, 14; XXXII, 22, 22; 33, 16; Auct. ad Herenn. IV, 54; 68). Однако в этом случае риторические упражнения антимакедонски настроенных политиков не нашли подкрепления в виде конкретных действий. Принятое в 196 г., после окончания Второй Македонской войны, решение сената о том, что Фламинин должен был написать Прусию относительно предоставления свободы кианийцам (Polyb., XVIII, 44, 5; Liv., XXXIII, 30, 4) оказалось невыполненным: Киос остался включенным в состав Вифинской монархии и был вновь основан Прусием под именем Прусиады-на-море (Strabo, XII, 4, 3; Steph. Byz., s. v. Προῦσα; Hermipp. FHG III, F. 72). Констатируя этот факт, никто из исгледователей практически не пытался объяснить, по каким причинам решение сената оказалось всего лишь "пустыми словами, приукрашенными видимостью свободы" (Liv., XXXIII, 31, 2) - эта фраза, приводимая Ливием по другому поводу, как нельзя лучше передает суть дела.

Состояние источников не позволяет высказаться по этому вопросу однозначно, однако некоторые предположения все же могут быть выдвинуты. Так, обращает на себя внимание та настойчивость, с которой Филипп во время первых переговоров с Фламинином подчеркивал, что он лично не ходил войной на Киос, а лишь помогал своему союзнику Прусию (Polyb., XVIII, 4, 7). Захват Киоса и другие территориальные приобретения вифинского царя, совершенные им при содействии Филиппа, могли быть поданы и расценены как предприятия самого Прусия, а он официально еще был связан с римлянами договором 205 г. Лояльная в отношении Рима позиция Прусия во Второй Македонской войне должна была, по мнению сенаторов, заслуживать поощрения, которое в данном случае могло означать лишь декларативное заявление о возвращении свободы кианийцам без применения более действенных мер. Наконец, в такой ситуации могли сказаться и личные качества Прусия как государственного деятеля, позволившие ему противостоять нажиму сената - решительность, твердая воля и дипломатическое мастерство. Можно также предположить, что в силу каких-то обстоятельств отношения вифинского царя с Фламинином в дальнейшем упрочились и стали для Прусия важной опорой при ориентировании в хитросплетениях римской политики (см. далее о событиях Первой Вифинской войны).

Следующей целью Филиппа и Прусия стала располагающаяся к западу от Киоса Мирлея. Обычно считают, что вся информация о ее захвате сводится к краткой фразе Страбона: "Он (Филипп. - О. Г.) отдал разрушенный город (Киос. - О. Г.) сыну Зелы Прусию, который вместе с ним разрушил этот город и соседнюю с ним Мирлею, находящуюся вблизи Прусы. Прусий восстановил оба города из развалин и назвал Киос от своего имени Прусиадой, а Мирлею по имени своей супруги - Апамеей" (пер. Г. А. Стратановского) (XII, 4, 3). Хотя географ и не проводит никакого различия в судьбах двух городов, не исключено, что он упрощает картину. Основания для такого предположения дает прежде всего то, что захват Мирлеи (в противоположность Киосу) никогда не становился предметом дипломатических демаршей противников Филиппа и Прусия. Иными, судя по всему, были и стратегическая картина осады, и отчасти ее результат: в отличие от кианийцев, поголовно порабощенных Филиппом, часть жителей Мирлеи сумела избежать подчинения и основать поселение Мирлейон на европейском берегу Боспора Фракийского, у самого устья пролива (Dion. Byz., 82: ...Myrlaeum, domicilium corum, qui ob seditionem a Myrlaea in exilium proiecti hunc solum vcrterunt). Можно не сомневаться в том, что в данном предприятии им помогли византийцы, обеспокоенные ходом конфликта Прусия с Киосом и Мирлеей. Вероятно, действия македонского и вифинского царей против Мирлеи не сопровождались такими жестокостями, как в случае с Киосом (что вполне объяснимо, учитывая существенно меньший экономический и военно-политический потенциал Мирлеи - ее завоевание должно было быть несравненно более легкой задачей).

Информация о завоевании Мирлеи, как кажется, может быть дополнена за счет анализа чрезвычайно интересного памятника, до сих пор не подвергавшегося специальному рассмотрению, - надгробной стелы Наны, дочери Филиска и жены Аристократа, сына Тимофея. Это надгробие, представляющее собой пример весьма нетривиального художественного решения, должно стать предметом отдельного исследования, где оно будет рассматриваться в комплексе с памятником Никасиона. Здесь же достаточно отметить, что соотнесение его с конкретными историческими событиями стало возможным в результате появления данных о происхождении рельефа именно из окрестностей Мирлеи. Противник греческого гоплита, исходя из особенностей его внешнего вида (отсутствие шлема, длинные волосы, галатский щит θυρεός) с большой степенью надежности может быть отождествлен с галатом (ср. со стелой Никасиона), а лежащая между сражающимися фигура, возможно, изображает саму Нану, убитую варваром. Если допустить, что памятник был воздвигнут мужем погибшей, Аристократом стремившимся подчеркнуть собственную доблесть в борьбе с варварами (именно он и представлен в образе противника галата), то снимается иначе необъяснимое противоречие между характером изображения (батальная сцена) и эпитафией, посвященной женщине. Присутствие галатов в округе Мирлеи в III-II вв. в источниках не зафиксировано, и потому можно предположить, что стела Наны, подобно рельефу Никасиона, отражает какой-то нигде больше не упоминающийся эпизод борьбы греков южного побережья Пропонтиды с Вифинией (кон. III в.), на стороне которой выступали кельтские наемники. Не исключено, что здесь представлены события, связанные с акцией вифинцев против Киоса, о которой повествует стела Никасиона.

Завоевание Киоса и Мирлеи привело к значительному расширению территории Вифинии и приобретению ею важных опорных пунктов и торгово-экономических центров на Пропонтиде, в результате чего Прусий получил возможность поддерживать тесные связи с Македонией, также утвердившейся в районе Проливов. Помимо того, насильственное включение в состав Вифинской монархии прежде самостоятельных полисов с давней историей и сложившимися традициями самоуправления требовало от Прусия поиска и выработки новых форм их внутриполитической организации, наиболее полно отвечавших потребностям царства. Пожалуй, именно в правление Прусия вопрос о взаимоотношении полиса и центральной власти приобретает для Вифинии особую актуальность и переходит в ранг коренных проблем политической и социальной жизни страны.

Ο дальнейших совместных действиях Прусия и Филиппа в Азии нет никаких свидетельств. - Плохая сохранность текста Полибия (и, в частности, XV и XVI книг, а также утеря XVII), которую не восполняют другие источники (App., Mac., IV; Diod., XXVIII, 1, 5), не позволяет восстановить детали столкновения Филиппа с Атталом I и тем самым выяснить, участвовал ли в действиях македонского царя против Пергама и Родоса Прусий. Исходя из общей логики развития событий, положительный ответ на этот вопрос выглядит вполне оправданным: македонская агрессия поставила Пергам перед серьезными проблемами, и вифинский монарх не должен был упускать шанс использовать их. Отсутствие упоминаний о поддержке Филиппа Прусием не является решающим аргументом против этого предположения ввиду, во-первых, упоминавшейся фрагментарности и нечеткости сообщений источников и, во-вторых, из-за локального масштаба предполагаемых операций Прусия. Объектом их вновь могли стать спорные территории в Мизии или Геллеспонтской Фригии, а на большее вифинский монарх едва ли мог претендовать из-за опасения быть втянутым в открытую конфронтацию со стоящим за Атталом Римом.

Последующее развитие событий показало, что Прусий за короткое время сумел верно оценить изменения в политической ситуации в Восточном Средиземноморье и занять наиболее выгодную и одновременно безопасную для себя позицию. Добившись больших военных успехов в ходе совместных с Филиппом кампаний, он проявил точный расчет и сумел вовремя отказаться от ставки на своего союзника. Уклоняясь от прямого или косвенного столкновения с римлянами во Второй Македонской войне, Прусий придерживался нейтралитета. Некоторые факты показывают, что ему удавалось тонко вести свою дипломатическую линию.

В этом отношении особенно интересен эпизод из истории геллеспонтского города Лампсака. В декрете в честь гражданина этого полиса Гегесия, датируемом 196 г., сообщается о посольстве лампсакенцев к Титу Фламинину и десяти уполномоченным сената, занимающимся устройством политических дел в Греции после победы над Филиппом. Граждане города получили гарантии сохранения автономии и демократического управления, причем Фламинином были отправлены какие-то письма к царям (ἐπιστολὰς ηρὸς τοὺς βασιλεῖ[ς]), очевидно, с просьбой содействовать в обеспечении безопасности лампсакенцев (Syll.³ 591. сткк. 73-76). Исследователи единодушно считают, что здесь идет речь об Эвмене II Пергамском и Прусии I. Сам факт обращения Фламимипа к вифинскому царю позволяет четче представить особенности внешнеполитического положения Вифинии после окончания Второй Македонской войны.

Прежде всего, одновременность дипломатических контактов Фламинина с Прусием по поводу предоставления свободы Киос у и обеспечения прав Лампсака, кажется, исключает возможность того, что первый из них представлял собой жесткое ультимативное требование (если это письмо вообще было отправлено - ведь Полибий говорит лишь о принятии senatus consultum, но не о его выполнении Фламинином). Трудно представить, что Фламинин (и, вероятно, часть сенаторов), рассматривая Прусия как монарха, на которого можно было возложить заботу о независимости греческого полиса, стал бы вести себя по отношению к нему так же, как римляне обошлись с Филиппом V, заставив его уйти из всех захваченных греческих городов. Таким образом, становится более понятным, как Прусию удалось сохранить за собой Киос и какую роль в этом играл Фламинин.

В свою очередь, для Фламинина и стоявших за ним сенатских кругов было выгодно заручиться поддержкой или хотя бы лояльностью вифинского царя, чтобы при случае воспользоваться ими для противопоставления Вифинии реально или потенциально опасным противникам - Македонии и Сирии - и тем самым успешнее проводить в жизнь принцип divide et impera.

Прусий, очевидно, обладал реальными возможностям для того, чтобы в какой-то мере контролировать ситуацию в районе Геллеспонта. Вопрос о том, кто именно угрожал безопасности Лампсака, не имеет пока ясного разрешения, но если в надписи в качестве недружественной силы, от которой нужно было оградить город, все же подразумеваются галаты, то обращение к Прусию выглядит вполне закономерно в свете тесных связей между Вифинией и азиатскими кельтами. Помимо того, авторитет вифинского правителя со времени его экспедиции против эгосагов у геллеспонтских греков тоже был достаточно высоким.

Итоги Второй Македонской войны и, в частности, предъявленное сенатом Филиппу требование об освобождении захваченных им азиатских городов, показали, что Рим не собирался оставаться равнодушным к малоазийским делам. В этих условиях какие-либо агрессивные действия Прусия в районе Проливов, уже оказавшемся в сфере внимания сената, несли в себе опасность встретить противодействие со стороны римлян, что было чревато потерей всех совершенных Прусием приобретений. Обстоятельства предоставили ему возможность развить достигнутые успехи в другом географическом направлении - против Гераклеи Понтийской.

Единственным источником информации об этой войне служит Мемнон (Memn., F. 19,1-3), возможно, ориентировавшийся на сочинения Домиция Каллистрата. Его рассказ достаточно подробен и обстоятелен, но контекст событий затруднителен для понимания вследствие нарушения порядка повествования и отсутствия четкой причинной связи и временной последовательности в главах 18-20.

Текст Мемнона дает яркое представление о стиле Прусия как политического и военного деятеля. о мотивах и предлогах нападения на город хронист не сообщает, но они вполне понятны: при том, что вифинско-гераклейские отношения ухудшились еще при Зиэле, Прусию было совсем несложно найти повод для нападения на полис, расположенный посреди его владений, - скорее всего, таковым послужили давние территориальные претензии. Поход против самой Гераклеи был тщательно подготовлен вифинским царем в стратегическом отношении: первоначально он отнял у гераклеотов Киер и Тиос, так что город оказался полностью окруженным (F. 19, 1). Приступив к штурму города, Прусий лично сражался в первых рядах своего войска - а ведь он был уже в весьма преклонном возрасте! Захвату Гераклеи, по словам Мемнона, воспрепятствовало только тяжелое ранение Прусия в ногу, которое вынудило его снять осаду (F. 19, 2).

Важное значение имеет вопрос о датировке рассматриваемых событий. Их хронологические рамки намечены Мемноном в указаниях на то, что после войны Прусий прожил ἔτη οὐ πολλά (F. 19, 3) и что последующее нападение галатов на Гераклею произошло "еще до того, как римляне переправились в Азию" (οὔπω τῶν Ῥωμαίων εἰς τὴν Ἀσίαν διαβεβεκότων - Ibid.), то есть до 190 г. до н. э. Имеющиеся в литературе попытки конкретной временной привязки - рубеж III и II вв. или первое десятилетие II в., кажется, должны быть скорректированы в пользу максимального приближения к 190 г. с учетом упоминания о довольно скорой смерти Прусия (ее обычно относят к 182 г.). к сожалению, указания Мемнона на продолжительность тех или иных отрезков недостаточно четки, но на их основе, вопреки мнению М. Янке, все же может быть построена определенная логическая конструкция.

Как показывают факты, накануне или во время Сирийской войны Гераклея оказалась практически лишенной чьей-либо союзной помощи, чем в полной мере сумел воспользоваться вифинский царь. Так, в ходе последующей войны против галатов гераклеоты были озабочены поиском союзников, но отражать нападение варваров им пришлось исключительно собственными силами: οὐδ᾿ αὐτῆς (Ἡρακλείας. - О. Г.) σύμμάχων ἀμελούσες, ἀλλ᾿ εἰς ὅσα παρεῖχεν ὁ καιρὸς παρασκευαζομένης (Memn., F. 20, 1). Это вполне объяснимо. Родос и Пергам, хотя их интересы объективно совпадали с внешнеполитическими устремлениями гераклеотов, не были заинтересованы в оказании им помощи, возможно, по соображениям торговой конкуренции. Херсонес Таврический в тот период проводил независимую от своей метрополии политику и никакой поддержки Гераклее оказывать, видимо, не собирался. Понтийское царство, прежде нередко рассматривавшееся гераклеотами как потенциальный или реальный партнер (F. 7, 2; 16, 1_2), в это время склонилось к союзу с Вифинией. Прусий же, напротив, принял успешные дипломатические меры к дальнейшему ослаблению Гераклеи: случившееся вскоре нападение галатов на город явно было предпринято не без его содействия (хотя бы потому, что кельтам пришлось бы для нападения на город пройти через вифинские территории).

Особого рассмотрения заслуживает вопрос о существовавших на тот момент взаимоотношениях гераклеотов с Римом. Очевидно, они не смогли гарантировать граждан Гераклеи от нападения вифинцев: их дипломатические миссии были направлены к римским полководцам после прибытия последних на азиатский театр войны с Антиохом (F. 18, 6) и соответственно уже по окончании мойны с Вифинией. Гераклеоты пытались посредничать в заключении мира между Римом и сирийским царем (F. 18, 8), а затем ими был заключен союз с римлянами, "согласно которому они становились не только друзьями, но и союзниками - против кого и за кого обе стороны найдут нужным" (μὴ φίλους εἶναι μόνον ἀλλὰ καὶ συμμάχους ἀλλήλοις, καθ᾿ ὧν τε καὶ ἱπτὲρ ὧν δεηθεῖεν ἐκάτεροις - Ibid.). Видимо, граждане полиса лишь с опозданием, уже лишившись почти всей своей хоры, сумели путем заключения союза с Римом обезопасить себя от новых нападений вифинцев и галатов. Отношения Вифинии и Гераклеи отныне протекали в стадии едва тлеющей дипломатической конфронтации: греки, апеллируя к римлянам, пытались добиться возвращения утерянных земель и городов, но достичь этого им так и не удалось.

В непосредственной хронологической близости с агрессией против Гераклеи стоят переговоры Прусия с Антиохом III и римлянами относительно его участия в Сирийской войне. Характер вифинско-сирийских отношений начала II в. остается неясным - отчасти из-за недостатка информации, отчасти из-за того, что в усложнившейся международной обстановке связи Вифинии с великим державами (исключая Македонию) стали менее однозначными и едва ли поддаются жесткой дефиниции в терминах "враждебность" или "союз".

Источники содержат упоминания о попытках Антиоха III, терпящего неудачи в борьбе с римлянами, склонить Прусия к заключению союза (190 г.) (Polyb., XXI, 11, 1-2; Liv., XXXVII, 25, 4^7; App., Syr., 23). Их сообщения различаются в деталях. Наименее ценной должна быть признана информация Аппиана: ничего не говоря о дипломатической инициативе самого сирийского царя, on рассказывает лишь о предпринятых Публием и Луцием Сцииионами контрмерах, датируя их к тому же непомерно ранним временем - еще до морского сражения, в котором погиб родосский наварх Павсистрат (App., Syr., 24; cp. Liv., XXXVII, 11, 1-15). Утверждение Аппиана о том, что Прусий "согласился быть их (римлян. - О. Г.) союзником в войне с Антиохом" также не соответствует действительности и не может быть подкреплено употреблением слова amicitia у Ливия. Все это заставляет перенести общую невысокую оценку достоверности произведения Аппиана как источника по истории Сирийской войны и на рассмотрение греческим историком данного частного эпизода и отдать приоритет анализу сведений Полибия и Ливия.

Их сообщения восходят к надежному источнику и взаимно дополняют друг друга. Ливий подробно останавливается на антиримских пропагандистских уловках Антиоха, сообщавшего Прусию, что римляне идут в Азию, "чтобы уничтожить все царства" (XXXVII, 25, 5-7). Полибий передает содержание письма Сципионов, убеждавших Прусия на основании многочисленных примеров "не бояться за целостность державы" (XXI, 11, 4-11), и римский историк близко следует ему (Liv., XXXVII, 25, 8-12). Оба источника подчеркивают, что надежды Антиоха на союз с Прусием не оправдались (Polyb., XXI, 11, 13; Liv., XXXVII, 26,1), но ничего не сообщают о присоединении вифинского царя к римлянам в ходе приема им посольства с Гаем Ливием во главе (Polyb., XXI, 11, 12; Liv., XXXVII, 25,13-14), и пожалуй, свидетельствует о сохранении Вифинией нейтралитета.

Данная информация, к сожалению, мало что дает для выяснения характера вифинско-селевкидских взаимоотношений накануне этих событий. Можно сказать лишь о том, что между Вифинией и Сирией не существовало официально оформленных дружественных связей. Хотя некоторые исследователи находят возможным говорить о том, что таковые имели место, упоминание о желании Антиоха установить союз с Прусием показывает, что ранее такое соглашение отсутствовало. Борьба против общих соперников, Ахея и особенно Атталидов, даже не совместная, должна была способствовать некоторому сближению интересов вифинского и сирийского монархов, но едва ли оно стало существенным моментом политической жизни Малой Азии на рубеже III и II вв.

После нанесенного Антиоху римлянами решающего поражения при Магнесии-у-Сипила стало очевидным, что развязка римско-сирийского конфликта уже близка. Его исход предопределил активнейшее воздействие политики Рима на политические дела в Малой Азии, на создание в регионе нового международно-правового порядка. Эти перемены, казалось бы, не несли прямой опасности для Прусия: вифинский царь воздержался от вмешательства в войну на чьей-либо стороне, заключил с римлянами соглашение о дружбе и не без оснований мог полагать, что его владения останутся неприкосновенными.

Апамейский договор (188 г.) зафиксировал новое политическое устройство Малой Азии - прежде всего, окончательное устранение всякого военного и политического присутствия Селевкидов "по эту сторону Тавра", а также резкое возрастание могущества римских союзников - Родоса и, особенно, Пергама, получивших значительные территориальные приобретения. В тексте договора содержался пункт, непосредственно касавшийся и Прусия: вифинскому царю было предписано возвратить Эвмену II область Мизии, над которой он в какой-то момент установил свой контроль.

Это решение выглядит малопонятным и непоследовательным. Х. Хабихт отмечает, что обстоятельства, по которым сенат включил в договор с Антиохом пункт о возвращении Мизии Эвмену, остаются неясными, и считает эти действия ярким примером его предательской политики по отношению к друзьям и союзникам Рима. Вполне естественно, что вифинский царь отказался выполнить это требование римлян, и это привело к войне между ним и Эвменом.

Вифинско-пергамский конфликт 180-х гг., получивший в историографии название "Первая Вифинская война", очень бедно освещен источниками. Утерю посвященных ему мест из "Всеобщей истории" Полибия другие свидетельства - как нарративные, так и эпиграфические - способны восполнить лишь частично. Несмотря на это обстоятельство, данному конфликту посвящено немало страниц в многочисленных исследованиях, многие из которых до сих пор остаются непревзойденными образцами скрупулезного научного анализа. Не отрицая значения результатов, полученных историками на сегодняшний день, считаю тем не менее возможным высказать свое мнение относительно ряда кардинальных проблем, связанных с причинами, ходом и результатами Первой Вифинской войны.

Прежде всего, остается дискуссионным вопрос о том, какие именно территории подразумевались в тексте Апамейского договора и соответственно являлись предметом вооруженного спора между Прусием и Эвменом. Эта проблема имеет давнюю историю и особенно интенсивно разрабатывалась в последние годы, но до сих пор не получила окончательного разрешения. Большая часть исследователей считает, что упомянутую в договоре область следует отождествить с Фригией Эпиктет (Геллеспонтской); наиболее развернуто эту точку зрения изложил Х. Хабихт. Недавно, однако, это мнение было отвергнуто в пользу предположения, сделанного еще Дж. Кардинали: под "Мизией" из текста договора следует понимать Олимпийскую Мизию.

Э. Швертхайм принимает приводимую в некоторых рукописях версию текста Ливия (XXXVII, 56, 2): "...Misias regias silvas..." вместо "...Mysiam, quam ademerat Prusias regi" и приводит примеры, позволяющие приложить характеристику "лесная" именно к Мизии Олимпийской, где на протяжении персидской, эллинистической и римской эпох находились охотничьи угодья царей, императоров, сатрапов и высшей знати. Эта область, однако, вовсе не принадлежала Прусию накануне 188 г.: по мнению исследователя, в другой пассаж Ливия (...Mysiam, quam Prusia rex ademerat - Liv., XXXVIII, 39, 15) следует внести эмендацию Prusias, в результате чего отрывок приобретает следующий смысл: Эвмен вернул себе Мизию, отнятую царем (т. е. Антиохом III. - О. Г.) у Прусия. Более того, немецкий историк считает, что никакого контроля вифинцев, вопреки распространенным взглядам, не существовало до времени заключения Апамейского договора и над Геллеспонтской Фригией; на это будто бы указывает упоминание данной области в числе прочих владений Селевкида, на которые после понесенного им поражения фактически распространилась власть римлян, во время выступления родосских послов в сенате в 189 г. (Polyb., XXI, 22,14; Liv., XXXVII, 54, ll).

Приводимые Э. Швертхаймом доказательства требуют обстоятельного разбора. Пожалуй, они не вызывают особых возражений относительно идентификации спорной области как Мизии Олимпийской, однако в остальном кажутся весьма уязвимыми для критики.

Начнем с предлагаемых немецким исследователем изменений текста Ливия. Еще в позапрошлом веке было доказано, что упомянутый пассаж римского историка представляет собой дословный перевод соответствующего места из труда Полибия. Этот тезис получил подтверждение у современных ученых; не отрицает его и сам Э. Швертхайм. Между тем предлагаемая им конъектура придает повествованию Ливия иной смысл, чем у первоисточника: Полибий говорит о предшествующей потере Мизии Эвменом, а Ливий (в интерпретации Э. Швертхайма) - о ее отторжении у Прусия. Слово rex без указания имени (если не связывать его с предшествующим Prusia) едва ли оправданно, вопреки мнению К. Штробеля, "по контексту" связывать с Антиохом III из-за возникающей некоторой смысловой неясности.

Э. Швертхайм не объясняет, когда и при каких обстоятельствах Антиох мог отнять у Прусия эту область: согласно его выкладкам, Аттал I установил контроль над ней в 218 г., Прусий владел ею около 218-216 гг. (что, как было отмечено в прим. 224 данной главы, далеко не бесспорно), затем ее вернул себе отложившийся от Антиоха Ахей, а после его гибели данная часть Мизии вновь отошла к Антиоху, и ею управлял его наместник Зевксид. Непонятным остается и то обстоятельство, почему Полибий говорит, что Мизия была потеряна Эвменом (XXI, 48, 10), если, согласно Э. Швертхайму, Пергам лишился ее еще при Аттале I.

Некоторые натяжки в аргументации немецкого исследователя вызвали критику со стороны Д. Бароновского и Дж. Ма, настаивающих на традиционном понимании текста источников. Несмотря на неясности, остающиеся и в их трактовке, которые, видимо, пока что невозможно целиком устранить ввиду крайне противоречивой информации источников, необходимо согласиться с мнением, что Полибий и вслед за ним Ливий желали обосновать законность прав Пергама на спорные территории, и это могло сказаться при передаче ими деталей договора.

Все это заставляет склониться к мнению, что в договоре между римлянами и Антиохом упоминается именно Мизия Олимпийская, но вернуть ее пергамскому царю должен был отнюдь не Антиох, а Прусий, во владении которого эта область пребывала. Terminus ante quern селевкидского господства над Мизией - 209 г., и последующие бурные события могли привести к неоднократному переходу ее из рук в руки. В определенный момент ее закрепил за собой Эвмен, но в дальнейшем вифинский царь, воспользовавшись какими-то трудностями своего соперника, перехватил у него контроль над спорными землями.

Однако потери Прусия, определенные решениями римлян, кажется, не исчерпывались только Мизией Олимпийской. Можно предположить, что и Малая Фригия тоже входила в его владения накануне Апамейского договора. Перечисление этой области в ряду других владений сирийского царя, о чем говорилось выше, не исключает такой возможности. Малая Фригия могла быть либо передана Антиохом Прусию в качестве стимула для заключения сголь нужного ему союзного договора с Вифинией (например, перед началом переговоров), либо захвачена Прусием силой после окончательного перелома в ходе Сирийской войны - в любом случае его претензии на данные земли не могли быть приняты как законные ни римлянами, ни тем более заинтересованным в их приобретении Эвменом. Потому-то Малая Фригия и продолжала считаться владением Антиоха, перешедшим по праву завоевания в полное распоряжение римлян.

Наконец, предложенная Э. Швертхаймом трактовка географической и правовой сторон "мизийско-фригийской проблемы" не учитывает ее военно-политического аспекта. Если Прусий в результате перекройки карты Малой Азии по решениям римских легатов фактически не понес никакого ущерба, то невозможно объяснить, как он решился начать агрессию против римского протеже Эвмена, не имея никаких серьезных оснований претендовать на Малую Фригию и не встретив сразу же решительного дипломатического противодействия Рима.

Переходя к анализу самого хода войны, необходимо, прежде всего, уточнить составы враждующих коалиций. о союзниках Прусия говорится в различных источниках. Помпей Трог причисляет к ним галатов и царя Понта Фарнака I (Trog., Proleg., 32), Полибий - одних галатов (III, 3, 6), а Непот говорит о союзе Прусия "с другими царями и воинственными племенами" (Corn. Nep., Hannib., Χ, 1), в чем следует видеть указание на участие в войне Фарнака, Филиппа V и, конечно, все тех же азиатских кельтов. о помощи, оказанной Прусию Филиппом, свидетельствуют также Полибий и Ливий (Polyb., XXIII, 1, 4; 3,1; Liv., XXXIX, 46, 9), а галаты во главе с Ортиагонтом (наряду с еще какими-то союзниками) упоминаются в декрете из Тельмесса в честь Эвмена II. Выступление галатов на стороне Вифинии против Пергама вполне закономерно: тяжело пострадав в ходе экспедиции Гн. Манлия Вульсона (189 г.), в которой принял самое активное участие и Эвмен, они стремились взять реванш у Атталидов. Определенные сомнения вызывает у некоторых историков упоминание Фарнака. Так, Х. Хабихт предполагал, что Трог мог перепутать Первую Вифинскую войну с разгоревшимся вскоре после ее окончания конфликтом Понтийского царства и пергамской коалицией; хотя в дальнейшем он критически подошел к такой возможности, в ряде исследований участие Фарнака в войне либо оспаривается, либо вовсе не упоминается.

Безусловно, наиболее активным сторонником Прусия был Ортиагонт - способный и деятельный политик, сумевший объединить под своей властью все три галатских племени (Polyb., XXII, 21). Еще одно проявление традиционного противостояния Атталидов варварам акцентировано во всех источниках и совершенно заслоняет какие бы то ни было действия других союзников Прусия, в том числе и Фарнака. Этот царь между тем с самого начала своего правления пытался играть самую активную роль во внутрианатолийских делах, и потому его участие в Первой Вифинской войне выглядит вполне вероятным - особенно с учетом его дальнейшей враждебности к Пергаму. Необходимо согласиться с И. Хоппом, считающим сообщение Трога вполне аутентичным и, следовательно, признающим достоверным вмешательство Фарнака в войну на стороне Вифинии.

Недавно испанский антиковед Л. Баллестерос Пастор на основании упоминания Юстином понтийцев в описании морского сражения, в котором Ганнибалом была применена военная хитрость (id primum Ponticis ridiculum visum, fictilibus dimicare, qui ferro nequeant - XXXII, 4, 7) (об этой битве См. далее, c. 280), высказал довольно парадоксальное мнение о союзе между Фарнаком и Эвменом. Данная гипотеза все же выглядит сомнительной по ряду причин. Во-первых, ценность сообщаемой Юстином в данном случае информации невелика ввиду его многочисленных ошибок и неточностей (см. предыдущ. прим.). Во-вторых, если следовать Л. Баллестерос Пастору, кажутся странными и труднообъяснимыми "зигзаги" политики Фарнака на протяжении всего лишь нескольких лет: союз с Пергамом в 186-183 гг., вражда в ходе Понтийской войны 183-179 гг. и вновь тесные дружественные отношения с Эвменом после ее окончания. Наконец, участие понтийского флота в совместном с пергамскими морскими силами сражении против вифинцев в Эгейском либо Мраморном море выглядит маловероятным, так как Прусий, даже располагая меньшим, чем его противники, количеством кораблей, мог бы блокировать вход в Боспор Фракийский. Все это заставляет вернуться в прежней трактовке роли Фарнака в событиях 186-183 гг.

Если Прусий в ходе конфликта делал ставку на наиболее агрессивные силы, способные серьезно нарушить баланс сил в Малой Азии, то Эвмен, верный династическим принципам филэллинизма, обратился за военной помощью в первую очередь к независимым греческим полисам, - в особенности к тем из них, которые рисковали стать жертвой Вифинии и ее союзников. С полной уверенностью можно говорить о присоединении к антивифинской коалиции Кизика - наиболее надежного и последовательного союзника Атталидов. Фрагмент, повествующий о визите в Кизик его уроженки Аполлониды - матери Эвмена и его трех братьев, очевидно, поставлен Полибием в прямую связь с Первой Вифинской войной, хотя и неверно расположен в тексте. Во многих исследованиях содержится утверждение о том, что на сторону Пергама вместе с кизикенцами стали граждане Гераклеи Понтийской, однако оно выглядит малообоснованным, поскольку строится на неправильной датировке вифинско-гераклейского конфликта. Как сообщает Мемнон, Гераклея после агрессии вифинцев "многое утеряла из своей прежней мощи" (Memn., F. 19, 1-3); последующее нашествие галатов тоже принесло гражданам тяжелые бедствия. Крайне сомнительно, чтобы ослабленные многочисленными потерями гераклеоты могли оказать поддержку Пергаму, с которым у них к тому же не было прочных отношений - во всяком случае, источники о таковых умалчивают.

Эвмен искал союзников не только в Малой Азии. В 185 г. его посольство добивалось возобновления связей с Ахейским союзом и предлагало ахейцам принять в дар 120 талантов (Polyb., XXII, 7, 3 - 8, 3; Diod., XXIX, 170). Данное событие должно быть связано с войной против вифинской коалиции, на что указывает упоминание Прусия в ходе дебатов в ахейском синедрионе. Ахейцы не приняли финансовой помощи Пергама и, очевидно, не оказали Эвмену вооруженной помощи; по-этому пергамская дипломатия продолжила поиск новых союзников. Заключенный двумя годами позже договор между Эвменом и тридцатью критскими городами (Syll.³ 627) явно имел целью вербовку наемников.

Точное время начала войны нам неизвестно; все имеющиеся в историографии датировки приблизительны, но обычно в качестве начальной даты называют 186 г. Военные действия первым начал Прусий (Liv., XXXIX, 51, 1; Just., XXXII, 4, 2), очевидно, дождавшись окончания похода Гн. Манлия Вульсона против галатов, существенно изменившего расстановку сил в Малой Азии. Все дошедшие до нас свидетельства о ходе боевых действий на суше говорят о каких-то неудачах вифинцев, хотя войсками Прусия руководил знаменитый пуниец Ганнибал, нашедший прибежище в Вифинии (Corn. Nep., Hannib., Χ, 1; Liv., XXXIX, 51, 1; Just., XXXII, 4, 2-5; Plut., Tit., 20; Paus., VIII, 11, 11; Zon., IX, 20; App., Syr., II). Непот (Hannib., X, 3) и Юстин (Just., XXXII, 4, 6) прямо указывают, что боевые действия на суше складывались к явной выгоде пергамцев. Эпиграфические материалы подтверждают и конкретизируют эти сведения.

Победа пергамцев над вифинцами и галатами зафиксирована в посвящении брата Эвмена II Аттала Зевсу и Афине Никефоре (IvPergamon 65 = OGIS 298). Особую ценность имеет указание на то, что это сражение состоялось π]ερὶ τὸν Λυ[π]έδρον (стк. 4), то есть вблизи горы Липера, где находился основанный Зипойтом I город Зипойтион. Локализация битвы в глубине вифинской территории (ведь во времена Зипойта город едва ли мог быть заложен вне пределов коренных вифинских земель) однозначно свидетельствует об активных наступательных действиях пергамской армии. Другая победа пергамского оружия упоминается в декрете из Тельмесса, где чествуется Эвмен II, взявший верх над Прусием, Ортиагонтом и галатами и их союзниками. Документ датируется концом осени - началом зимы 184 г., то есть он близок по времени к завершающему периоду войны. Именно за эту победу Эвмен был назван Сотером. Наконец, воздвигнутая на Делосе статуя в честь Филетера, одного из братьев Эвмена, сопровождена надписью, в которой воспевается его доблесть в борьбе против галатов. о каких-либо конкретных событиях здесь ничего не сказано, но все эти свидетельства вместе взятые создают впечатление, что сухопутная кампания шла крайне неудачно для Вифинии и ее союзников. Приняв во внимание данные факты, трудно согласиться с Э. Швертхаймом, полагающим, будто Прусию удалось подчинить Фригию Эпиктет именно после начала войны, что будто бы отражено как Страбоном (XII, 3, 7; 4, 3), так и в надписи из Эзан.

Единственное упоминание об удачных действиях вифинцев связано с морской битвой, в которой им принесла победу над превосходящими силами противника военная хитрость Ганнибала. По его приказу пергамские военные корабли были забросаны глиняными горшками со змеями, причем серьезной опасности подвергся и сам Эвмен (Com. Nep., Χ, 4 - XI, 7; Just., XXXII, 4, 6; Front. Strat., IV, 7,10). Фраза Непота: "...во многих других уже сухопутных сражениях побеждал он (Ганнибал. - О. Г.) неприятеля с помощью таких же уловок" (neque turn solum sed saepe alias pedestribus copiis pari prudentia pepulit adversarios - Corn. Nep., Hannib., XI, 7) едва ли соответствует действительности: ход войны, насколько он нам известен, не оставляет времени для каких-то наступательных действий Прусия и его партнеров по коалиции, развивающих успех Ганнибала в морской битве. Можно предположить, что эта победа вифинского флота была одержана после неудач вифинцев на суше, но вряд ли ей предшествовало сражение, упомянутое в тельмесском декрете: боевые действия на море обычно не велись зимой, а хронологический промежуток между успешным для Эвмена сражением и заключением мира слишком невелик. Помимо того, значение последней в выдающейся карьере Ганнибала победы могло быть преувеличено в традиции в первую очередь из-за "экзотичности" средства, которым она была достигнута.

Развитие событий, таким образом, делало весьма вероятным тяжелое поражение Вифинии, однако конец конфликта был положен в результате применения не военных, а дипломатических мер. Важную, если не решающую роль в заключении мирного договора сыграло вмешательство римлян, и его необходимо внимательно рассмотреть.

Пассивность сената по отношению к пергамско-вифинской войне выглядит труднообъяснимой. В течение нескольких лет римляне не принимали ровным счетом никаких шагов для того, чтобы хоть как-то попытаться урегулировать конфликт, хотя информация о нем не могла оставаться для них недоступной.

Пергамские посольства во время войны неоднократно посещали Рим. В 186 и 183 гг. послы Эвмена обращались в сенат с жалобами на Филиппа V, не выполняющего римского решения относительно освобождения городов Фракийского побережья (Polyb., XXII, 9,1-2; Liv., XXXIX, 24, 5-9; cp. 27,1 - 29, 3; Polyb., XXII, 15, 1-5; Liv., XXXIX, 33, 1-4), но во время осуществления этих миссий вопрос о войне против Вифинии и о нарушении Прусием римских предписаний, как это ни странно, вообще не затрагивался. Весной 183 г. пергамскую делегацию возглавил брат царя Афиней, причем к прежним обвинениям в адрес Филиппа было прибавлено еще одно: македонский царь отправил Прусию вспомогательное войско (Polyb., XXIII, 1, 4; 3, 1; Liv., XXIX, 46, 9). Это упоминание о войне с вифинцами было единственным, сделанным пергамскими послами, и решение сената по данному вопросу опять-таки касалось только Филиппа, а не Прусия, причем упор вновь был сделан на безотлагательном выполнении прежних решений сената касательно городов фракийского побережья (Polyb., XXIII, 3, 1-3).

Создается впечатление, что Эвмен нисколько не был заинтересован в привлечении внимания римлян к войне с Прусием: очевидно, он надеялся (и, надо полагать, не без оснований!) разбить противника собственными силами и в полной мере воспользоваться плодами победы. Сенат же, в свою очередь, воздерживался от вмешательства в довольно щекотливую ситуацию - конфликт двух дружественных ему царей, порожденный в значительной мере его прежними двусмысленными и не вполне удовлетворительными с международно-правовой точки зрения решениями. Симпатии большей части римских политиков, без сомнения, были на стороне Эвмена как наиболее верного союзника римлян в Азии, однако принять конкретные шаги по прекращению войны римлян мог заставить только какой-то новый поворот событий. Что же именно вывело сенат из пассивности?

В качестве такого критического пункта Х. Хабихт предлагает рассматривать изменение хода военных действий, которое могло якобы принять угрожающий для стабильности в Малой Азии характер. Его мнение следует привести полностью, поскольку оно представляет самую развернутую аргументацию из имеющихся на сегодняшний день в историографии: "Решающим должно было быть уже само поведение вифинского царя, который после 188 г. до н. э. решительно злоупотребил доверием римлян. То, что он принял у себя Ганнибала, было недружественным актом по отношению к Риму, и то, что он использовал его в войне против Эвмена, должно было встревожить сенат еще сильнее, чем то обстоятельство, что он вообще развязал войну. Он создал против Эвмена коалицию держав, которые были врагами Рима, как галаты под руководством Ортиагонта, или находились с Римом в чрезвычайно напряженных отношениях, как Филипп V. В этом содержался угрожающий политический подтекст, подразумевавший, что объединенные силы этих партнеров по коалиции могли серьезно расшатать порядок, установленный Римом в Малой Азии несколькими годами ранее; в ходе многолетней борьбы выяснилось, что Прусию и его союзникам, пожалуй, стало по плечу одолеть государство Атгалидов, назначенное Римом для поддержания нового порядка, однако не до такой степени, чтобы они затем могли этот порядок самостоятельно гарантировать". Как было показано выше, факты абсолютно не убеждают в правдоподобии этой версии. Никаких кардинальных перемен в пергамско-вифинском военном противостоянии к весне 183 г. не произошло; пергамские войска только что одержали важную (хотя, наверное, и не решающую) победу, и поражение Прусия, судя по всему, продолжало оставаться наиболее вероятным исходом войны.

Не исключено, что в сложившейся ситуации сам Прусий был не прочь завершить дело миром - даже ценой серьезных уступок. Римлянам тоже было невыгодно слишком резкое ослабление Вифинии, которым была чревата "самостоятельная" победа Эвмена. Именно в таком контексте следует оценивать сообщение Непота о пребывании посольства Прусия в Риме (Corn. Nep., Hannib., XII, 1). Его цель и точное время отправки, к сожалению, остаются неизвестными, однако из текста источника следует, что вифинские послы появились в Риме незадолго до отправки комиссии Фламинина на Восток. Показательной (и очень ценной!) является деталь, отсутствующая в рассказе других авторов и практически проигнорированная современными исследователями: вифинские послы обедали в доме Тита Фламинина (Corn. Nep., Hannib., XII, 1). Это наводит на мысль, что Прусий и Фламинин, видимо, были связаны дружественными отношениями (естественно, в той степени, в какой их задавали какие-то общие политические интересы - ведь они не были знакомы лично). Если вспомнить прежнюю историю их дипломатических контактов (в случаях с Киосом и Лампсаком), то можно предположить, что вифинский царь рассматривал Тита как одного из тех римских политиков, кто мог бы обеспечить соблюдение интересов Вифинии (хотя бы частичное) в любых международных делах. Не случайно, что после исполнения своей роли вифинской дипломатической миссией именно Фламинин возглавил посольство, направленное к Прусию весной 183 г. (Polyb., XXIII, 5,1; Liv., XXXIX, 51,1-3; Plut., Tit., 20; App., Syr., 43; Corn. Nep., Hannib., XII, 2; Zonar., IX., 21, 7). Наиболее точно задачу, поставленную перед комиссией Фламинина, определяет Юстин: восстановить мир между враждующими царями (regem in pacem cogerent) (Just., XXXII, 4, 8).

Интересен вопрос о составе римского посольства. Все источники, за исключением двух, упоминают лишь главу комиссии - Фламинина; Ливий со ссылкой на Валерия Антиата причисляет к нему и Сципиона Назику (Liv., XXXIX, 56, 7), а Плутарх, чье сообщение восходит к тому же источнику, помимо того, добавляет, что одним из послов был Луций Сципион Азиатский (Plut., Tit., 21). Эти сообщения нередко подвергались критике, но если здесь содержится какая-то доля истины, то данная информация заставляет по-иному объяснить роль сципионовской "партии" в урегулировании вифинско-пергамского конфликта.

Исследователи считают, что политическое поражение и устранение от активной политической деятельности Сципионов, давших Прусию в 190 г. гарантии неприкосновенности его владений, могло каким-то образом способствовать принятию в сенате решения о необходимости заставить Прусия прекратить войну. Тем не менее из сообщений Ливия и Плутарха следует, что родственники и сторонники Публия Сципиона совсем не потеряли влияния на устройство политических дел в Азии. Фламинин и другие послы, таким образом, могли учитывать на переговорах интересы Прусия и пойти навстречу его желанию избежать катастрофического для Вифинии исхода конфликта, хотя, несомненно, на вифинского царя должны были быть наложены определенные санкции, прежде всего, за развязывание войны и использование полководческих способностей заклятого врага римлян Ганнибала (Liv., XXXIX, 51, I). Но главной задача Рима, безусловно, состояла в том, чтобы не допустить резкого нарушения сложившегося после Апамейского договора status quo, что могло повлечь за собой серьезные осложнения во взаимоотношениях малоазийских государств и принесло бы римлянам ненужные проблемы. Нам неизвестно, остался ли доволен исходом столкновения с Пергамом Прусий, но, как станет видно в дальнейшем, слишком серьезного урона Вифиния не понесла; что же касается Эвмена, то для него итоги конфликта оказались вполне приемлемыми и были расценены как крупная победа, о чем свидетельствуют предпринятые им вскоре после окончания войны пропагандистские акции.

Интерес античных авторов к яркой личности великого Ганнибала привел к тому, что его смерть представлена в их произведениях как едва ли не главный итог войны. Разрозненные данные источников не позволяют выяснить, знали ли римляне о пребывании в деятельности Ганнибала в Вифинии заранее (Plut., Tit., 20) или сведения об этом поступили к ним незадолго до отправки посольства Фламинина (Corn. Nep., Hannib., XII, 1); были ли инструкции относительно выдачи Ганнибала даны послам в сенате (Corn. Nep., Hannib., XII, 1; Just., XXXII, 4, 8; Liv., XXXIX, 51, 1; Val. Max., IX, 1, ext. 2; Zonar., IX, 21, 7; Oros., IV, 20, 29; Eutrop., IV. 5; De vir. ill., 42, 6; 51, 5) или инициатива исходила от самого Фламинина (Plut., Tit., 20; App., Syr., 11; Paus., VIII, II, II). Неясной остается и позиция Прусия, в частности, насколько искренни были его намерения не выдавать пунийца. Интересно, что именно с этим эпизодом связана единственная характеристика, которая звучит явным диссонансом с другими сообщениями источников о Прусии, рисующими его смелым и энергичным правителем: Плутарх говорит о безволии (μαλακία) вифинского царя (Tit., 21). У других авторов никакого акцента на этом не делается. Любопытно, что изнеженность и безволие (τρυφῆ καὶ μαλακίᾳ) - это те же качества, которыми Афиней со ссылкой на Никандра Калхедонского наделяет "Прусия, царствовавшего в Вифинии" (Nicandr. Chalced., FGrH, 700, 1 = Athen., XI, 496 d-e) - по общему мнению, Прусия II, отношение к которому в античной традиции крайне негативное (подробнее см. в начале следующего параграфа). Не воспроизводит ли здесь Плутарх штамп, относящийся не к Прусию I, а к его сыну? Это тем более вероятно, что в другом произведении он почему-то называет Прусия II, описывая его раболепное поведение в Риме, Никомедом (De Alex, magn. fort. 336 Ε).

Драматические события, связанные с гибелью Ганнибала, совершенно вытеснили из поля зрения древних авторов как проблемы, связанные с прекращением войны, так и сами условия мирного договора. Можно не сомневаться, что территориальный вопрос был решен в пользу Эвмена: Прусий должен был лишиться Олимпийской Мизии и Геллеспонтской Фригии. Последней области касается единственное прямое указание на результат воины, содержащееся у Страбона: "Прусий покинул Фригию на Геллеспонте по договору с Атталидами" (Προυσίας·.‥ τῆς ἐφ᾿ Ἑλλεσπόντῷ Φρυγίας ἀναστὰς κατὰ συμβάσεις· τοῖς Ἀτταλικοῖς - Strabo, XII, 4, 3). Большинство исследователей полагает, что отказ от притязаний Вифинии на Фригию Эпиктет стал главным (или даже единственным) итогом конфликта. Однако некоторые немаловажные детали договора могут быть уточнены.

Дело в том, что изучение весьма противоречивых данных Страбона о Фригии Эпиктет и Геллеспонтской Фригии позволяет прийти к выводу, что последняя из них представляла собой только часть более обширной Эпиктет, а не была полностью идентична ей. Страбон не раз говорит о них взаимозаменяемо, но только в іѵх случаях, когда прямо или иносказательно речь идет о регионе, расположенном к югу от Вифинии, где располагались города Эзаны, Наколей, Котиэй, Мидиэй, Дорилей и Кады (XII, 3, 7; 4, 1; 8, 1; 8, 12). В составе Персидской империи сатрапия Геллеспонтская Фригия простиралась на восток вплоть до Великой Фригии и Гордиона, однако в дальнейшем ситуация изменилась: Страбон относит Гордий к Галатии (XII, 5, 3), а области, которые с востока граничат с Вифинией (XII, 4, 1) и соседствуют с землями галатов толистобогиев (XII, 5, 2), он называет частью Фригии Эпиктет, но не Геллеспонтской. Кроме того, о Фригии Эпиктет географ сообщает, что она нигде не достигает моря (XII, 4, 5), тогда как частью Геллеспонтской Фригии является Троада (II, 5, 31), безусловно, прилегающая и к Пропонтиде, и к Геллеспонту. Наконец, включение в состав Эпиктет расположенных далеко к югу Фригии Парории, Фригии у Писидии и других областей (XII, 8, 13) однозначно должно расцениваться как указание на то, что Эпиктет в территориальном отношении значительно превосходила Геллеспонтскую (Малую) Фригию.

Вероятно, столь обширное и полиэтничное объединение было создано в результате целенаправленных политико-административных мер Эвмена II: если южные районы были переданы Пергаму и присоединены к Фригии Эпиктет по условиям Апамейского договора, то восточные районы, прилегающие к Вифинии и Галатии, могли быть приобретены только в результате успешного завершения войны с Прусием и отторжения части прежних вифинских владений.

В пользу такого предположения говорят и другие свидетельства о территориальных потерях Вифинии; хотя они не вполне надежны, игнорировать их все же не следует. Так, существование в Вифинионе филы Аполлониды (CIG 3802) (названной так, видимо, в честь матери Эвмена; вспомним, что она упоминалась Полибием в какой-то связи с Первой Вифинской войной (XXII, 20, 8), а также и в стк. 21 тельмесского декрета) часто связывают с распространением на этот город пергамского влияния. Неясным остается и статус, определенный после Первой Вифинской войны для Тиоса. События, случившиеся в ходе войны против Фарнака Понтийского (об этом см. ниже, с. 300), дают основание предположить, что этот город также отошел к Пергаму. Независимо от того, существовал ли "коридор", предоставляющий Пергаму выход к Черному морю, смещение интересов государства Атталидов на восток и стремление усилить свое влияние на вифинско-фригийско-галатском пограничье сомнению не подлежат; скорее всего, именно это обстоятельство и стало одной из главных причин вспыхнувшей вскоре Понтийской войны. Помимо того, Эвмену удалось установить контроль над Галатией.

Неблагоприятные итоги Первой Вифинской войны, без сомнения, нанесли серьезный ущерб прочности внешнеполитических позиций Вифинии, подчеркнули явный перевес, достигнутый Эвменом II над Прусием, резче обозначили необходимость считаться с возможностью вмешательства римлян для оказания давления на вифинских правителей. По странному стечению обстоятельств, неудачами завершились самое первое (война с Византием) и последнее (война с Пергамом) из крупных внешнеполитических предприятий Прусия. Вифинский царь умер, очевидно, в том же 183 или 182 г. Каковы же были итоги его длительного царствования?

Деятельность Прусия на международной арене четко разделяется на три направления, характерных для вифинской внешней политики в целом, и в каждом из них можно найти свои успехи и неудачи.

Наиболее радикальные изменения произошли во взаимоотношениях Вифинии с великими державами. Прусий был уже достаточно силен, чтобы не опасаться за само существование своего государства, тем более что на период его правления приходится надлом политического могущества Антигонидов, Селевкидов и особенно Птолемеев (окончательный для последних двух династий, не пытавшихся более препятствовать Риму и искать политических дивидендов в малоазийском регионе). Анализ взаимоотношений Прусия с Филиппом V приводит к заключению, что вифинский царь стремился использовать их для извлечения односторонних выгод и немало преуспел в этом, о чем свидетельствует, прежде всего, подчинение им с помощью македонян Киоса и Мирлеи, а возможно, совершение еще каких-либо территориальных приобретений. Его участие в предпринимаемых Филиппом действиях, видимо, было не слишком обременительным, не вело к жесткой зависимости от интересов Македонии и не приводило к нежелательным для Вифинии последствиям. Дистанцирование от Антиоха III, отчасти, правда, явившееся результатом вмешательства римлян, тоже могло принести Прусию какие-то временные выгоды (прежде всего в борьбе за Мизию и Фригию Эпиктет).

Что же касается взаимоотношений Прусия с Римом, то им нелегко дать однозначную оценку. Вифинский царь, оказавшийся первоначально среди противников римлян, в дальнейшем сумел избежать столкновения с ними, вовремя разглядев опасность этого. Хотя Прусий и был вынужден считаться с постоянным возрастанием римского военного и политического присутствия на Востоке, в ходе дипломатических контактов с западной державой ему удавалось отстаивать свои интересы почти во всех случаях, за исключением, быть может, лишь выдачи Ганнибала. Источники, кажется, позволяют выдвинуть осторожное предположение, что причиной этого было его дипломатическое мастерство, в частности, умение использовать противоречия между различными сенатскими группировками по вопросам внешней политики и умение найти себе могущественных покровителей - таких как Фламинин и, быть может, Сципионы. В целом же расширение римской экспансии за период правления Прусия еще не стало фактором, способным окончательно воспрепятствовать проведению Вифинией самостоятельной политики, но его преемники уже должны были считать интересы Рима доминантой международной ситуации в Восточном Средиземноморье.

Особого рассмотрения заслуживают контакты Прусия I с независимыми греческими полисами. В годы правления Прусия сложилась ситуация, в чем-то противоположная обстановке начала царствования Никомеда I. Если в 70-е гг. III в. полисы, находившиеся в непосредственной близости от Вифинии, извлекали из сотрудничества с ней значительную выгоду, а более удаленные города не были затронуты филэллинской политикой Никомеда (и даже серьезно пострадали от перехода галатов в Малую Азию), то на рубеже III и II вв. в греко-вифинских отношениях шли обратные процессы. Полисы побережья Пропонтиды и южного Понта оказались объектом агрессии Вифинии, а остальной греческий мир вполне мог рассматривать ее как выгодного торгового (а в известные моменты - и политического) партнера. Это заставляло Прусия придерживаться намеченной его предшественниками филэллинской ориентации, немаловажным проявлением которой стало его стремление добиться дипломатической и моральной поддержки малоазийских греков в противоборстве с Пергамом.

Здесь, однако, успех сопутствовал ему далеко не всегда: приблизительно с конца III в. в военных и дипломатических спорах Вифинии с державой Атталидов греки чаще становились на сторону последней. Это было вполне закономерно. Агрессивная политика Прусия, его ориентация на Македонию и галатов не могли прибавить ему популярности в греческом мире. Если вифинский царь стремился только к завоеванию соседних эллинских полисов и использованию их экономических, торговых и военных возможностей в рамках своего государства, то политика Аттала I и Эвмена II была гораздо более гибкой. Немаловажным показателем се успехов следует считать придание государственной структуре Пергамского царства определенных черт федеративного устройства с предоставлением довольно широкой внутренней автономии полисам. Некоторое значение для общественного мнения греков могло иметь и туземное происхождение вифинской династии (хотя и Атгалиды были отчасти уязвимы в этом отношении).

Незначительность сведений о проведении Прусием религиозных мероприятий - верном средстве снискать расположение эллинов - и о его отношении к греческой культуре не должна расцениваться как свидетельство пренебрежения вифинского монарха к делам такого рода и может быть объяснена дискретностью традиции. Им были организованы празднества Сотерии (Polyb., IV, 49, 3); выше уже говорилось о существовании культов Прусия в Вифинионе и Киере/Прусиаде-на-Гипии; его портреты на монетах изображают человека, не чуждого эллинской παιδεία и имеющего явно более утонченный внешний вид, чем его дед - истинный филэллин Никомед I. Но все же в целом репутация Эвмена II как царя, оказавшего более чем кто-либо другой благодеяний греческим городам (Polyb., XXXI, 8, 5), едва ли могла быть поколеблена.

Главным достижением вифинского монарха можно считать создание непрерывного пояса греческих городов на побережье его царства. Активная градостроительная деятельность Прусия, без сомнения, способствовала экономическому подъему Вифинии. На него указывает широкое распространение монет Прусия, обнаруженных в кладах в различных районах Восточного Средиземноморья (преимущественно в Малой Азии), тогда как находки монет, чеканенных его отцом и дедом, остаются единичными.

Однако характер средств, которыми он добился этого, позволяет принять оценку Д. Маги: "...При всех попытках явиться в образе эллинского царя он не был истинным другом эллинства". Трезвый расчет и понимание стоявших перед Вифинией проблем и деятельности Прусия явно брали верх над декларативными и порой расплывчатыми филэллинскими лозунгами, оборотной стороной чего и стала ориентация греков в первую очередь не на Вифинию, а на Атталидов.

Внутрималоазийское направление внешней политики и, в частности, борьба с пергамскими царями за первенство в регионе, без сомнения, было для Прусия главным. Именно для этого прикладывал он наиболее значительные военные и дипломатические усилия, многие из которых в силу специфики источников остались для нас неизвестными. Прусию удалось восстановить дружественные отношения с Галатией и, видимо, заручиться поддержкой Понта - тем самым он сумел решить те вопросы, которые оставались открытыми со времени царствования Зиэла. По ряду причин перевес в этой борьбе оказался на стороне Пергама: его собственные материальные и военные ресурсы были достаточно велики, а помимо того, Аттал I и Эвмен II умело пользовались поддержкой большинства независимых полисов Малой Азии (о чем уже было сказано выше) и, что особенно важно, Рима. Вознесенный после Апамеи при содействии римлян на вершину своего могущества, Пергам вышел победителем из Первой Вифинской войны, но ее последствия не стали для Вифинии катастрофическими, во многом благодаря умелой дипломатии вифинского правителя. Вражда с Пергамом, временно затухшая, не прекратилась со смертью Прусия I, и возможности Вифинии в этой борьбе были далеко не исчерпаны.

Следует признать, что Прусий I на всем протяжении своего почти полувекового царствования оправдывал вынесенную в название параграфа характеристику, данную ему Мемноном Гераклейским - историком, которого трудно заподозрить в особой симпатии к вифинскому царю, но тем не менее назвавшим его предприимчивым и многое совершившим (Memn., F. 18, 1). Не приходится спорить с теми учеными, кто считает период царствования Прусия временем максимальной внешнеполитической активности Вифинского царства. Заложенный Прусием I фундамент позволял его преемникам продолжать действия по осуществлению намеченных им целей, что должно было способствовать дальнейшему развитию Вифинского царства в экономическом, политическом, культурном отношениях.