1

Ранним летним утром Коля Петров прибыл в Москву. Еще в вагоне надел черные очки и сквозь них смотрел на слабое солнце и на толпу, быстро катившую к Ярославскому вокзалу. Выстреленный из тюрьмы помилованием, шел по перрону и улыбался солнцу, людям, свободе. В новой сумке альбом с фотографиями, вырезки из газет о футболе и письма — это самое дорогое, что он взял из тюрьмы. Душу наполняла непередаваемая радость свободы, и с легкостью подчиняясь скорости толпы, шел навстречу неизвестности, глядя на людей, и они ему казались красивыми и счастливыми. Но он счастливее толпы. Толпа привыкла к свободе, и это утро для нее было такое же, как вчера, а для него — ПЕРВОЕ УТРО СВОБОДЫ.

В Москве, в университете, училась троюродная сестра, которую он никогда не видел. «К сестре потом, а сейчас — на ВДНХ».

Выставка показалась райским уголком, и он восторгался пышными деревьями и фасадами сказочных павильонов.

Хотелось ВОЗДУХА, и он гулял, любуясь нарядно одетой толпой.

Упивался свободой, выставкой, и ему захотелось кому-нибудь сказать: «Я без ума от свободы!»

Спешит на почту и отбивает в грязовецкую колонию, на имя Павла Ивановича Беспалова, телеграмму: «Я ЗАДОХНУЛСЯ СВОБОДОЙ! СПАСИБО! СПАСИБО! СПАСИБО!»

«Теперь к Оле, — подумал и поехал на Волгоградский проспект; там снимала комнату сестра. — Интересно, жить буду в Волгограде, а к сестре еду на Волгоградский проспект…»

Дверь открыла полнеющая женщина средних лет.

— Здравствуйте. Здесь живет Оля Сомова?

— Здесь, — ответила женщина, — а вы кто будете?

— Я ее брат из Волгограда.

— Проходите, она сейчас вернется. Но Оля не говорила, что у нее есть брат.

— Я не родной — двоюродный.

Коля не стал уточнять, что он троюродный.

— Это ее комната, — хозяйка показала рукой на приоткрытую дверь.

— Хорошо, — и он зашел в комнату.

Около стены стояла кровать, возле другой — диван. Сел на диван и огляделся. У окна стол и два стула, в углу шифоньер. Тесновато.

Скоро пришла сестра, и он рассказал о себе. Оказывается, она и не знала о его существовании.

Оля — чернявая симпатичная девушка среднего роста. Закончила предпоследний курс университета.

— Ты не говори хозяйке, что я из тюрьмы. А то ночевать не разрешит.

— Не беспокойся. Сейчас поужинаем и пойдем гулять. Марат, мой муж, поехал к брату, там и останется. Ему с четырех на работу, а потом на занятия. Мы на одном курсе.

Поужинав, вышли на улицу. Волгоградский проспект многолюден.

— Вы давно поженились?

— На втором курсе. Марат на пять лет старше. Но мы, наверное, разойдемся. Родители были против женитьбы и не хотят, чтоб рожала от него. Марат татарин, и они говорят: а вдруг родишь узкоглазого?

Оля веселая, словоохотливая и о себе рассказывала откровенно. Слушая сестру, глазел по сторонам. Как прекрасна свобода!

— Это Есенинский бульвар, а вон памятник Есенину, Его недавно открыли.

Посмотрев на памятник, стал читать стихи Есенина…

Дома попили чаю, и сестра разобрала брату диван, а себе кровать.

Гуляя по Москве, насмотрелся на девушек, и ночью снилось: сидит рядом с Верой, гладит ее по голове и вдыхает аромат юного девичьего тела, шепча слова любви.

Медленно поднялся с дивана и шагнул к сестре. Она спала, откинув простыню, обнаженная, и от нее исходил прелестный запах. Он-то и навеял сон. Глядя на нагую сестру и не понимая, что это она, медленно нагибался, любуясь в свете луны очертаниями юной девушки. Протянул руку, чтоб, как и во сне, погладить девушке волосы, но вернулось сознание. Моля Бога, чтоб сестра не проснулась, лег на диван. «Я что, опять лунатик?»

Утром проводил Олю до метро.

— Приходи на обед. Мы будем дома.

Под раскидистым деревом стоял молодой мужчина.

— У вас есть спички? — спросил он Колю.

— Нет, брат, курить я бросил.

Услыхав такое обращение, мужчина внимательно посмотрел. Петров в черных очках, из-под очков на левой щеке выглядывает шрам. Мимо проходил парень с сигаретой.

— Разрешите прикурить? — попросил Коля.

Мужчина прикурил.

— Что-то невеселый с утра, — сказал Коля.

— Да-а, с женой поругались.

— Так сделай подарок.

— Мы и так помиримся, но потом все равно поругаемся. Теща, понимаешь, теща в нашу жизнь клинья вбивает. Все-то не по ней, все-то не так делаем. Везде сует свой нос. Придет в гости, настропалит жену, уйдет, и мы обязательно поругаемся.

— Теща молодая?

— Сорок два года.

— А жене сколько?

— Двадцать три.

— На сколько лет жены старше?

— На десять.

— Дети есть?

— Дочка. Четвертый год.

— Тесть есть?

— Тестя нет. Лучше б наоборот.

— Теща молодо выглядит?

— Сорок два-то и не дашь.

— Ну, брат, и ты с ней не можешь найти общий язык? А это так просто.

— Как?

— А так. Тебе ее надо трахнуть.

— Не понял, как — трахнуть?

— Лежа.

— Шутите?

— Зачем.

Мужчина молчал.

— Вспомни, оставался с тещей в квартире один?

— Бывало.

— Как она себя вела? Не давала повода к ЭТОМУ?

— Пожалуй. Особенно один раз. Жена с дочкой в больнице лежали, а она с бутылкой заявилась.

— Что не трахнул?

— Нет-нет, я не могу такого.

— А зря. Если так сделаешь, будешь жить как в малине.

В тюрьме от некоторых зеков слышал, как те брали в руки жен, начав спать с ядреными тещами.

— Точно-точно, теща хочет этого. Я понял теперь. Но не выйдет у нее ничего.

Погуляв до обеда и купив билет на самолет, вернулся в комнату.

Сестра представила брата мужу, и они поехали в Кузьминский парк. Сев на берегу пруда, Марат достал пиво.

— Пить первое время не буду, даже пиво, — сказал Коля.

Марат с Олей рассказали легенду о Кузьминском пруде. По преданию, выкопали его крепостные перед приездом в Москву Екатерины II. Но Екатерина Кузьминский парк так и не посетила. Еще Коля узнал, что в пруду утонули вместе с лошадьми сын графа и его любимый кучер. Граф в их честь у входа на ипподром поставил памятники: сын и кучер ведут под уздцы коней. Проходя мимо недействующего ипподрома, видел эти скульптуры, обитые досками.

До вечера гуляли в Кузьминском парке, и он, как челнок, сновал между Маратом и Олей, стараясь наладить их семейную жизнь. Марат сказал:

— Олины родители хотят, чтоб мы развелись, и Оля вышла замуж за другого Он живет в Волгограде и любит ее с детства.

На другой день поехал в аэропорт. Железнодорожный билет у него пропал. На билеты, купленные администрацией колонии, кассир ставит штамп: билеты возврату не подлежат.

Коля в аэропорту Внуково! За свою жизнь не был ни на одном аэродроме и не видел вблизи даже маленького самолета.

В салоне его место возле окна. Душу, переполняет радость свободы и восторг первого полета. Скорей бы взлет!

ТУ-134 медленно выруливает и включаются турбины. Лайнер гудит и трясется, а у него сердце вырывается из груди: скоро самолет оторвется от земли, и он окажется в другом, неизведанном мире. Он, как ребенок, делает открытия: первое утро свободы, первый взлет…

Лайнер взмыл в воздух! Он смотрит в иллюминатор на удаляющуюся землю.

Самолет на предельной скорости, но ему кажется: они летят медленно.

Волгоград! Лицо обдало горячим воздухом.

На автобусе добирается до железнодорожного вокзала и садится в электропоезд.

Не проехав и половину пути, спрашивает соседа:

— До Шпалопропитки далеко?

Но вот и мост через Волго-Донской канал!

Сходит на своей станции и спешит к сестре, думая: если встретит знакомых, ему обрадуются и будут жать руку.

Навстречу соседка. И хотя он в очках, соседка его узнала. Поздоровались, а на ее лице нет восторга. Она говорит ободряющие слова, но видно — спешит. Разве можно в нашей стране удивить человека тюрьмой, тем более освобождением? Соседка за свою жизнь привыкла: кто-то освобождается, кто-то снова попадает в тюрьму. Она чуть ли не в галоп сорвалась с места и растворилась в жарком воздухе.

Соседка охладила кипевшую радостью душу. Медленно вошел в подъезд и нажал на кнопку звонка. Дверь открыла мать. Поздоровались. Мать, хоть и рада, но сильного восторга не проявляет — ждала со дня на день. Вот если б неожиданно!

Пришли с работы сестра с мужем, поздравляют, и сестра, улыбаясь, идет готовить ужин.

Мать работала в домоуправлении дворником и получила комнату в семейном общежитии. А сестре с мужем, когда соседи вселились в новую квартиру. ЖКО отдал освободившуюся комнату.

Рассказал: был в гостях у Ольги Сомовой.

— Пошли к Сомовым, — сказала после ужина мать.

У родственников шла гулянка. Двоюродный брат матери встал, и произнес тост в честь племянника.

Все выпили, за исключением Коли и матери.

— Ты что не пьешь?

— Первое время не буду.

Родственники обиделись.

Ночевать мать пошла в общежитие, а он остался у сестры. Хотелось первую ночь переночевать в знакомой квартире.

Утром ушел в общежитие. Мать жила с дочерью. Сестра училась в институте, у нее был жених, и она собиралась замуж.

В шестнадцатиметровке стоял новый диван, шифоньер, кровать, стол и журнальный полированный столик. Хотели купить холодильник, но его без знакомств достать невозможно.

Спать лег на диван, мать на кровать, а сестра постелила себе на полу.

Утром поехал в областную больницу, и ему подобрали стеклянный глаз-протез, а вечером пошел к каналу — погулять.

Около продовольственного магазина кучковались ханыги, и он скользнул по ним взглядом. Невдалеке стоял чернявый симпатичный парень в серых брюках и розовой рубашке с закатанными, по локоть рукавами. Посмотрев пристально, встретился взглядом. Чернявый улыбнулся, подошел и протянул пятерню в наколках.

— С какой зоны откинулся?

— Не отсюда.

— Сколько оттянул?

— Пять.

— По какой?

— Сто сорок шестой.

— Так что мы торчим? — зыркнув по прохожим, сказал чернявый. — Катим. Тебя как зовут?

— Коля.

— Меня Кавказ. Я три месяца как откинулся. А ты уже сколько?

— Восьмой день.

— Ха, так ты еще не погулял! Щас устроим сабантуй. За нашу свободу. В кармане что есть?

— Рубль.

— И у меня не больше. Но гульнуть надо. Я последний срок три оттянул, а всего восемь.

Кавказу меньше тридцати. Он говорил, поблескивая золотой коронкой.

— Так, здесь остановимся.

Они стали на углу дома.

— Надо насшибать рубля три. Купим пару противотанковых для начала. И на канал.

Коля засмотрелся на девушек, и Кавказ сказал:

— Хорэ глазеть. Мне как захочется, я партюху двину, и в норме. Щас главное — вмазать.

Просить деньги не хотелось, но сказать Кавказу не решился.

Мимо проходил здоровый парень.

— Охо, привет! — окликнул Кавказ. — Вмазать хочешь?

— Хочу.

По парню видно: не шустрый и в зоне не бывал. Но для отмазки такой здоровяк и нужен.

— У нас деньги есть, но маловато. Щас насшибаем. У тебя-то пятаки есть?

— Рубля два.

— В норме. Стойте здесь, — бросил он и остановил прохожего.

— Эй, друган, дело есть. У нас двадцать копеек не хватает…

Парень взглянул на него, потом на Колю и здоровяка и полез в карман. Достав несколько монет, разжал руку. Мелочи около полтинника, и Кавказ, не дожидаясь, пока он отдаст двадцать копеек, сгреб монеты и сказав: «Благодарю», подошел к ребятам.

— Микола, ты сними очки, твой, шрам впечатляет.

Коля сунул очки в карман, а Кавказ оседлал троих ребят, забрав у каждого по двадцать копеек.

Он, не стесняясь, просил у прохожих мелочь. Кто возражал, разговаривал на жаргоне, давая понять, что он и те двое с зоны и терять нечего. «Лучше удружите двадцать копеек, и я поблагодарю».

Быстро насшибал более трех рублей. Шел шикарно одетый парень, и его тормознул. Пока базарили, подошли два друга и спросили:

— Что ему надо?

— Да мелочи. На бутылку не хватает.

Ребята высокого роста и спортивного сложения.

— Работать надо, побираешься тут, — злобно сказал один.

Затея принимала плохой оборот. Кавказ мог получить в морду. Коля сказал здоровяку: «Подвалим», и шагнул. Ребята продолжали переть на Кавказа, а тот, кривляясь, старался замазать оплошность.

— Да что вы, в натуре, не хватит у вас когда и если у меня будут, всегда добавлю или пузырь возьму, из-за чего шуметь? — говорил он, сверкая коронкой, и вся мимика его подтверждала: я извиняюсь перед вами и давайте завяжем.

Было не ясно, чем кончится, но Колю кто-то крепко взял сзади за локти и подтолкнул вперед. Он обернулся: Гена, жених сестры. Галя стояла рядом с друзьями.

— Ты срочно нужен, — сказал Гена, — пошли с нами на канал, — и взял его под руку, — погуляем. Что вы завариваете? Вас сходу заметут.

У «Книжного мира» остановился.

— Не хочу на канал. Поеду домой.

Вернулся на то же место, где оставил в трудной ситуации Кавказа. На углу дома никого не было.

Втиснувшись в переполненный трамвай, проехал две остановки.

Нехорошее предчувствие сдавило сердце и, ступив на Бродвей , пошел в сторону дома. Знакомство с Кавказом и сшибание пятаков было явно не по душе, и он, все ускоряя шаг, под раскидистыми деревьями семенил по Бродвею. Ему так хотелось взглянуть на мать, и он побежал. Мелькали деревья и люди, и сзади раздавалось шлепанье подошв. Но что это: позади слышит шлепанье подошв уже не одной пары сандалий, будто идущие вслед рванули наперегонки. Припустил сильнее, но топот не отставал. Он слышит шлепанье подошв слева и справа от себя, по обе стороны широкого проспекта, будто кто по краям обходит, и он, глянув вправо, сквозь деревья увидел: его обгоняют несколько человек; глянул влево, заметил: его обходят поджарые молодые ребята. Ничего не понял, и чуть замедлив бег, обернулся: растянувшись во всю ширину Бродвея, бежали мужчины с красными повязками на рукавах. Теперь ясно: бегут за ним и обкладывают со всех сторон. Остановился. Кольцо сжималось. Первыми подбежали двое мужчин с красными повязками на рукавах, и тяжело дыша, взяли за руки выше локтей.

— Спокойно, — сказал один из них.

Подбежали остальные и взяли в кольцо.

— Обыщите, — сказал тот же мужчина.

Несколько молодых рук заскользило по одежде, но у него кроме ключа от комнаты и замусоленного рубля ничего не было.

— Это оставьте у него, — командовал все тот же, — пошли.

Колю держали за руки. Дружинники шли сзади, спереди, по бокам.

— За что меня?

— Там объяснят.

Его привели в ДНД. Молодой человек, сев за стол, проницательно посмотрел.

— Кошелек успел выбросить?

— Какой кошелек? — глядя в глаза, спросил Коля.

— Какой в трамвае у женщины вытащил.

— Я никакого кошелька не вытаскивал.

— Не вытаскивал, говоришь? Поехали!

«Воронок» остановился возле Красноармейского РОВД. Человек в штатском завел Колю в милицию и сказал дежурному:

— Обыщите и в камеру.

У него забрали ключ, надорванный рубль, очки и закрыли в камеру. Камер в Красноармейском РОВД всего две.

Смачно выругавшись, прочесал сокамерников злым взглядом. Их пять, лет от двадцати до тридцати, и все желторотые.

— Взяли, падлы, ни за что, а я восьмой день на свободе! Шьют кражу кошелька, а я не щипач.

Он зло говорил, шагая из угла в угол. В камере не было нар, и иногда останавливался у окна, забранного решеткой и с жалюзи, как в тюрьме. В раме не было стекол, но и это не помогало: в камере духотища.

Излив ярость, посмотрел на ребят. Они сидели вдоль стены на лавочке.

— Сколько отсидел? — спросил парень постарше.

— Пять.

— Неужели снова посадят?

— А хер их знает, — ответил он, и тут же: — курево есть?

— Нету, — ответили ему, — забрали.

Не курил больше года, но сейчас хотелось затянуться. Чтоб поплыла камера.

— На выход, — открыв дверь, сказал Коле дежурный.

Тот же в штатском повел Петрова на второй этаж.

За столом сидел мужчина лет сорока пяти. Посверлив глазами зло спросил.

— Фамилия?

Коля ответил.

— Имя, отчество?

Коля назвал.

— Когда освободился?

— Восьмой день.

— Откуда?

— Из Вологды.

— По какой статье и сколько отсидел?

— По сто сорок шестой. Пять.

— Тебя не от нас забирали?

— Нет.

— Где проживаешь?

— Улица Вторая Динамовская, дом, дом… я забыл номер дома и квартиру.

— Это как ты свой адрес забыл?

— Я из Сибири. Мать, пока сидел, сюда переехала. Я отправил ей несколько писем.

Мужчина записал данные матери и вышел. Вернувшись, сел и спросил:

— Куда дел кошелек?

— Я говорил: никакого кошелька не брал.

Мужчина изучающе смотрел на Петрова.

— И все-таки кошелек ты выбросил, когда убегал.

— Ничьего кошелька я не брал и ни от кого не убегал.

— Как! — мужчина вскинул голову. — Не убегал?!

— Да, ни от кого не убегал.

— А зачем несся по проспекту Столетова?

— Как вам понятнее объяснить. Я бежал потому, что мне хотелось быстрее домой. Что-то муторно на душе стало и рванул. Потом увидел: за мной бегут и остановился. Если б вытащил кошелек, разве б бежал по прямой? Что, я соревновался с ребятами? Я бы рванул с проспекта в квартал.

— Если найдут женщину, у которой вытащил кошелек, посмотрим, что тогда скажешь.

— Да скажу то же.

— Может, и денег у прохожих не просили?

Не думал, что в милиции это знают.

— Просили, но просил не я, вы же знаете.

— Какая разница? Бутылку б пили вместе.

— Я восьмой день на свободе, но водки грамма не выпил. А если б захотел — не сшибал бы пятаки, а купил бутылку. У меня с освобождения осталось около сорока рублей.

— Да на два дня твои сорок рублей. А там — воровать или грабить.

— Ни грабить, ни воровать не собираюсь.

— С Кавказом был раньше знаком?

— Сегодня познакомились.

— Рыбак рыбака видит издалека. Он три месяца как освободился, а работать не хочет. Три месяца по нему тюрьма плачет.

Закурив, встал — высокий ростом — и вышел. Вернулся с моложавым мужчиной.

— Пойдем со мной, — сказал моложавый.

Вошли в другой кабинет.

— Садись, — кивнул он, усаживаясь за стол.

На столе кулек с вишнями. Он ел вишню и записывал Колины данные.

— Паспорт думаешь получать?

— Думаю.

— А на работу когда? Или болтаться собираешься?

— Нет, как получу паспорт, сразу на работу.

— Хорошо, иди домой, а как устроишься, зайдешь к Николаю Петровичу Ермолаеву.

— Который со мной разговаривал?

— Да. Это начальник уголовного розыска.

— А как насчет сегодняшнего? Какую-то женщину хотели найти?

— На твое счастье потерпевшую найти не удалось. — Инспектор уголовного розыска встал, протянув Петрову кулек с вишнями.

 

2

Рядом с колиным общежитием стояло еще три. Вечерами на скамейках многолюдно. Подвыпившие мужики забивали козла, а бабы зубоскалили.

Вечером он собрался на улицу. Через распахнутое окно донесся звон стекла.

Вышел из подъезда. У дверей милицейский «Москвич». Мужики и бабы обсуждали происшествие: кто-то из окна общежития, а может, и с улицы, бросил в машину то ли бутылку, то ли стакан. Менты осмотрели «Москвич», плафон цел, а в темноте не разглядеть, сильно ли попортили облицовку. Менты с бабами обсуждали, из какого дома могли бросить. Выходило из двух. А в одном жил Коля. Худющая баба шепнула ментам: «Вон стоит бывший зек, а его окно на дорогу выходит».

— Поехали, — сказали менты.

В милиции опять выясняли личность и спрашивали: что он бросил в патрульную машину — бутылку или стакан? Не добившись признания, оставили на память его данные.

Петрова не раз останавливали на улице уголовники и предлагали выпить, но он отказывался, делая вид, что спешит.

Он отнес справку об освобождении и несколько фотокарточек в паспортный стол. Выдали паспорт, но в графе на основании чего выдан, написали: «на основании справки (стоял номер справки) и Положении о паспортах». Коля знал: бывшим зекам выдают паспорта с такой записью, но что означает приписка «Положение о паспортах»?

Ему не нравилось — в паспорт вклеили тюремную фотокарточку, как и на справке об освобождении, — так положено. «Ничего, вот устроюсь на работу, отращу волосы, и заменю паспорт».

В домоуправлении прописывать не стали. Пришлось идти с матерью в райжилуправление. Начальник поговорил и без всяких колебаний наложил резолюцию: «Прописать».

В бюро по трудоустройству инспектор, молодой парень, посмотрел на Колю.

— За направлением?

— Да.

— После десяти классов?

— Точно.

— Тогда надо заполнить «Путевку в жизнь», — улыбнулся инспектор. Он, видно, с особым удовольствием заполнял выпускникам дневных школ «Путевки в жизнь».

— Какую школу окончили?

Инспектор попал впросак, приняв Колю за выпускника дневной школы, и он ответил:

— Вологодскую. — И чуть тише добавил: — Тюремную.

— Какую-какую? — переспросил инспектор.

— Вологодскую тюремную, — громче ответил Коля.

— Вы что, из тюрьмы освободились?

— Да.

— Извините, — инспектор, отодвигая бланк «Путевка в жизнь», смутился и покраснел. — Я-то думал, вы выпускник дневной школы. Сколько отсидели?

— Пять.

— Пять месяцев?

— Пять лет.

— Сколько ж вам лет?

— Двадцать.

— Я бы вам семнадцать дал.

— Я пять отсидел, да вы бы семнадцать дали, да я бы вас сходу убил.

Инспектор стушевался и замолчал.

— Я пошутил. Просто по анекдоту ответил. Есть такой анекдот, — улыбнулся Коля.

Инспектор повеселел.

— Что за анекдот?

Коля покосился на дверь.

— А здесь можно такие рассказывать?

— Можно-можно. Расскажите.

— Прилетел к нам Никсон и поехал с Брежневым в какой-то город. По дороге лагерь попался. Чтоб не видно было колючки, ее лозунгами загородили. Никсон спрашивает Брежнева: «Что это такое?» Тот отвечает «Пионерский лагерь», «Я хочу посмотреть», — говорит Никсон. «Хорошо, — отвечает Брежнев, — посмотрим». На обратном пути заезжают в лагерь. Никсон в недоумении — молодые люди, постарше и совсем старики ходят в трусах, рубашках и пионерских галстуках. Подходит к одному и спрашивает: «Вам сколько лет?» «Пятнадцать», — отвечает зек. «А я бы вам сорок дал». Зек: «Если б вы мне сорок дали, я бы вас убил».

Инспектор смеется.

— Куда хотите устраиваться?

— Сам не знаю.

— Какими профессиями владеете?

— Баландером, хлеборезом, кухонным работником, грузчиком… Столяра есть третий разряд. Столяра и подыщите.

Инспектор нашел свободное место столяра на нефтеперерабатывающем заводе и выписал направление.

К начальнику отдела кадров несколько человек. Занял очередь.

За столом мужчина лет пятидесяти разговаривал по телефону, Петров протянул документы.

Начальник подписал заявление.

— В соседний кабинет. Там оформят.

В соседний кабинет тоже очередь, Коля стал ждать Оставалось принять трех человек, но девушка сказала:

— Больше до обеда принимать не буду.

Посмотрел на часы: до обеда двадцать минут.

— Девушка, молодая-хорошая, я горю желанием устроиться на работу, так руки по родимой чешутся, а вы меня хотите после обеда принять. Возьму и передумаю: такого пахаря лишитесь.

— Вы из армии?

— Нет, дорогая, из тюрьмы.

— Из тюрьмы, — хихикнула она, — вот так пахарь! За что сидел?

— Я, моя ласковая, пришел, вот как щас, тоже на работу устраиваться в отдел кадров одного из заводов. А меня девчушка оформлять не стала, сказав, что у нее скоро обед. Я говорю, — молодой тогда был, горячий, — что некогда мне после обедов ходить, оформляйте сейчас. Она ни в какую. Ну, я по молодости да с дури устроил ей гонки с препятствиями. И меня легавые замели.

— Сколько ж вам дали?

— Два года. И вот снова у порога примерно такого же кабинета…

— Давайте документы.

Через неделю вышел на работу. Приняли столяром-плотником-стекольщиком по третьему разряду с окладом в сто десять рублей, хотя топора и стеклореза за свою жизнь в руках не держал.

В бригаде около десяти человек. Коля оказался самым молодым, и посылали его на менее ответственную работу: где-то врезать замок или вставить стекло. Попортил его немало, пока научился резать.

Теперь надо было сходить к начальнику уголовного розыска. После работы переступил порог его кабинета. Николай Петрович Ермолаев сидел за столом и читал протокол допроса. Подняв глаза и ответив на приветствие, кивнул на стул.

— Как дела?

— Хорошо. На работу устроился. Николай Петрович, из-за чего меня тогда забирали? Из-за кошелька, которого я не вытаскивал?

— Да не из-за кошелька. Тебя около магазина заметили с Кавказом и решили установить личность.

Ермолаев достал из сейфа папку, вытащил несколько фотографий, и бросил на край стола.

Коля сфотографирован на фоне продовольственного магазина, в черных очках.

«Как это они успели, и с разных сторон, вот это да!»

— Зайди на первом этаже в спецчасть.

В спецчасти лейтенант начал задавать вопросы: где и когда родился, с кем, при каких обстоятельствах совершил преступления…

— Надо бы тебя взять под надзор.

Что такое надзор, он знал: отработал день, а вечером сиди дома. Если захочешь куда-нибудь съездить, бери разрешение. И протянул:

— Товарищ лейтенант, за что? На работу устроился, с первого сентября в одиннадцатый класс пойду.

— Хорошо, — подумав, ответил лейтенант, — под надзор брать не будем, но будем контролировать.

 

3

Почти каждый день Коля думал о Вере. Не вышла ли замуж? И решил написать письмо от имени бывшего соседа Женьки.

Извинился за пятилетнее молчание, объяснил, что тогда родители получили новую квартиру, а со старой ее письмо не передали. Последние два года служил в армии, но только и думал о ней.

Конверт надписал канцелярской ручкой на почте, как и первое письмо пять лет назад, и улавливал в этом хорошее знамение: одно почтовое отделение, тот же почтовый ящик…

Было предчувствие: ответ от Веры придет, когда и ждать перестанет…

В конце августа послали в совхоз на уборку урожая.

Заводчане убирали арбузы, а после работы в бараке-клоповнике глушили трехлитровые банки вермута. Жрать вино надоело, и уехал из совхоза. В вечерней школе взял справку и отнес в отдел кадров. Первого сентября пошел в одиннадцатый класс той же вечерней школы.

Возвращаясь с работы, обратил внимание на ярко одетых женщин, толпившихся возле нарсуда, и подумал: «Кого судят, что так много женщин?»

Умывшись, надевал брюки перед окном. Сунув в штанину ногу, увидел: вдоль забора столовой, со стороны нарсуда, растянувшись, бегут ярко одетые женщины. «Что такое? — подумал он, — уж не сбежал ли кто? Но почему одни женщины?»

Хлопнув дверью, выбежал из общежития и догнал их. Теперь они шли, разговаривая между собой. Обогнал их и увидел высокого мужчину-блондина, а впереди него высокую девушку. Следом семенила низкорослая сгорбленная старуха, время от времени хлеставшая приводным ремнем блондина. Старуха иногда отставала, и тогда пацаны швыряли в него камнями. Старуха опять догнала его, и сказав: «Нехристь, чтоб ты сдох», вновь принялась опоясывать его грубым приводным ремнем. Он принимал удары как должное и шел, не оборачиваясь, лишь изредка огрызаясь.

Захотел узнать, за что старуха неистово понужает блондина. Спросил женщин, но они не ответили. Подошел к симпатичной девушке, она вела за руку малолетнего сына.

— Скажите, за что так его?

По лицу смущенной девушки скользнула полуусмешка.

— Слыхали: мужчина жил со своей приемной дочкой, а жена, мать дочки, отрезала ему…

— Да-да, слыхал.

— Старуха его теща. Дочери дали за это пять лет.

О преступлении отчаянной женщины говорил весь Волгоград, и его до того исказили, что доподлинно никто б не рассказал. Из преступления сделали анекдот. Первый вариант. Мужчина жил с приемной дочкой-десятиклассницей, а на жену внимания не обращал. Она терпела-терпела, и сонному отхватила… Пришла в милицию и бросила на стол.

Второй вариант. Отхватив ЕГО, пришла в милицию. Хотела достать ЕГО из кармана, но сколько ни шарила, не нашла.

Ей не поверили. Но она убедила, и дежурный отдал оперативной группе приказание: найти вещественное доказательство.

Был поздний час, и сколько группа захвата на подступах к дому ни ползала по траве, светя фонариками, ОН как в землю канул. Говорят, кошка съела…

По улице Панферова блондин пошел быстрее, а теща преследовала, осыпая ударами. Приемная дочка-сожительница шла сзади.

На остановке «Площадь Столетова», а в народе — площадь Вербованных, мужчина с девушкой втиснулись в переполненный автобус. Бабуля и в дверях автобуса, под улюлюканье толпы, шпиговала зятя по заднице и спине, иногда попадая по пассажирам.

Петров хорошо разглядел девушку: правильные черты лица и на вид лет двадцать.

Коля лег в областную больницу, и ему в стоматологическом отделении сделали операцию: на место раздробленной скуловой кости подсадили хрящ.

При выписке профессор пообещал весной сделать вторую операцию — иссечь шрам.

Коля решил — пора менять паспорт. Облил тушью и пошел в милицию.

— Как ты умудрился? — спросил начальник паспортного стола.

— Племянница опрокинула пузырек.

— Знаю, какая племянница. Не хочешь, чтоб в паспорте была запись, на основании чего он выдан. Принеси справку об освобождении.

— Я потерял.

— Найди. Иначе не заменим.

И Коля принес справку.

Паспорт заменили, вклеили новую фотокарточку, но в графе на основании чего выдан, сиял номер справки и прежнее сочетание слов «Положение о паспортах».

По вечерам к нему заходили сотрудники милиции с дружинниками. Раз как-то пришла симпатичная девушка и, пока милиционер с ним разговаривал, смотрела на него, как на динозавра.

Он ждал от Веры ответа, и с трепетом заглядывал в почтовый ящик. Кроме газет, бывали повестки в милицию: уголовный розыск его не забывал.

На людях было веселее, а одного охватывала тоска, будто в тюрьмах и зонах оставил частицу души. Там приобрел всеобщий опыт, но опыт теоретический, и сейчас, в вольной жизни, сталкиваясь с любой будничной проблемой, тяжко её решал.

Привык, когда весь день занят, и стал посещать при Дворце культуры театральную студию. Дали в пьесе А. Арбузова пустяковую роль.

Во Дворце часто проходили концерты, и художественный руководитель, узнав, что у Коли хорошая память, иногда просил его заучивать стихотворения прямо перед концертом.

Петров читал журналы, чаще «Юность», и захотел написать рассказ. Но задумался: о чем? «А не написать ли о себе? Напишу, как герой сидел в тюрьмах и зонах и завязал ради любимой девушки. И пошлю в «Юность». Если опубликуют, все жители Падуна прочитают, и прочитает, конечно, Вера. И поймет: девушка, ради которой герой покончил со своим прошлым, это она. Вот будет здорово!» — решил Коля и принялся за рассказ. Он верил: рассказ — ключ к сердцу Веры — опубликуют, и тогда напишет ей от своего имени письмо, и поедет в Падун. Для Падуна — событие: Петров взялся за ум, опубликовав в центральном журнале рассказ. Представлял: в клубе собрались жители, и он выступает перед ними. В первом ряду сидит Верочка. После выступления они идут к ней домой. На улице лютый мороз, и снег поскрипывает под ногами.

Ему так хочется снега, холода и Веры.

Ответ из «Юности» не пришел, но он не пал духом. Переписав, отправил рассказ в журнал МВД «К новой жизни» с просьбой напечатать в декабре. Ответ пришел быстро. Отрезав кромку конверта, вытащил красивый листок: «Прочитали, Николай, присланную Вами рукопись. Должны огорчить Вас: не сможем принять ее к опубликованию. Во-первых, потому, что у журнала трехмесячный цикл производства и декабрьский номер давно сверстан. А, во-вторых (не обижайтесь на откровенность), то, что Вы прислали, не имеет ничего общего с литературным произведением. Это касается и стиля, и языка, не говоря уже об орфографии. Поэтому хотим дать Вам совет: если Вы собираетесь поступать в институт, занимайтесь русским языком — орфографией, пунктуацией, побольше читайте. Иначе Вам трудно будет успешно написать сочинение».

Коля вступил в комсомол и мечтал: куда поступить после одиннадцатого класса?

Еще в тюрьме думал: а не попытаться ли в юридический. Взяв отпуск без содержания, поехал в Саратов. Решил поговорить с ректором Саратовского юридического и узнать, можно ли поступать судимому. Ведь в паспорте ненавистная запись: «Положение о паспортах».

В институте только что закончилась лекция, и студенты снуют туда-сюда. Смотрит на них: будущие судьи и прокуроры, следователи и защитники. Мимо проходит горбатый студент, и он вспомнил заводоуковского горбатого прокурора. А вот хромой. Кем он будет? Лица студентов самоуверенные, будто они уже юристы и бегут не в буфет или другую аудиторию, а на судебное заседание или в прокуратуру.

В приемной спросил у секретаря, можно ли поговорить с ректором. Секретарь разрешила, и он ступил в освещенный, просторный кабинет. За столом нестарый мужчина в черном костюме. Обшлага белой нейлоновой рубашки выглядывают из-под рукавов пиджака, и на них сияют запонки с буквами «В».

Петров рассказал, зачем пришел, и выложил о себе все.

— В наш институт можете поступать, раз говорите, что будут положительные характеристики, на общем основании. Судимость не играет роли. Надо хорошо сдать экзамены и пройти по конкурсу, — сказал ректор.

 

4

Перестал ждать Коля письмо от Веры. «Летом съезжу в отпуск и все узнаю о ней», — подумал он, надписывая Вере поздравительную открытку с октябрьскими праздниками.

Недели через две, доставая из почтового ящика газету, увидел письмо на имя Евгения, его бывшего соседа. Обратный адрес — Тюменская область… «Ведь это от Веры!» — подумал он и, залетев в комнату, вскрыл конверт. Вера писала, что не замужем, и просила фотографию. Из грязовецкой колонии Коля переписывался с Сергеем, чью фотографию ей когда-то высылал. Приятеля забрали в армию, и Коля из вологодской тюрьмы попросил на память две фотографии, одну без надписи, с надеждой, что понадобится на свободе. Приятель просьбу выполнил. Со снимка смотрел красивый возмужалый Сергей. «В следующем, — подумал он, — и я попрошу. Тогда она выслала фотографию старшей сестры, а на этот раз, конечно, вышлет свою».

Отправил письмо в конверте «авиа» и вскоре получил ответ. Вера писала: через три дня будет у него. «Вот это да! Вера, Вера, ты едешь к Евгению, а по фотографии к красивому Сергею, но ведь нет Евгения-Сергея. Как же я с тобой встречусь?»

В день приезда отпросился с работы раньше. «Может, пойти и встретить с электрички? А вдруг прогляжу? Или не узнаю? Ведь не видел пять с половиной лет. Повзрослела, конечно. Меня-то она точно не узнает».

Часто поглядывал на часы. Время ползло медленно. Шестой час. «Не приедет, наверное».

На столе стояла банка компота, и он выловил несколько вишен. В дверь постучали. Бросил ложку, проглотил вишни вместе с косточками, и смахнув с губ вишневый сок, открыл двери. Перед ним в сером пальто, в пуховом платке и с небольшой сумкой стояла симпатичная незнакомая девушка.

— Евгений Киреев здесь живет? — спросила она.

«Это — Вера», — подумал он и сказал:

— Здесь. Проходите. Раздевайтесь, он еще с работы не пришел. Я его брат.

Вера смотрела на него.

— Раздевайтесь, Женя сейчас придет, он меня просил вас встретить.

Вера медленно сняла пальто. Коля повесил его на гвоздь, вбитый в заднюю стенку шифоньера, и принял платок.

— Садитесь на диван, — он отошел к занавешенному окну, глядя на нее и не находя ни одной знакомой черты.

Вера из хрупкой красивой девочки превратилась в привлекательную, с пухленьким личиком девушку. Встреться на улице — не узнал бы.

Разглядывал ее и узнавал только черные коротко остриженные волосы и большие черные глаза. Нет — перед ним сидела не Вера, не та девочка Вера, образ которой помог выжить в тюрьмах и зонах. Образ, хранимый в памяти, не совпадал с Верой, сидящей на диване.

Вера почувствовала что-то неладное, посмотрела на него и раздраженно спросила:

— Скоро Женя придет?

— Скоро. Подождите.

Душа под проницательным взглядом затрепетала. В ее глазах увидел сомнение: есть ли вообще Женя? «Что говорить?» — подумал и посмотрел ей в глаза.

— Вера, — еле выдавил и не узнал своего голоса, — Вера, — повторил, с мольбой глядя на нее, — Вера, прости меня… Нет никакого Жени, письма я писал от имени соседа, а фотографии высылал своего товарища. За обман я стану на колени.

— Зачем становиться на колени, — добродушно сказала она, и взгляд ее повеселел, — не надо.

— Нет, за свой обман я встану.

И он встал на колени возле окна, в двух шагах от Веры, и с мольбой смотрел на нее. Ему показалось, будто он на сцене Дворца культуры играет роль молодого влюбленного. Если б сегодняшняя Вера была похожа на юную Веру, он обнял бы ее колени.

— Да встаньте же, хватит, — сказала она, и Коля встал.

— Вера, Вера, я люблю вас, люблю давно. Вы узнали меня?

— Нет.

— Я Коля Петров.

— Коля Петров?

— Из Падуна. Мы вместе учились в падунской школе. Когда я дежурил в раздевалке и замечал вас, сразу подавал одежду без очереди. У вас была вешалка номер шесть, место второе. Помните?

— Не помню, и не могу вспомнить вас.

— В последний раз я вас видел пять с половиной лет назад. Вы тогда в Падуне стояли у магазина и ждали открытия.

— Я не могу вас вспомнить.

Он не стал говорить, что тогда у него не было глаза, а недавно сделали операцию. Скажи это, и она, может, вспомнила бы.

— Вера, прости меня, ведь ты приехала к парню, чью фотографию я высылал. Я люблю тебя, потому и пошел на обман. В шестьдесят седьмом я уехал в Волгоград, но мне хотелось получать от тебя письма, иметь твою фотографию… Я боялся: если напишу от своего имени не ответишь.

— Все хорошо, — улыбнулась она, — я прощаю тебя.

— Вера, милая, я столько лет мечтал о встрече…

Только сейчас он обрел себя, и голос не казался чужим.

Он перестал играть роль. Вера, хоть и сильно изменилась, осталась привлекательной девушкой, И ЕЕ МОЖНО ПОЛЮБИТЬ ВО ВТОРОЙ РАЗ.

В дверь постучали. Так стучит мать.

Коля представил Веру матери. Вскоре пришла сестра, а с ней жених Гена. Коля шепнул сестре:

— Скажи матери и Гене — о тюрьме ни слова.

— Надо ужин готовить, — мать закопошилась у холодильника, его наконец-то достали, — сейчас я пельменей настряпаю.

— Так, Никола, а выпить у тебя есть? — спросил Гена.

— Нет.

— Дуй в магазин. К «Юбилейному».

Рванул на остановку трамвая. «Как бы она не ушла».

Вернувшись, увидел: Вера стряпает пельмени.

И вот все за столом. Гена произносит тост.

Какой приятный портвейн…

Две пустые бутылки под столом. Вера переодевается в цветастый халат, и они выходят на лестничную площадку. В коридоре ни души, и Коля продолжает объясняться в любви. После портвейна, радушного приема и ласковых слов она улыбается.

— Вера, милая Вера, я будто в сказке, даже не верится, что приехала ты и я могу говорить то, что тыщу раз говорил мысленно: я тебя люблю…

Он говорил-говорил, глядя на улыбающуюся Веру, а она в мягких тапочках, держась руками за перила, сновала по ступенькам вниз-вверх, отвечая нежно-игривым взглядом.

— Вера, Вера, я не свыкся еще, что приехала ты и я могу дотронуться до тебя…

Медленно перебирая ногами, взошла на площадку. Он взял ее за плечи и прижал к груди.

— Верочка, Вера, — прошептал и поцеловал ее. — Верочка, — повторил и вновь прильнул к ее губам.

Внизу послышались шаги. По лестнице поднимался сосед. Поздоровались. Держа за руки, увлек ее в полумрак.

— Вера, Вера, неужели это ты! — повторял он, гладя ее по волосам…

Нацеловавшись, вернулись в комнату. Гена предложил еще по стопке и ушел.

Мать стала стелить постели. Куда положить Веру? Если на кровать, то что на пол себе стелить? Матрац один. Одежду? Перед гостьей стыдно. Веру класть на пол неудобно. А Гале где спать? С братом не положишь, на кровать к себе тоже. Кровать односпальная. И мать решила: пусть гостья спит с сыном на диване.

Вера легла в халате, но накрылась с Колей одним одеялом.

Заработал холодильник, — он тарахтел, как трактор, — и Коля, под прикрытием шума, положил руку Вере на грудь. Не убрала, и он осмелел: расстегнул на халате верхнюю пуговицу и хотел следующую, но Вера руку сняла.

Раз не разрешила расстегнуть халат сверху, решил попробовать снизу. Расстегнута нижняя пуговица, вот и другая. Третью не решился. Его рука заскользила по шелковым трусикам. Вера ровно дышит и руку не убирает. Оттянул резинку и стал снимать трусики, а чтоб ему было легче — она приподнялась. В этот момент холодильник в бешенстве затрясся и затих. Вера, опираясь о диван спиной и пятками — замерла, а он задержал руку. Но сколько в таком положении находиться, и он потянул трусики. Комнату наполнило легкое шуршание, и рука с трусиками замерла у Веры в пятках.

Мать вскочила с кровати и, перешагнув сестру, стала перед диваном.

— А ну-ка — вставай! Галя, ложись на его место!

Молча сменялись с сестрой местами.

Утром позвонил на работу.

— Сегодня беру ученический.

Вернулся в комнату и увидел: Вера проснулась, и ласково поздоровался. Она не ответила. И за завтраком молчала.

— Вера, Вера, что с тобой? Ты вчера была такая… а сейчас…

— Отстань…

После завтрака вертелся возле нее, стараясь развеселить, но она оставалась холодной.

Днем погуляли, а к вечеру Вера стала разговорчивее.

— То ли пойти на свидание? — сказала она.

— На какое свидание?!

— Да за мной с электрички парень увязался и проводил чуть не до самого дома. Назначил свидание на семь часов. Я сказала: не обещаю, а он упрашивал, и я предложила: если не приду сегодня, то завтра. — Она посмотрела на свои новые часы. — Через тридцать минут будет ждать.

— Как могла ты, идя к такому симпатичному парню, чью фотографию я тебе выслал, еще и с другим назначить встречу?

— Он тоже симпатичный и так сильно упрашивал, что я подумала: если Женя плохо встретит, уйду к нему. Ночевать-то где-то надо. Волгоград хочется посмотреть. Мамаев курган в особенности.

— Ну и как поступишь? Плохо тебя встретили? Пойдешь на свидание?

— Нет, встретили хорошо, — она улыбнулась, — не пойду.

Вскоре пришла мать и Галя с женихом.

— Так, — закричал Гена, раздеваясь, — в субботу едем в цирк и на Мамаев курган.

Вера обрадовалась и весь вечер была веселая.

Ночевать Галя пошла к сестре, Коля лег на кровать, мать постелила себе на полу, а Вера осталась на диване.

Утром ушел на работу и не переживал, что Вера уедет. Ей так хочется Волгоград посмотреть!

Работая, думал: «Загадочная. Не успела приехать, как с незнакомым свидание назначила… Да, помешала мать. Плохо, что в одной комнате живем… А это хорошо, что она меня не помнит».

В субботу Коля, Вера, Галя, Гена и их друзья поехали в цирк. Погода ветреная, и на Мамаев курган решили не ездить.

Когда шли с электрички, Вера сторонилась Коли, и он отстал от них.

В цирке, в буфете, взяли две бутылки шампанского. Закусывали шоколадными конфетами. Но Коле веселее не стало.

В зале они сидели рядом, и когда брал за руку, отдергивала ее.

Программа «Цирк на льду» была интересной. В середине представления на коньках выбежал пьяный петух и, прокукарекав и прокатившись по кругу, исчез за ширмой.

Но Коля был грустный.

Дома не знал, чем развеселить Веру и как себя с ней вести.

Пообедав, села на диван, а Коля встал перед ней.

— Верочка, Вера, я даже не знаю, как мне с тобой разговаривать. В первый вечер ты была такая веселая, а потом…

Она скользила взглядом по комнате, как бы не замечая и не слушая его.

Отошел к окну. Ничего с ней не получалось. Погостит немного, посмотрит город, Мамаев курган и уедет домой. «Что предпринять? Чем заинтересовать? — мучительно думал он, глядя в окно. — А не рассказать ли ей о себе? Все. Как она, ничего не зная, помогала мне, когда я сидел. Ведь только ею жил и выжил ради нее. А что, расскажу — и тогда или уйдет, или…»

— Вера, — он обернулся, — Верочка, я не сказал в первый день, почему я тебе пять лет не писал. Я просто не решался сказать об этом, боясь, что ты от меня уйдешь. Я и сейчас не знаю, как это сказать. Пойми меня правильно, почему я молчал. Я пять лет сидел в тюрьме.

Она внимательно на него смотрела.

— Я так тебя любил, но, когда меня посадили, не мог тебе писать из тюрьмы. Пришлось бы от своего имени, а я боялся, даже уверен был: ты не ответишь. Весь срок только и думал о тебе. Часто сидел в карцерах, замерзал, и не раз хотел покончить с собой, но ты помогла выжить. Ты была для меня небесной, недосягаемой, и я к тебе стремился. Освободившись, написал письмо. Вера, пойми, я был преступником, но ради любви завязал. И помогла ты! Я люблю тебя! Ты не ответила на мое письмо, и я написал рассказ. Рассказ о себе. И о тебе тоже. Посылал в редакции, хотел, чтоб опубликовали и ты, прочитав его, поняла бы: ради тебя отошел от той жизни. Ты из меня сделала человека! Теперь учусь в одиннадцатом классе, работаю и хочу поступать в институт. И все ради тебя! Да что говорить! Прочти рассказ. Его не опубликовали — слабо написан. А если б опубликовали, и ты прочитала, то не поняла, что автор этого рассказа — я. Ведь ты забыла мою фамилию. Я писал этот рассказ и думал: он поможет завладеть твоим сердцем.

Достал рассказ, и Вера углубилась в чтение. Заметил: она увлечена, даже полностью поглощена отверженным редакциями рассказом.

Закончила одну тетрадь и начала вторую. Вот ее брови дрогнули, и черные глаза наполнились слезами. Она смахнула их. Слезы не давали читать быстро, и она медленно переворачивала страницы.

Рассказ прочитан. Вера медленно подняла влажные глаза.

— Я ТОЖЕ ТОЛЬКО ОСВОБОДИЛАСЬ ИЗ ЗОНЫ…

— Вера, Верочка, а ты по какой статье?

— По двести шестой. На танцах с девчатами похулиганили. И дали шесть месяцев. Ты ради меня стал человеком, вот и воспитывай меня.

— Верочка, ну и Бог с ним, что и ты сидела. Я люблю тебя, и это главное. Что мне тебя воспитывать, ты и так хорошая. В нашей стране в тюрьму угодить может каждый, да и вся страна — зона.

Она повеселела.

— Хочу курить, — сказала она.

— Ты куришь?

— Давно.

— А ведь я ради тебя в тюрьме курить бросил.

— Ну вот, ради меня бросил, ради меня и начинай. Или воспитывай, чтоб не курила.

— Но у меня нет курева.

— У меня есть, — она достала из сумочки пачку дешевых сигарет.

— Надо открыть окно, а то мать придет, а дым коромыслом.

Он распахнул окно и взял сигарету.

— Я три дня не курила, — затягиваясь, говорила Вера.

Затянулся и Коля, обняв ее.

Покурив, закрыл окно и прошептал:

— Я люблю-ю те-бя-я…

Поцеловались, и Вера стала веселая.

На диване ласкал ее и целовал, целовал, целовал. Упругое тело было податливым.

— Вера, — он провел ладонью по ее лицу, — Верочка, — повторил нежно и прошептал в самое ухо, — может, разобрать диван?

Она полулежала с закрытыми глазами и выдохнула:

— Да-а.

Поставил замок на предохранитель.

— Отойди, я разденусь, — сказала она, и он зашел за шифоньер.

Вскоре услышал протяжное: «Все-е-е».

В первую секунду ощутил: лежит на огне, и понесся по стране удовольствия. В азарте проскочил один отрезок блаженного пути и устремился дальше, целуя полыхающие в огне страсти губы. Вера, часто дыша и постанывая, впивалась ногтями в его спину. Одеяло свалилось. Он побаивался, как бы не устал первым. Но благословенную гонку любви по долине страсти закончили вместе. Тоном, которому нельзя не повиноваться, Вера сказала:

— Зайди за шифоньер.

Оделись, и Коля спросил:

— Не боишься забеременеть?

— Не боюсь. Знаю, что надо делать.

— Вера, милая, давай поженимся?

Она подняла на него глаза.

— А где жить будем?

— Жить? — переспросил он, — как где, здесь.

— Зде-е-есь, — протянула она, — но вас трое в одной комнате.

— Галя с Геной летом поженятся, и мы с матерью останемся.

— Но как будем жить втроем в одной комнате?

— Пока поживем, а потом чего-нибудь придумаем. Возможно, вступлю в кооператив. У матери есть тысяча рублей, когда уезжала из Сибири, продала дом.

— Сколько лет пройдет, пока получим кооперативную?

Коля не ответил.

— Ты по третьему разряду получаешь сто десять рублей, а еще хочешь в институт поступать. И я, когда устроюсь, тоже больше сотни получать не буду. А сколько у вас в городе надо платить, чтоб снять однокомнатную?

— Рублей тридцать-сорок.

— На сто пятьдесят придется жить. На одно курево, если курить вдвоем, уйдет более двадцати рублей. А на еду? И сколько на одежду останется? Ее ни у тебя, ни у меня нет. И обстановку купить надо.

— Да придумаю чего-нибудь. Найду другую работу, где больше платят.

Вера молчала.

— Об этом еще поговорим, а сейчас пойдем на Волгу. У нас в Заканалье хорошая набережная.

Смеркалось. Ветер поутих, но было зябко. Коля читал стихи.

Подходили к набережной. Впереди маячил громадный памятник Ленину. Он был в лесах.

— Ого, — сказала Вера, — сколько он метров?

— Не знаю, но говорят самый большой памятник Ленину. На этом месте стоял бронзовый Сталин, но его свалили. Потом начали строить этот, из железобетона. Скоро закончат. А сколько он метров, суди сама: каблук Сталина был в рост человека. А памятники одинаковые.

По широкой лестнице спустились к незамерзшей Волге. У воды ветер сильнее, и они спрятались у подножия в нишу.

— Весной здесь поднимается вода на несколько метров и вон те ступени все в воде. Я тебе стихи почитаю.

 

5

Ночью, когда все уснули, Коля включил настольную лампу и взял сумочку Веры. Ему показалось странным, что она ничего о себе не рассказывает. А он о себе рассказал.

В сумочке документы. Достал паспорт. В паскудной графе, на основании чего он выдан, написано: на основании справки… но приписки «Положение о паспортах» не было.

В сумочке небольшой сверток. Там покоились обвинительное заключение, приговор, два колиных письма, две фотографии Сергея, справка об освобождении и фотография. Вера с подругой по пояс, в осенних пальто и платках. На него смотрела непохожая на юную Веру симпатичная девушка. Взял обвинительное заключение и пробежал первые строчки. Не веря себе, прочитал второй раз. Вера, его любимая Вера обвинялась по статье 115, а это — заражение венерической болезнью. Потрясенный, прочитал обвинительное заключение. Оказывается, она вела беспорядочную половую жизнь и, едва исполнилось семнадцать, подхватила гонорею…

В течение года заразила несколько мужчин, но лечиться не хотела, и когда исполнилось восемнадцать, ее арестовали.

Прочитал приговор: на суде признала себя виновной, и ей дали шесть месяцев общего режима.

Посмотрел справку об освобождении, паспорт на новые часы… Она пять лет бережно хранила фотографию юного Сергея.

Развернул свои письма. На первом, поперек листа, на полях, сделана рукой Вериной мамы приписка: «Вспомнил через пять лет». Мать это письмо посылала ей в зону.

В конверте с его письмом тетрадный лист. На нем два адреса: женщины из Кемерово, и пермский, лагерный. Переписал адреса.

«Вера-Верочка, кем ты была. Но ведь тебя такой сделали. Боже, какая постылая, какая мерзкая жизнь!»

Уснул поздно, а проснулся вместе с Верой. Мать на кухне.

— Милая, доброе утро.

— Доброе утро, — вяло ответила она.

— Пойдем покурим, — сказала она после завтрака.

Раз мать дома, они — на улицу. Недалеко профтехучилище, и они зашли на его территорию, между мастерскими, в закуток. Закурили.

— Верочка, ты согласна за меня замуж?

— Не знаю.

— Милая, голубушка, прости меня, я вчера вечером посмотрел твою сумочку…

— Ну, — сказала она и внимательно посмотрела.

— Я прочитал бумаги…

Она часто затягивалась, смотря мимо него.

— Ну и что?

Он молчал.

— Да, я обманула тебя. Да, я сидела по сто пятнадцатой. Что из этого?

— Милая, мне не важно, по какой ты сидела, мне важно, что я тебя люблю и предлагаю выйти за меня замуж.

Она молчала.

— Милая, не стесняйся, об этом никто не узнает. Я не спрашиваю, как это получилось, но если расскажешь, послушаю. И не осужу.

Она затянулась несколько раз.

— А-а, так получилось. Я после восьмого класса с Розой Шмидт поступила в Тюмени в медучилище. Ты помнишь Розу Шмидт?

— Помню, даже очень хорошо. Невысокого роста, симпатичная, грудастая. Она с тринадцати лет вовсю гуляла с падунскими парнями.

— Ну вот, поступили мы с ней учиться. А как-то осенью я попала на гулянку. Ко мне привязался парень. Мы остались в комнате одни. Он хотел меня. И приставал полночи. Я подпитая была и плюнула на все. А, думаю, раз хочет, то на. Вскоре бросила училище и поступила работать. Потом от одного заразилась. Потом сама заразила другого. Меня вызвали в диспансер и сказали, чтоб лечилась. Но мне, понимаешь, было стыдно. Меня сильно любил Стаська Баринов, он тоже в Тюмени учился, ты знаешь его?

— Знаю. Толстоморденький.

— Он здорово меня любил. Узнав, что болею, два раза водил в диспансер. Но я не хотела. Он плакал, ты понимаешь, плакал, уговаривая меня лечиться. Милиция хотела посадить, но мне не было восемнадцати. Потом, когда исполнилось, взяли. Вот и все. Видишь, какая я нехорошая, разве можно меня любить?

— Можно. И я люблю. А это надо просто забыть. Выходи, выходи за меня замуж.

— Не знаю, просто не знаю. Извини, я сейчас ничего не скажу — Она помолчала. Ну а освободившись, получила паспорт и скорее из дому, к Жене, к тебе, значит. Она улыбнулась. Там я жить не захотела.

— Отец с матерью вдвоем остались?

— Нет. Брат с ними живет Он тоже недавно освободился. За хулиганство два года отсидел.

Коля подумал «В вологодской тюрьме мечтал, при каких невероятных обстоятельствах мог бы встретиться с ней. А ведь мог бы! Ее посадили в апреле, а я освободился в июне. Если б отправили в тюменскую тюрьму, мог бы там ее увидеть, только не узнал бы. А с братом мог сидеть в одной зоне, если б отправили в Тюменскую область. Она б к нему приехала на свиданку, и я бы встретился с ней».

Выкурив еще по сигарете, пошли домой. Мать собиралась к дочери. У внучки день рождения.

— Приходите часам к пяти, — сказала мать, уходя.

Он сел на диван и обнял Веру.

— Не надо…

Вечером пошли на день рождения. Выпив вина, она повеселела и болтала с колиными племянницами. Но когда пришли домой, вновь стала грустной.

Утром ушел на работу — Вера спала. Вернувшись, застал веселой. В вечернюю школу опять не пошел.

— Голубка, ты весь день была одна. Надумала чего-нибудь?

— Я могу остаться в Волгограде, но замуж выходить не буду. Раз любишь меня, устрой на работу и помоги прописаться.

— Можно на наш завод. И общежитие есть.

— На ваш так на ваш.

— А потом выйдешь за меня?

— Нет, наверное.

— А встречаться будем?

— Может быть.

— Вера, ты точно решила, что замуж за меня не пойдешь?

— Не пойду. Устраивай на работу. Дай тетрадку, письмо напишу…

— А ты кому пишешь?

Она подняла глаза.

— Я с ним в Тюмени в КПЗ познакомилась. Камеры были напротив. Он говорил, что любит меня. В зону письма писал.

— Из зоны?

— Да, из зоны в зону.

— Ты в зону ему пишешь?

— В зону.

— Сколько ему сидеть?

— Больше года.

— Он знал, за что ты сидишь?

— Знал, конечно.

«Что за человек? — думал он. — Пишет парню в зону, и ей наплевать, что я сижу рядом. Пиши-пиши, все равно письмо дальше почтового ящика не уйдет».

Пришли Галя с Геной. Гена веселый, видать, грамм двести тяпнул.

— Как дела? — спросил он.

Ему не ответили. Вера, заклеив конверт, стала рисовать на газете причудливые силуэты. Гена рассказал несколько анекдотов, она заулыбалась и, встав, сказала:

— Пошли, бросим письмо.

Почтовый ящик висел на здании нарсуда.

Закурили. Она на все вопросы отвечала весело, и ее веселье навевало на Колю тоску.

Гена часа полтора развлекал Колю и Веру, а потом заторопился домой. Галя осталась ночевать дома.

— Я тебя провожу, — сказал Коля, — мне надо позвонить, — и подумал: «Что же с собой взять? А-а, возьму две отвертки и фонарик».

На улице Гена сказал:

— Старик, у меня к тебе базар. Мне Вера говорила: «Бросай Галю и сбежим с тобой».

— А ты не врешь?

— Какой смысл. Я не собираюсь с ней сбегать.

Проводив Гену, пошел назад. Около нарсуда позыркал по сторонам. Ему не приходилось вскрывать почтовые ящики. Посветив фонариком, понял, как его открыть…

Письмо вылетело…

Оно было коротким, но обнадеживающим. Вера не написала ни одного ласкового слова, но мельком виденного в КПЗ парня не забыла. Он порвал письмо в клочья.

В комнате Вера разговаривала с Галей. Взяв тетрадку со стола, увидел клочок газеты. На нем, без знаков препинания, написано: «Иди ко мне моя любовь ты и только ты один». «Неужели Генке писала? — подумал он. — Как быть? Помогать устраивать на работу или нет? Если помогать, надо идти к начальнику отдела кадров. Но он спросит, за что сидела? Хорошо, скажу за хулиганство. В милиции потребуют справку об освобождении. И комендант общежития будет знать, за что она сидела. Да-а. Потом будет жить рядом, а со мной не хочет встречаться, будет назначать свидания с другими. И все на моих глазах. Если сейчас парню при мне письмо писала, то что потом? С работы буду спешить, чтоб увидеть ее, и школу заброшу. Об институте и думать нечего». И он представил: Вера идет по Бродвею с симпатичным парнем под руку и улыбается. Парень говорит ей ласковые слова. «Боже, Верочке говорит ласковые слова другой, а я иду следом». У него кровь хлынула к лицу. «Нет, я не сдержусь, или парню чего-нибудь сделаю, или ей. О, неужели я Веру ударю? Нет-нет, я не смогу жить рядом с ней, если она не будет моей. Неужели придется позорно бежать из Волгограда, чтоб чего-нибудь с ней или с кем-нибудь не сделать? Нет, в одном городе нам не жить. Она на расстоянии забирала все мои чувства, а здесь всего вымотает. Нельзя ее оставлять в Волгограде. Когда ее не будет, сброшу ярмо неразделенной любви. Надо вырвать любовь из сердца. Но как? Может, разругаться с ней, оскорбить даже, и тогда надежды на ее руку не останется. Она будет жить в другом городе, и я ничего не буду о ней знать. Надо, обязательно надо порвать отношения по-крупному. Она обидится и никогда не простит. Сейчас же с ней поговорю».

Галя вышла в коридор, и Вера, встав с дивана, сказала:

— Хочу курить.

На улице закурили.

— Коля, поговори завтра с начальником отдела кадров.

— Вера, ты предлагала Генке сбежать?

— Ничего я ему не предлагала, — жестко ответила она.

— А кому записку написала?

— Какую записку?

— Иди ко мне, моя любовь, ты, и только ты один.

— А-а, какая это записка. Просто написала.

— Кому?

— Да никому.

— Просто так написать можно, но ты вырвала запись. Значит, хотела ему отдать.

— Отстань.

— Парню письмо написала, записку неизвестно кому, и просишь меня помочь. Хорошо, помогу. А потом будешь жить рядом и гулять с другими.

— Не хочешь помогать устраиваться?

— Если станешь женой.

— А если нет?

Он помедлил с ответом.

— Не хочу.

— Не хочешь — не надо. Завтра уеду.

— Куда?

— В Кемерово.

— К кому?

— К родственникам.

— Еще раз говорю: согласишься замуж за меня — у нас и пропишешься. А на работу устроишься, куда захочешь.

— Я сказала: замуж за тебя не пойду. Все, завтра уезжаю.

Утром мать разбудила Колю и ушла на работу. Комнату освещала настольная лампа. Натянув брюки, шагнул к дивану и посмотрел на Веру: она лежала с закрытыми глазами, но не спала.

— Что уставился? — она открыла глаза.

— Вера, Верочка, зачем ты так?

Она уперла взгляд в холодильник.

— Ну что, Вера?

— Что-что, я тебе вчера сказала что.

— Значит, уезжаешь?

— Отвернись, я оденусь.

— Верочка, — он подошел к дивану.

— Отойди и отвернись.

Коля сел на стул к ней спиной. Она оделась.

— Сейчас еду на вокзал.

— Я провожу тебя.

— Не надо.

— Провожу и куплю билет.

Она промолчала.

— Пойду позвоню на работу, скажу, что беру ученический, — сказал он и, взяв сумочку Веры, достал документы.

— Пока хожу, будут у меня. Чтоб без меня не уехала.

— Собираемся. Давай документы, — сказала Вера после завтрака.

— Никуда документы не денутся. Верочка, может, останешься?

— Я сказала: нет.

— Милая, я понимаю, ты уезжаешь. Верочка, — он подошел к ней и протянул руку, чтоб погладить, но она отступила к буфету.

— Не надо.

— Милая, сейчас ты поедешь, и я провожу тебя. Но перед отъездом я хочу тебя, хочу очень. — Он приблизился к Вере, и отступать ей некуда. Сзади буфет, справа шифоньер, слева стена.

— Но я не хочу, ничего не хочу.

— Вера, Верочка, — нежно шептал милое сердцу имя, — Верочка…

— Отойди!

«Лучше б оттолкнула или обругала, или сказала, что не любит и потому не хочет. Раз она не говорит — скажу я. Оскорблю, чтоб не было к ней возврата».

— Вера, а ты не думаешь, что я могу с тобой в Кемерово поехать?

— Зачем? Я тебя с собой не возьму.

— Да, конечно, я не поеду с тобой. Зачем? — Он помолчал. — Вера, понимаешь, кем ты для меня была? А кем останешься? Я заместо иконы на тебя молился, а сейчас, сейчас на кого мне молиться? Тот идеал, о котором столько мечтал, тает на глазах. Не представляю, что было бы со мной, если б ты приехала ко мне той чистой девушкой, похожей на юную Веру, о которой мечтал, и, посмотрев на меня и выслушав, сказала: «Я все тебе прощаю», и, пробыв у меня несколько часов или дней, поехала в Кемерово, То есть, чтобы у нас с тобой ничего не было и чтоб ты даже не разрешила к себе прикоснуться. Тогда бы рванул за тобой не только в Кемерово, но и на край света. А так, как вышло, к лучшему, потому что ты убила юную Веру, оставив образ распутной девки. Ты меня ни во что не ставишь. Да, ты симпатичная, но девчушка Вера была красавицей. Как ты изменилась! Может, и осталась бы ты в Волгограде, и вышла бы за меня замуж, будь у меня квартира и хорошая зарплата. А ты уезжаешь в Кемерово искать счастье. Что ж, желаю его найти. Я потерял тебя юную, хотя ты моей не была. Это время посмеялось надо мной, изменив до неузнаваемости тебя. Но я благодарен, что ты родилась, и я столько лет к тебе стремился. Ради тебя выжил и освободился. Вот за это спасибо. Спасибо даже не тебе, а твоим родителям: они родили тебя такой, какую я полюбил в пятом классе. А ты издевалась надо мной, с Генкой хотела сбежать. Ну скажи, скажи, что не хотела с ним сбежать?

У Веры глаза заволокло слезами. Она стояла, потупившись, и смотрела Коле в грудь.

— Ничего я Генке не говорила. Врет он.

— Аха, врет. Ну допустим, что врет. Но любовную записку написала ему ты.

Она неслышно плакала, и ее черные глаза серебрились.

— Не отвечаешь. И парню в зону при мне писала — травила меня. И настроение по три раза на день менялось. В первый день была ласковой и меня хотела, а потом будто бес в душу залез, став девчонкой-недотрогой с повадками змеи. Сколько в тюрьмах я видел людей, и многие из-за вас, женщин, сидели. Что ж, езжай в Кемерово, ищи счастье там.

Он замолчал, Вера плакала. Ему казалось — достаточно оскорбил. Сел за стол и достал ее документы.

— Здесь твоя фотография. Прости, ты не подаришь ее?

— Нет, — она подошла к столу.

— Если не хочешь дарить, просто оставлю себе. Фотографии Жени — Сережи тебе нужны?

— Оставь.

— Нет, не оставлю. Ты его никогда не видела. И письма свои заберу, вернее, порву.

И он порвал свои письма.

— Тогда отдай мои.

Он встал, не выпуская из рук документов, и достал ее письма.

— Так, на два, последние.

Она тоже порвала.

— Давай и то.

— Нет, первое, — ему шестой год, — не отдам. Жаль, его не было со мной в тюрьме. Хотел выучить.

— К чему оно тебе, ведь эти порвал?

— Первое письмо юной Веры оставлю себе.

— Давай документы.

— Отдам на вокзале, — сказал он, и они вышли. — Пойдем, Вера, напоследок покурим. Вот и начал я курить.

Она молча последовала за ним в профтехучилище, к мастерским, под голые деревья.

Покурив, сказал:

— У меня останется память — это место.

Они поехали в полупустом вагоне. Вера не разговаривала. Коля вглядывался в нее, стараясь запомнить милые, изменившиеся до неузнаваемости черты любимой. Он достал ручку, записную книжку и, открыв на «декабре», нарисовал ее лицо, поставив на нем пять родинок, рассыпанных по ее смуглому лицу.

Отстояв в очереди, купил до Кемерово плацкартный билет — купейных не было. Вера хотела вернуть деньги, но он сказал:

— Не надо. Деньги тебе пригодятся. У тебя всего-то сорок рублей.

Они потолкались на вокзале, а скоро и пассажирский Кисловодск — Новокузнецк подошел. Коля подал Вере паспорт и справку об освобождении.

— А обвинительное заключение и приговор?

— Оставлю себе.

— Зачем они тебе? Чтоб кто-нибудь читал?

— Не беспокойся, никому не покажу.

Верин вагон в начале состава. Она посмотрела Коле в глаза.

— Вера, всего тебе хорошего. Зайти в вагон?

— Не надо.

Она повернулась и ступила на подножку.

Поезд тронулся. Коля запомнил номер тепловоза, увозившего в неизвестность его первую любовь.

 

6

Первые дни только и думал о Вере: вот она проехала Куйбышев… приближается в Омску… Он мысленно ехал с ней в плацкартном вагоне в Кемерово. Но дни бежали, и все меньше вспоминал о ней. Не стало Веры, не стало милого надуманного образа, и гнет неразделенной любви постепенно спадал с сердца.

В тюрьме думал: если Вера не будет его — зачем жить? Но с ней все кончено, а жить хочется. Веры нет, но мир не перевернулся. Душа выхолощена: не стало любви, ради которой выжил, и он подумал: «Любил семь лет, а разлюбил в семь дней».

Работал он три дня в неделю. По пятницам ученический, по вторникам военная подготовка. Собирал и разбирал автомат и ходил в строю. Петрову не служить в армии, но для занятий нужны допризывники. И старый служака, участник войны, занимался с ребятами на совесть, будто готовя их в бой.

Постигая азы вольной жизни, наполовину оставался в тюрьме. И сны снились лагерные. Ну хоть бы один вольный приснился.

С завода тащили все. И хотя на проходных и воротах охрана — можно вывезти целую установку.

На машиносчетной станции уборщицей работала веселая женщина Матрена Савченко. В табуляторной стоял маленький будильник «Слава». Как-то девчата поставили его на полшестого, и Матрена, вымыв полы, сунула его в трусы. На проходной будильник-предатель неистово зазвенел, и она судорожно зашарила по трусам, ища у будильника кнопку. Звон прекратился, и усатый вахтер завел покорную от страха Матрену в дежурку.

— Вытаскивай, что у тебя там, — сказал он, шевеля мохнатыми усами.

Матрена, отвернувшись, вытащила из трусов мокрый будильник.

Весной Коля исполнил второстепенную роль в пьесе Л. Устинова «Город без любви» на сцене Дворца культуры, и спектакле в областной молодежной газете появилась корреспонденция. Режиссера-постановщика и ребят-исполнителей хвалили.

В июне сдал экзамены за одиннадцатый класс и, взяв характеристики для поступления в институт, — вот только в какой — не надумал, — решил съездить в Сибирь, а на обратном пути заехать в Москву, посмотреть товарищеский матч по футболу СССР — Бразилия, побывать на родине Есенина, навестить Грязовец и заскочить в Брянск.

Желудок у него болеть перестал, он пил отвары трав, прополис и язва зарубцевалась.

Взяв отпуск и билет на самолет, на экспрессе катит в аэропорт.

ТУ-134 взмыл в воздух. Посадка в Уфе, и Коля — в тюменском аэропорту «Рощино». Ночь. Зеленый огонек. Подбегает к такси.

— До железнодорожного вокзала, — бросает он и падает на сиденье.

Покупает билет до Ялуторовска и вглядывается в лица пассажиров, надеясь встретить знакомого. И если б встретил, пожал бы радостно руку.

Подошел поезд, и первым залез в общий, неосвещенный вагон. Мужчины стали обсуждать шахматный матч Спасский — Фишер. Ввязался, и вскоре только его и слушали. Разговор перекинулся на политику — и в политике не уступил первенства. Переключились на охоту, но и в ней показал себя не последним стрелком, переболтав настоящих охотников, хотя за последние годы в упор не видел ружья.

Разговор продолжался. За окном брезжил рассвет. Коля всматривался в соседку — симпатичную девушку, — а она вдохновляла его, — и он болтал без умолку. Соседка нравилась. Она изучающе смотрела на него. В симпатичной блондинке он улавливал знакомые черты. Она походила на учительницу рисования. «А вдруг — она? Нет, не может быть. С того времени прошло… прошло восемь лет. Должна измениться».

Перед Ялуторовском разговор прекратился, — многие сходили, — а он все смотрел на блондинку, и хотелось с ней заговорить. Как она походила на Нину Владимировну! А Нина Владимировна ему нравилась. Да и не только ему. В Падун она приехала после окончания института. Падунские ребята за ней ухлестывали, но замуж она не вышла и уехала. Она была невысокого роста со светлыми, почти льняными, как у куклы, волосами, и в школе ее прозвали Куколка. Нина Владимировна, чтоб казаться выше, ходила на высоких каблуках, и по деревянному полу старой падунской школы только и раздавалось частое цокание. За это ее прозвали второй кличкой — Козочка.

Коля любовался блондинкой. «Если сойдем вместе — познакомлюсь. А вдруг, а вдруг… и отпуск проведу с ней».

В Ялуторовске на выход, а за ним цокот блондинки. Ну, просто Козочка!

Спрыгнул и протянул девушке руку. Но она без его помощи, осторожно ступая по лесенкам, — не подвернулся бы высокий каблук! — сошла на пыльный перрон.

Белое платье обтягивало стройную фигуру блондинки. Он стушевался. Ну, просто Куколка!

— Простите, — решился он, — вы напоминаете девушку… — Коля хотел поправиться: «Мою учительницу», но проглотил слова.

Блондинка улыбалась.

— Да, — продолжал он, — вы напоминаете учительницу, которая меня учила в школе.

Белые зубы блондинки сияли.

— Вы напоминаете учительницу Нину Владимировну.

— А вы напоминаете мне моего ученика Колю Петрова.

— Нина Владимировна! Здравствуйте!

— Здравствуй, Коля!

— Приехал в гости. Шесть лет не был.

— Как твои дела?

— Хорошо. В прошлом году освободился. Сейчас в отпуске…

— В вагоне я слушала и не могла поверить, что передо мной сидит и ведет умные разговоры Коля Петров.

— Нина Владимировна, дайте ваш адрес, я напишу вам.

— Записывай… Я тороплюсь. Желаю удачи!

В Ялуторовске жили родственники, и он за день их обошел, а утром поехал в Заводоуковск.

Выйдя на перрон, пошел той дорогой, по которой когда-то бежал из-под конвоя, а где его подстрелили — остановился, закурил, и пошел в прокуратуру. Прокуратура находилась в другом месте. Ему хотелось повидать прокурора и подстраховаться: вдруг попадет в неприятную историю.

В приемной поздоровался в девушкой-секретарем. Она обрабатывала ногти. Подняв глаза, спросила:

— По какому вопросу?

— Мне надо Анатолия Петровича увидеть.

— Ему некогда. Придите через час.

— Он один?

— Один. Но к нему должны прийти.

— Анатолий Петрович мой хороший знакомый, — и он шагнул к двери.

Секретарь вскочила, намереваясь грудью заслонить дверь, но услыхав такое, остановилась. Он, не глядя на нее, отворил дверь.

За столом сидел прокурор. Когда-то Коля хотел кинуться на него…

— Здравствуйте, Анатолий Петрович.

— Здравствуй, — прокурор вглядывался в лицо весело ввалившегося к нему в кабинет, без доклада секретаря, парня.

— Узнали меня?

— Тебя нельзя не узнать.

— Освободился раньше. Вот мой паспорт. А то подумаете: сбежал.

Прокурор внимательно рассмотрел документ.

— Что ж, поздравляю.

Коля достал комсомольскую характеристику, вырезку из газеты с корреспонденцией о спектакле, программу концерта, где красовалась его фамилия.

— Прочитайте.

— А мы никогда не сомневались, что ты артист. Учись, и будет толк.

Зазвонил телефон. Прокурор, сняв трубку, сказал; «Хорошо. Позвоните вечером домой», — и назвал номер телефона.

Коля запомнил.

Дверь кабинета отворилась, и вошел милиционер — капитан.

— Это наш новый начальник милиции, — сказал прокурор.

Аудиенция закончена. Прокурор пожелал Петрову честной жизни, и ему захотелось в Падун — вдохнуть падуне — кий воздух, настоянный на барде.

Мимо плыл пустой «пазик», и Коля проголосовал. Водитель открыл переднюю дверцу.

— Здорово были. Довези до Падуна?

— До Падуна? А где это? Я не местный.

— Пять километров отсюда. Заплачу.

— Не могу. За начальником еду.

— Шеф, в натуре, обижаешь. Я только с зоны откинулся. Мне так хочется родное село посмотреть. Готов аж бежать. Ну довези, я заплачу.

— А-а, поехали.

Бросил на сиденье газетный сверток. В нем футболка. Автобус дернулся. Молодой шофер ехал по Заводоуковску медленно. Проезжая мимо автовокзала, Коля заметил падунского парня, и его так и подмывало сказать шоферу: «Шеф, останови. Вот мой земляк. Мы с ним в детстве за голубями лазили. Ему тоже надо в Падун». Но говорить не стал — шофер торопится.

За городом водитель поддал газу, расспрашивая, за что попался и сколько отсидел. Человек посторонний, и Коля не стеснялся.

Въехали в Падун.

— Братан, провези через все село. К кладбищу. Там у меня отец и дед похоронены. Отец умер, когда я в зоне был.

А вот и кладбище. «Сколько ему заплатить?»

— Спасибо тебе! — Он протянул шоферу бумажный рубль.

У кладбища вспомнил: в автобусе оставил футболку. Повернулся — на дороге оседала коричневая пыль.

Могилу отца и деда нашел быстро. У деда так и стоял маленький деревянный крест, выкрашенный в голубой цвет, а у отца с памятника звездочку сорвали. Постояв, пошел по кладбищу, читая на памятниках и крестах фамилии земляков.

Около свежей могилы копошилась тетя Зоя Клычкова с дочкой. С сыном ее, Петькой, он воровал.

— Здравствуйте.

— А, Коля, здравствуй, — ответила тетя Зоя. — Вот, — чуть помолчав, продолжала она, — Тереша умер. Скоро сорок дней.

Коля шесть лет назад пер буром на Терешу в кабинете начальника уголовного розыска. И вот Тереша умер. Умер труженик, всю жизнь провозившийся в навозе, воспитавший семерых детей, и дальше Ялуторовска не выезжавший. Правда, был на фронте, и пол-Европы прополз на пузе, защищая отечество.

В Падуне решил остановиться не у родственников, так как в гости к ним никогда не ходил, а у бывшей соседки тети Симы. Она жила в доме Трунова — Петров когда-то его обворовал. Тетя Сима купила этот ладный дом перед отъездом Трунова во Фрунзе.

Тетя Сима, увидев Колю, обрадовалась. Рассказал о себе.

— Вадим придет вечером, — сказала она, покормив Колю. Вадим сын тети Симы.

— Тетя Сима, я не заметил Джульбарса. Жив ли он?

Джульбарс — собака Петровых. Когда мать уезжала в Волгоград, овчарку оставили тете Симе.

— Я отдала его Шаповаловым. Они тоже кому-то отдали. Я его видела около стадиона. Он там у кого-то живет.

Петров шел по переулку мимо бывшего клычковского дома. Посмотрел на лавочку: здесь они просиживали летние ночи, рассказывая анекдоты и балагуря. Минуту-другую брел вдоль забора, вспоминая озорное детство. До слез грустно — не повторятся никогда блаженные сибирские ночи, когда он, беззаботный четырнадцати-пятнадцатилетний мелкий вор, хулиган-мальчишка, влюбленный в Веру, чудил в свое удовольствие, не заботясь ни о чем.

Вышел на большак. Закурил. К кому зайти? Даже мимо дома родственников прошел. Вечером зайдет. Все равно на работе. Навстречу женщина. Узнал ее.

— Здравствуйте, тетя Маша.

— Здравствуй Коля, — растерянно ответила она.

Коля снял солнцезащитные очки.

— Вот, тетя Маша, и освободился я.

Она ничего не ответила, и изучающе смотрела.

— Мы живем в Волгограде. Мать еще работает. Галя не замужем. Как вы поживаете?

И только тут тетя Маша улыбнулась.

— Да ничего. Внучку воспитываю. У нас все разъехались. Вдвоем с Людой и живем. Ты помнишь Люду?

— Помню. Мой отец ей книжки читал.

— Большая стала. Почти невеста. — Она помолчала. — А ведь говорили, что тебя убили. Я смотрю на тебя, разговариваю, вижу, что это ты, но мне как-то не верится. Столько лет считала, что тебя застрелили. Посмотри, — она подняла правую руку, — у меня и сейчас мурашки не прошли. Господи, подумала я, ведь вижу покойника.

Проводив тетю Машу взглядом, не раздумывая шагнул к калитке углового дома и радостный, улыбающийся — остался жив! — ввалился в ограду дома Сониных. Навстречу хозяин, чернявый, с сединой.

— Здравствуйте, дядя Витя. — заулыбался Коля. — Не узнаете меня?

— Нет.

Жена дяди Вити и дочь, услыхав на дворе разговор, вышли из дома.

— Здравствуйте, тетя Катя, Аня. А вы меня узнаете?

— Нет, — ответили, немного помолчав, женщины.

— Если сниму очки, сразу узнаете.

Его обшарили взглядом. Он стоял и улыбался. Ну до того он сейчас веселый был.

— Что стоишь и улыбаешься? Или называй себя, или убирайся вон, — злобно резанул дядя Витя.

— Извините, я думал, что без очков-то вы меня точно узнаете. Я Коля Петров.

Молчание…

— Прости нас, Коля, — сказал дядя Витя, — мы не узнали тебя. У нас горе. На прошлой неделе погиб Толя.

— Я только что приехал и не знал об этом. Как же Толя погиб?

— Попал под поезд.

— Как так?

— Сами не знаем. Нашли его между Падуном и Заводоуковском перерезанным.

В ограду, отворив калитку передним колесом, въехал на мотоцикле Виталя Стаценко, Анин муж, Коля с ним в детстве гонял голубей, и он часто надувал Колю, когда они чем-нибудь менялись, как, впрочем, и других моложе себя ребят. Он был первым парнем на деревне.

— Кого я вижу! — закричал Виталя, заглушив мотоцикл. — Ян! Вот так встреча! Мы только на кладбище к Толе ходили, видели могилу твоего отца, вспомнили и помянули тебя. А ты, черт, живой.

Виталя поставил мотоцикл на подножку и, подойдя к Коле, крепко пожал руку.

— Как поживаешь?

Рассказал, и хоть Виталя веселый, не стал у Сониных задерживаться.

Шел по улице и ни к кому не заходил. «Влип со своей веселостью. Урок на будущее: НЕ УЛЫБАЙСЯ, КОГДА К КОМУ-ТО ЗАХОДИШЬ».

Около сельсовета увидел отца Витали Стаценко. Дед Степан еле ковылял, с трудом, по-гусиному, переставляя больные ноги.

— Здорово, дядя Степан!

— А-а, Янка, здорово. Отсидел, значит. Попроведать приехал. Правильно. Родная земля к себе тянет. Где живешь-то?

— В Волгограде.

— А-а, в Сталинграде, значит. Знаю. Воевал там. Мать-то жива?

— Жива. А как вы?

— Плохо. Старуха умерла. А я последние дни доживаю.

— Я сейчас Виталю видел. Они-то как?

— Да они хорошо. Но сволочь он, Виталька. Вырастил. — Дед Степан заругался. — Когда старуха умерла, забрал меня к себе. Они в Сочах живут. Свой дом. Я хоть, слава Богу, дом не продал, уезжая. Пожил месяц и назад укатил. Жил у них в халупе, пристройке во дворе. Они меня даже за стол не приглашали. Анька еду, как псу в конуру, приносила, а сам редко ко мне нос показывал. Все ему некогда, крутится, как белка в колесе. Но живут, ей богу, хорошо. В Сочи он утянул меня из-за денег. У меня на книжке десять тысяч. Да дом хотел продать. Мне за него пять давали, и сейчас дают. Вот, дьявол. Я скоро умру. Не знаю, доживу ли до снега. Но ему ни копейки не оставлю. Дочерям поровну разделю. А дом старшей оставлю. Нет, Янка, ни копейки он у меня не получит. Вторую неделю как приехал и только раз ко мне заглянул.

Дед Степан говорил тяжело — одышка. Он оброс щетиной и не походил на дядю Степана, тащившего не так давно на себе домашнее хозяйство, выращивая скот и помогая деньгами четырем дочерям. Лишь мясистый нос напоминал дядю Степана.

Он пошел домой, тяжело переставляя ноги и носками кирзовых сапог чуть не задевал за пятки. Он всегда так ходил — по-гусиному, и спутать его походку было невозможно. Он шел и бормотал: «Нет, не получит он у меня ни копейки, не получит…»

Покрутившись у сельсовета и поболтав со знакомыми, пошел в школу. По пути к Сеточке, гадалке, заглянул. Это она ему, когда сидел в Одляне, предсказала скорое возвращение домой через больную постель и казенный дом. Сеточка возилась около халупы с коровой, стоя на жирном черноземе.

— Здравствуйте, Афанасия Петровна!

Сеточка повернулась.

— Ну, а как вы? — когда поговорили, спросил Коля.

— Плохо. Нет здоровья. Скоро в могилу.

— Вроде бы не так много лет прошло, а сколько людей в Падуне умерло. Некоторые погибли.

— Про Валерку Таланина слышал?

— Нет.

— Зимой последний раз освободился, пил, не работал, отец и убил его ломом.

Коля неплохо знал Таланина. Отчаянный был. Несколько сроков отсидел. И вот отец его грохнул.

— Проворов живой?

— Нонче зимой помер.

Проворов — сапожник, безногий дед, и Коля, когда сидел в Одляне, мечтал по освобождении с ним выпить.

Попрощавшись с Сеточкой и окинув ее хибару, — в ней она, в лютые холода, жила вместе с коровой, — тронул в школу, чувствуя на себе пристальный взгляд гадалки.

В вестибюле встретился с директором, Хруновым, и они поздоровались за руку, обмолвившись несколькими словами. В школе занятия кончились.

Зашел в раздевалку. Пальто Веры когда-то висело на шестой вешалке, втором месте. Сейчас вешалки без номеров. Но вешалка та же. Потрогал ее, покачал на шарнире, ласково провел по одному из крючков…

А вот и Верин класс. Но что это? В классе нет застекленной двери, через которую когда-то наблюдал, выгнанный с уроков, за Верой. Мимо проходила знакомая учительница. Поздоровался.

— Что за перестройка?

— Сделали медкабинет. Ну, как у тебя дела?

— Хорошо. Второй год на свободе. Зайдемте в медкабинет.

Медкабинет отгородили от класса стеной, и на том месте, где стояла Верина парта, красовался стол. За столом привлекательная медсестра.

— Наш бывший ученик, Коля Петров, — сказала учительница.

Поговорив с медсестрой, такой серьезной и недоступной, поднялся на второй этаж и зашел в свой класс. Поглядел на запачканные и исписанные столы.

Погуляв вдоль пруда около того места, где до революции стоял богатый особняк управляющего спиртзаводом, пошел к тете Симе.

Вадим дома. С другом. Поужинав, пошли через лягу на стадион, и он шел сзади парней, оглядывая знакомые места.

На стадионе, став полукругом напротив футбольных ворот, ребята пинали футбольный мяч. И Коля ударил несколько раз.

Из ребят никто не удивился, увидев Петрова. Не все считали его погибшим.

Поднялся в гору и обошел несколько дворов, заходя к знакомым и спрашивая Джульбарса. Ему хотелось погладить собаку и этим прикоснуться к детству.

Вечером наведался к тете Зине Быковой. Она подоила корову и процеживала молоко. Поздоровавшись, налила Коле банку.

— Я вот одна. Дядя Паша умер вскоре, как тебя посадили. Дети разъехались.

Попрощавшись с женщиной, вытащившей его в детстве из бани угоревшего, завернул в клычковский переулок и пошел к родственникам.

Наискосок от дома Майеров увидел сруб. Вокруг копошились мужчины. Подойдя, встретился с Фридрихом Майером, отцом подельника Роберта. Дядя Фридрих в правой руке держал легкий топорик, и на несколько секунд оторопел, увидев Яна. Ян-то должен сидеть.

Поздоровался, а дядя Фридрих так и стоял: коренастый, крепко сложенный, весь в мускулах и с топориком в руке.

Легким ударом вогнал топорик в сруб и шагнул к Коле, протянул широкую шершавую ладонь.

— Освободился, сбросили немного. Как Робка?

— Сидит.

— Как у вас дела? Как Артур?

— Спасибо. Хорошо. Артур на пятнадцать суток попал.

Артур младший сын дяди Фридриха.

Подошел двоюродный дядька, он вместе с дядей Фридрихом сруб рубил. Поговорили.

— Пошел я, — и Коля тронул в третий раз по Падуну.

Поздно вечером брел по большаку. Около старой школы встретился с высоким парнем. Парень, улыбаясь, протянул руку.

— Здорово, Ян! Узнаешь?

— Нет.

На улице не совсем смерклось, но Коля, как ни вглядывался, узнать парня не мог.

— Гляди, гляди лучше, — весело говорил парень. — Не узнаешь?

— Не узнаю.

— Я Женя Ермаков.

— А-а, Женя, здравствуй! Какой ты вымахал! Где мне тебя узнать. И днем не узнаю. Помню, когда было тебе лет шесть, ты закрыл свою бабку в сарае, притащил из дома малокалиберку, направил на двери и сказал: «Сиди, старая, а то пристрелю».

Засмеялись. Чудной маленький Женя был, и нравился Коле.

Женя заспешил по большаку, а Коля, посмотрел вслед. «На свидание, наверное, торопится. А ведь я у Ермаковых гуся украл».

Он шел по большаку, и плакал. Встретив Женю — острее ощутил, насколько далеко укатилось от него золотое время, когда он, такой же веселый, не обремененный заботами, бегал по Падуну. Только у Жени сейчас в кармане нет, наверняка, ножа, а Ян последнее время только с ножом и ходил, хотя никого резать не собирался. Нож придавал смелости.

Надо уезжать из Падуна, а когда, когда он еще сюда заглянет? За день многих повидал. Встретил и тех, с кем вместе воровал, и тех, кого обворовал, но они не знали об этом и радостно жали руку, приветствуя, как героя. Жали и те, кто никогда не любил преступников, но жали потому, что он такой отчаянный и вышел оттуда живым.

 

7

Переночевав у тети Симы, утром пошел в соседнюю деревню, где когда-то жила его любимая Верочка.

Верину маму застал на работе. Он увидел женщину лет пятидесяти, с черными, как у Веры, глазами, миловидную и очень на Веру похожую. «Это ее мама».

— Вас зовут Валерия Алексеевна?

— Да.

— Я Коля Петров. Я тут проездом и зашел узнать, как поживает Вера.

Валерия Алексеевна смутилась.

— Я пока свободна, идемте к нам.

Шли по улице, и он рассказывал о себе. Потом спросил:

— Как Вера устроилась?

— Вы знаете, она уехала в Кемерово. Там вышла замуж. Я была на свадьбе. Муж крепко любит и говорит: «Веру в обиду не дам».

Пятистенный дом, срубленный с размахом, стоял в конце деревни. В ограде столкнулись с хмельным мужем Валерии Алексеевны.

— Гость, Лера? — спросил он жену.

— Отстань. Это по работе.

— А-а-а, — протянул Нил Петрович.

Вошли в дом.

— Садитесь, — сказала Валерия Алексеевна и принесла фотографию. — Вот, недавно прислали.

На любительской фотографии Вера с мужем. Он на голову выше. Заметно — Вера беременная.

— Осенью родит, — сказала Валерия Алексеевна, видя, как Коля внимательно рассматривает фотографию.

— Да, ничего у меня с Верой не вышло. Я здорово ее любил. Пусть будет счастлива с ним.

С минуту длилось молчание.

— Вы Вере до Кемерово билет брали, я верну вам деньги.

— Не надо. Разве в деньгах дело?.. Пойду, мне надо в Новую Заимку съездить.

— Подождите, я вас молоком напою, — сказала она и вошла в амбар.

— Вот, — выходя из амбара и держа глиняную необожженную кринку, — сказала Валерия Алексеевна, — попейте.

Он взял деревенскую кринку, столько лет им не виданную, и только хотел приложиться, как Валерия Алексеевна сказала:

— Надо смешать молоко.

Молоко покрывал толстый слой сливок.

— Да что это я, пейте, — смутилась Валерия Алексеевна.

Он пил, но вот сливки кончились, и медленно цедил охлажденное молоко.

Выйдя за ворота, стал рассказывать, что благодаря ее дочери, завязал с преступностью и хочет поступать и институт. И всем, чего добьется в жизни, будет обязан только любви.

Прочитав стихотворение Есенина, сказал:

— Выучил для Верочки, но она никогда не будет моей.

Валерия Алексеевна шла, опустив голову.

— Спасибо, что вы родили такую дочь. И хоть у нас ничего не получилось, я все равно люблю Веру.

— Коля, если у Веры не сложится жизнь, она станет твоей женой.

— Если в этом году поступлю в институт, я напишу вам.

Он улыбнулся, улыбнулась и Валерия Алексеевна, и опять уловил ту поразительную схожесть в глазах и улыбке мамы и дочери.

К большаку шел напрямик по рыхлому, незасеянному полю, и земля набивалась в туфли. Перейдя строящуюся автотрассу, подумал: «Скоро проложат асфальтированную дорогу, и когда приеду в следующий раз, то до Падуна и Новой Заимки буду мчаться на автобусе, по автотрассе. И зарастет большак травой, а я по нему столько раз ходил и гонял на мотиках».

Брел в сторону Новой Заимки, голосуя попутным машинам. Хотелось проехать на лошади — к черту цивилизацию! — но не было на дороге лошадей.

Послышался рев двигателя. Повернулся. Навстречу «Кировец», и он поднял руку.

Водитель веселый, и Коля болтал с ним, не скрывая, что едет в Заимку, в которой не был шесть лет, а пять из них отсидел.

— Останови на перекрестке, — сказал у станции и показал в окно пальцем.

— Здесь мы совершили преступление. Тогда росла рожь, а в этом году ничего не посеяли.

Спрыгнув на землю, пошел по роковой старозаимковской дороге. Примерно на этом месте ударили штакетиной по голове учителя, и остановился, оглядываясь кругом. «Кировец» дернулся, и водитель помахал рукой.

Коля пошел на станцию к приятелю Власу. Он переехал из Падуна. С ним переписывался из зоны. В Падуне заходил к матери Власа, а соседка рассказала, что прошлым летом, напившись до чертиков, в омут бросился брат Власа, Агафон. Агафон был инвалид — плохо видел. Перед тем как кинуться в омут, поделился с соседкой горем: прожил около сорока и не знал, почему у него плохое зрение. А тут мать поведала: когда в девках забеременела, возненавидела плод и часто колотила по нему кулаками. Хотелось выкидыша. Но она родила симпатичного, почти слепого мальчика и сдала в приют. Детство и юность Агафон провел в приютах и колониях, где над ним, полуслепым, издевались. Об этом он пьяный, проклиная судьбу, рассказывал Коле.

В неогороженном дворе возле поленницы заметил Власа. Он сидел на траве, а рядом топотала светловолосая — ох, как на него похожая — дочка. Коля надеялся: Влас не узнает. Но тот повернулся к скользнул взглядом. В этот момент девочка упала и заплакала. Он поднял ее и шагнул навстречу.

— Здравствуй, Микола, — улыбаясь, он протягивал обе руки.

— А я думал, через восемь лет меня в черных очках ни за что не узнаешь.

— Ну как мне тебя не узнать…

Он засуетился, взял дочку за руку и крикнул жене:

— Рая, посмотри, кто к нам приехал!

Из дома, улыбаясь, вышла жена.

— Надо бутылку брать. Да у нас же нет денег…

— Я сам возьму, — прервал Коля Власа.

— Нет, ты гость, и возьмем мы. Да, Рая, вспомнил: у меня в заначке трояк есть.

— Влас, мне надо в Заимке дядьку попроведать. Вначале к нему загляну…

Напрягая мышцы, почти бежал. Возле дома помешанного дядьки остановился и посмотрел на колодец: от колодца, с полными ведрами, шел дядя Ваня — безотказный труженик, выполняющий в колхозе самую черную работу. И захотелось хоть раз в жизни помочь дяде Ване, в детстве ему часто рассказывавшего всего две сказки: про медведя и про волка.

Направился к дядьке и загородил дорогу. Дядя Ваня — обросший щетиной, в заштопанной клетчатой рубашке и грязных кирзовых сапогах, хотя грязи на улице нет, обошел племянника.

Раз дядя его в черных очках не узнает, сунул очки в карман и снова загородил дорогу.

— Дядя Ваня, да посмотри же, что ты меня не узнаешь.

— Не знаю я вас, — он вновь обошел племянника.

Коля семенил впереди дядьки и заглядывал ему в лицо.

— Дядя Ваня, давайте я донесу воду.

— Да не надо, я сам.

— Дядя Ваня, я же твой племянник.

Дядька остановился.

— Какой племянник?

— Коля Петров.

— Колю Петрова милиция убила.

Понял: его не убедить, и заговорил по-другому.

— Я из уголовного розыска. Давайте ведра. Мне надо взять у вас показания. В колхозе украли нетель, и я веду следствие.

— Нетель, это черную, что ли?

— Ну да, черную.

— Дак сегодня она нашлась, а вот красную с пятнами никак не найдут.

— Вот-вот, мы как раз ее и ищем. Давайте ведра, я помогу.

Дядька напугался «милиционера».

— Пошлите.

Войдя в новый, тесноватый, кое-как построенный дом, — старый-то, в тридцатых годах срубленный, с плохо покрытой крышей, сгнил, — увидел жену дядьки. Слава Богу, хоть у нее все были дома.

— Коля, — всплеснула руками тетя Нюра, — приехал!

Теперь дядя Ваня поверил, что перед ним племянник, раз жена признала. Он заулыбался, затряс темной от навоза рукой Колину белую руку и заплакал, и слезы радости прятались в его щетине.

Тетя Нюра хотела собрать на стол, но Коля сказал:

— Я ненадолго, — и сел на табурет рядом с дядей Ваней.

— Тогда хоть чайку попей. — И тетка пошла кипятить чай.

— Дядя Ваня, дядя Ваня, расскажи сказки про медведя и волка.

Коле так хотелось послушать эти сказки и на несколько минут перенестись в детство. Готов, как ребенок, сесть дядьке на колени и ловить его медлительную речь.

Ласково поглядев на племянника, спросил:

— Какие сказки?

— Да про медведя и волка. Ты мне их в детстве рассказывал.

— А я забыл.

Оглядев комнату, похожую на жилище бедных российских крестьян конца прошлого века, встал, попрощался и, отказавшись от чая и забежав к соседям, заспешил на станцию.

Отойдя, оглянулся: дядька стоял у калитки и смотрел ему вслед. Так и не дождался помешанный дядя Ваня падения Советов, чтоб переехать в прадедовский дом, бодро стоящий около двухсот лет. Да и забыл он, конечно, как забыл сказки про медведя и волка, что когда-то ждал падения советской власти.

Стол накрыт. Рая выпила стопку, и то за два раза, и Коля с Власом допили проклятую, вспоминая воровское детство.

Влас работал на тяжелой малооплачиваемой работе и жалел: не закончил средней школы.

— Эх, — говорил он, — была б у меня восьмилетка, выучился бы на холодильщика и зарабатывал больше. Вы свидетельства воровали, не осталось хоть одного? А то бы подделал мне, и выучился бы я на холодильщика.

— Свидетельств не осталось. Я сам закончил одиннадцать классов, и мне мое свидетельство о восьмилетке не нужно. Жил бы здесь, подделал бы.

— А ты вышли.

— Не подойдет оно тебе. Я в Вологодской области закончил восьмой класс. А ты там не жил. Если подделать, тебе надо уезжать в другое место. Не надо, лучше закончи восьмой класс.

— Да позабыл все. И некогда. Деньги надо зарабатывать.

Влас и Рая проводили Колю на большак. Он, веселый, по их просьбе читал стихи Баркова.

На дороге показался «ГАЗ-69» или, как говорят, «бобик».

— У нас не любят брать пассажиров, — сказал Влас, — Рая, проголосуй.

Рая подняла руку, бобик остановился.

— Довезите до Падуна, — попросила Рая.

Коля сошел у сельсовета. Подвернулся мотоциклист.

— Довези до Заводоуковска.

Мотоциклист домчал его до железнодорожного вокзала.

На пиджаке у Коли поблескивал значок с изображением Есенина.

— Подари значок?

Со значком расставаться жалко, но он подарил и пожал парню руку.

Народ толпился возле кассы, но билеты не продавали: нет мест.

Зашел в линейный отдел милиции. В кабинете два мента. Рыжий и чернявый.

— По какому вопросу? — спросил рыжий.

— Попроведать.

— Выпивши?

— Немного.

— А сюда зачем?

— Я говорю — попроведать и попросить купить билет до Ялуторовска.

— Выходи. Это не билетная касса.

— Что вы меня гоните?

— В таком виде нельзя. Выходи. А то машину вызовем.

Петров к дверям, но чернявый задержал:

— Подожди. Документы есть?

— Есть, — повернувшись, ответил Коля.

— Покажи.

— Дома они у меня.

— Ты как разговариваешь?

— А как надо?

— Где живешь?

— Где живу? — переспросил он и засмеялся. — Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз. А вы у меня на квартире.

— Так, — сказал чернявый мент менту рыжему, — вызови машину.

— Счастливо, — сказал Коля, — я пошел.

— Стой! — заорал чернявый.

— Сами прогнали, а теперь не пускаете.

— Отсидишь пятнадцать суток и узнаешь, как надо разговаривать.

Пятнадцать суток — это его отпуск, и он стал серьезным. Чернявый снял трубку.

— Подождите, — остановил его Коля, — прежде чем звонить в милицию позвоните Анатолию Петровичу Монакову.

Менты переглянулись.

— Звоните, звоните и передайте мне трубку.

— Какой у него номер? — чернявый рыжего спросил.

— Не помню.

— Три двадцать семь, — подсказал Петров домашний номер телефона районного прокурора.

Чернявый взглянул на часы — поздно, и звонить не стал.

Вошел водитель спецмашины.

— Как у вас?

— Да вот, — не зло ответил рыжий, — пришел тут какой-то и шутит с нами, а сам пьяный. В отдел хотим отправить.

Старшина стриганул по Коле.

— Это же Колька Петров. Он вчера приехал и сразу нанес визит прокурору. Ну, если он и шутит с вами, и пьяный немного, за что ж его забирать? Уезжаешь? — спросил старшина Колю.

— В Ялуторовск.

Через открытую дверь ментовки слышно — подошел поезд.

— Товарищ старшина, поезд подошел, мне ехать надо, а билетов в кассе нет. Посадите на поезд.

Старшина, поглядев на рыжего сержанта, сказал:

— Отправь его.

Переночевав у родственников, побрел по старинному сибирскому городу Ялуторовску.

Возле милиции встретился с адвокатом Ефарией Васильевной Пальцевой. Ее муж — Павел Арефьевич — бывший начальник заводоуковской милиции, сейчас руководил ялуторовскими ментами. Ефария Васильевна не узнала его. Петров представился, и она вспомнила своего подзащитного, защищать которого на суд не пришла.

— В этом году, — говорил он, глядя на постаревшую женщину, — буду поступать в юридический. Хочу стать адвокатом.

— Не поступай в юридический. Окончишь его, а защитником работать не сможешь. Ты слишком хорошо знаешь ТУ жизнь. Тебе не по себе будет. Правды, ведь ты знаешь — нет. А если с искренними намерениями хочешь работать — тебя не поймут.

Проводив взглядом Ефарию Васильевну, зашел в отдел и встретился с ее мужем, Павлом Арефьевичем. Пальцев пожелал ему честной жизни, и он пошел на городской базар. Хотелось поговорить с работником тира, сухощавым старичком-инвалидом. Коля часто ездил в детстве в Ялуторовск на крыше вагона в тир, и старичок всегда встречал его восторженно.

Подходя, увидел: старичок-инвалид орудует с замком единственной рукой. Поздоровался, но старичок не узнал и бросил на ходу:

— Тир сегодня не работает.

И грустно Коле стало: не смог прикоснуться к своему шальному детству.

Утром поехал в Тюмень. Хотелось посмотреть на тюрьму и увидеть знакомых надзирателей. Они — черти, увидев его на свободе — удивятся.

Он больше года просидел в тюрьме, но не знает, где она находится. Где-то в центре. А спрашивать неудобно. «А-а, спрошу вот у этого парня».

— Скажите, где тюрьма находится?

Парень пожал плечами. Спросил у мужчин постарше, но и они не знали. «Во, спрошу у мента!»

— Скажите, где здесь тюрьма?

— Тюрьма? — переспросил молодой мент, — не знаю.

— Но, скажите, ведь в Тюмени есть тюрьма?

— Тюрьму не знаю. Есть следственный изолятор.

— Ну, да это одно и тоже. Как к ней пройти?

И милиционер объяснил. Оказывается, родимая рядом.

Из-за высокого забора торчит только крыша трехэтажного корпуса. Надзирателей у вахты не видно. Он походил около ворот, — а они новые, железные, — и пошел, часто оглядываясь, и чем дальше отходил, тем виднее становился трехэтажный корпус.

«А теперь к Косте Кобзеву». По кличке Доктор. На его суде Коля был свидетелем и запомнил: Костя живет с начальником управления комиссаром Нытиковым в одном угловом доме на пересечении улиц Хохрякова и Володарского.

На подъезде табличка с фамилиями жильцов. А вот и Костина.

Шагая по ступенькам, думал: «Костя, конечно, освободился. Не будет он, имея такие знакомства, сидеть пять лет».

Дверь отворила симпатичная молодая женщина.

— Костя дома?

— На работе. Вы кто будете?

— Разрешите зайти, объясню.

Женщина распахнула дверь.

— Вы его жена?

— Да.

Она в коротком накрахмаленном платье. Подол не касается стройных ног. Так просто и так прелестно одетых в домашнюю одежду женщин Коля видел только в кинофильмах.

— Я с Костей вместе в тюрьме сидел, ну вот и зашел его попроведать.

— Он придет поздно. Что ему передать?

— Передайте ему от меня привет. А приходил, скажите, Глаз.

— А-а, — улыбнулась женщина, — он мне о вас много рассказывал. Я вас на суде видела, вы же свидетелем были, — шепотом сказала женщина.

— Я освободился раньше. Завязал. Хочу в институт поступать. А Костя как поживает? Закончил институт?

— Закончил. Сейчас врачом в поликлинике.

Из комнаты отворилась дверь, и в коридор вышла, с бантами на голове, девочка лет шести-семи.

— Дочка, — сказала женщина, — иди на кухню, я сейчас приду. Дай с дядей поговорить.

Девочка большущими светлыми глазами внимательно рассматривала Колю; ее, видно, поразили шрамы на его лице, и она спросила:

— Мама, а что это за дядя?

— Этого дядю лечит наш папа, — ласково ответила женщина, — ну, иди.

Девочка пошла на кухню, а женщина зашептала:

— Говорите тише, и не поминайте ЭТО. Дочка ничего не знает.

— Все, все, ухожу.

На улице посмотрел на номер дома.

Купив общий билет до Омска — покатил в город на Иртыше.

Поезд несся мимо Падуна, и Коля впился взглядом в родное село, в высокую трубу спиртзавода — он проезжал детство.

 

8

В вагоне-ресторане немноголюдно, и он сел за столик. Напротив с короткой стрижкой парень с грустью в глазах допивал бутылку портвейна. Заказал и Петров.

— За твое освобождение, — улыбнулся Коля.

Парня звали Артемом и оттянул он пять лет.

— Я год как освободился. А ты где сидел?

— В Тюмени, на четверке.

Петров стал называть клички ребят. Артем некоторых знал.

Допив колину бутылку, Артем заказал еще и расплатился. В Коле он видел чуть ли не брата. Заметив на его руке часы — предложил сменяться. Петрову жалко часов, часы отца, но парень, по-братски, вернее — по-зековски, хотел махнуться часами. И он снял «Восток» и надел «Восход».

— Какая у тебя была кличка? — спросил Артем.

— Глаз.

— Глаз, — как бы не веря услышанному, повторил парень. — Так это ты, Глаз?! Я о тебе много слышал.

Артем замкнулся, не стал пить вино и распахнул портсигар.

— Пойдем покурим.

Вышли в тамбур.

— Я еду с матерью. Приехала встречать. Боится, как бы в пути не подзалетел.

Докурив сигарету, Артем сказал:

— Пойду в вагон, а то мать беспокоится.

Была суббота, и дядя Миша только что встал. Он радостно и громко приветствовал племянника. Холостяк дядя Миша жил в маленькой комнате коммунальной квартиры.

Работал на судоремонтном заводе начальником по хозяйственной части и был убежденный сталинист, считая себя настоящим коммунистом, презирая бюрократов и нечистых на руку людей.

— Так, — сказал дядя Миша, — напоив племянника чаем, — сейчас гулять, а когда откроются рестораны, пойдем в самый лучший.

Они бродили по утреннему зеленому Омску, и дядя Миша рассказывал:

— …А когда началась война, нам сократили курс обучения и я, получив звание лейтенанта, поехал на передовую. Шли страшные бои за Пулковские высоты, и роту принял во время боя. Захожу в дзот, а первый номер убит. Второй номер взялся за пулемет. Тут раз — пуля, и второй номер валится. Тогда я за пулемет. Не успел ленту расстрелять, как следующая пуля, разрывная, мне в верхнюю губу. Снайпер, гад, пристрелялся, и нас троих за несколько минут. Мне разорвало губу, зубы выбило, и нос к чёртовой матери. И был я на фронте чуть больше двенадцати часов. А потом госпитали.

Всего за мою жизнь из-за этого носа — красивее хотел быть, — сделали двадцать девять операций, а тридцатая — аппендицит. Потом домой съездил. И вскоре предлагают работать в НКВД. Дают два направления: или ехать на Украину, бендеровцев отлавливать, или в Прибалтику. Война еще не кончилась. Я позвонил твоему отцу, — он тогда в Крутинке начальником милиции работал, — и спрашиваю: куда ехать? Он кричит: езжай в Прибалтику, Европу посмотришь. Ну и поехал в Прибалтику. Не жалею. Посмотрел Европу. Назначили меня начальником Паневежиского отдела НКВД. До меня там какой-то хлюпик работал, никаких показателей. Сверху давят, нужны арестованные бандиты, и я за три дня набил полную КПЗ.

Помотался по Прибалтике. Где только не был. На одном месте долго не задерживался. Всегда меня на самые трудные участки направляли. Потом работал в лагере для военнопленных. Оперуполномоченным. У меня был личный шофер, пленный из местных. Отличный «опель». Немец катал с ветерком. Сто — и не меньше. Каждый поворот знал, каждую выбоину на дороге. Вначале думал: разобьет. Я по сей день восхищаюсь им как шофером. Через наш лагерь, через нашу обработку прошло несколько немцев, а сейчас они члены ЦК компартии ГДР, занимают высокие должности.

Много чего в Прибалтике было. И свои же сковырнуть хотели. Однажды на гулянке, у попа, поналились все, я раз за кобуру, — нет пистолета. Никого посторонних. Один, сволочь, смеется, что я пистолет по пьянке потерял. А мне утром к начальнику. Без пистолета нельзя. Трибунал. Я понял: пистолет вытащил капитан, а он все смеется. И я, выхватив из его кобуры пистолет, взвел курок и направил ему в лоб. Все остолбенели. Поп давай креститься. Я говорю: «Сволочь, пистолет взял ты, отдай! Или нажму на курок». Он побледнел и говорит: «Михаил, да ты что, мы же пошутили, возьми, он под комодом». После этого со мной не шутили.

Вскоре женился на враче. Красивая была. За ней все ухаживали. И свои же говорили ей, что вот, мол, нашла за кого выйти. У него носа нет. Недолго мы с ней прожили. Прихожу как-то домой, — уже в Омске жили, — а она лежит на кровати, рядом тазик, а в нем… она аборт сделала. Понял, не хочет иметь от меня детей, и мы разошлись. Да, Колька, очень жалею, что нет у меня детей.

Потом еще несколько раз женился. Клаву ты знаешь. И с ней не получилось. Так прошла жизнь.

Да, вот что тебе надо рассказать. Когда со второй женой разошелся, познакомился с симпатичной женщиной. А у нее была сестра Жанна. А с Жанной познакомился вор в законе, Авенир. Мы встречались, но друг о друге ничего не знали. И вот как-то я шел по городу в форме, и Авенир встретился мне в компании воров. Некоторых я знал. Вечером он с Жанной заваливает к нам с коньяком и шампанским. Мы устроили кутеж. Женщинам ничего не говорим. Жанна не знала, что Авенир вор.

После этого пошла у нас с ним дружба. Черт побери, он вор в законе, а я только начал старшим следователем работать. И стали мы друг друга обрабатывать. Он убеждает меня бросить ментовскую работу и идти на гражданку, а я обрабатываю его, но тонко, чтоб он с воровской жизнью завязал. В общем, как-то летом у них воровская сходка за городом была, и он сказал, чтоб в случае чего меня не трогали. Это я узнал потом. Но мне приходилось часто в форме ходить, и мы с ним иногда встречались. Воры видят — он со мной все ходит, и стали ему высказывать: вот, мол, нашел капитана, отмазку для себя. Ты же знаешь их законы. А он продолжает со мной дружить. Жанна, Жанна связывала его со мной. Он ее любил. А по воровским законам нельзя жениться. Можно, но на короткий срок. И он женился. Год проходит, два, и он с Жанной живет и со мной встречается. В общем, я его во многом убедил. Воры от него отвернулись: нарушает воровские законы и не выполняет требования сходки. Он авторитетным вором был. Ну, конечно, воры ему ничего не сделали. Я даже хотел написать об этом книгу. Да все некогда. Потом с ним встречаться не стал, а с сестрой Жанны порвал. А Авенир с Жанной из Омска уехали.

— А почему ты, дядя Миша, до пенсии в милиции не дослужил?

— Не сработался. Я не брал взяток, в общем, вел дела честно. Мне даже воры спасибо говорили. Однажды вел следствие у татарина, а его родственники богатые, — у нас здесь много татар живет, — и они меня у управления несколько дней встречали, предлагая деньги, и просили повернуть следствие. Я ни в какую. Они говорят: «Ты ведь тоже татарин, а своему помочь не хочешь». Ведь и сестра моя, Агата, на татарку похожа, да и отец мой — твой дедушка, походил, и брат мой двоюродный, и сестра его — тоже похожи. По отцовской линии кто-то был татарин. И они мне говорят, что я специально изменил фамилию. Я не согласился, и они отстали. От меня и в управлении кое-что требовали, начальство, но я не соглашался. Говорил, что против закона и совести не пойду. За мной даже начальник управления вокруг стола бегал, доказывая, что это не так, но я стоял на своем. Потому и уволился. И не жалею. Ну их, этих ментов.

Коля хотел дядьке про Одлян рассказать, но тот махнул рукой:

— Знаю, все знаю.

В обед дядя Миша сводил его в ресторан. Оказывается: дядька-холостяк рестораны не забывает.

Утром с первым автобусом покатил в Крутинку — районный центр Омской области — попроведать тетку.

В Крутинке во время войны его отец работал начальником милиции, и тетя Агата, тогда молодая девушка, приехала к брату, и он устроил ее в милицию, в паспортный стол. Через несколько лет она имела офицерское звание и возглавляла паспортный стол. А потом перешла в райком партии.

А вот и теткин дом. Коля в черных очках. Не постучав, вошел. Окна занавешены. Он оказался не то в кухне, не то в комнате, и шагнул к следующей двери. Распахнув, увидел кровать и на ней, под одеялом, двоюродную сестру. Потряс за ногу.

— Хватит спать, вставай, сваты приехали.

Алла, проснувшись, не могла понять, кто так нахально трясет за ногу. С улицы зашла тетка. В полумраке она приняла племянника за жениха дочери и сняла с окон одеяла.

— Мама! — закричала Алла, — кто к нам пришел, чего ему надо?

Тетка встала в дверной проем.

— Молодой человек, вы зачем пришли?

— Я? — Коля улыбнулся. — Сватать вашу дочь.

Алла, глядя на брата, протянула:

— Мама, я не знаю его, а он трясет меня за ногу.

— Ну-ка, уходи, что к нам ворвался, — тетка повысила голос.

Он снял очки.

— А, Коля, здравствуй, извини, мы тебя не узнали, — мягко сказала она.

К завтраку теткин муж подоспел и, потягивая вино, все смеялись, вспоминая колину проделку.

За огородом плескалось озеро Ик, и он пошел купаться. Долго шел по илистому дну, а глубина никак не доходила до пупа.

Вернулся, и тетка сказала:

— Собирайся, пойдем в городской парк. У нас массовое гулянье в честь выборов.

В стране проходили выборы в Верховный Совет СССР. Коля за двадцать один год ни разу не голосовал. И в этот раз не опустит бюллетени.

В парке шел концерт художественной самодеятельности, и он подумал: «Хоть и до лампочки мне выборы, но стихотворение прочитаю».

Подошел к конферансье и поговорил.

— Сейчас Коля Петров прочитает стихотворение Сергея Есенина «Цветы», — громко объявил конферансье.

Петров вошел в круг, — местные артисты выступали прямо на траве, — и стал читать стихотворение. Конферансье заметался: всем участникам концерта вручали подарки, а парень влез со стихами, и для него подарка не приготовили. Коля закончил стихотворение, и конферансье сказал:

— Коле Петрову за стихотворение «Цветы» дарим букет цветов.

По дороге домой букет палевых цветов подарил сестре.

Тетка на кухне готовила обед, а Коля в комнате листал журналы. Из-за стены услыхал: дядька разговаривал со старухой-матерью.

— Господи, — причитала семидесятилетняя старуха, — за что такое наказанье? И он ночевать останется. Не оставляйте, ради Бога, он обворует вас.

— Да ну тебя, мать, — успокаивал старуху дядька, — не обворует, что ты голосишь.

Оставив в покое журналы, вылетел из комнаты и, закурив, пошел к озеру.

За обедом все были веселые. Дядька рассказывал:

— Когда ты читал стихотворение, некоторые спрашивали, что за парень, и я объяснял. Старики помнят твоего отца.

Поздно ночью Коля добрался до Омска.

Утром дядя Миша ушел на работу, и он, выспавшись, пошел гулять, а в конце дня поехал к двоюродной сестре. Агнессе за сорок. Ее отец погиб на фронте. Она ни писать, ни читать не умела, безропотно работала уборщицей и слыла придурковатой, хотя просто была малоразвитой. Коль с детства ее считали ненормальной, ей это понравилось — с дурака меньше спросу. Россия! Везет тебе на дураков и покорных!

В распахнутом окне общежития увидел Агнессу. Хотел крикнуть, но не стал: «Нанесу визит неожиданно».

Звонка в дверях не было, и он постучал.

— Кто там? — услышал голос сестры.

— Гости.

Агнесса приоткрыла дверь и посмотрела в щелочку.

— Вам кого?

— Тебя!

Агнесса хотела захлопнуть дверь, но он в притвор поставил ногу.

— Агнесса, Агнесса, не закрывай дверь. Я твой брат, Коля Петров.

Сестра молчала, и брат надавил на дверь.

— Да впусти же…

— Нет у меня брата Коли. Его убили.

— Как нет, я перед тобой.

— Если и живой, то я вам теперь не родня, ведь дядя Алексей умер.

Коля, давя на дверь, боялся: как бы его не увидели и не вызвали милицию.

— Агнесса, Агнесса, ты говоришь, что теперь не родня, раз умер мой отец. Но зачем ты тогда в прошлом году в Волгоград в гости приезжала?

Агнесса впустила брата.

— Сестра, мать твою за ногу, что так брата встречаешь?

— А дяди Алексея нет, и некому меня пожалеть.

Колин отец жалел племянницу. Брат погиб на фронте, и его жена осталась с тремя детьми мал мала меньше.

После войны Алексей Яковлевич забрал из деревни племянницу в Омск, и устроил на работу.

— Агнесса, ну нет отца, так что, теперь мы друг друга не должны принимать за родственников? Когда приезжала к нам в гости, что, плохо тебя встречали?

Сестра молчала.

— Осенью Галя выходит замуж. Бери отпуск и приезжай. Они тебе открытку с приглашением пришлют. Приедешь?

Агнесса улыбнулась.

До вечера дядя Миша возил Колю по родственникам. Они съехались в Омск в то время, когда его отец работал начальником милиции.

 

9

Завтра в Лужниках товарищеский матч по футболу между сборными Союза и Бразилии, и Коля поехал в аэропорт. Первый рейс на Москву в обед. Самолет из Барнаула, и мест нет. «Вдруг и на другие не будет? Не попытаться ли на барнаульском улететь зайцем?» — подумал он.

Самолет приземлился, и пассажиры рассыпались по аэропорту. Коля покрутился около кассы, но подступа к ней не было, и когда на барнаульский объявили посадку, накинул на руку пиджак, надел черные очки и пристроился к пассажирам. Стюардесса протянула руку.

— Я оставил билет в самолете, — четко сказал он.

Пассажиры напирали, и стюардесса пропустила его за железный барьер.

Надев пиджак и сунув в карман очки, зашел в самолет в числе первых. «На какое место сесть?»

Стоял в проходе, а пассажиры заполняли салон. Рядом сели две молодые женщины с детьми. Шагнул и, наклонившись к женщине с пышной прической, прошептал:

— Извините. Я лечу зайцем. Разрешите взять вашего сына на колени. Когда самолет взлетит, я уйду от вас, а если не против, он просидит у меня на коленях до Москвы.

— Нет, что вы! — тихо ответила женщина.

Обратился с таким же вопросом ко второй. Она летела с дочкой. И она отказала.

У входа свободное место.

Рядом с Колей сидели двое мужчин. В ногах у одного сетка с одеждой, а из сетки выглядывает набор открыток с видами Барнаула.

— Еще немного, и мы в Москве, — сказал Петров.

— Скорей бы, — отозвался сосед.

— А я помню вас, когда вы садились в Барнауле. У вас с собой были открытки с видами Барнаула.

— Да, — ответил мужчина, — купил на память, — и, нагнувшись, достал их.

Коля никогда не был на Алтае, но, просматривая открытки, рассказывал мужчине о Барнауле.

В салон вошла женщина лет сорока и взглянула на свое занятое место.

— Извините, молодой человек, это, кажется, мое место.

Коля понял: перед ним женщина из робкого десятка и весело спросил:

— Вы откуда летите?

— Из Омска.

— А я из Барнаула. Поищите свободное место.

Женщина пошла по салону и вскоре вернулась, а тут — стюардесса. Посмотрев у женщины билет, повернулась к Петрову.

— Ваш билет, молодой человек?

— Билет? — переспросил он и сунул руку в карман пиджака. — Сейчас, найду.

Стюардесса, видя, что молодой человек билет найти не может, сказала:

— Освободите место.

— Это почему же? Я лечу из Барнаула, а женщина села в Омске.

— Вставайте, раз нет билета.

— Я с ним лечу из Барнаула и видел у него билет, — вступился за Колю сосед.

Стюардесса пошла к командиру.

— Вставайте, — сказал командир самолета.

— Не встану. Я из Барнаула лечу.

— Сейчас по рации вызову милицию.

Командир ушел и скоро вернулся.

— Милиция идет, — сказал он Петрову, и громко пассажирам: — Прошу разобрать свои вещи!

Люди, толпясь и ругаясь, разбирали из багажного отделения вещи, недоумевая: зачем?

Вещи разобраны, лишних нет.

— Вставай, — сказал командир.

Коля подчинился и вышел на трап. Командир держал его за руку.

— Что вы меня держите?

— Вдруг сбежишь.

— Куда?

— Кто тебя знает. Вдруг особо опасный преступник и сбежал из колонии.

— Смотрите, у меня длинные волосы!

— Может, парик.

— Да дерните за волосы…

К самолету шли два милиционера. Командир костерил его матом.

— …Из-за тебя, мерзавца, задерживается рейс…

Менты молодые, один сержант, другой старший сержант, и Коля пошел с ними к зданию аэропорта.

— Ну, заяц, — весело сказал старший сержант, — зачем в Москву рвешься?

И Петров рассказал.

— Документы есть?

Старший сержант на ходу посмотрел паспорт. Он — страстный болельщик и отпустил Колю. Петров занял очередь в кассе.

Перед ним молодая женщина с грудным ребенком без очереди протянула паспорт. Кассир отстригла билет и сказала:

— Билеты кончились.

— Как кончились! — возмутился он, — вы говорили: билетов много.

Он положил паспорт около кассира, но она швырнула ему в лицо.

— Заберите!

— Вот кобра, вот овчарка!

Мимо кассы шел старший сержант.

— Он обругал меня матом, — сказала кассир.

— Опять отличился. Получишь пятнадцать суток, — и мент завел его в дежурку.

— Давай паспорт.

— Паспорт у кассира. Она швырнула его мне в лицо. А матом я ее не ругал.

Мент пошел за паспортом, а Петров остался с сержантом.

— Твоего паспорта у кассира нет, — вернувшись, сказал старший сержант.

— Как нет?

Он обыскал Колю, забрал комсомольскую характеристику, но паспорта не нашел. Рубашка, пока Петров давился в очереди, вылезла из брюк и закрыла задний карман. В нем в покоился паспорт.

— Идем, — мент положил характеристику на стол.

Они подошли к кассиру.

— Он говорит, что паспорт у вас остался.

— Он взял паспорт, — ответила кассир.

— Вы швырнули мне его в лицо. Он у вас!

Они осмотрели пол вокруг кассы.

Пассажиры сочувствовали Коле.

— Она кинула паспорт ему в лицо. Он не брал его, — сказал пожилой мужчина.

Мент завел Колю в дежурку и сел за стол. Что делать? Если сажать на пятнадцать суток, нужен паспорт. Прочитал комсомольскую характеристику.

— Товарищ старший сержант, я три часа отстоял в очереди, и в туалет как из ружья хочу.

Они вышли.

— Вот, — показал рукой мент в сторону туалета.

Окна в туалете под самым потолком и без форточек.

Он вышел из туалета, мента нет, и быстрым шагом направился к выходу.

Скорый Пекин — Москва прибывал через несколько часов, и Коля пересчитал деньги. «Надо экономить, — подумал он и купил билет до первой станции. — Вдруг в тюменском аэропорту тоже шальная очередь? А-а, надо отправить Косте Кобзеву на мое имя телеграмму: умер отец. Тогда могут дать билет без очереди».

Пассажиров на Пекин — Москва мало. Проводница даже не посмотрела билет. Кто ж на таких поездах ездит зайцем!

Рано утром он прибыл в Тюмень, и на такси рванул в аэропорт. По пути заехал на угол Хохрякова и Володарского.

— Кто там? — услыхал из-за дверей голос Костиной жены.

— Коля Петров. Я за телеграммой.

— За какой телеграммой?

— Я послал на ваш адрес на свою фамилию.

— Телеграммы не было.

По лестнице спускался медленно. «Неужели вперед телеграммы приехал? А может, не стали передавать».

Самолетов из Тюмени на Москву всего два, и тучи народа осаждали кассы. «Как быть?»

Грустный слонялся по аэропорту. Давно рассвело, и сильно хотел жрать. Покурив, притулился к стойке. До уха долетел женский голос: «Сейчас в Свердловске был несильный дождь». Он встрепенулся.

— Извините. Вы только из Свердловска?

— Да.

— Вы сказали: там был несильный дождь. А погода летная?

— Летная.

— Благодарю, — сказал он и услыхал: «Начинается посадка на рейс 3213 до Свердловска».

Рванул к кассе и купил билет.

Коля в полупустом АН-24, в черных очках и листает справочник для поступления в высшие учебные заведения. Справа черноглазая девушка, сзади ее мама и родная сестра. Уж до того они похожи — двойняшки. Они пошептались с мамой и сменялись местами. Сестры-близнецы в одинаковой одежде. Черноглазая соседка с родинкой на щечке смотрит на справочник для поступления в вузы.

Заговорил с черноглазой и, пока самолет не взлетел, познакомился.

Сорок пять минут только и болтал с Викой. Записал ее адрес. Вика жила в Одессе по улице Центральный Аэропорт.

В свердловском аэропорту специально снял очки. В самолете Вика была любезна, но вдруг стала холодна, и в здании аэропорта они попрощались. «Шрам, шрам», — подумал он и пошел штурмовать кассы.

Билет до Москвы он взял. В ресторане встретил ядреную маму с дочками-близнецами.

Из Домодедова рванул в общежитие к Марату, бывшему мужу троюродной сестры Ольги. Он просил Марата купить билет на футбольный матч.

— Продал я билет сегодня утром, — сказал Марат.

— Ладно, на стадионе достану. У тебя можно переночевать?

— Приезжай.

Сошел на Спортивной и влился в толпу. Идя бок о бок с парнем, спросил:

— Сможешь достать билет?

— Запросто.

Он вывел Колю из людского потока. На ухоженной площадке по газонам сновали модно одетые ребята.

Коля внимательно рассматривает билет — боится, как бы не надули, а то заплатит последнюю пятерку.

Во время матча он свистел, орал, и оглушил соседей. Молодая женщина сделала замечание.

— Неужели я за тыщи километров ехал молчать!

Матч его разочаровал: по телевизору футбол зрелищнее.

Наши проиграли бразильцам. Пеле не выступал.

Долго таскала по Москве Колю толпа. Станции метро закрыты, и он не знал, как из толпы вырваться.

Марат сидел в прокуренной комнате и штудировал конспекты. В прошлом году Ольга развелась с ним, вышла за любимого и родила. Чтоб ребенок не мешал сдавать государственные экзамены, вызвала из дома младшую сестру.

Утром пошел к Ольге, — она жила с ребенком и сестрой в отдельной комнате, — в надежде одолжить несколько рублей. Ольги не было. Ребенка нянчила рослая младшая сестра.

— Тая, я в отпуске. В Москве проездом. Кончились деньги. Одолжи несколько рублей.

— У нас мало осталось, самим, наверное, не хватит, — ответила троюродная сестра.

Попросил у Марата, и тот — своих-то не было — не отказал: насобирал у студентов мелочи.

С мелочью продолжил путешествие по России. Теперь на родину Сергея Есенина.

 

10

Электричкой, с перекладными, добрался до Рыбного. По пути контролеры выгребли последнюю мелочь.

Из Рыбного потопал в Константиново. «Все равно попадется попутка». И точно — по дороге мчался грузовик. Поднял руку.

— Куда? — спросил шофер.

— К Есенину!!!

— Залазь!!!

В кузове несколько мужчин и женщин в рабочей одежде… Русоволосый парень спросил закурить.

Коля угостил и закурил сам. Парень разговорчивый. Оказывается, он константиновский и только из милиции. Отсидел пятнадцать суток. «У него можно переночевать».

Полдороги парень ругал ментов, ни за что упрятавших его на пятнадцать суток.

А вот и Константиново. Переговорил с парнем о ночлеге.

И хотя Родион не видел мать две недели, даже не поздоровался, сказал:

— Он переночует у нас.

Скудную пищу ели в темноте. Не было света. Женщина жевала молча, а парни болтали. Родион не знал ни одного стихотворения своего знаменитого земляка, да и неохотно о нем разговаривал.

— Вы сестер Есенина знаете? — спросил Коля женщину.

— А как же. И мать хорошо знала. Она часто у нас ночевала. Дом-то у нее никто не ремонтировал, как пойдет дождь, так полно воды. Мой муж ей крышу чинил.

Коля прочитал стихотворение Сергея, посвященное матери, и женщина вздохнула. Помолчав, прочитал «До свиданья, друг мой, до свиданья», и женщина сказала:

— Мать мне не раз говорила, что не удавился Сергей, а убили его и подвесили.

— Как!?! — Он подскочил.

— А так, не накладывал на себя руки, и только.

— Кто ж его убил?

Женщина помолчала.

— Знает тот, кто убил.

Новость его ошеломила.

— В Константиново остались люди, знавшие Есенина?

— Остались, — ответила женщина. — Вон, два брата Игнатовы.

И Коля пошел по Константиново. Родион показал только что срубленный дом старшего брата Игнатова. На лавочке сидел старик, дед Дорофей, и он взял его в оборот.

— Да плохо я помню. Уж все забыл, — мямлил беззубый и полуслепой дед, держа между колен сучковатую палку.

— Ну хоть что-нибудь, да вспомните, — не унимался Коля.

— Мало он жил в Константиново. Приезжал иногда. Раз на переправе я вместе с ним был. Он выпимши с девкой приехал (…) Друзьями-то мы не были.

— А кто из вас старше?

— Я, года на два.

— А помните, каким он в детстве был?

— Отчаянным. Как-то играли мы, а бита попала ему в лоб, и он кинулся драться. Мы оттащили его, он похорохорился и играли дальше.

— Дед Дорофей, а Есенин задавился, или вначале его убили, а потом подвесили?

— Мать Сергея говорила, что поначалу убили, а потом подвесили.

— Дед Дорофей, еще, еще что-нибудь расскажите!

— Иди в ресторан, там мой младший брат, Ермил, швейцаром работает. Много тебе расскажет.

Дед Ермил любил выпить, и сейчас, распоясавшись, кричал в ресторане, и Петрову это понравилось: деревянный, резной, сказочный ресторан и крики из открытых окон. Это ли не отголоски Руси кабацкой! Коле так захотелось выпить с дедом Ермилом водки и пива из деревянных кружек, но у него нет денег.

В тесном фойе клуба девчата и парни танцевали под радиолу, но Колю потянуло к ресторану. Подышать на вольный воздух вышел и дед Ермил. Он держал себя орлом, но согласился рассказать о Есенине в ресторане: для одного слушателя язык чесать не хотел.

В клубе кончились танцы, и молодежь пошла на берег Оки. Коля примкнул к стайке девчат и стал читать стихи.

Поздно ночью пошел на ночлег к Родиону. Двери не заперты, и лег на кровать, накинув на себя рваное одеяло.

Проснулся от пения петухов. Позавтракали. Родион пошел на работу, а Петров к дому сестер Есениных. Хотелось встретиться со старшей, младшая лежала в Рязани в больнице.

Напротив дома водоразборная колонка, и он, нагнувшись, стал пить, посматривая на окна, и холодная вода попадала за ворот рубашки. Распахнулось окно, и женщина в сиреневом платье стала протирать стекла. Приблизился к палисаднику. В этой половине дома живет старшая сестра поэта, Екатерина Александровна.

— Здравствуйте, — он поглядел на женщину лет сорока, — она протирала стекла. — Скажите, пожалуйста, могу ли я увидеть Екатерину Александровну? — Женщина медлила с ответом, и Коля продолжал. — Я режиссер театра, из Волгограда, мне бы очень хотелось поговорить.

Женщина перестала протирать стекла.

— Екатерина Александровна отдыхает. Приходите часа через два.

Радостный спустился по крутому берегу к Оке и, раздевшись, плюхнулся в воду.

Его встретила женщина в сиреневом платье и через просторную кухню и комнату провела в горенку. Обстановка небогатая. Дом рубленый и между бревен торчит мох.

На кровати под простым одеялом полулежала сестра Есенина и играла с внуками в пьяницу.

— Здравствуйте, Екатерина Александровна, — улыбнулся Коля.

— Здравствуйте, — посмотрев на него, ответила старенькая, сухощавая, седая старушка. — Так, — обратилась она к внучатам, собирая колоду карт, — хватит, идите на улицу.

Внуки упрашивали бабушку доиграть кон. Им так хотелось выяснить, кто на этот раз останется пьяницей. Но Екатерина Александровна сунула колоду под подушку.

— Все, дайте с дядей поговорить.

Внуки посмотрели на дядю и нехотя вышли из горенки.

— Садитесь, — сестра поэта кивнула на стул.

Коля рассказал, вернее наврал о себе: год работает режиссером в одном из Дворцов культуры Волгограда. Не наврать нельзя: представился режиссером — будь им.

— Что окончили?

— Куйбышевский институт культуры, — не задумываясь, выпалил он, а в куйбышевском институте культуры не было ни одного выпуска. Институт новый. В него он тоже мечтал поступать.

Во время разговора в горенку вошла женщина в сиреневом платье, — это была дочь Екатерины Александровны — Наташа, — и положила на кровать стопку книг со стихами Есенина.

— Пришла учительница и просит надписать для группы туристов.

— Надоели они мне. — И сестра поэта принялась надписывать книги.

Надписав, закурила папиросу «Прибой».

— Знаете, так хочется пожить, чтоб никто не беспокоил. Каждый день одно и тоже. Книги продаются в киоске, туристы накупят их и кого-нибудь посылают ко мне.

— Екатерина Александровна, у меня нет с собой книги. Оставьте мне автограф в записной книжке.

— Говорите, что написать.

— Нет-нет, напишите чего-нибудь сами.

— Как ваша фамилия?

— Коля Петров.

Сестра поэта дрожащей рукой вывела: «Коле Петрову, с. Константиново. 26.6.73 г. Е. Есенина. Москва, К-1, Вспольный пер., д. 16, кв. 110».

— Я написала вам московский адрес. Летом живу в Константиново, зимой в Москве.

— Екатерина Александровна, на чем повесился Сергей? Я читал, что на веревке, а есть стихотворение, я не знаю чье, а там строки:

— Я не знаю, о каком шнуре от чемодана идет речь. У него и чемоданов-то со шнурами не было.

— Екатерина Александровна, еще я слыхал, что Сергея убили, а потом подвесили. Это правда?

Сестра Есенина долго не отвечала, разглядывая Колю.

— Эту тайну он унес с собой в могилу, — ответила она и заговорила о родственниках.

Пора уходить, и Екатерина Александровна спросила:

— Вы напишете?

Петров не ответил. Не понял вопроса. Тогда она спросила во второй раз:

— Вы напишете?

Ему стыдно, не знает, что ответить. Екатерина Александровна написала в записную книжку свой московский адрес, и, неужели, лихорадочно думал он, просит написать письмо. Он непонимающе смотрит на нее.

— Вы напишете? — в третий раз спросила сестра поэта.

— Что написать, Екатерина Александровна?

— Статью в газету.

— А-а-а, — повеселел Коля, — напишу, обязательно напишу, — даже не подумав, где могут опубликовать, ответил он, — и вышлю.

Он шел к клубу, часто затягиваясь сигаретой. «Я представился режиссером, и Екатерина Александровна попросила написать статью. Но в какой газете меня опубликуют? В областную меня, бывшего зека, могут и на порог не пустить. Впрочем, почему не пустить? Откуда они знают, что я сидел. А лучше в заводскую многотиражку написать. Там быстрее опубликуют».

И клубе посмотрел кинофильм о Сергее Есенине. Этот документальный фильм крутили туристам несколько раз в день уже не один год.

Побывав в доме-музее и литературном музее Есенина, зайцем добрался до Москвы. Переночевал в общежитии у Марата и поехал на Ваганьковское кладбище. Оказывается, поклонники Есенина по воскресеньям собираются на его могиле и читают стихи. Прочитал и он несколько стихотворений.

Вечер. Ярославский вокзал. В кармане у Коли копейка. Хочется есть. Пассажиров тьма-тьмущая, можно и угол вертануть, но воровать не хочется. И он подошел к парню.

— Слушай, я в отпуске, проездился. Дай, если можешь, двадцать копеек.

Парень протянул монету.

Неудобно просить у пассажиров мелочь, но голод не тетка, и он насшибал больше рубля.

Съев пирожок, незамеченным проскочил в общий вагон и рано утром подошел к вологодской тюрьме. Встретился с контролерами и поехал в Грязовец. Хотелось увидеть Павлуху.

Павлуху Коля встретил возле новой вахты. Поговорив, пошел по Грязовцу, обрадованный предложением начальника режима выступить в колонии.

В клубе сидели воспитанники, и Петров с начальником и заместителем прошли на сцену.

Начальник предоставил слово. Коля встал за трибуну и рассказал, как живет и работает в Волгограде.

После собрания зашел в пятнадцатую комнату. Здесь жил Сергей Еремин — единственный из ребят, с кем Коля сидел в этой колонии. Сергею шел двадцать первый год.

Ребята, обступив Петрова, молча слушали. Отойдя к столу, тихонько спросил Сергея:

— У вас есть жратва?

— Есть.

— Проездился. Денег ни копья. Воровать завязал. Дай чего-нибудь поесть.

Сергей сказал ребятам, чтоб они вышли, и достал колбасу.

— У нас сегодня свиданка у одного была.

Коля отломил немного колбасы.

— Держи конфет, — протянул Сергей горсть шоколадных.

Он взял одну.

— Пройдемся по комнатам.

Купив на вокзале билет до первой станции, зашел в вагон, залез на третью полку и проспал до Москвы.

Солнце во всю светило, и он, проснувшись, не услышал говора. Спрыгнув с полки, увидел: вагон пустой. Поезд тронулся. Схватил туфли и выскочил в носках на полупустой перрон.

К вечеру, зайцем, добрался до Брянска и отыскал дом — в нем жили старики-родители его кента по зоне. Но дом не походил на жилой: окна забиты крест накрест необструганными досками, и поперек калитки вековое толстенное бревно.

Зашел к соседям. Навстречу старенькая женщина.

— Добрый вечер, бабуля.

— Добрый, добрый. Чей будешь, чтой-то не узнаю?

— К соседям вашим, Шуликиным, в гости заехал, а у них все забито.

— Кто им будешь?

Коля медлил с ответом. «Говорить — не говорить? А-а, скажу».

— С ихним сыном вместе сидел. Заехал попроведать стариков.

— А-а-а, — протянула бабуля, — померли, померли они один за другим. Как пришла весть, что Ефим покончил с собой, так вскорости тоже ушли.

— Когда, когда Ефим покончил с собой?

— Около года.

— Что он сделал с собой?

— Вены перерезал и истек кровью. Его в ЛЕДЯННИК посадили, ну и он…

Насшибав у пассажиров пятаков, поехал в Орел. «Через Липецк, — думал он, — доберусь быстрее».

Больше суток на перекладных, и Петров измученный, но радостный, — за сто с небольшим рублей исколесил пол-России, — прибыл в Волгоград.

 

11

Дня через три зарисовка о поездке в Константиново была готова, и Коля остановился перед дверью с надписью «Редакция». Перешагнуть порог — страшно. Легче было шесть лет назад обчистить чужую квартиру. За свою жизнь он не разговаривал ни с одним журналистом, и даже не знал, есть ли разница между корреспондентом и журналистом. В здании бывал десятки раз, то двери ремонтируя, то замки врезая, а вот в редакцию не заходил. Ох, эта дверь — он всегда смотрел на нее с трепетом. За ней умные, свободно владеющие словом, и пишущие все, о чем захотят, люди. Коля думал: редактор в центре города в просторном, шикарном, как у начальников лагерей, кабинете. А здесь один или два корреспондента принимают работяг, и если не могут решить ершистый вопрос, посылают бедолагу к редактору.

Стой не стой, а заходить надо, и он, не постучав, отворил дверь в маленькую прихожую. Переведя дыхание, отворил вторую и с трепетом вошел в небольшой кабинет. За канцелярским столом сидела лет тридцати полненькая черноволосая женщина. На столе портативная пишущая машинка «Москва», точно такая же, какую он шесть лет назад спер из школы.

— Здравствуйте, — он оглядывал женщину в ярком ситцевом платье.

— Добрый день.

— Мне бы редактора увидеть, — он глядел в раскосые глаза женщины.

— Редактор я.

Женщина неказистая и на редактора не походила.

— Я вот по какому вопросу. Я только что приехал из отпуска, побывал в Москве, на родине Есенина в Константиново и написал статью. Можно ее опубликовать?

— Она у вас с собой?

— С собой, — он достал из-за пазухи ученическую тетрадь.

Редактор, прочитав, сказала:

— Неплохо. Я опубликую. Меня зовут Галина Ивановна. Позвоните через неделю.

Всю неделю только и думал о зарисовке. Уж так ему хотелось увидеть свой материал и свою фамилию в газете.

Через семь дней позвонил.

— В следующем номере ваша зарисовка будет опубликована, — услыхал он голос Галины Ивановны.

«Неужели правда? Год как из тюрьмы, и в газете статья за моей подписью. Здорово!»

На следующей неделе позвонил Галине Ивановне.

— Приходите, ваша зарисовка опубликована.

Помчался в редакцию, хотя надо было в отделе кадров вставлять стекло.

Вспотевший, переступил порог, и Галина Ивановна протянула свежий номер газеты.

— Сегодня день рождения Маяковского. Но вместо материала о Маяковском я поставила ваш.

— Галина Ивановна, — радостно сказал он, — сегодня и мой день рождения!

— Поздравляю!.. Нам нужны материалы рабочих корреспондентов. Будете сотрудничать с нами?

— Конечно! Можно больше взять газет?

Написал письмо Екатерине Александровне Есениной, вырезал зарисовку из газеты, вот только под фамилией стояла подпись «столяр цеха № 26», и он отстриг профессию. Еще написал учительнице Нине Владимировне, прокурору Заводоуковского района и начальнику режима грязовецкой колонии Беспалову. В письма тоже вложил зарисовку и отстриг слово «столяр».

Собрав документы и приложив вырезку из газеты, отвез в педагогический институт. Решил поступать на отделение истории.

Петров готовился к поступлению в институт, но его направили в совхоз на уборку урожая.

— Галина Ивановна, вам нужен материал о работе заводчан на совхозных полях? — позвонил он перед отъездом.

— Нужен, очень нужен, напиши и вышли по почте.

В совхоз «Суровикинский» прибыл со второй группой нефтепереработчиков. Заводчане жили в поле в деревянных времянках.

Через день сел за очерк.

Вино и водяру здесь глушили по-черному. Пили подлую днем и ночью. Руководитель группы, женщина в годах и веселая, узнав, что Петров пишет в газету по заданию редакции, освободила его от работы. Уединялся в лесополосу и строчил.

Готовый очерк дал прочитать руководителю группы и поехал в Волгоград.

— Коля, Коля, что ты написал? Ты не работу отобразил, а отдых. О работе надо писать. Да и потом, ты на полполосы написал, а мы столько дать не можем. Все, что не относится к работе, я выброшу, — сказала Галина Ивановна.

Зашел в отдел кадров.

— В совхоз не поеду, через три дня в институте вступительные экзамены.

Но в институт Коля не прошел по конкурсу, хотя сочинение написал быстрее всех. «Ничего, — решил он, — за год подготовлюсь и на следующий поступлю».

Вышел на работу — и вновь на уборку урожая, только в другой совхоз, и он отработал месяц, глотая вино.

В областной газете прочитал объявление: «Строительный техникум объявляет набор на вечернее отделение по специальности промышленное и гражданское строительство. Вступительные экзамены с 1 ноября». Помнил — в справочнике для поступающих в высшие учебные заведения есть пункт: «Сдавшим вступительные экзамены, но не зачисленным в вуз, выдаются по их просьбе справки, дающие право участия в конкурсе при поступлении в средние специальные учебные заведения». «А что, — подумал Коля, — надо ДОСТАТЬ такую справку и отвезти в техникум вместе с документами. Авось пройду по конкурсу, и экзамены сдавать не придется. Вдруг и на следующий год не поступлю в институт. Вот только я не сдавал математику. Но поставлю в справке другой факультет».

— Вам справку надо? — переспросила секретарь, женщина лет сорока. — У меня нет бланков. Сходите в кабинет, — и она назвала номер, — и возьмите.

Девушка протянула пачку бланков, и Петров, выйдя в коридор, сунул за пазуху с десяток и пришел к секретарю. Она заполнила бланк и, выдвинув ящик стола, поставила круглую печать ниже своей подписи.

Через неделю поехал в пединститут ставить на бланки печать.

На вокзале обратил внимание на парня. Парень со скамейки взял кем-то оставленный пирожок. «Он-то мне и нужен», — подумал Коля и, когда парень съел пирожок, подошел. Познакомился. Оказывается, Дима учится в профтехучилище, деревенский, но третий день не посещает занятий.

— Выпить хочешь?

— Хочу.

— Сейчас ты мне кое в чем поможешь, а потом посидим в кафе.

И Петров рассказал, какая помощь нужна.

Около дверей секретаря простояли недолго. Скоро она вышла, и Коля зашел в кабинет и в два прыжка подскочил к столу. Выдернув ящик, взял печать, придавил к губке и шлепнул по бланкам. Оттиски получились четкие.

Затворив дверь, через два шага столкнулся с секретарем. Рядом замер Дима.

— Вы зачем заходили? — спросила секретарь.

— Да не туда попал, — бросил на ходу Коля.

На улице, в условленном месте, подождал Диму.

— Ну, что не заговорил ее?

— Я только хотел задать вопрос, и ты вышел.

— Все хорошо. Пошли в кафе.

Успех окрылил, и Коля подумал: «А не попытать ли счастье еще в горхозе? Ведь в институте инженеров городского хозяйства есть отделение промышленного и гражданского строительства. Здорово, если я там достану справку. В техникуме скажут: верен избранной профессии, и зачислят студентом».

— Дима, прежде чем обмывать, съездим в горхоз и попробуем поставить на справку печать еще и там.

В горхозе справки выдавали в архиве, и Петров спустился в полуподвальное помещение.

За барьером стояла, копаясь в бумагах, русоволосая девчушка лет семнадцати.

— Девушка, мне нужна справка с оценками. Летом я поступал на отделение промышленного и гражданского строительства и не прошел по конкурсу.

Она спросила фамилию, достала журнал и стала листать.

— Может, вы поступали на другое отделение?

— Нет, на ПГС.

Девушка перелистала еще один журнал.

— Вашей фамилии нет.

— Как мне быть?

— Не знаю.

— «Не знаю» не ответ. Напишите оценки, я помню, какие получил.

— Я не могу так.

— А мне от этого не легче. Напишите.

— Но вас нет в списках…

— Хорошо, без всяких списков напишите, и я отблагодарю.

— Нет-нет!

— Что вы так испугались? Об этом никто не узнает. Скажу откровенно: в горхоз я не поступал. Но мне нужна справка. Сделайте, и я отблагодарю вас.

— Не могу. Я недавно работаю. Нас здесь двое. Поговорите с Марией Ивановной. Она работает давно.

— Девушка, я вас прошу, сделайте, и Бог вас не забудет. Найдете хорошего жениха, а?

Девушка улыбнулась, но покачала головой.

Тогда он достал чистый бланк.

— Девушка, вот поставьте печать, а остальное я сделаю сам.

— Не могу, я недавно работаю…

— Сколько надо работать, чтоб поставить на бумагу печать. Вот, посмотрите, — и он достал из кармана справку с печатью пединститута и мельком показал девушке. — Видите, у меня есть одна справка с печатью, но мне нужна ваша. Ну бабахните печать!

— Не могу, она закрыта, а ключ у Марии Ивановны. Она после обеда придет.

— Хорошо, поставьте после обеда.

— Я поставлю, только сюда не приходите. Я вам в другом месте отдам.

— Где и во сколько встретимся?

— У «Алмаза»… В пять.

— Так, Дима, я с девушкой на вечер договорился. Сейчас перекусим и выпьем.

Выходя из кафе, Коля сказал:

— Катим к «Алмазу». В этом доме у меня живет знакомый. Я оставлю у него куртку, а то вспотел.

У Петрова здесь жил родственник. Диме он не стал объяснять, и пошел не столько куртку оставить, сколько бланки. Что-то девушка долго ломалась. А береженого Бог бережет.

— В нашем распоряжении двадцать минут, зайдем в магазин, — вернувшись, сказал Коля.

Они глазели на золотые изделия, а выйдя, Петров надел черные очки.

Шестой час, а девушки нет. Он курил в сквере под раскидистыми деревьями, наблюдая за входом в магазин.

По скверу, мило разговаривая, шли мужчина и женщина. Около скамейки остановились, и женщина, проведя по низу платья, села. Мужчина стоял перед ней — высокий, поджарый, лет сорока, и что-то говорил, глядя на Колю. Вот он сел. «Неужели, девушка заложила, и он хочет меня взять?» — подумал он, развернулся и стал наблюдать за мужчиной через отражение очков. Мужчина встал: сейчас рванет. Петров решил убегать через дорогу к строящемуся колхозному рынку — там уйдет от него. А мужчина стоял — руки по швам — и смотрел на него. «Да нет, никто меня ловить не хочет, чего это я. Хотя, стоп! Если девушка заложила, и они хотят взять, то она обрисовала: в зеленой куртке и со шрамом. А куртки-то на мне нет, и шрам через очки не виден. Может, он приглядывается ко мне, а я встал к нему спиной?»

Через отражение очков наблюдал за мужчиной, поглядывая на вход в магазин — вдруг девушка покажется, и зыркал по сторонам. А то пронаблюдает за этим фраером, а менты с другой стороны сцапают. Мужчина что-то сказал женщине, и она встала. Они не спеша тронули по скверу, и Петров, не поворачивая головы, проводил их взглядом. «Нет-нет, выдумал я, что девушка продала меня и этот хотел взять», — подумал он и пошел к магазину. На сердце скверно, предчувствие — что-то случится.

Подошел Дима, и они встали под арку.

— Все, через пять минут срываемся. Не придет, наверное, — сказал Коля.

Отворилась дверь, и из магазина вышел мент, старший лейтенант, и стал спускаться по ступенькам, оглядывая ребят. Петров хотел рвануть во двор, но двор не проходной, и остался на месте, надеясь: он смотрит на них ради любопытства. Но старший лейтенант направился под арку и взял парней крепко за руки.

— Пройдемте, — тихо и не грубо сказал он.

Завернули за магазин и пошли вдоль дома. Раз один мент ведет двоих, Коля решил вырваться. Он хватил в сторону, но цепкая рука не отпустила пиджак. «Надо было выскользнуть из пиджака, пусть бы его держал». Мент отпустил Диму, а Колю взял двумя руками. Сзади подошел парень в штатском и взял Диму за руку. «Этот для подмоги шел сзади. А я хотел как раз бежать назад».

— Спокойно, ребята, — старший лейтенант зашагал быстрее.

Он завел их в опорный пункт милиции и сел к телефону.

— Товарищ полковник, взяли, — и, чуть помолчав, добавил, — да.

Вышел из-за стола — высокий, спортивного сложения.

— Судимый? — он глядел на Колю.

— Да, — ответил, немного помолчав, Петров.

«Все равно, скрывай не скрывай — проверят».

— По какой статье?

— По сто сорок шестой.

Он шагнул, и мощным кулаком ударил в солнечное сплетение. Коля присел на корточки и скорчился от боли. Все никак, никак, сколько ни старался, не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. Мент, наслаждаясь колиной болью и довольный точным ударом, видя, что парень никак не может вздохнуть, громко и властно сказал:

— Встань!

Мент знал: чтоб быстрее начать дышать, нужны движения, знал и Коля, и, превозмогая боль, медленно поднялся с корточек, скрестив руки на груди, и стал выпрямляться. Еще какое-то мгновение, и чуточку проглотил воздуха, но спазма вновь сдавила внутренности, вот опять глотнул воздуха, и опять спазма перекрыла кислород, и так продолжалось несколько раз. Наконец вздохнул, омыл воздухом легкие, и они заработали. Опустив руки, часто дышал, глядя на мента. «Неужели, падла, будет еще?»

Старший лейтенант, записав колины данные, спросил:

— Что крутились у «Алмаза»?

— Просто так.

— Стащить чего-нибудь хотели?

— Как же можно из него стащить?

— Зачем тогда в магазин заходили и так внимательно витрины разглядывали.

— Ради любопытства.

Мент в другой комнате допросил Диму, но он сказал то же, и их отвезли в райотдел. У Петрова забрали курево, спички, деньги, часы и посадили в камеру. Диму в соседнюю.

Камера набита битком. Несколько человек попало по хулиганке, двое за воровство, а коренастый цыган в годах за убийство.

Поздно вечером арестованных отвезли в Желтый дом Димы, заметил он, не было. «Его, значит, оставили в КПЗ поскольку малолетка».

Утром Колю и еще нескольких человек привезли в милицию. Часа два просидел в КПЗ, а затем вызвали в дежурку и вернули вещи, за исключением сигарет. Их, наверное, выкурил дежурный. И нагнали.

Поплутал по городу, прыгая с автобуса на автобус, и пошел к родственникам за курткой. Так и не понял, за что их забрали.

Через несколько дней разыскал Диму. Он переночевал в КПЗ, и утром его тоже выпустили.

Дима так и не посещал училище.

С неделю раздумывал: отдавать или не отдавать липовую справку в техникум? Не проконтролируют ли менты? Ведь девчушка могла заложить? «Ну и что, — думал он, — пусть из-за нее меня забирали. Что она им сказала? Сказала, что справку просил, и все. Я же не говорил ни ей, ни Диме, для чего мне нужна справка. Об этом никто не знает, И все же отнесу документы в техникум».

Сестра Алексея Новикова (с Алексеем Новиковым Петров сидел в зоне) заполнила Коле бланк, расписалась за секретаря, и он, подарив ей шоколадку, отвез документы в строительный техникум.

После вступительных экзаменов поехал узнать, прошел ли по конкурсу? В списках студентов себя не нашел и, блуждая взглядом по отпечатанным фамилиям, наткнулся на слово «кандидаты». Оказывается, он зачислен кандидатом в студенты. «Ничего-ничего, — подумал он, — стану студентом».

С первого декабря начались занятия, и Коля с работы спешил на троллейбус, потом целый час на электричке, а там еще на трамвае несколько остановок. Часто в троллейбус влезть невозможно, и он цеплялся сзади, и так ехал, пока кто-нибудь не выйдет.

Техникум, припертый к оврагу тюрьмой, гордо стоял по соседству с Желтым домом, напротив управления КГБ.

 

12

Петров сотрудничал с многотиражной газетой. Однажды Галина Ивановна попросила написать о передовике труда, и Коля остановил выбор на товарище по работе, семидесятитрехлетнем плотнике Антоныче. В выходной, взяв бутылку, пришел к нему.

Распив огненную, выслушал рассказ Антоныча.

Вскоре зарисовка об участнике трех войн, деревянных дел мастере была опубликована под названием «Наш Антоныч уходит на пенсию».

Антоныч более десяти лет был на пенсии, но на отдых не собирался. А раз о нем появилась в газете зарисовка под таким названием, уволился. Мужики в бригаде смеялись над Колей: кондового труженика выгнал с работы.

Домой с учебы приезжал поздно. А если на электричку опаздывал — вообще за полночь.

Как-то с занятий их отпустили раньше, и электричка только что ушла. Он стоял на перроне, покуривая. По второму пути медленно проходил ростовский поезд. Подумал: «Если остановится, поеду до Сарепты. А от нее на автобусе». И пошел в конец останавливающегося поезда. Из темноты вынырнул мужчина.

— Ростовский через Сарепту?

— Через Сарепту, — ответил Коля. — Едем, если туда.

Нашли открытую дверь.

— Пошли в ресторан, — предложил мужчина, — может, еще работает. А то проводница ссадит. У тебя на пиво есть?

— Есть.

Ресторан открыт. Несколько пассажиров потягивали вино.

— У тебя на бутылку хватит? — спросил мужчина.

— Хватит.

— Тогда садимся.

До Сарепты они потягивали портвейн. Оказывается, Володя только что освободился с пятнадцати суток. Перед Сарептой он взял со стола пепельницу.

— Зачем она тебе? Это ж не хрусталь.

— Пойдет и такая, открой портфель, — он незаметно опустил пепельницу в портфель.

Володе еще хотелось вмазать, но у Петрова не было денег, и они на автобусе поехали домой. На выходной он пригласил Колю в гости.

Так у Петрова началась дружба с Черным, около десяти лет отсидевшего в зонах за воровство. Он жил с женой, не последнее время нигде не работал. После нескольких встреч предложил прошвырнуться на поезде. Взять с собой водки, напоить пассажиров и обворовать их. Коля понял Черный, хоть и больше отсидел, недалекий умом, и с таким кентом можно с ходу влететь. План Черного он отверг.

— Мы только израсходуем деньги, напоим пассажиров, а обворовать не сможем. Да и что толку, если прихватим кой-какие мало-мальски ценные вещи. Водку оправдаем, билеты, и только.

Тогда Черный предложил обворовать пассажиров по-другому.

— У меня есть снотворный порошок. Подмешаем в водку, и все в ажуре.

Не хотелось идти на такое дело, но Черный уговорил.

В субботу, вечером, встретились на станции Сарепта. Черный вытащил из-за пазухи бутылку и потряс. Бутылка попала в свет фонаря, и Коля заметил на дне мутный осадок. Он и раньше догадывался: нет у Черного снотворного, он лишь стремится сесть в поезд, надеясь обворовать пассажиров, даже если они не напьются и не уснут. «Намешал, наверное, мелу», — подумал он и сказал:

— Хорошо, возьмем сейчас билеты, сядем в поезд, напоим кого-нибудь, и они уснут. Но вагон общий или плацкартный, и кругом люди. Но Бог с ними, пусть все уснут, и мы уснувших обчистим. Утром проснутся и заявят в милицию. Опишут нас, особенно меня, а я приметный, скажут: сели в Сарепте. И наши менты по описанию меня сходу найдут.

Черный согласился, но сказал:

— У меня на примете есть хата. Я разузнаю все, и мы обчистим ее. Золота у них полно.

В субботу Коля пришел к Черному. Тот его ждал. Протянул в наколках руку.

— Не раздевайся. Щас катим к кенту. Мы с ним вместе сидели. Насчет хаты все в порядке. Сегодня хозяев нет дома. Кроме золота у них несколько ковров. Для этого нужна машина. И с машиной все на мази. Вот, — он потряс связкой ключей, — есть и от «Волги» ключ.

Добравшись до квартиры, Черный три раза коротко позвонил. Дверь открыли, и они вошли в тесный, заваленный хламом коридор.

— Ты один? — спросил Черный хозяина.

— Один, — ответил парень лет на пять старше Коли.

Он невысокого роста и тоже чернявый.

— Знакомьтесь, — сказал Черный. — Никола, я тебе про него говорил.

— Юра, — парень протянул руку.

Разделись и прошли в темную от копоти кухню. Черный поставил на кухонный стол бутылку водки.

— Закусь есть?

— Есть. — Юра взял с подоконника селедку, с плиты снял кастрюлю с холодной картошкой и подсел к ребятам.

Выпив по стопке, а затем по другой и чуть закусив, Черный вкратце рассказал о хате. Юра закурил и, ничего не ответив, достал из стола противотанковую вермута.

— Вот, давай еще вмажем, но на хату я не пойду. Не люблю ПО ЧУЖИМ НАКОЛКАМ ХОДИТЬ. Ты надыбал, ты и делай. У меня есть СВОЯ на примете, и я вертану один. Мне не нужны подельники. Смотри, делай свою как хочешь, я — пас. Я, наверно, отосплюсь и двину сегодня. У меня надежней.

Он поставил ближе стаканы и налил вермута.

— За вашу и за мою удачу, поехали.

Забалдев, парни стали вспоминать зону.

— Да, магазины закрыты, еще б вмазать, — сказал Черный.

Юра нагнулся, и достал из стола три бутылки пива.

Парни, покуривая, не спеша потягивали пиво.

— Хорэ, надо валить, — Черный поднялся.

На улице тихо. Снег еле припорошил замерзшую землю.

— Идем брать хату, — сказал Черный.

— Ты в своем уме? Мы же пьяные, а на машине надо рулить, — возразил Коля.

— Херня, какой я пьяный, одним ударом любого вырублю.

Навстречу коренастый прохожий.

— Смотри, как щас его.

Петров приотстал, а Черный, поравнявшись с коренастым, попросил закурить. Тот оказался некурящий, и хотел пройти, но Черный задержал его за плечо и размахнулся правой. Мужчина не растерялся и с силой толкнул его. Черный стоял на припорошенной снегом ледяной дорожке и так с занесенной для удара рукой шмякнулся на лед. Коренастый нагнулся, поднял небольшую палку и стал обхаживать Черного по ногам. Он корчился от боли, но встать под ударами не мог. Коля рванул на помощь, но мужчина замахнулся палкой.

— А, сука, ну тогда тебя ножом, — Петров запустил руку в карман.

Ножа у него не было, напугать хотел.

Черный вскочил и кинулся на коренастого. Но тот оказался не из трусливых и, схватив Черного за рукав, продолжал молотить палкой. Коля заметил идущего навстречу прохожего и нападать на мужчину не стал. Прохожий приблизился, и он громко:

— Прекрати, прекрати, ишь, хулиган…

Здоровяк-прохожий нес под мышкой стекла.

— Кончайте! А то стеклом порежу! — рявкнул он.

Коренастый бить Черного прекратил, а Коля поглядел на дорогу: к ним подъезжала патрульная милицейская машина, и он рванул. Менты выскочили из обеих дверок и пустились за ним. Обогнув дом, повернул налево. Наперерез несся милиционер — он обежал дом с другой стороны. Догнав, пнул по ноге, но Коля не упал, лишь пошатнулся. Мент догнал и пнул еще. Ноги отбиты, но он, развернувшись, побежал в другую сторону, но оттуда ломился второй милиционер. Петров заметался по обледенелой земле. Он прижат к высокому сетчатому забору спортивной площадки. И рванул между ментами. Один из них хватил наперерез и толкнул в спину…

— У него есть нож, — сказал потерпевший.

Его обыскали, но ножа не нашли, и стали осматривать притоптанный снег.

— О каком ноже говоришь? — возразил Коля. — Ты бил его палкой, а я разнимал. Пусть мужчина скажет.

Свидетель поддержал:

— Когда я подходил к ним, этот парень говорил, чтоб тот бить перестал. Ножа я не видел.

— Тогда зачем побежал? — спросил потерпевший.

— Не хотел попадать в свидетели.

— В машину их, а я поищу нож, — и сержант пошел по следам Коли.

Скоро вернулся.

— Он куда-то зашвырнул нож.

В милиции их закрыли в переполненную камеру, и они тихо заговорили. Здесь Петров не чувствовал господствующего положения Черного. На свободе он имел над ним вес — свободу Черный знал лучше. А в камере Коля стал диктовать ему условия, почувствовав себя в знакомой обстановке. За год с лишним так и не привык к свободе, а в камере обрел себя.

Вначале Черный предлагал идиотский план, как выкрутиться. Но Петров отмел его и стал с ним груб, даже не предлагал, а приказывал, что надо говорить.

— Будешь базарить: ты попросил прикурить у мужчины, а он заместо спичек ударил тебя, ты поскользнулся и упал, а он схватил палку и дал тебе «прикурить». Тут шел парень, и попытался его остановить. Следом мужчина со стеклом, и он тоже вступился. Подъехала милиция и парень рванул от нее. Меня спросят, почему ломанулся, буду говорить также: не хотел попадать в свидетели. А прохожий будет за нас. Все. Теперь ты — потерпевший.

Прислушались к разговору сокамерников. Все жаловались: с похмелья трещат бошки и курить хочется. Попросили у дежурного воды. Напились. У парней оказалось курево, почадили и, кто на лавочке, кто на полу, продремали ночь.

Утром всем хотелось жрать, но в КПЗ еды не дают, и Петров, чтоб развеселить камеру, стал читать лагерные стихи и поэмы. Дежурный у дверей, открыв кормушку, слушал. Коля под хохот читал поэму «Лука Мудищев», и дежурный улыбался. Ему такой артист нравился. Дочитав поэму, спросил:

— Товарищ сержант, дайте закурить?

— Поэту надо дать, — дежурный сунул в кормушку сигарету.

Всей камере хватило на несколько затяжек.

— А я пятерку пронес, — сказал щербатый парень.

— Давай, — и Петров попросил дежурного достать жратвы и курева.

Вскоре дежурный подал несколько буханок хлеба, колбасы и три пачки «Беломора».

Пришел заместитель начальника милиции. Он решил, кого оштрафовать, кого отправить на суд, чтоб влепили пятнадцать суток, а кого выпустить.

Вызвали Черного. Он не вернулся. Следом Петрова. Он объяснил, за что забрали. Вошли потерпевший и свидетель.

Все вышло так, как и предполагал Коля. Свидетель дал показания в их пользу. Тогда заместитель спросил:

— Когда освободился?

— Полтора года назад.

— По какой статье?

— По сто сорок шестой.

— Грабитель, разбойник! Прикидываешься невинной овцой. В камеру!

Утром задержанных повезли на «воронке» в суд. Сопровождал милиционер, знакомый Коле.

— За что тебя? — спросил старшина, держа дела.

— За хулиганство. А я ни при чем. Дадут теперь пятнадцать суток. — Он стал говорить тише, вплотную подойдя к старшине. — Помогите, сделайте, чтоб не пятнадцать суток дали, а штрафу.

Милиционер нашел протокол и сделал пометку.

Петров переступил порог кабинета. За столом молодой судья Шмелев. О нем весь район говорил. Он от жены гулял, а как-то ее положили в больницу, и к нему зачастила любовница. Жена пришла домой искупаться и застала их в постели. И отравилась.

По утрам Коля часто встречал Шмелева у суда, с неподдельной скорбью он шел на работу. Преображался, когда людей судил. В эти мгновения становился жизнерадостным.

Шмелев прочитал мораль: негоже молодому человеку, комсомольцу, наверное, вечерами хулиганить. В протоколе записали: Петров вечером в нетрезвом состоянии приставал к гражданину Анисину и ругал нецензурной бранью.

И жизнерадостный Шмелев оштрафовал Петрова на пятьдесят рублей.

К Черному Коля ходить перестал.

В техникуме его перевели из кандидатов в студенты.

 

13

В прошлом году Колю поставили на очередь в жилищный кооператив. Петровы решили купить двухкомнатную квартиру — у матери есть тысяча рублей. Из кооператива пришла открытка.

В коридоре толпились люди. Зайдя в кабинет, положил на стол приглашение, и председатель, мужчина с красным лицом и мясистым носом, нашел документы.

— Ваш дом начнут строить в будущем году, но мы предлагаем сейчас внести деньги на другой дом — улучшенной планировки, его вот-вот начнут строить. Цены дороже. Двухкомнатная девять тысяч двести восемьдесят. Согласны в ближайшее время внести сорок процентов?

— Нет. Около десяти тысяч за двухкомнатную — да это грабеж!

— Кооператив дело добровольное.

— Тогда документы забираю.

— Хорошо, — и председатель, расшив папку, протянул документы.

В коридоре молодая женщина сказала:

— Зря ты, парень, забрал документы. Тебя никто не заставляет платить деньги за дом улучшенной планировки. Надо было сказать: в этот дом не пойду, а дождусь строительства своего. Здесь из-за этого все стоят. Не хотят вносить столько денег. Верни документы, а то на твое место своего человека всунут.

— Ну и хрен с ними, — ответил Коля.

«Во обдирают народ! Чтоб купить такую квартиру, надо по-черному воровать. Вот тебе и бесплатное жилье в Стране Советов! Не видать мне квартиры. Мать говорит, что не хватает слесарей-сантехников в ЖКО. Надо рвать туда. Там бесплатно получу квартиру. Хватит быть дураком».

Домоуправ, высокий чубастый хохол лет тридцати пяти, выслушал Петрова.

— Слесаря нам нужны. Можешь увольняться с завода. Квартиру, если будешь хорошо работать, в течение года получишь. Однокомнатную. Тем более и мать у нас — она хороший труженик. Но слесарям — в первую очередь. А когда закончишь учебу, у нас останешься техником. Если покажешь себя. Я сам строительный закончил.

Приняли Колю слесарем-сантехником с окладом в семьдесят рублей и направили на самый дальний и худший участок: много старых домов, требующих капитального ремонта.

— Здорово, ребята! — сказал он, войдя в слесарку. — Меня послали к вам работать.

— Это хорошо, — поднялся с дивана чернявый, среднего роста парень. — У нас вот только с похмелья трещат бошки, давай, для вступленья, возьми бутылку. Деньги есть?

— Есть. — Коля достал пятерку.

— Петя, — обратился чернявый к сидевшему на диване парню, — сходи за водкой, а то ему не дадут.

Петя медленно поднялся и захромал на выход.

Ребята опохмелились, и часов в десять пошли по заявкам.

Петров не знал, чем отличается газовый ключ номер первый от второго, не знал, что такое стояк и, прислушиваясь к разговору слесарей, не всегда понимал, о чем они говорят.

Постепенно научился выполнять самую простую работу и сшибать с жильцов трояки и пятерки, и пить с ребятами чуть ли не каждый день. От коллектива отрываться нельзя.

В Заканалье был филиал строительного техникума. Он помещался в здании бывшего ГПТУ № 6. В этом здании шесть с лгал ним лет назад Коля учился на каменщика. Став студентом, решил перевестись в филиал. Несколько раз просил заведующего, но не было свободных мест. И вот, став сантехником, зашел к заведующему и намекнул: переведи — пригожусь.

В конце учебного года перевели в филиал, и он видел в этом плохое знамение. Здесь он учился по поддельному свидетельству в ГПТУ, и его посадили. Сейчас снова по поддельной справке он в техникуме. Неужели опять посадят?

К осени понял, как надо работать, чтоб водились деньги. На участке заселяли новый дом, и он, имея ключ от незаселенных квартир, — а все замки одинаковые, — стал снимать со смесителей коронки, а иногда и смесители, и ставить жильцам-бедолагам за деньги. Снимали и ребята, но меньше, у всех полставки: то в магазине, то в тепловых сетях, и домой приносили более полутора сот, а Коля новичок и полставок не имел, зато ловчее загонял жильцам им же принадлежащие сантехнические приборы.

Скоро умывальники и компактные бачки пустил в оборот. Вселяется жилец — умывальника нет, а Коля тут как тут. Его просят достать, и он за деньги приносит с другой квартиры умывальник, и опять ждет жертву.

И ребята с уважением стали относиться к нему — стремительно выравнивался с ними.

В магазине нашел общий язык с директором и стал выполнять мелкий ремонт. Директор в наряде закрывал больший объем работ, и деньги делили пополам.

О том, что Коля не лыком шит, прослышал домоуправ и подал несколько раз руку. Максим Петрович уважал деловых людей и сам шел в ногу со временем: всем квартиры давал за взятки, и лишь красивым женщинам — бесплатно. Кроме женщин, любил водку, самогон и сало. «Отлично, — думал Коля, — с таким домоуправом не пропаду».

Как-то, провожая Максима Петровича, рассказывал:

— До поступления к вам стоял на очереди в кооперативе. Конечно, я получил бы кооперативную, но там новый дом улучшенной планировки собирались строить и сказали уплатить около четырех тысяч. А здесь можно получить квартиру не за десять тысяч, а если получу, отблагодарю, кого надо.

Домоуправ молчал. Слесарь ему явно нравился.

Коля знал тактику Максима Петровича: пообещает слесарю квартиру, и начнет гонять парня: то справку не так составили, то ненужную потребует. И ждет на лапу. А Петров такой догадливый: еще ему не обещают квартиру и не гоняют за справками, а он уже предлагает взятку. «Молотое, молоток, — думал домоуправ, — будет тебе, Петров, квартира».

Заработав денег, осенью собрался в Москву, на фабрику глазных протезов, — он там стоял на очереди, — вставить глаз по цвету. На работе взял отпуск за свой счет.

Когда покупал билет на самолет, кассир спросила:

— Фамилия?

Не любил, когда спрашивали фамилию. Ментам, если попадался, часто не свою говорил. И брякнул:

— Иванов.

В аэропорт приехал рано утром, но Москва самолеты не принимала.

Посадку объявили под вечер, но утомленный Коля не расслышал и хватился, когда до взлета оставались считанные минуты. Ему закомпостировали билет на следующий рейс, не удержав двадцати пяти процентов.

Объявили посадку на новый рейс, и пошел второй раз регистрировать билет. Настроение испортилось: чемодан улетел с первым рейсом.

Во Внуково пошел за чемоданом. Дежурная багажного отделения, выслушав, сказала:

— Этот рейс еще не садился.

— Как не садился? Я опоздал на него, и точно знаю, он взлетел. Дежурная посмотрела журнал.

— Говорю не садился. В журнале нет записи.

— Как нет записи, если я опоздал на него и он мне только хвост показал.

Дежурная не знала, как отвязаться от назойливого пассажира. Ей некогда: самолеты во многих городах задерживались, а теперь разрешили посадку, и с багажом хлопот невпроворот. Позвонила по телефону.

— Ваш самолет приземлился в Домодедово, — сказала она.

Мчится в Домодедово. Свет фар выхватывает из темноты колдобы автотрассы. Не думал, что московская кольцевая мало чем отличается от волгоградских дорог.

В комнате находок чемоданами и сумками заставлены все полки. «Значит, не один я раззява», — подумал и подошел к дежурной.

Она быстро нашла чемодан.

— Почему в билете фамилия Иванов, а в паспорте Петров?

И только теперь вспомнил: в билете не своя фамилия.

— Я купил билет с рук, — нашелся он.

— Не выдам чемодан, зовите милиционера.

Подошел к милиционеру.

— Забытым багажом не занимаюсь, — сержант отвернулся.

Но дежурная без милиционера отказалась выдать чемодан, и он второй раз подошел к сержанту.

— Что вы парня гоняете? Это ваша работа и не посылайте его к нам, — зайдя в комнату находок, сказал сержант.

Около выхода его атаковали таксисты и частники, предлагая оттартать в любое место. «Сдерут, черти, три шкуры», — и дождался автобуса.

Ночь перекантовался на аэровокзале, и с открытием метро поехал к знакомым на Волгоградский проспект.

На фабрике глазных протезов целую неделю улаживал дела. Ему бы и за три дня изготовили протезы, но он, неопытный, не понимал: техникам надо пообещать подарок. Это ему объяснил бывалый пациент.

В Москве остановился на той квартире, где раньше жила троюродная сестра. Но ему интересно познавать новое, и отправился в одну из лучших гостиниц — «Россию» — поговорить с администратором и убедиться, сможет ли он, в случае надобности, получить номер. А то все говорят: в Москве невозможно попасть в гостиницу.

Он шел через широкие холлы с тропическими растениями. Стрельнув в зеркало и поправив шляпу, спокойно, будто десятки раз бывал в таких гостиницах, подошел к администратору. Она сидела за барьером, симпатичная, лет сорока, и оглядывала его, пока приближался.

— Здравствуйте, — улыбнулся Коля, — мне надо номер.

— Вы командировочный?

— Нет.

— У нас нет свободных мест.

— Это ничего, что у вас СЕЙЧАС НЕТ, я подожду…

Он подмигнул милой женщине, и его правая рука медленно заскользила в левый внутренний карман нового осеннего плаща.

Сзади послышались шаги, и администратор приятно улыбнулась.

— Подождите…

Брел по освещенной вечерней Москве и был рад: так быстро договорился с администратором! Останься и сунь денег — вот сколько не знал, — и был бы номер.

 

14

Нравилась Петрову поэзия Евгения Евтушенко, но его интересовал вопрос: почему он ненавидит Сталина? Ведь к Сталину большинство советских людей относятся с уважением. И захотелось этот вопрос задать поэту.

Коля был пацаном, когда в газете «Известия» опубликовали стихотворение «Наследники Сталина». Помнил, как отец-сталинист смеялся над автором. Освободившись, среди отцовских документов нашел газету и поразился: стихотворение написал Евтушенко.

О культе личности он знал только из школьной программы и не сомневался — коммунисты идут верным путем: все, что они строят — на века: вечен Одлян, вечна система «ты мне — я тебе», вечны взятки; и все, что создано, создано продуманно, и Сталин здесь ни при чем — он выполнял волю коммунистического большинства.

В тюрьмах рецидивисты не ругали Сталина, а с благоговением к нему относились: выиграл войну, снижал налоги и ворам в зонах давал жить. А Хрущева поносили: это он, лысый черт, отменил зачеты, ввел в зонах режимы и хотел уничтожить воров.

Как-то в заводоуковской КПЗ зашел разговор о правителях, и мужичонка, по пьяни совершивший преступление, орал:

— Сталин человек! Я на фронте ходил в атаку и кричал: «Ура-а-а! За Ленина! За Сталина!» У нас были маленькие портреты Сталина, и я перед атакой смотрел на портрет. И сейчас его храню. Если снова начнется война и нам выдадут портретики Брежнева, что, когда пойду в атаку, буду кричать: «За Ленина! За Брежнева!»? — нет! У меня язык не повернется. Буду кричать: «За Ленина!», и если скажут снова кричать за Сталина, буду кричать: «За Сталина!»

С мужиком была согласна вся камера.

Перед поездкой Коля прочитал в «Крокодиле» стихи Евтушенко и среди них — «Дитя-злодей»— Молниеносно «Комсомольская правда» напечатала ответ «Дитя-злодея», и ему понравились последние строчки:

И написал в «Комсомолку». Он ругал автора и советовал ему сходить к могиле Сталина и низко-низко поклониться.

Летом слушал стихи Евтушенко в исполнении народного артиста и поговорил с ним. Тот был без ума от поэта и хвалил его, возражая Коле.

У артиста узнал: Евтушенко живет в Москве на Котельнической набережной, в высотном здании. «Хорошо, — подумал он, — осенью буду в Москве, и встречусь с ним».

Петров ехал к высотному зданию. «Надо попасть с самого утра, пока он дома». Хотелось спросить Евтушенко: «Мне нравится ваша поэзия, но почему ненавидите Сталина?»

Туманный рассвет медленно вставал над Котельнической набережной. Шпиль высотного здания с пятиконечной звездой терялся в тумане. Обошел дом и встал напротив центрального входа. Из дверей выходили солидные люди. Вот по ступенькам спускается полковник, следом шикарно одетая дама. «Да, не пропустят меня. На входе швейцар. Ишь, скажет, к Евтушенко захотел. Иди-иди, не мешай людям», — подумал он и, закурив, пошел во двор.

Во дворе стоят легковые машины. Некоторые обтянуты чехлами. «На нашем квартале, — подумал Коля, — все внутренности растащили бы, и остались одни чехлы».

«Как попасть к Евтушенко? Кого спросить? Эти магнаты не помогут».

У одного из подъездов в черном халате копошился дворник. «Он-то мне и нужен».

— Здорово были, — сказал Коля.

— Здорово-здорово, — весело ответил дворник.

— У меня дело на сто тысяч и вы мне поможете.

— Что за дело?

— Я живу в Волгограде, здесь проездом, люблю поэзию Евтушенко. Очень хочется с ним встретиться. Но в этот дом не попадешь. Я несколько раз в справочном узнавал номер его телефона, но не говорят.

— Подожди. Может, помогу.

Дворник закончил работу, и они пошли по двору.

— Тебя как зовут-то?

— Коля.

— А меня дядя Саша.

Дворнику лет пятьдесят. Подошли к подъезду.

— Я живу на втором этаже. Занесу халат.

Дядя Саша вернулся быстро.

— Так, значит, любитель поэзии Евтушенко?

— Да-а-а…

— Идем на пульт. Узнаю номер телефона и номер квартиры. В этом доме я работаю электриком, а дворником на полставки…

— Так вы в этом доме по квартирам ходите?

— Хожу.

— А кто здесь еще живет из знаменитых?

— Из знаменитых? Зыкина живет. Я как-то выключатель у нее ремонтировал. Быстро исправил, и она трояк дала.

— Хорошо здесь бросают на лапу?

— По-разному. Кто-то даст, кто-то нет. Даст — хорошо, не даст — и на этом спасибо. Ну, пошли на пульт.

Коля последовал за дядей Сашей и они спустились в подвальное помещение высотного дома. За столом, перед приборами, немолодая женщина. Дядя Саша поздоровался и спросил журнал, сказав, что забыл номер квартиры одного жильца, и стал листать. Напротив фамилии «Евтушенко» стоял номер квартиры и четырехзначный номер телефона.

— А почему у него четырехзначный номер телефона? — спросил Коля на улице.

— Три первые цифры у всех одинаковые. Зайдем ко мне в гости.

Он жил в двухкомнатной служебной квартире. Жена напоила чаем с печеньем и, когда они вышли, дядя Саша сказал:

— Я второй раз женат. С нами живет ее дочь. А деньги женщинам нужны. Вот я и кручусь на двух работах.

— Дядя Саша, зайдемте в магазин, я возьму бутылку.

В магазине у дяди Саши все грузчики знакомые. Петров купил бутылку, и они распили ее в подсобке на троих. Угостили грузчика.

Коля рад, хоть и не попал к Евтушенко, зато узнал номер телефона. И сколько ни звонил, трубку снимала жена и спрашивала: «Кто?» Один раз назвался земляком со станции Зима, но поэт к телефону не подошел.

В Москве много где побывал: порыскал по музеям, взлетел на скоростном лифте в Останкинской телебашне в ресторан «Седьмое небо», сорок пять минут Золотой зал крутил его над столицей.

В Третьяковской галерее старушка-гардеробщица попросила подождать. Когда около гардероба никого не осталось, взяла плащ и через барьер помогла Коле одеться. Было так стыдно — старая женщина услуживает ему, молодому, что он готов был оставить плащ, шляпу и ломануться из Третьяковки. Гардеробщице надо дать чаевые, но сколько?

Петров в Ленинграде. Хочется попасть в пятый номер гостиницы «Англетер», ныне «Ленинградская», где был убит Есенин.

Народу в гостинице тьма-тьмущая — Октябрьские праздники. Большинство ученики. Решил устроиться в номер, но мест нет. Поговорил со швейцаром, посулил денег, но тот отказал. Тогда протолкался к администратору и на всякий случай в пачку сигарет под блестящую обертку сунул десятку. Спросив, не найдется ли места, достал сигареты. Администратор заметила десятку, но в номере отказала. И сколько ни упрашивал, заменив червонец на четвертную, номера не дали, и он с незнакомым мужчиной поднялся на второй этаж. Но пятый номер закрыт.

В цветочном магазине на Невском купил пять букетов гвоздик и, сделав из них три, прошмыгнул на второй этаж.

Пятый номер рядом с кабинетом директора. На табличке фамилия: Есинкин. «Чуть не Есенин», — подумал и зашел в кабинет. Объяснив, что хочет в пятом номере поставить на стол букет цветов в память о Есенине, один букет положил на стол. Директор поблагодарил.

— Обратитесь к дежурной.

Объяснил дежурной и вручил букет цветов. Она рассыпалась в любезностях.

— Если за этим заходили к директору, то и не стоило. Надо было сразу подойти ко мне.

Красные гвоздики в ноябре растопили душу работников гостиницы, и вот Колю в пятый номер заводят две женщины — дежурная и горничная.

— Сейчас здесь живут румыны, по фамилии Кармены, — сказала дежурная.

— Они знают, что в этом номере задавился Есенин?

— Знают, наверное.

Поставил гвоздики в вазу, а горничная налила воды.

— Вот придут Кармены и удивятся, что у них цветы.

Коля оглядывал номер. Правый угол пронзали трубы то ли отопления, то ли водопровода, и он засмотрелся на них. Есенина повесили на трубах.

— Как-то здесь жили поляки, и когда узнали, что в этом номере повесился Есенин, накупили свечей, зажгли их, и всю ночь читали стихи, — тихо сказала дежурная.

Поблагодарил женщин и записал фамилии старейших работников гостиницы. Хотелось разыскать тех, кто в ночь смерти Есенина дежурил в «Англетере».

В справочном дали всего один адрес, и он зашел в старинный дом. Дверь открыла дряхлая, лет восьмидесяти, старуха, и он объяснил, зачем пришел.

Скупой, очень скупой рассказ выслушал Коля и спросил:

— Вы не слыхали, Есенин задавился, или его вначале убили, а потом подвесили?

— Слыхала, но кто теперь точно скажет?

— Жив кто-нибудь из тех, кто в ночь смерти дежурил в гостинице?

— Не знаю. Теперь не знаю.

— Горничная, дежурная, швейцар — они тогда молодыми были?

— Горничную и дежурную не помню, а швейцар пожилой был. Говорили, что он поклонникам Есенина по кусочкам раздавал веревку, на которой повесился поэт.

Поблагодарив старушку, поехал в гостиницу «Октябрьская». Мест не было, и люди толпились возле администратора. Занял очередь. Одни, отчаявшись, уходили, другие снимали комнаты у предприимчивых ленинградцев. Адреса за плату раздавал швейцар, ссыпая мелочь в широкий карман роскошного пиджака.

Но вот, как в сказке, нашлись свободные номера. Дошла и до Коли очередь. Администратор стала заполнять карту гостя, но прочитав в паспорте графу, на основании чего он выдан, сказала:

— Мы не можем вас поселить в гостиницу.

— Как мне быть?

— Езжайте к начальнику паспортного стола. Если разрешит — устроим.

Ругая ненавистную запись «Положение о паспортах», поехал в отделение милиции.

— Товарищ капитан, я приехал посмотреть Ленинград, но меня не прописывают в гостинице «Октябрьская». Необходимо ваше разрешение, — Петров протянул паспорт с картой гостя.

— По какой статье сидел?

Не ожидал такого вопроса, но нашелся:

— По двести двенадцатой.

Капитан весело, но с недоверием посверлил Колю глазами.

— Что надо в нашем городе?

— Приехал посмотреть Ленинград — колыбель Октябрьской революции.

Капитан усмехнулся.

— Нечего делать в нашем городе.

— Но я хочу посмотреть Ленинград.

— В гостинице остановиться не разрешу. Мой совет — уезжай быстрее.

Ночь продремал на Московском вокзале. Только засыпал — будила милиция. На вокзале страны Советов спать не положено.

Но все же немного отдохнул и целый день знакомился с городом.

На вторую ночь улыбнулось счастье: уснул на раскладушке в холле одной из гостиниц, а утром поехал в Петергоф. Вечером крепко заснул, вытянув ноги, в мягком сидячем вагоне поезда Ленинград — Москва.

В Москве увидел рекламу: в Колонном зале проводится авторский вечер Евгения Евтушенко. На мгновенье задумался: «А вдруг попаду?» Но взял билет на самолет и, решив: «Посмотрю по телевизору», — поехал в аэропорт.

Дома написал зарисовку в многотиражную газету о поездке в город на Неве.

Проглядывая программы передач телевидения, ждал, когда же покажут авторский вечер Евгения Евтушенко? Наконец вечер включили в программу, и Коля пошел к соседям. Своего телевизора не было. Но вечер поэта отчего-то заменили передачей «50 лет Мосфильму».

 

15

Перед выходными домоуправ сказал Коле:

— Собирай документы на квартиру.

Не прошло и двух недель, и Петровы въехали в однокомнатную. Взяв у матери двести пятьдесят рублей, вложил в конверт и передал домоуправу.

Квартиру оформили на мать, и он мог рассчитываться с работы, но не стал: Максим Петрович обещал поставить техником.

В прессе шла травля Александра Солженицына. На Западе он опубликовал роман «Архипелаг ГУЛАГ», и в стране проходили собрания: коммунисты, да и не только коммунисты, осуждали писателя за его произведение.

Утром в Красном уголке собрались работяги, не было лишь домоуправа и главного инженера: их вызвали в исполком на ковер.

Лысый упитанный лектор поднялся на трибуну.

— Я прочитаю лекцию об Александре Солженицыне. — Несколько выждав, продолжал: — Все присутствующие не раз слышали, что Александр Солженицын опубликовал на Западе свой, не имеющий литературного достоинства, роман «Архипелаг ГУЛАГ». И название-то непонятное, туманное. О чем он пишет? Солженицын опросил около трехсот бывших заключенных, и все это записал. Ну, дело понятное, спроси любого заключенного, считает ли он себя виновным, и большинство ответят, что не считают. А если кто и признает свою вину, то добавит, что срок дали завышенный. Конечно, просчеты у правосудия бывают, и он насобирал именно таких данных. А роман ничего общего с литературным произведением не имеет, так себе, бред сына кулака. Его отца раскулачили, вот и выместил злобу, написав грязный пасквиль на советскую действительность.

Лектор около часа критиковал Солженицына. Хорошо хоть не по бумажке. О писателе Солженицыне многие и слыхом не слыхали, и за свою жизнь не прочитали ни одной книги.

Закончив, лектор спросил:

— Вопросы есть?

— У меня, — поднялся Петров. — Вот вы сказали, что название романа «Архипелаг ГУЛАГ» какое-то туманное. А вы что, не можете расшифровать?

— Ну, если взять слово «архипелаг», то все знают, это группа островов. А вот почему он ГУЛАГ к архипелагу приплел — не знаю.

— ГУЛАГ расшифровывается, это — Главное Управление Лагерей, — громко сказал Коля.

— Простите, я не знал этого. Нам не объяснили название. Еще вопросы есть?

— Есть, — поднялся слесарь со второго участка, Геннадий Маслов, — скажите, а вы сами читали «Архипелаг ГУЛАГ»?

— Нет, но нам о нем рассказывали.

Люди расходились, а маляр, женщина лет сорока, Евдокия Полунина, пока лектор одевался, спросила:

— Когда в магазинах появится мясо?

Лектор выкручивался, а Евдокия кричала:

— Конечно, вы мясо каждый день жрете, вон кожа-то лоснится и брюшко навыкате. Вам мясо и колбасу свободно отпускают, вот вы и читаете лекции, умяв с килограмм колбасы. А тут за день наработаешься, а потом как ишак по магазинам. А в них пусто. Лекцией сыт не будешь. Лучше бы по килограмму мяса принесли.

Лектор успокаивал женщину: скоро в магазинах будет все.

Слесари закурили и компанией пошли в магазин, обсуждая Солженицына. Они верили непрочитанному роману и язвили над лектором.

Коля мысленно благодарил Солженицына, рассказавшего миру о лагерях правду.

Осенью в «Литературной России» прочитал статью Олега Тенина о биографии песни «Зоренька». Об авторе слов песни Вельтмане Коля ничего не слышал, но лагерный вариант «Зореньки» знал. И никогда не думал, что песню, которую выучил в тюрьме, написал русский писатель. «Раз Тенин интересуется биографией «Зореньки», напишу ему лагерный вариант. Это подтверждает популярность песни», — подумал он и написал в редакцию на имя Тенина письмо. Сообщил: песню в детстве часто слышал во дворе в исполнении ребят под гитару.

Вскоре пришел ответ:

«Уважаемый товарищ Петров!

Ваше письмо мы при первом удобном случае передадим Олегу Тенину.

Спасибо за внимание к еженедельнику».

Прошло три месяца. Коля и думать не думал о Тенине, но вот из общежития бывшая соседка принесла письмо. На конверте московский штемпель, но фамилии адресата нет.

«От кого бы это?» — подумал он, отрывая край конверта. На листе из школьной тетради написано: «Уважаемый тов. Петров, редакция «Литературной России» сообщила мне, что Вы прислали письмо по поводу моей статьи «Неугасающая Зоренька» с вариантом песни «Что отуманилась зоренька ясная». Меня это сообщение очень заинтересовало, но само Ваше письмо редакция затеряла: разгильдяйство для них дело привычное. Так что я смог получить лишь Ваш адрес. Не потрудитесь ли сообщить мне приведенный вариант и вообще все, что Вы знаете о популярности А. Вельтмана? Буду Вам очень признателен.

С наилучшими пожеланиями Тенин Олег Викентьевич».

Перечитал письмо. Какая радость: ему написал московский литературовед и просит вариант «Зореньки». Да запросто! И накатал письмо, не упомянув, что песню выучил в тюрьме. «Зачем литературоведу знать об этом?»

Вот и ответ. С восторгом влетел на пятый этаж, схватил ножницы, отстриг кромку конверта и с жадностью набросился на приятные для него строки:

«Уважаемый тов. Петров, я получил Ваше письмо 7 марта. Благодарю за него.

Сообщенный вами вариант переработки песни А. Ф. Вельтмана интересен — конечно, не формой, и не содержанием, а как свидетельство популярности произведения.

Александр Фомич Вельтман, хороший знакомый Пушкина, был очень популярным писателем в середине прошлого века. Он создал много поэтических произведений, четырнадцать романов. Один из них неоднократно издавался в СССР, переведен на иностранные языки. Вы можете найти издание 1957 года. Называется роман — «Приключения, почерпнутые из моря житейского, Саломея». Это очень любопытное произведение. Советую Вам его прочесть. Остальные романы писателя достать очень трудно, а иногда и невозможно: некоторых нет и в крупных библиотеках. Если Вам когда-либо попадутся произведения А. Ф. Вельтмана, сведения о нем — сообщите мне. В этом заинтересован и Институт Мировой литературы.

С наилучшими пожеланиями. Тенин.

Буду рад получить от Вас ответ на мое письмо».

«Господи, так у меня с ним переписка наладится. Он рад получить от меня письмо! Литературовед он, наверное, известный, раз пишет, что если мне попадутся произведения Вельтмана или сведения о нем, сообщить ему. Главное, в этом заинтересован Институт Мировой литературы!»

Сразу отвечать не стал, захотелось прочитать роман Вельтмана, и стал носиться по волгоградским библиотекам, но романа не нашел даже в областной. В каталоге хранился только формуляр.

Поняв, что «Приключения…» Вельтмана не найти, написал об этом Тенину с сожалением. И еще просил совета: как определить — копия это или оригинал — имеющийся у него первый номер газеты «Искра». «Искру» он нашел в отцовских документах. Из Государственной библиотеки имени Ленина, из Института марксизма-ленинизм а ему отвечали: газету надо посмотреть и сделать заключение.

Ответ пришел быстро.

«Уважаемый тов. Петров!

Получил Ваше письмо. Да, к сожалению, произведения Вельтмана достать очень трудно даже в библиотеке. Но я думаю, что Вам в конце концов удастся прочесть упомянутый мною роман. Буду рад узнать Ваше мнение.

Относительно газеты «Искра». Разумеется, первый номер газеты — большая ценность. Но определить на расстоянии, подлинник у Вас в руках или копия, конечно, нельзя. Я смог бы дать точный ответ, если бы видел эту газету. Может быть, во время Вашего отпуска Вы приедете в Москву, мы встретимся и сможем разрешить данный вопрос.

Я сейчас занимаюсь изучением различных переводов Библии. Для этого нужны различные издания. Если в Вашем районе есть возможность приобрести эту книгу различных лет издания, сообщите мне, и я вышлю Вам деньги. Со своей стороны, я могу достать Вам в Москве интересующие Вас книги и прислать по Вашему адресу.

С наилучшими пожеланиями Тенин Олег Викентьевич».

И закрутился по знакомым, спрашивая Библию, а Библию и в глаза-то не видел, и достать ее ох как не просто. Зато узнал: Библия стоит не меньше ста рублей. Написал об этом Тенину, заверив: «Библию все равно достану».

И не дождался от литературоведа письма. «То ли ужаснулся цены Библии?»

Ранней весной техник ушла в декретный отпуск, и домоуправ перевел Колю на ее место. Оклад прибавился на пятерку.

С деньгами стало туго сразу после поездки в Москву и Ленинград. Директор магазина, где Петров подрабатывал, ушел на пенсию, новых домов не заселяли, и сантехнические приборы воровать было негде.

Колю потянуло написать рассказ. Но о чем? Как-то осенью на остановке автобуса увидел сизого голубя, кротко смотревшего на людей и выпрашивающего еду. Старушка отломила хлеба и бросила. Голубь с обмороженной лапкой неуклюже заковылял и жадно склевал. Голубей с обмороженными лапками много. Они подходили к людям и, как нищие, выпрашивали подаяния. И захотелось написать рассказ о таком голубе, с обмороженной лапкой, как доверительно подходит к людям и ждет хлеба. «Что же я напишу в этом рассказе о голубе? — думал Коля. — Ну хорошо, напишу, как выпрашивал у людей хлеба, что ему иногда бросали крошки, что у него была скрюченная лапка, в лютый мороз обмороженная. Ну а дальше? Значит, выйдет маленький рассказ. Я напишу о голубе, а сколько в городе ходит нищих, тоже, как голубь, выпрашивающих подаяние. Рассказ закончу так: «Голубь, летая по помойкам и выпрашивая у людей крохи, наклевался за день и полетел на ночлег. На чердак. В это время нищий, вытряхнув из фуражки мелочь, закостылял в магазин и купил бутылку бормотухи, четвертинку хлеба и кулек кильки. Сложив в замызганную сумку еду, полез на чердак, куда залетел голубь. У нищего не было ноги, и он с трудом вскарабкался по лестнице. Выпив бормотуху и съев с хлебом кильку, довольный сегодняшним днем, заснул. На стропилах выше нищего дремал голубь». Это будет конец рассказа. Нет, стоп! Надо по-другому закончить рассказ. Примерно так: «Нищий заснул, а на последнем этаже заканчивал вечернюю трапезу…», кто же заканчивал вечернюю трапезу? Инженер? Нет! Врач? Тоже не пойдет. А, вот как надо: «заканчивал вечернюю трапезу с молодой женой первый секретарь районного комитета партии. Пройдя в спальню по ковровым дорожкам, легли на двухспальную кровать, а чуть выше, на чердаке, спал нищий, на фронте потерявший ногу. На стропилах дремал с обмороженной лапкой голубь мира». Надо так закончить рассказ. Но ведь его нигде не опубликуют. Потому нищего из рассказа надо выбросить: ходи попрошайничай, а в рассказ не стучись. Остается голубь с обмороженной лапкой. Значит, заснул на чердаке один голубь. А ночью его съела кошка.

Напишу рассказ, а где его публиковать? В многотиражке? Есть областные, центральные газеты и журналы. Но в них не пробиться. Да, прервалась у меня связь с литературоведом, а жаль. Он бы посоветовал, о чем писать. Конечно, могу написать повесть или роман о зоне, но ведь я еще и рассказы не научился. И опять, как о зоне писать? Придется врать. Если напишу правду и пошлю в какой-нибудь журнал, вдруг рукопись отнесут в КГБ?»

И он часто обдумывал сюжеты ненаписанных рассказов. «Неужели, чтоб опубликовать, надо врать?»

Работая техником, по утрам заходил в домоуправление, а домоуправ часто бывал с похмелья. Едва Максим Петрович скажет: «Трещит башка», и Коля, догадливый, летит в магазин и покупает на свои гроши бутылку вина.

Максима Петровича многие слесари угощали, и он даже очередность установил.

Сегодня пригласил Колю зайти к концу работы, а это значит — с водкой.

На закуску шмат сала прихватил (как любил Максим Петрович сало!), банку консервов и хлеба с луком.

Заперев дверь, разлил проклятую и посмотрел на домоуправа. Максим Петрович взял граненый стакан.

— Будем здоровы, — и одним махом вылил в глотку.

Крякнув, потянулся к закуске.

Божья благодать разлилась по телу Максима Петровича.

— Я скоро на нефтеперерабатывающий перехожу, в двадцать шестой цех, начальником, и возьму тебя заместителем.

Коля обалдел: в этом цехе он плотником работал.

— Я же техникум не закончил…

— Это ничего. Ты мне необходим, ты знаешь, кто там чем дышит. Будешь у меня заниматься водкой, закуской, словом — проведением отдыха.

Еще выпив, Максим Петрович перешел в атаку на коммунистов.

— Я в партию не вступил и правильно сделал. Сволочи, все захватили.

Не раз Коля слышал, как другим Максим Петрович говорил: «Зря не вступил в партию, а теперь поздно».

О большой должности мечтал домоуправ и со всеми по-разному разговаривал. Выпивая с Петровым, часто, скрежеща зубами, по КПСС проходился.

— Жить надо так, как течет жизнь, — продолжал Максим Петрович, — а против идти нельзя — растопчут. Ты это на себе испытал.

В прошлый раз, выпивая, он говорил: «Не пошел бы я сюда, да вот руки болят, — и поднял мощные маховики, — даже топор держать не могу».

Максим Петрович раньше плотничал, но закончил строительный техникум. Имея в исполкоме мохнатую лапу, пролез в домоуправы.

Выпивка выпиской, а работу с подчиненных Максим Петрович спрашивал. На планерках кричал и доводил женщин до слез. Он требовал работу, но материала поступало мало, и техники выкручивались. Его мало интересовало, чем слесари выполняют заявки, его больше интересовал конечный результат, и ребята воровали сантехнику на стройках.

Максим Петрович любил кинофильмы о сильных личностях и гонял подчиненных, подражая киногероям.

 

16

Коля дружил с девушкой, и летом женился. Он был в отпуске, и в медовый месяц махнул на несколько дней в Москву. Хотелось побывать на американской выставке «Техника и жилище в США» и зайти к литературоведу.

Выставка проходила в Лужниках. Длинная очередь тянулась к круглому павильону. Надо отстоять несколько часов, но Петров подошел к милиционеру.

— Пропустите, пожалуйста, без очереди. Скоро отходит поезд. Я приезжий.

Милиционер пропустил, и он часа два осматривал экспонаты: комнаты в натуральную величину, бытовые приборы, сантехническое оборудование… Как в сказке.

Выставку обслуживали двадцать два гида-американца, свободно говорящих по-русски. Узнал некоторые стороны американской жизни. Его поразило: у американцев нет прописки и паспортов. Удостоверением личности у большинства служат шоферские права.

Гидом на выставке была сотрудница радиостанции «Голос Америки» Лиза Архипова, и он подошел к ней.

— Я хочу вас попросить — передайте Александру Солженицыну большой привет. Скажите: народ верит ему.

— Если будет возможность, — и Лиза Архипова улыбнулась.

Покидая выставку, прихватил на память бронзовый трехчетвертной вентиль, пластмассовый уголок и муфту. «Неужели в Америке в квартирах трубы пластмассовые?»

Коля поехал к литературоведу. Остановившись перед квартирой, передохнул и нажал на кнопку звонка. Первые секунды за дверью царила тишина. Но вот послышалось шарканье и мужской голос:

— Кто?

— Из Волгограда.

— Сейчас…

Дверь отворилась. Коля перешагнул порог.

— Здравствуйте, — сказал Тенин, — проходите.

Петров разулся и прошел за хозяином в комнату.

— Надо было заранее сообщить, что заедете. Я случайно дома оказался.

Литературовед выше Коли, сухощавый, с немного раскосыми синими глазами и носом с горбинкой.

— Я ответил на ваше письмо весной, но ответа не получил. Сейчас приехал на американскую выставку, и решил зайти к вам. Библию так и не достал. Не просто ее найти. И дорого. Я написал вам.

— Да, сто рублей, дороговато.

— Может, в деревне дешевле найду.

— В деревнях, конечно, можно и дешевле. Дело случая. Так, давайте чаю попьем. У меня к чаю, правда, ничего нет. Мы летом на даче живем. Сходим в магазин. Сегодня я из дома не выходил.

Тенин купил в магазине сливочного масла, сахара, сыру и булочек. Обратно шли медленно, и Коле хотелось заговорить о литературе, о том, что он пробует писать. На полпути все же выдавил:

— А я немного пишу.

— Очень хорошо. Что же вы пишете?

— Пока публиковался только в многотиражной газете. Выполнял, в основном, задания редакции. Но я хочу писать рассказы. Не знаю, что получится.

— Первые рассказы могут и не получиться, но не надо отчаиваться. Надо настойчиво продолжать.

В квартире хотелось сказать: «Когда научусь писать рассказы, сяду за роман». Ох, как тяжело произнести первое слово!.. Но все же выдавил и продолжал:

— Роман будет вот о чем. Я пять лет просидел в зоне. Я понимаю: опубликовать такое трудно, но я хочу именно об этом. Что вы скажете?

— Что скажу?.. Раз хотите об этом — с Богом. Все зависит от вас, как сумеете распорядиться материалом. До романа далеко, но расскажите о зоне откровенно? А вот и чайник вскипел.

Попив крепкого индийского чаю с булкой, маслом и сыром — прошли в зал. У Тенина двухкомнатная квартира. Дверь во вторую комнату притворена. В зале вдоль стены стояли самодельные книжные полки, до потолка заставленные книгами.

И Петров рассказал.

— Вы интересный рассказчик. Признаться, ничего подобного не слыхал. Я вот что подумал: если ваш рассказ записать на магнитофон, а потом перенести на бумагу и обработать, даже в этом случае выйдет любопытная вещь.

— Если бабахну роман об этом, его в нашей стране не опубликуют.

— Такой не опубликуют. Но многое зависит от вас, как сделаете. Можете рассчитывать на мою поддержку, а пока попробуйте рассказ на лагерную тему. Посмотрим, как справитесь. Его можем и не посылать в редакцию. Просто для пробы. А потом садитесь за другие рассказы, не о зоне, и я вам помогу, подредактирую. Вдруг опубликуют! Не забывайте и журналистику. Вы говорили: у вас есть печатные работы в многотиражке — это хорошо. Когда приедете домой, вышлите мне. Есть лишние экземпляры?

— Конечно.

— Вам надо поступать в институт. Есть печатные работы, да еще напишете, может, и поступите в университет на факультет журналистики. Надо учиться, пока молоды.

— Я учусь в вечернем строительном техникуме.

— Сколько еще?

— Полтора года.

— Вот и хорошо. Закончите техникум — поступите в университет. В литературе и русском я помогу. Прежде чем приступать к роману, войдите в литературу. Когда станете писателем или журналистом, вернетесь к лагерной теме и напишете так, как считаете нужным. Я попрошу вас: запишите лагерные стихи, песни и вышлите мне. А затем за рассказ принимайтесь.

Коля уходил с приподнятым настроением: они наметили на ближайшее будущее план его литературной работы.

Первым делом отправил Тенину вырезки из многотиражки и написал статью об американской выставке и отвез в редакцию областной газеты. Статью обещали опубликовать, но она не увидела свет.

Выйдя из отпуска, уговорил домоуправа обменять квартиру. У одной дворницы было две комнаты с подселением, и она предложила Петрову сменяться на однокомнатную. Он заручился поддержкой домоуправа: Максим Петрович поможет занять третью комнату, если он договорится с одинокой женщиной, его будущей соседкой. Женщина собиралась замуж, и Коля думал заплатить ей, если она выпишется и перейдет жить к мужу.

Обмен состоялся, а с соседкой Коля нашел общий язык за девятьсот рублей.

Домоуправу за обмен сунул в конверте двести рублей, распил бутылку, опохмелил и стал копить деньги. Но как накопить: в месяц получает 75 рублей, а жена немногом больше.

В свободное время, — а его почти не было, — писал лагерный фольклор и посылал литературоведу. Тенин спрашивал: как движется дело с Библией? Но Библию Коля достать не мог. Бывал в церквях, но православных, желающих приобрести священное писание — много, продавцов — ни одного.

Тогда познакомился с баптистами, и стал посещать собрания евангельских христиан, но они вели религиозные беседы, а Библию не обещали, ссылаясь, что не у всех братьев и сестер есть Новый Завет.

Закончив фольклор, написал рассказ о зоне, в прокате взял пишущую машинку, и, перепечатав, отослал литературоведу. Тенин похвалил.

Ко дню рождения Есенина написал статью о поэте и отвез в редакцию молодежной газеты. Журналистка, прочитав, сказала:

— Подобная статья есть, напишите о книголюбе. Если напишете быстро — сразу опубликуем. Срочно нужен такой материал.

Петров задумался. В числе его знакомых не было книголюба. О ком писать?

На участок поступил новый слесарь, и он как-то сказал:

— У отца много книг.

— Познакомь с отцом? — попросил Коля.

— Он в отпуске, приедет через неделю.

Через неделю Петров со слесарем пришли к его отцу.

— Так, — Альберт Николаевич посмотрел на часы, — без двадцати семь. — Витя, — обратился он к сыну, — вот деньги, возьми две бутылки.

Они прошли на кухню, и Альберт Николаевич — седой, лет около пятидесяти, с пышной копной волос, зачесанных назад, — приготовил скудную закуску.

Витя принес водку. Коля начал расспрашивать Альберта Николаевича о его библиотеке, но он махнул рукой.

— Давай еще выпьем.

Выпили.

— Видишь ли, Николай, я не хочу, чтоб ты писал обо мне в газету. Ты только начинаешь писать, и тебе нужен книголюб безупречный, чтоб его биография была чистой.

А я, понимаешь — Альберт Николаевич покрутил рукой, — не подхожу для газетной статьи. Ты будешь писать обо мне как о ценителе литературы… Витя, — сказал он сыну, — выйди.

Сын вышел.

— Ты напишешь обо мне, а кто-нибудь позвонит в редакцию и скажет: «Зачем вы о нем написали, он два раза попадал на пятнадцать суток». Может, никто и не позвонит, я не хулиган, просто с бабой не могу найти общий язык, хотя полжизни вместе и у нас пятеро детей. Я не советую карьеру журналиста начинать с меня. Тебе нужен книголюб, в моральном отношении устойчивый. Я назову такого. Муж моей сестры, Иван Ильич Буйда. Работает главным архитектором на химкомбинате. О нем и напишешь. Он согласится. А сейчас выпьем.

Чокнувшись, осушили стаканы, и Коля сказал:

— Я как-то написал зарисовку для многотиражки о передовике труда, а он поругался с женой и попал на пятнадцать суток. Мою зарисовку бросили в корзину. Кто знает, что будет с человеком завтра, о котором пишешь сегодня. Альберт Николаевич, скажите немного о себе. Когда начали собирать библиотеку, ну и о книгах.

— Книги я покупал в магазинах, а в последние годы они из свободной продажи исчезли. А знакомых в книжных магазинах нет. У меня много поэзии. Библиотеку покажу в другой раз.

— А сами писали?

— А как же! И сейчас пишу. Стихи.

— Прочтите.

— Я пишу для души, и за всю жизнь не записал ни строчки. Это стихотворение написал в Желтом доме на нарах.

Альберт Николаевич вскинул голову.

На другой день Витя повел Петрова к дядьке, Ивану Ильичу Буйде, и Коля целый вечер проговорил с ним. Иван Ильич лет пятидесяти с небольшим, среднего роста, коренастый, лысый и очень общительный. В его квартире в шестидесятых годах собирались начинающие поэты, слушали музыку, читали стихи, выпивали, спорили о литературе, но в литературу из них никто не вошел.

Несколько вечеров писал зарисовку о книголюбе. Перепечатав, повез в молодежную газету, но журналистка уволилась, и он не знал, кому отдать материал. В конце коридора увидел табличку «Отдел писем» и, постучав, отворил дверь. За столом располневший парень с лоснящимся широким лицом.

Коля объяснил.

— Давай сюда.

Парень быстро проглядел зарисовку.

— Я дам ваш материал под рубрикой «Письма в редакцию». Но не скоро. Надо готовить полосу. С первого декабря при редакции «Молодой Ленинец» начнутся занятия университета молодого журналиста. Хотите заниматься?

— Хочу.

Журналист вертлявый.

— Вы кем работаете?

— В домоуправлении, техником.

Он записал Колину должность.

— Меня зовут Виктор Паклин. Позвоните через месяц. Номер телефона в газете.

 

17

Из декретного отпуска вышла техник, и Максим Петрович перевел Петрова слесарем на участок, где находилось домоуправление. Утром надо было опохмеляться.

Коля стал ездить в университет молодого журналиста. Занятия проходили раз в неделю. Вели их волгоградские журналисты, а руководил Виктор Паклин.

Как-то перед началом занятий он подошел к Коле.

— В субботнем номере твой материал опубликуем. Так и работаешь техником?

— Сейчас слесарем. Техника замещал. Я попрошу вас: не подписывайте под моей фамилией «слесарь-сантехник». Поставьте «слесарь».

— Хорошо, — заведующий писем лукаво улыбнулся.

Коля переживал: как бы в редакции не узнали, что он сидел, а то материал не опубликуют. «Да не узнают они, — утешал он себя. — Что, в Желтом доме будут справляться?» Он думал: если зарисовку опубликуют, от счастья упадет на диван и прикроется газетой, ЕГО газетой, и так полежит несколько минут, радостно мечтая о следующей публикации.

Наступила суббота. Не завтракая, пошел в газетный киоск. Около киоска очередь за программой телевидения. «Сколько взять газет? — думал он. — Десять? Пятнадцать? Один экземпляр Ивану Ильичу, один Альберту Николаевичу. Штук пять отошлю. Значит, экземпляров пятнадцать».

Пристроился в хвост очереди и подумал: «Неужели в одном киоске возьму пятнадцать? Люди и киоскер подумают: «Офонарел!» А вдруг материал не опубликован?»

Купив три экземпляра, просмотрел четвертую страницу. Зарисовки нет. Развернув газету, на третьей странице увидел свой материал под названием «Встреча с книголюбом». «Отлично! И название мое оставили!» — радостно подумал он и пошел в другие киоски.

На диван Коля не упал и газетой не прикрылся, а сел и написал несколько коротких писем знакомым, обстоятельное литературоведу, и вложил в письма зарисовку.

В понедельник поехал на завод в редакцию «Нефтяника». Пропуска не было, и перелез через забор.

В редакции протянул Галине Ивановне газету.

— Меня опубликовали в «Молодом Ленинце»!

Редактор прочитала зарисовку.

— Молодец! Жаль, Иван Ильич не у нас работает.

— Вы знаете Буйду?

— Давно.

— А почему жаль?

— Я бы твою зарисовку в свою газету перепечатала. А-а, я сейчас редактору «Химика» позвоню.

Она набрала номер телефона.

— Елена Федоровна, в субботнем номере «Молодого Ленинца» хорошая зарисовка о Буйде опубликована. Читали?.. Прочитайте и опубликуйте в новогоднем номере.

В выходной, купив бутылку водки и бутылку наливки, пошел к Альберту Николаевичу.

— Идемте к Буйде обмывать зарисовку!

Альберт Николаевич прочитал материал, в нем впервые его фамилия, как поэта, упоминалась.

Буйда усадил гостей в кресла и, читая зарисовку, плакал.

— Простите меня, — смахивая слезы, сказал Иван Ильич. — Жена на работе, но я сам накрою стол.

Скоро и жена пришла. Альберт Николаевич встал.

— Я произнесу тост. Сейчас будем пить на первый гонорар молодого человека. Я от души желаю тебе стать журналистом и, быть может, еще не один раз обмоем твои статьи. За журналистику! За литературу! За гонорары!

— А гонорар я не получил, — сказал Коля.

— Как не получил?

— Постеснялся идти за ним.

— Вот чудак. Деньги тобой честно заработаны. За твои успехи!

Закусив, Иван Ильич сказал:

— Альберт Николаевич, прочитайте стихотворение «Поэтам Заканалья».

Альберт Николаевич тряхнул седой шевелюрой.

— Выпьемте за поэзию! — с восторгом сказал Коля.

Они сидели допоздна. Буйда достал вино собственного изготовления, и, разговаривая о литературе, потягивали приятный БУЙДвейн.

Когда шли домой, Альберт Николаевич сказал:

— Ты не знаешь, почему Буйда заплакал, когда читал твою статью. Я не хотел тебе говорить, но скажу. Ты написал, что у него есть сын, что учится он в университете. Тут вот какое дело. Он увез мою сестру с ребенком от мужа. Своих детей потом не было. А он так хотел сына!

От Тенина пришло письмо. Он хвалил зарисовку и советовал писать статьи для областных газет. Олег Викентьевич торопил достать Библию.

На очередном занятии университета молодого журналиста Петров сказал:

— В новогоднем номере «Комсомольской правды» напечатана заметка корреспондента из Токио Преображенского. Он пишет: в Японии продукты питания заворачивают в пленку, а эта пленка выделяет вредный газ, вызывающий раковые заболевания. Были смертельные случаи. Японцы возмущаются и требуют прекратить использование вредной пленки. Вслед за Преображенским в местных и центральных газетах помещены заметки о репортажи с «Каустика». В них пишут: на волгоградском химкомбинате выпустили тонны пленки, и в нее будут заворачивать продукты питания. Пленка называется «Крехалон». Она, как и японская, выпускается на основе поливинилхлорида. А на нашем химкомбинате установку по производству пленки строили японцы. Мы тоже будем покупать продукты питания, завернутые во вредную пленку. Японцы протестуют против нее, а мы во всех газетах кричим: ура чудо-пленке!

Виктор Паклин переглянулся с журналистами и встал. Выкручиваться нет смысла.

— Я думаю, это последняя заметка Преображенского из Токио.

После занятий Коля, радостный, подошел к Паклину.

— Виктор, — он протянул красочный номер новогодней газеты «Химик», — мою зарисовку перепечатала многотиражка!

Паклин посмотрел зарисовку и, вернув газету, с пренебрежением ответил:

— Они в загоне. У них не было материала, вот и тиснули.

Для покупки комнаты Коля с женой накопили немного денег, а остальные пообещала мать. Домоуправ заверил: третью комнату впишут матери в ордер. Но внезапно соседка сказала:

— Я расписалась, но продавать комнату не буду. Мы с мужем соединимся.

В комнату въехал новый жилец.

Петров никогда не бывал в церкви на Пасху. И вот с другом, Сашей Земцовым, — с ним он учился в училище и переписывался из тюрьмы, — поехал в Казанский собор. Собор находился рядом с тюрьмой.

Взяв с собой куличей, крашеных яиц, банку консервов и молодого луку, парни купили две бутылки и вечером подошли к церкви. У калиток стояла милиция и молодых не пускали.

С сумерками к церкви повалил народ. Пожилых не останавливали.

Молодежь собралась вокруг храма. Хотелось посмотреть вынос плащаницы. Усиленные наряда милиции и дружинников приехали на машинах. Ребята спорили с ментами: в Советском Союзе вера в Бога не запрещена.

Кого только не было у храма! В толпе немало бичей, и они особенно ждали воскресения Христова: верующие подадут освященную милостыню. Изрядно поддатая бичевка, лет сорока, в истрепанном одеянии, покачиваясь, несмело шла к собору. Не разглядев в темноте железных прутьев, ткнулась изношенной туфлей с чужой ноги в бетонное основание ограды. Увидев калитку — вошла.

Многие ребята прихватили с собой водку и распивали на подступах к храму.

Коля с Сашей остановились возле компании парней и девчат. Они разбирали прошлогоднюю Пасху в Никитской церкви, что в Бекетовке.

— Здесь, наверное, не будут разгонять, — сказал один.

— Конечно, не будут, а то давно бы разогнали, — отозвался другой.

— Ребята, а что, разгоняют собравшихся у церкви? — вклинился в разговор Коля.

— В прошлом году у Бекетовской церкви менты вызвали по рации пожарников, и те поливали из шлангов. Да собак спустили.

— Саня, давай, с божьей помощью прорвемся в церковь.

Самые отчаянные перелезали через забор, если менты в спорах теряли бдительность.

— Вот здесь проскочим. Они разговаривают и не смотрят.

Перелезли через забор, а портфель протащили между железными прутьями.

— Зайдем в церковь, — сказал Коля, и они еле протиснулись.

В соборе тесно и жарко, будто в тюремном боксике. Немощные старушки сидели вдоль стен на цементном полу, подстелив верхнее одеяние. Лица верующих сосредоточены. Вроде никто не разговаривал, но в храме гул. Кто-то крестился на образ, шепча молитву, кто-то ставил свечу Спасителю или святому.

Верующие прикладывались к плащанице и шли за благословением по ступенькам амвона к священнику. Поцеловав его руку, просили прощения за прошедшую страстную седьмицу и благословения, чтобы с чистым сердцем поклониться Святому Христову Воскресению. Получив прощение и благословение, шли на выход через левый клирос. Хмельной кучерявый мужчина лет сорока пяти, поцеловав у священника руку и крикнув: «Да здравствует ИНАКОМЫСЛЯЩИЕ!» — стал продираться к выходу. Поблизости оказался мент и, наступая православным на ноги и толкая их, пошел за мужчиной. Коля с Сашей продирались впереди мента. Им хотелось поговорить с кучерявым. Старики и старухи обсуждали непонятное для них слово «ИКОНО-мыслящие» и спрашивали друг у друга, что оно значит?

Хмельного-кучерявого и след простыл, но менты упорно его искали.

Парни, найдя место потемнее, простояли до крестного хода.

Началось движение, и молодежь прильнула к забору. Священники несли кресты, хоругви.

Парни пристроились к верующим, и стали обходить собор против солнца. От постройки, где по воскресеньям крестили детей, к ребятам шагнул лейтенант и, выудив их из крестного хода, повел в хозяйственную постройку-ментовку.

— Садитесь, — сказал лейтенант.

Парни сели на старый, с выпирающими пружинами, диван, и мент стал читать антирелигиозную проповедь.

Достав лист бумаги, записал адрес Саши и спросил:

— В частном секторе живешь?

— В частном.

— А ты? — спросил он Колю.

— В государственном.

Лейтенант хотел записать и Колин адрес, как вдруг передумал, внимательно на него посмотрев.

— Открой портфель.

Из портфеля торчали пучки зеленого лука. Лейтенант нагнулся, раскрыл портфель шире и, заметив две головки огненной, сказал:

— Марш отсюда!

— Товарищ лейтенант! — взмолился Саша, — а можно остаться?

— На выход! — повторил лейтенант и вывел их за ограду.

Парни засмеялись.

— Пошли Пасху праздновать, — сказал Саша, и они двинули на стройку.

Рядом с собором строился девятиэтажный дом. Ребята поднялись на последний этаж и поглядели на храм с высоты птичьего полета.

— Господи, — глядя на купола, стал говорить Коля, — как Ты допустил, что безбожники оскверняют Твой дом. — Красные фуражки колыхались в ограде храма. — Давай, Саня, выпьем за нашего Спасителя!

Верующие разложили на земле куличи, яйца, булочки и батюшка кропил их святой водой. Святили на улице давно — прихожане в церковь не вмещались.

— А ты бы смог, Саня, встать рядом с бабками посвятить куличи?

— Не смог бы. А ты?

— Не смогу и я.

С улицы тянуло прохладой, и ребята отошли от окна, сели на кирпичи, допили водку, опростали портфель и рано утром вошли в ярко освященный храм. У образов сотни свечей. Собор полупустой.

Пришла первая электричка, и в храм хлынул народ. Много молодежи. На лицах любопытство. По собору ходили пары, держась за руки. Они зажигали свечи и подолгу стояли у икон.

— Давай и мы поставим? — и Коля купил с десяток свечей.

— А кому? — спросил Саша.

— В первую очередь Христу, Божьей матери и Николаю Угоднику. Он заступник воров, разбойников, авантюристов.

Иконы Спасителя и Божьей матери отыскали, а икону Николая Чудотворца найти не могли. Верующая подсказала, и они, вытащив догорающие свечи, поставили свои.

Еще зимой Петров купил литературоведу за сто рублей Библию, прочитал ее, и его увлекло христианство.

Парни медленно ходили от иконы к иконе, и Коля думал о Боге. Он готов в него уверовать, раз не мог уверовать в коммунизм. Но воспитан атеистом, и только недавно правильно научился креститься. Видя просветленные лица верующих, жалел, что нет у него такой веры. Они не верят в коммунизм, зато свято верят в Бога и готовят себя к загробной жизни. А во что ему верить?

Хотел перекреститься перед иконой Спасителя, но не смог, до жути стыдно. Неверующий Коля свято верил: коммунисты захлебнутся в народной крови. Пусть и нет Бога, но лучше верить в него, несуществующего, и быть христианином, и делать добро, чем быть коммунистом и пить кровь своего народа. Душа его стремилась к Богу.

На первомайские праздники полетел в Москву отвозить Библию.

— Как долетел? — спросил Тенин.

— Отлично. Я за Библию боялся, как бы при досмотре не забрали.

Коля нагнулся, открыл портфель и протянул завернутую в газету Библию.

— Спасибо, Николай, спасибо. Библию посмотрим потом. Сколько отдал?

— Нисколько, — соврал Коля. — Я одной бабке сантехнику в квартире заменил, и она подарила. У нее две было.

Снимая плащ, смотрел на Тенина: лицо красное, да и глаза тоже. «С похмелья, что ли?» — подумал и достал из портфеля бутылку.

— Прихватил с собой. Испробуем волгоградской?

— Не против, — Тенин улыбнулся, и они прошли на кухню.

Олег Викентьевич, достав стопки и сказав: «Командуй», ушел в комнату и вернулся с газетой.

— Для тебя сюрприз. Посмотри, я тут вновь о «Зореньке» писал и часть твоего варианта песни привел.

Коля взял «Вечернюю Москву» и под рубрикой «Занимательное литературоведение» прочитал материал Тенина «Маяковский и «Зоренька ясная». В последнем абзаце написано: «Песня «Что отуманилась зоренька ясная» популярна и в наши дни. Мне пришлось при собрании фольклора записать ряд вариантов современного исполнения. Волгоградец Н. Петров сообщил мне следующие стихи:

Коля, радостный — о нем уже московские газеты пишут! — поднял стопку.

— Начало у тебя есть. Рассказы неплохие, но, как я и писал, есть недостатки. Первый, о зоне, ты решил в редакцию не посылать. Правильно. К зоне вернешься потом. А второй можно в редакцию отдать. Я в нем сделал пометки, ты эти места переделай. Тебе надо русским языком заняться. Я рад; мои надежда подтвердились — в тебе есть определенные задатки писателя. Их нужно развивать. Писать и писать. Как говорил Олеша: «Ни дня без строчки». И не отчаивайся, если рассказ не опубликуют. Многие видные писатели вступали в литературу тяжело. У них не принимали рассказы, но они трудились, и в конце концов первое произведение увидело свет. Я тебе помогу. Ну, а теперь — разливай. Выпьем за твои литературные успехи.

Пропустили по второй, и разговор продолжался. Говорил Тенин, а Коля, слушая, задавал вопросы.

Скоро пустая бутылка сиротливо стояла на подоконнике.

— Так, а теперь спать. Завтра с утра едем на дачу.

Час езды, и они сходят на подмосковной станции.

— Зайдем на рынок, — сказал Тенин, и они вошли в ворота. — У тебя деньги есть?

— Есть.

— Надо купить мяса, а то на даче ничего нет, мы на ней еще не живем. Сегодня же откроем дачный сезон.

Мясник колхозного рынка знаком. Тенину и отрубил, без очереди, лучший кусок грудинки.

По пути зашли в гастроном, и Петров купил сигарет, хлеба и две бутылки огненной.

От гастронома шли по сосновому лесу.

У ветхого забора Олег Викентьевич остановился и отомкнул калитку.

За голым кустарником виднелся огромный дом. «Вот это дача!» — подумал Коля, вертя головой. Он впервые попал на подмосковную дачу и не думал, что здесь растут вековые сосны. «Сколько здесь соток? — Он оглядывался по сторонам, пока Тенин, взойдя на крыльцо, открывал дверь. — Да целый гектар!»

— Проходи, — пригласил Олег Викентьевич.

Коля опупел: перед ним простиралась огромная терраса. Если натянуть сетку — играй в волейбол. Обшитый с выступом потолок высок, и Коля засмотрелся. Кое-где в окнах сохранились витражи, сработанные дореволюционными мастерами.

— Олег Викентьевич, весь дом — ваш?

— Нет. В другой половине теща с сыном и семьей.

Тенин отомкнул дверь, и они вошли в зал. Вдоль одной стены стоял высокий старинный комод, посредине другой; чуть выступая в зал, белела обложенная старинным кафелем печь. По обе стороны печи двери. Они вели в небольшие комнаты, и Коля осмотрел их. Из зала еще одна дверь — в светелку.

— Надо бы мясо сварить, но это потом. Давай, выпьем.

Сели посредине террасы за стол, выпили и закусили хлебом с солью. За разговором бутылка таяла. Когда на дне ничего не осталось, Олег Викентьевич зашел в зал.

Петров курил и разглядывал террасу. «Куда Викентич пропал?» — подумал и вошел в зал. Тенина нет. Отворил дверь ближней комнаты. Олег Викентьевич спал на кровати, похрапывая. Вернулся на террасу. Желудок сосало. «Да ведь мясо есть», — подумал и, отрезав несколько кусочков, нашел на улице проволоку, нанизал мясо и стал жарить на газовой плите. Оно трещало и капал жир.

Поев, закурил и стал расхаживать по террасе. Светило весеннее солнце, но настроение дрянь. Тенин спал, а ему так хотелось его слупить. Как он много знает о литературе!

«Пойду, разбужу», — подумал и растряс Олега Викентьевича.

— Вставай, вставай, нас окружают.

Тенин открыл правый глаз.

— Что говоришь?

— Немцы бросили десант. Дачу окружают. Что делать?

— Что делать? — он открыл и левый глаз. — отбиваться. У нас, кажется, осталась бутылка. А с бутылкой нам и черт не страшен.

Опрокинули полбутылки и Олег Викентьевич вновь, не сказав ни слова, завалился спать.

Хмель и одиночество побороли Петрова, и он в одежде лег на вторую кровать. Проснулся от шагов на террасе. Вскочив, посмотрел на Тенина: он спал, тихонько посапывая, устремив в потолок нос с горбинкой.

Коля на террасу. Там хозяйничала молодая женщина с коротко остриженными волосами.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Добрый вечер.

Коля понял: жена Олега Викентьевича и посмотрел на плиту. Плита вымыта и на ней в кастрюле что-то кипит. На середине прибранного стола скучала недопитая бутылка.

— Вы гость из Волгограда? — спросила миловидная женщина.

— Да.

— Будите Олега Викентьевича, пора ужинать.

Коля разбудил Тенина.

— Тебя одного нельзя оставлять. К чему эта пьянка?

— Фаина Антоновна, познакомьтесь, Николай Петров, начинающий писатель из Волгограда, — бодро проговорил Тенин.

— Очень приятно, — серьезно сказала она.

— Фаина Антоновна, это в честь приезда гостя.

— Мойте руки и садитесь.

Коля помыл руки из умывальника со старинным вращающимся краном и сел за стол. Фаина Антоновна, наливая в тарелки бульон, сказала:

— Допивайте, и чтоб завтра ни грамма.

Поужинав, они прошли в комнату.

— Николай, в прошлом году ты коротко рассказал о зоне, а теперь расскажи подробнее. Начни с того, как начал воровать, как попал и так далее. Ведь об этом ты хочешь написать роман.

Покурив на террасе, принялся за рассказ. К середине ночи повествование о своих похождениях закончил.

— Если напишешь то, о чем рассказал, и напишешь художественно, будет великолепная вещь. На земле от сотворения мира одни страдания. Ты знаешь о тридцать седьмом, тридцать восьмом годах?

— Немного.

— «Один день Ивана Денисовича» читал?

— Читал.

— Твое мнение?

— Там страдания человека не показаны.

— В «Архипелаге ГУЛАГ» он показал.

— Я вот что думаю: смогу ли показать в романе страдания малолеток? Страдания описанию не поддаются.

— Ты читал «Повесть о пережитом» Бориса Дьякова?

— Нет.

— Советую прочесть. Вообще о зонах мало написано. Еще есть «Барельеф на скале», «Записки Серого Волка».

— «Записки…» читал. Чепуха. Правды, правды там нет.

— Если напишешь правду, твой роман опубликуют. Я отредактирую. Роман — не рассказ. Надо, чтоб читался с интересом. Не просто пересказ того-то и того-то.

— Но кто опубликует?

— В конце концов есть западные издатели.

— Кто передаст?

— Ты отчаянный, сам и передашь.

— Как?

— В прошлом году ты был на американской выставке. Подобные выставки бывают часто. Расположи к себе гида, назначь встречу, убеди, что у тебя написан хороший роман, и передай.

— А так можно?

— Конечно. Писатели знают, кому передавать, но и у тебя голова на плечах.

По телу пробежали мурашки. Целый год молился на литературоведа, и вот теперь он подсказывает. Всю жизнь Коля связан с уголовным розыском, а теперь предстоит обвести контрразведку.

— Пойду-ка на двор, и покурю.

Ступил в темноту. Тянуло морозцем.

Вернувшись, забрался под одеяло, и разговор продолжался.

Тенин рассказал о Солженицыне, Синявском, Даниэле, Кузнецове. С Анатолием Кузнецовым он был знаком.

— Все они, прежде чем печататься на Западе, были известны в Союзе. Я предлагаю: прежде, чем писать роман о зоне, войди в литературу. Кроме зоны что-то и другое сможешь написать. Пусть и не будет громкого имени, пусть напечатают несколько раз в журналах. А вдруг книгу выпустишь? Потом вернешься к своей теме и будешь знать, как писать и кому передавать. Во всем я берусь помочь. Стать писателем у нас трудно, но у тебя есть данные стать неплохим журналистом. Надо, чтоб тебя хоть немного знали в литературных кругах. Мой совет: заканчивай техникум и поступай в МГУ на факультет журналистики. В редакции дадут направление, добейся его, посотрудничав с ними Можно поступать и на отделение русского языка и литературы. Это даже лучше — приобретешь знания. С русским у тебя туго. Им следует серьезно заняться. Можно попробовать и в Литературный институт, но на конкурс нужны рассказы. Два у тебя есть, но тот, о зоне, посылать не советую. Пусть не знают, что сидел.

— Хорошо, закончу техникум, поступлю на факультет журналистики, или на отделение русского языка и литературы, или в Литинститут, но на какое отделение — дневное или заочное?

— На дневное. На заочном какая учеба? Тебе нужны знания, а не диплом.

— А как семья? Я буду жить в Москве, они — в Волгограде?

— Поначалу. А потом перевезешь. В жэках нужны люди, пусть жена устроится ради квартиры дворником. В общем, тебе надо учиться.

— Мне кажется, из этого ничего не выйдет. Может, поступить в волгоградский пединститут на дневное отделение, и канители меньше?

— Тебе все равно надо перебраться в Москву. Здесь, и только здесь я могу помочь. И знакомства заведешь с писателями, а что в Волгограде?

— Вы сказали: роман надо передать на Запад, если не возьмут наши издательства. Неужели я понесу его в советское? Ведь сразу на Лубянку.

— Не все Кожевниковы.

— То есть?

— Василий Гроссман дал Вадиму Кожевникову рукопись романа, а он, прочитав, отнес в издательство… на Лубянку. Бывает и по-другому. Я расскажу о себе. В институте писал стихи, так нигде и не напечатал. Потом перешел на прозу, так нигде и не опубликовал. Как-то написал рассказ и отправил в журнал. Тогда хорошие времена были. Отправил, а сам боюсь: как бы в КГБ не вызвали. И вот ко мне домой пришел Анатолий Кузнецов, — моя рукопись попала на рецензию к нему, — и посоветовал, как начинающему, такие рассказы не писать.

— Все это так, но я не понесу в наше издательство. Не все Анатолии Кузнецовы.

— Твой роман Советам будет не по зубам. Но концовка приемлемая: человек порвал с преступностью. Я хотел бы, чтоб роман опубликовали здесь.

Темнота, полушепот, ночь на великолепной даче придавали таинственность беседе и вливали в Колю страх: будто не о литературе, не о задуманном реалистическом романе разговаривают, а готовятся совершить отчаянное преступление. Коля представил: написал роман и идет передавать американцам. По телу опять пробежали мурашки, и ему захотелось на двор. Взял сигарету, спички и вышел. Вернувшись, нырнул под одеяло.

И снова разговор о литературе, пишущейся в Союзе, но публикующейся на Западе. Что бы ни рассказывал Тенин, переводил разговор на ненаписанный роман, и как передать его на Запад. За всю жизнь ни с кем подобного разговора не вел, и страшно было: теперь не уголовный розыск предстоит провести, а КГБ, и по телу опять пробежали мурашки. И вновь захотелось на двор. Когда вернулся, Тенин спросил:

— Что на двор часто бегаешь?

— Я сам думал об этом. Знаете, в детстве, когда шел воровать, если на улице прохладно, как сейчас в комнате, или холодно, часто по-маленькому манило. Это от страха. Есть поговорка. Когда идут воровать, а кто-то боится, то говорят: «Не ссы». Значит, не трусь. И еще. Я сказал: «Не трусь». Известно, заяц — трус. «Трусь-трусь». Так вот, не трусь — это значит не будь зайцем.

— Забавно. Слыхал поговорку, но не задумывался над ней. Значит, ты сейчас боишься?

— Да не боюсь, а как-то страшно.

— Все будет хорошо. Станешь писателем, и, возможно, здесь роман опубликуешь. Ладно, уже утро, давай спать.

Проспали до обеда, подкрепились и составили план романа. На следующий день Коля поехал домой. Прощаясь, Тенин спросил:

— В конце лета сможешь приехать?

— Смогу. В августе у меня отпуск.

— Я, возможно, договорюсь в редакции какого-нибудь журнала о публикации твоего рассказа о жэке, и они захотят увидеть автора. Ты первым делом исправь рассказ, перепечатай и пошли мне.

 

19

В мае закончил университет молодого журналиста. За полгода опубликовал только одну зарисовку о книголюбе, хотя писал постоянно. Материалы обещали тиснуть, но в последний момент в газете не находилось места. Партийцев, блатных и тех, кто тащил в редакцию — публиковали, а на Петрова не обращали внимания. Он так усердно работал над материалами, что многие знал наизусть.

Жена родила, и теперь перебивались от получки до получки. Мать получала тридцать рублей пенсии и шестьдесят за метелку, и помогала. А так, хоть бери кривой нож и выходи на большую дорогу. Видя по телевизору самодовольные лоснящиеся лица партийцев, расхваливающих советский образ жизни, плевал на телевизор и выходил из комнаты.

«Коммунисты, твари, шакалы, как жить честно на семьдесят рублей? Молчите, господа удавы? Или снова пойти воровать?» — так думал Коля, возвращаясь вечером домой. Сегодня ему выдали получку — тридцать с лишним рублей.

Возле пятиэтажки группа парней. Сбившись, смотрели на пьяного мужика, лежащего на бетонке, и тихо разговаривали. Свет фонаря освещал ребят, и Коля подумал: «Сейчас ошманают, снимут часы и в благодарность попинают». И ему стало жалко часов и денег мужика — не ему достанутся. Он знал психику малолеток: пойди в их сторону, и они уйдут. И точно, едва направился к ним — ребята слиняли.

Мужик лежал на боку, согнув в коленях ноги. «Так, надо поднять его, взяв за левую руку, и проверить, есть ли часы», подумал он и, потянув пьяного за левую кисть, почувствовал на запястье под обшлагом рубашки часы. Мужик сухощавый, и он поднял его.

— Держись за меня, что так напился?

Мужик устоял на ногах и забормотал:

— Пе-реб-рал, пе-реб-рал я…

Голос мужчины показался знакомым, и посмотрел ему в лицо: он держал за запястье грузчика магазина, Сашку Крюкова.

— Коля, Коля, — замычал Сашка и полез целоваться, а тот в правой руке ощущал его часы.

— Что ж ты так напился? — Петров убрал с запястья руку и обнял его за талию.

— Да напился, — промычал Сашка и заругался матом, — как мне не пить, — и заплакал.

Сашке Крюкову за сорок. С ним развелась жена и выставила чемодан за дверь. Сошелся с другой, но новая была ласковой только в дни аванса и получки. Сашка за бутылкой не раз изливал Коле душу, и ему стало стыдно, и он, глядя на плачущего Сашку, не знал, что сказать. Жалость к чувствительному неудачнику сдавила сердце. — Сашка, Сашка, ты сможешь дойти домой?

— Смо-гу.

Петров держал Сашку и не знал, как поступить. У противоположного дома заметил ребят: ОНИ ЖДАЛИ СВОЮ ЖЕРТВУ.

— Сашка, я рядом живу, пошли ко мне.

И он повел Сашку, испачканного в грязи, домой.

Приближался август, а на какие шиши ехать в Москву? И Коля нашел калым. В одном домоуправлении договорился заменить узел отопления. Но задвижки, фланцы и другую мелочь надо достать самому. Не поспав ночь, все необходимое украл со стройки, а сварщика взял со стороны. Двенадцать часов работы — и узел заменен.

В другом месте подрядился устранить недоделки строителей. Обещали заплатить по сто рублей, но выдали по пятьдесят. Обманули. А за узел отопления заплатили по двести. И еще в одной шараге сорвал полста рублей, и на душе веселее: хватит и на поездку в Москву, и на покупки.

С новой зарисовкой зашел к Виктору Паклину. Она получилась чудесной: о русском умельце, мастере на все руки. Без всякой правки можно в набор.

— У меня к тебе просьба, — держа материал в руках, говорил Паклин, смотря на Колю маленькими, плутовскими глазами, — мне срочно надо снять квартиру. Одно- или двухкомнатную. На год, а может — на два. Сможешь найти?

— Думаю — смогу. Но я живу в Красноармейском районе.

— Пойдет и в Красноармейском. Только быстро. В твоем распоряжении два дня. Звони.

Рванул к электричке, но по дороге столкнулся с Юрой Шибаевым. Юра в прошлом году закончил университет молодого журналиста, но публиковался только дважды, хотя писал великолепно.

— Из редакции? — спросил Юра.

— Да. Из «Молодого ЛЕНИВЦА». А ты в редакцию?

Юра мотнул головой, и парни засмеялись.

— Ну никак, никак не пробью материалы. А вот раз распил с одним бутылку, думал, опубликуют. Но очерк по сей день лежит. Потом еще взял пузырь, но он сказал: «Подожди», и я до вечера ждал. А вечером человек пять закрылись в кабинете, и пили, а мне сказал: «Некогда». Сейчас иду к ответственному секретарю «Волгоградской правды», несу коньяк «Наполеон». Ему спирт и крехалоновые пакеты один с завода таскает, и он его печатает. Перед «Наполеонов — капитулирует!

Отпросившись с работы, два дня рыскал по району. Уж так хотелось найти для Паклина квартиру: тогда зарисовку — в номер, да и другие материалы, не устаревшие, проскочат.

Но не нашел квартиру, и грустный позвонил Паклину.

Жизнь на свободе ни чем не отличалась от жизни в зоне, та же зона — только большая. Строгое подчинение вышестоящему и взятки, взятки, взятки. Начальник коммунального отдела исполкома Мелехов взятки за квартиру брал лихо, но однажды прокололся: деньги взял, а квартиру не сделал. Его увезли на Ергенинскую возвышенность и два раза подбросили — раз поймали. Об этом говорил весь район, но Мелехова, раз такой живучий, повысили.

О переходе в ремонтно-строительный цех домоуправ помалкивал. Видно, не прошел по конкурсу. Но теперь Коля не хотел быть у Максима Петровича заместителем — несправедлив, жаден, и слесарей обирает. Взятка дается за что-то неположенное, но какое надо иметь сердце, чтоб вытягивать у людей последние гроши за положенные квартиры.

Взяв отпуск и написав заявление на расчет, покатил в Москву.

Обмыли с Тениным приезд, и поехали на дачу. Рассказывая о своих делах, похвалился: за несколько дней заработал триста рублей, и добавил:

— Пора покупать пишущую машинку.

— Купишь. Завтра едем в Москву.

— Олег Викентьевич, вы что-то молчите. Пристроили мой рассказ?

— Я написал тебе: отнес в журнал «Молодая гвардия». Это хорошо, что быстро не дают ответ. Если быстро, считай отрицательная рецензия и не опубликуют. А раз не отвечают, есть надежда. — Тенин помолчал. — Тебе надо обязательно поступать учиться. Конечно, неплохо бы в Литинститут. Я вот что думаю: возьми завтра у ректора Литинститута интервью и постарайся опубликовать в «Молодом ленинце» или в «Волгоградской правде». Вот и состоится с Литинститутом знакомство. Потом, быть может, пригодится.

На следующий день расстался с Тениным на Пушкинской площади. Купив пишущую машинку «Москва», потопал в Литинститут.

Бывший дом Герцена утопал в зелени. Коля вошел в ограду и остановился возле двухэтажного здания. «Нет, — подумал он, — ректор не здесь находится, а вон в том, оно больше». И вошел в него. На входе вахтер. Оказывается, ректора всю неделю не будет.

В ограде Литинститута сновали молодые люди. «Студенты, наверное. Скоро занятия начнутся», — подумал он и крикнул:

— Эй, парень, где находится проректор?

Парень показал на двухэтажное здание.

В просторном кабинете за столом мужчина лет пятидесяти.

— Здравствуйте, — сказал Коля, — я пришел к вам взять интервью.

Проректор подошел к нему.

— Вы откуда?

— Из Волгограда.

— А кем работаете?

— Слесарем-сантехником.

— Проходите.

Коля подошел к столу и поставил на пол машинку.

— Сейчас купил. А то у меня с проката, и как следует не работает.

— Садитесь, — улыбаясь, сказал проректор. — Как вас зовут?

— Николай Петров. А как вас?

— Александр Михайлович Галанов.

— Вы проректор?

— Да. Вы где-то учитесь?

— В строительном техникуме, на вечернем отделении. Но хочу стать журналистом, — поскромничал Петров. — В Волгограде пишу в многотиражные газеты, в «Молодой ленинец», это у нас областная молодежная.

— Раз хотите стать журналистом, поступайте в МГУ на факультет журналистики. Высшее образование для журналиста необходимо.

— Многие это говорят. А вот Гитлер был против образования. Он говорил: «То, что необходимо далее сделать — это изменить наше воспитание. Сегодня мы страдаем от чрезмерного образования, а чрезмерные умники — враг действия. То, что нам необходимо, это инстинкт и воля». Это из «Майн кампф».

Галанов, выслушав цитату Гитлера, с прищуром на него посмотрел.

— Молодец! Даже из «Майн кампф» помнишь. — Он помолчал. — Я воевал у вас. Город немного знаю.

— Так вы защитник Сталинграда! Потом расскажете. А сейчас — к делу. Александр Михайлович, кто поступает в Литературный институт? Кого он готовит?

Достал записную книжку и стал записывать.

Дверь кабинета отворилась, и вошел среднего роста плотный лысый мужчина. Галанов сказал:

— А вот ваш земляк по Волгограду Николай Петров. Пришел брать интервью. Это, — обратился Галанов к Коле, — профессор кафедры марксизма-ленинизма Михаил Александрович Водолагин.

И Коля забросал профессора вопросами. Оказывается, Водолагин тоже защитник Сталинграда. Они по очереди рассказывали о Сталинградской битве. Своей непосредственностью их так расположил, что они вспомнили эпизоды войны не для всех ушей предназначенные. Галанов предупредил:

— Смотри, не пиши об этом, это не для интервью.

— Понимаю. Хорошо бы сейчас бутылку. Зря не взял.

Проректор и профессор засмеялись, и интервью продолжалось.

— Мне надо идти, — Водолагин встал.

Коля поблагодарил его.

Прощаясь, Галанов пожал Петрову руку.

— Из тебя выйдет хороший журналист. Желаю удачи.

На следующий день посмотрел в театральном зале гостиницы «Советская» музыкальную драму по пьесе американского драматурга А. Лорентса, поставленную московским экспериментальным театром-студией под руководством Геннадия Юденича.

Тенин посоветовал посмотреть постановки молодого коллектива и взять интервью у главного режиссера. Коля, услыхав фамилию Юденич, спросил:

— Режиссер Юденич не родственник белогвардейскому генералу?

— Нет. Смотри, у него не спроси.

Сходил на музыкально-драматическую ораторию «Оптимистическая трагедия», а после представления попытался встретиться с главным режиссером. Но Юденичу некогда. «Завтра», — сказал он.

На другой день ловил режиссера, но у того дел по горло, и он не мог уделить ни минуты. Петров слонялся по сцене. За занавесью услыхал разговор двух юных актрис.

— Третий день у меня ни копейки. Сегодня не завтракала и не обедала. У кого занять?

Отступил на полшага, будто девушки из-за занавеса могли его увидеть, и поразился — юные актрисы живут впроголодь.

Вторая девушка, посочувствовав первой, сказала:

— Я написала домой, скоро придет перевод.

О тяжкий хлеб искусства! Ему жалко актрис, готов приподнять занавес, шагнуть навстречу и вручить каждой по червонцу.

В фойе увидел Юденича. Он разговаривал с молодой женщиной.

— Пойдемте сядем, — пригласил режиссер женщину, и они прошли за ширму.

Коля подошел к ширме и встал так, чтоб был виден в зеркале Юденич.

Молодая женщина, актриса, пришла устраиваться в театр. Режиссер задал несколько вопросов и стал рассказывать о студии.

Петров слушал и смотрел в зеркало на Юденича. Он иногда посматривал в зеркало и видел отражение Коли. Режиссер говорил не только актрисе, но и как бы отвечал на вопросы навязчивого корреспондента. А тот записывал в записную книжку.

Выйдя из-за ширмы, Юденич сказал:

— Теперь знаете о нашей студии и сможете написать?

— Да, Геннадий Иванович. Большое спасибо.

— Вы из какого города?

— Из Волгограда. Приезжайте к нам на гастроли.

— Давайте с вами поддерживать связь, может быть, и приедем. А вы поможете.

— Как опубликую интервью, сразу вышлю.

Попрощался и вышел на улицу. Неприятно — Юденич принял за настоящего журналиста.

— Отлично, Николай, отлично, — говорил Тенин, выслушав Колю. — А теперь возьми интервью у Евтушенко.

— У Евтушенко?! — удивился Коля.

— Ну да, у Евтушенко. А что? Ты и у него возьмешь.

— Я вам рассказывал: два года назад не смог к нему попасть.

— На этот раз поедешь в Переделкино на дачу, там швейцара нет, и представишься журналистом. Возьмешь интервью и опубликуешь в «Молодом ленинце». Будет здорово. Только о сталинизме никаких вопросов. Теперь знаешь: он был прав, опубликовав «Наследники Сталина».

Утром, посмотрев на затянутое тучами небо, сказал:

— Олег Викентьевич, будет дождь.

— У сына есть штормовка.

Надел штормовку, — а она ему велика, — и накинул на голову башлык.

— Похож на охотника или лесника. Как бы Евтушенко не испугался.

Над Москвой неслись тучи. «Вот возьму интервью, и пусть хлынет дождь», — подумал он, заходя в вагон электропоезда. Достав записную книжку, написал для Евтушенко одиннадцать вопросов. Теперь на него злобы не имел и готов был извиниться. Сталин — понимал он — такой же кровосос.

В Переделкино быстро нашел первые дачи. Они утопали в зелени, и он шел как бы по лесной дороге: вокруг ни души. «То ли писатели перед дождем вымерли?» Да и поселок не похож на поселок: вековые сосны придавили пышные дачи. «Переделкино это или не Переделкино? — подумал Коля, оглядываясь кругом, — не переделали ли его к моему приезду? А вдруг не туда попал? Да нет: как Викентич объяснил, так и иду».

Навстречу — наконец-то — шла женщина средних лет и что-то несла в ведре, прикрытом цветной тряпкой. Хотел спросить, где дача Евтушенко, но постеснялся. На писательницу женщина в пышной юбке и поношенной кофте не походила. Да и не знал он, как отличить писателя от простого смертного. «Писатели должны быть лучше одеты. Скорее это домработницд. У нее-то и надо было спросить».

Из переулка вынырнули два юных велосипедиста и стали кружить, оставляя на дороге, едва прибитой дождем, следы от колес. «Они и нужны», — подумал Петров.

— Как настроение, ребята?

— Хорошее, дяденька, — отвечал мальчик лет двенадцати в клетчатой рубашке и объехал Колю. Второй мальчик последовал его примеру, и они стали кружить вокруг Петрова, а он стоял напротив улицы, уходящей влево, и вертел головой.

— Скажите, где дача Евгения Евтушенко?

— Дача дяди Жени? — переспросил мальчик в клетчатой рубашке, и остановился. Остановился и второй, чтоб не наехать на своего друга. — Так вот его дача, — и мальчик указал рукой на особняк, утопающий в зелени.

— А вы рядом живете?

— Да-а, — протянул мальчик в клетчатой рубашке, — я на лето отдыхать приехал.

— Откуда?

— Из Волгограда!

— Из Волгограда!? И я из Волгограда, — Коля заулыбался и готов был расцеловать мальчишку-земляка. — Как тебя зовут?

— Миша.

— Меня Николай. Ты в Волгограде в каком районе живешь?

— В Кировском.

— А я в Красноармейском. Это рядом. Знаешь наш район?

— Знаю.

— Слушай, Миша, ты назвал Евтушенко дядей Женей, а ты знаком с ним?

— А как же? Я дружу с его сыном Петей.

— Бываешь у них на даче?

— Конечно.

— Сегодня был?

— Нет. Дождик собирается, и Петя не вышел.

— Ты здесь в гостях?

— Да, мы с мамой к родственникам приехали.

— Твоя мама кем работает?

— Моя мама кандидат технический наук.

— Миша, а ты вчера был у Пети?

— Был.

— Дядя Женя был дома?

— Да.

— А сейчас он дома?

— Дома, наверное.

— Миша, земляк, сделай для меня вот какое дело. Зайди к Пете, ну, пригласи его поиграть на улицу, и узнай, только узнай точно, дома ли дядя Женя?

— Я узнаю, я мигом узнаю. Мы тут как-то фотографировали, и я спрошу у Пети, проявил ли он пленку?

Миша нажал на педали и подъехал к даче Евтушенко. Прислонив велосипед к палисаднику, шмыгнул в калитку. Коля остался с меньшим мальчиком.

— А тебя как зовут?

— Гена, — тихо ответил мальчик.

— В каком классе учишься, Гена?

— Во второй перешел.

— Ты с родителями на даче живешь, или тоже приезжий?

— С родителями.

— Бываешь у Евтушенко?

— Нет.

— Не дружишь с Петей?

— Дружу.

— А почему к нему не ходишь?

— Меня к ним не пускают, а на улице мы играем.

Из калитки показался Миша. Он оседлал велосипед и подкатил.

— Дядя Женя дома. А Петя проявляет пленку.

— Ты видел дядю Женю?

— Нет. Но я слышал его голос.

— Кто еще у них дома.

— Петина мама.

— Спасибо тебе, Миша.

— Я попрошу вас, не говорите только, что это я вам сказал, а то они меня пускать не будут.

— Хорошо, Миша, не скажу. Будь уверен.

И Коля потопал к даче Евтушенко. По пути прочитал: улица Гоголя. За палисадником увидел свору собак. Они носились с лаем. «Так, собаки ни одной здоровой нет», — подумал он и возле калитки остановился. У притвора, выше головы, кнопка звонка. «Позвонить, что ли? — В жизни не видел, чтоб звонок выводили на улицу. — Нет, звонить не буду. А то вдруг выйдут и скажут: «Евгений Александрович принять не может», или: «Его нет дома». Не позвоню — на даче побываю и перекинусь несколькими словами, если откажется дать интервью».

Толкнув калитку, пошел по бетонированной дорожке к двухэтажному особняку, построенному в современном стиле. Слева большой дом старой постройки. И дом, и особняк в одной усадьбе, и Коля подумал: «Надоел старый и отгрохал новый». Около старого красовалась новенькая «Волга», нацеленная на улицу.

Приближаясь к особняку, смотрел на окна: не наблюдают ли за ним? Никого не заметил и подошел к тамбуру. Двери отворены, а на косяке еще кнопка. «Может, и в туалете есть звонок», — подумал он и хотел нажать, но заметил: провод перерезан и замер с поднятой рукой. «А не соединить ли провод? Звонок не работает, и вдруг — звонок!»

Попытался соединить — не получилось. Достал нож. «Сейчас выйдет Евтушенко, а я с ножом! Вызовет милицию». Быстро зачистив и соединив провод, нажал на кнопку. Шагов не слышно. Нажал еще и долго не отпускал». Не работает, — подумал и ошеркал о широкую щетку подошвы. — Надо снять туфли. Нет, не буду. Вдруг не пустят, тогда обуваться. Пригласят — разуюсь».

Поднявшись по ступенькам на удивление тесного тамбура, казанками несколько раз стукнул в дверь. Послышались шаги, и дверь приотворилась. Из притвора смотрела женщина лет сорока. Глядя ей в глаза, негромко сказал:

— Здравствуйте, — и опустил взгляд, но от стыда поднял: у женщины не прикрыты груди. То ли она в платье с огромным, до пупа, декольте, то ли вышла в чем мать родила… Не дождавшись приветствия, смущаясь и смотря женщине в глаза, продолжал: — Я журналист из Волгограда. Пришел взять интервью у Евгения Евтушенко.

К дверям, лая, подбежала собака и, зло рыча, сунула в притвор морду. Женщина притворила дверь, оставив телочку, и крикнула:

— Кубик! Нельзя! Пошел!

Кубик — здоровый пес — рвался в дверь, облаивая Колю, или, вместо хозяина, давал интервью?

— Его нет дома, — под лай пса, ответила женщина.

— Как нет, мне сказали, он дома.

Крупное и продолговатое лицо женщины казалось злым и некрасивым, и хотя пасмурно, разглядел: лицо испещрено ямочками, как после оспы.

— Кто вам это сказали?

Коля молчал — не выдавать же юного земляка — и нарастяжку:

— Да-а-а, ска-за-а-али.

— Берите интервью у того, кто вам это сказал.

Коля не нашел, что ответить напористой женщине и, под лай пса, пробурчав: «До свидания», медленно побрел к калитке. На полпути услыхал лай своры, но ходу не прибавил: его видят из окон и оказаться перед женой Евтушенко или им самим — трусом — нельзя. Собаки, догнав, взяли в кольцо и стали атаковать. Лохматая черная все же тяпнула сзади за ногу, но он не ускорил шаг, и сжал в кармане рукоять ножа: так хотелось погонять евтушенковскую свору!

Отойдя от калитки — обернулся и посмотрел на окно второго этажа, почти сплошь застекленного. У окна стояла женщина и, как показалось Петрову, уперев руки в боки, самодовольно взирала, как бы говоря: «Как тебя наши псы?» Он покачал головой и пошел прочь.

— Хороший сюжет! Потом напишешь рассказ, — выслушав Петрова, заключил Тенин и, помолчав, добавил. — Ты хотел ехать к Шолохову — не вздумай! Если у Евтушенко укусила собака, то у Шолохова — пристрелят.

В Москве Тенин предложил обмыть интервью. Коля купил две бутылки польской водки, — русской не было, — и они засели в квартире, произнося всевозможные тосты. Захмелев, Тенин надоумил позвонить в Кишинев знакомой девушке.

— Представься филологом. Профессором. Скажи: мой друг. Ну, давай!

Коля начал приятный разговор, представившись профессором. Тенин развалился на диване и, улыбаясь, слушал. Ему понравилось: Петров ловко импровизировал и так обольстил Полину, что договорился о встрече, когда приедет в Кишинев.

— Превосходно, — сказал Тенин. — Любого человека берешь, как быка за рога. Выпьем за это.

Выпили.

— А теперь новое задание.

Тенин, отыскав в ящике стола нужную карточку, сказал:

— Звони Аркадию Адамову. Знаешь такого писателя?

— Знаю. Что у вас за картотека?

— А-а, это у меня переписаны московские писатели, их телефоны и адреса. По работе часто приходится звонить. Только не пугайся Адамова. Говори с присушим тебе напором.

И он набрал номер известного писателя.

— Добрый день Это Аркадий Григорьевич?

— Да, — услыхал он в трубке.

— Вам звонит начинающий писатель Николай Петров, поклонник вашего таланта. Я написал три повести на вашу тему, но не решусь отнести в редакцию. Почему? Вы повествование ведете от лица инспектора уголовного розыска, я — от лица преступника. Я отсидел пять лет. Потому повести, боюсь, не опубликуют. Прошу вас: дайте на них рецензии, а если возможно — пристройте.

— Приносите или присылайте в редакцию журнала «Советская милиция», и я напишу рецензию.

— А вдруг к другому рецензенту попадут?

— Не попадут. Рецензию дам я.

— Вы только дадите рецензию, или еще и опубликовать поможете?

— Не могу обещать, — но Петров не дал договорить и с жаром принялся уговаривать Адамова. Иногда срывался на жаргон, и так вошел в роль, что в эти минуты был уверен: три повести у нею написаны. Он смело атаковал Адамова, а тот отвечал сбивчиво, и Коля засомневался: с Адамовым ли говорит?

Тенин — в восторге! Еще выпив, стал называть телефоны, и Коля звонил писателям, представляясь то журналистом, то начинающим поэтом. Одному назначил встречу в ресторане, обещая угостить, другому сказал: «Лечу на такси с двумя бутылками коньяка». Писатели соглашались — дармовщина жгла душу.

Тенин помирал со смеху, выкрикивая все новые и новые тосты и номера телефонов.

Но вот польская кончилась, а у них ни в глазу. Смех протрезвил.

— Эго потому, — сказал Тенин, — что водка польская. Идем в магазин и возьмем русской, она-то свалит. Я верю в русского человека так же, как верю в русскую водку.

Шли по Ленинскому проспекту, и Тенин то песенки напевал, то мелодии насвистывал. Ему весело, и он не обращал на прохожих внимания. Петров шел молча, но тоже в приподнятом настроении. Вот Тенин запел популярную песню «Листья желтые над городом кружатся», и Коля, подхватив, сымпровизировал: «Это, значит нам не надо напиваться».

— Надо, Коля, надо! И мы напьемся! — И он запел: — Этот день победы, порохом пропах…

Коля перебил:

— Дымом провонял…

Так шли они по Ленинскому проспекту, балагуря и не заходя в ликеро-водочные магазины.

— Так, Никола, хватит. Пора в магазин.

Коля купил две русской, и на такси, с песнями, подкатили к дому, попойка продолжалась. Утром опохмелились, а к вечеру еле тепленькие.

Он улетел из Москвы довольный; взял два интервью, купил пишущую машинку, а для жены и дочери подарки.

 

20

По окончании отпуска забрал в домоуправлении трудовую книжку и устроился слесарем-сантехником в ремонтно-строительное управление. В РСУ главного бухгалтера посадили в тюрьму. В управлении были «мертвые души», да и работягам повышенную зарплату начисляли, а в получку часть денег они отдавали начальству.

Оба интервью накатал быстро, но в областных газетах ни одно не опубликовали, и он тиснул урезанное с Галановым и Водолагиным в многотиражку, и отослал в Москву. Тенин в ответе утешал: не опубликовали эти — опубликуют другие. Главное писать.

Когда Петров получил на новом месте первую — и разочаровался в ней — зарплату, пришла телеграмма: «СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙТЕ ТЕНИН».

Отпросившись на работе, понесся в аэропорт, и вечером предстал перед хмельным Тениным. Он не один. На кухне сидел лет сорока мужчина в поношенном костюме с испитым лицом.

— Знакомься, — сказал Тенин, — мой друг детства Борис Комаров.

Коля пожал Борису вялую руку.

— Так, садись, — говорил Тенин, суетясь на кухне.

Прежде, чем сесть, Петров повесил пиджак на дверь — жарко.

— Ты ничего с собой не привез? — спросил Тенин.

— Я торопился и про водку забыл.

— Надо отметить твой приезд. Магазины закрыты, но работают рестораны. Как думаешь, двух бутылок хватит?

— Думаю, на ночь и вовсе пить не надо, а тем более доставать.

— Не беспокойся, за водкой сейчас на такси съездит Борис.

Коля молчал: водку придется брать на свои деньги. «Неужели пригласил, чтобы я его поил?»

— Николай, деньги давай. Время поджимает.

Коля сидел за столом и молчал. Спеша в Москву, думал: его ждет приятная новость — вдруг рассказ приняла какая-нибудь редакция.

— Николай, где у тебя деньги? В пиджаке? — и Тенин шагнул к двери и зашарил по карманам.

Проворно найдя деньги, взял два червонца и протянул Борису.

— Дуй!

Не прошло и часу — две огненной на столе.

Захмелев, Тенин развалился в кресле, насвистывая любимую, но не понятную для Петрова мелодию.

Утром, опохмелившись, сказал:

— Я тебя вот зачем вызвал. Есть возможность отличиться. Для «Альманаха библиофила» нужна статья о современном читателе. Статья с периферии еще лучше. Ты неплохо пишешь интервью. Я предлагаю: возьми интервью у известного волгоградского писателя, и поговори с ним о современном читателе. Писатель нужен в годах, чтоб мог порассуждать о довоенном читателе. Я объясню, какие вопросы задать. А теперь пора за водкой.

И они загудели. Борис в обед ушел, покачиваясь, а Петров был для Тенина вроде няньки.

Пропив деньги, поехал домой. В кармане два рубля. И ему, безденежному, пригодился опыт «зайца».

До отправления скорого несколько минут. Подошел к последнему вагону и закурил.

— Заходите, — сказала проводник, когда объявили отправление.

Пассажиры побросали окурки, бросил и Коля, заходя в вагон.

Пошел к ресторану и дождался открытия. На рубль взял портвейна, и в одиночестве сидел за столиком, но не пил.

Ресторан заполнялся людьми, и за столик подсел молодой кучерявый мужчина. Оценивающе оглядев, пододвинул фужер и, наливая портвейн, сказал:

— Выпьем, а то заждетесь.

Коля не ошибся: кучерявый оказался компанейским и от вина не отказался.

Наконец подошла официантка, и мужчина заказал второе и бутылку портвейна.

Не торопясь, потягивали вино, и когда кучерявый рассчитался с официанткой, осталось полбутылки. Поблагодарив за компанию, ушел. «Отлично», — подумал Каля и, когда к нему подсел новый пассажир, налил и ему фужер портвейна, расколов и его.

Так на два рубля Петров просидел весь день. Перед закрытием ресторана вошел кучерявый — это его первым угощал Коля, — и сел за столик.

— Так и не уходили?

— Да, еду «зайцем».

Выпили, и мужчина пригласил его в купе. У них сошли два пассажира.

Интервью взял у известного волгоградского писателя Александра Левина и, перепечатав на хорошей бумаге, послал Тенину.

Вскоре пришел ответ: «Чего я боялся, то и вышло. Твое интервью с писателем Левиным хорошо для областной газеты, а не для «Альманаха библиофила».

Повез интервью в «Волгоградскую правду». Заведующей отделом, прочитав, сказал:

— Почему взял интервью у Левина? В Волгограде есть писатели и лучше его.

Ну никак не мог пробиться Петров на страницы областных газет.

«Я напишу, я все равно напишу роман».

С деньгами у Коли стало туго. В РСУ платили плохо. А тут снова пришла телеграмма от Тенина: «СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ МОСКВУ».

Перед женой неудобно: так много тратит на поездки, но ничего не поделаешь, надо, и поехал «зайцем» на скором.

Тенин не обрадовал.

— Тебе скоро пришлют рецензию на последний рассказ…

В дверях раздался звонок. Тенин открыл дверь, на пороге — жена. Фаина Антоновна, пройдя на кухню, громко сказала:

— Опять приехал?

— Олег Викентьевич вызвал.

Фаина Антоновна с презрением посмотрела на мужа, перевела взгляд на Колю, и грубо:

— Пить не будете! Что, в Волгограде выпить не с кем? Уезжай!

И Тенин поругался с женой. Ну до того Коле неудобно хоть сквозь землю провались. Приехал по литературным делам, а его пьяницей называют и провожают за дверь.

Он понял: Тенин — алкоголик, и на его гроши рассчитывает, но куда деваться? И он, не поднимая головы, слушал перепалку супругов.

— Сегодня обсуждайте литературные дела, а завтра пусть уезжает, — поставила точку Фаина Антоновна.

Петров грустный уезжал из Москвы, но душу грела надежда: Тенин посоветовал написать несколько рассказов и послать ему, а он покажет приятелю, имевшему связи толстых журналах.

К Новому году рассказы были готовы. Ответ обрадовал Тенин хвалил и советовал направить их на творческий конкурс в Литературный институт.

В феврале успешно защитил диплом, обмыв его, плюнул на РСУ и устроился в железнодорожную шарагу мастером по сантехнике. Работа ужасная. Старые дома требуют капитального ремонта, а слесари латают по мелочам. Он мотался, выбивая материал, и развозил по участкам.

Возвращаясь с работы, встретил Илью Васильевича Ходакова, пенсионера, дворника. Раньше Илья Васильевич был в подчинении у Коли.

— Сейчас у нас техником девчонка, зануда, и замучила собраниями. Через день да каждый день собирает нас к девяти часам на пятиминутку. И мы тебя вспоминаем. Ты нас редко собирал, зато с утра обежишь всех, скажешь, что надо, и дальше. А сейчас пока доплетемся до мастерской пока ждем ее, — а ее жильцы атакуют, — и не пятиминутка получается, а часоминутка. За это время я бы полдома подмел.

Ходаков жил по соседству, и Коля сказал:

— Я провожу вас.

По дороге вспоминали совместную работу.

— Зайдем ко мне, — предложил Илья Васильевич, — у меня брага есть. А то опять с ним пить придется.

Петров согласился, но спросил:

— С кем это с ним?

— Да с Ильей Васильевичем.

И они засмеялись.

Ходаков жил в однокомнатной квартире, а жена внуков неподалеку нянчила и редко навещала.

В кухне на плафоне висели синие, большого размера, мужские трусы.

— Сушить повесили?

— НЕ ВЫНОШУ, КОГДА ЛАМПОЧКА В ГЛАЗА СВЕТИТ.

Илья Васильевич принес из ванной брагу и поставил приличную закуску.

— Друг друга знаем давно, а выпивать не приходилось.

Выпили и заговорили о сталинизме. Ходаков признался:

— Я при Сталине по пятьдесят восьмой восемь лет отсидел.

— Никогда б не подумал, что и вы попали в сталинскую мясорубку. Налейте по стаканчику. — Коля помолчал. — Илья Васильевич, мне тоже пришлось отсидеть пять лет.

Ходаков удивленно поглядел.

— Вот бы никогда не подумал. Ты-то за что?

— За воровство, по малолетке.

— Да-а, — Илья Васильевич вздохнул.

Они выпили крепкую брагу. Ходаков крякнул.

— Я тебя давно заприметил, когда ты еще слесарем работал. Ты на лекции о Солженицыне, — я это хорошо запомнил, — задал лектору вопрос, как расшифровывается ГУЛАГ?

— Илья Васильевич, вас за что по пятьдесят восьмой посадили?

— За подготовку вооруженного террора. А какой вооруженный террор я готовил? Работягой был. Я следователю сказал: «Обвинение не признаю». Он бросил Кодекс на стол и закричал: «Выбирай любую статью, но меньше восьми не получишь!» Я тогда в Оренбурге жил. Я родом оттуда. Со мной в камере один сидел, дак его посадили за то, что спалил оренбургский элеватор. А он не сознавался. Его вызвал следователь и спрашивает: «Ну что, надумал?» Окна кабинета выходили на элеватор, а элеватор стоит целехонький. Михаил, его звали Михаил, фамилию забыл, и говорит следователю, глядя в окно: «Да вон элеватор-то, вон, не: горел, что мне сознаваться?» Следователь затопал и закричал: «Тебе говорят, что элеватор спалил ты, ты вот и сознавайся». Не знаю, сколько лет дали Михаилу, я вскоре на зону ушел.

Коля закурил и хлебнул браги.

— Да, несправедлив Бог, несправедлив…

— О каком Боге ты говоришь?

— Как о каком? О Боге, сотворившем небо, и землю, и нас.

— Ты что, в Бога веришь?

— Не совсем. А в кого верить? Лучше верить в Бога, чем в коммунизм. Пусть и нет Бога, но от этого хуже не будет, а вот от коммунистов…

— У нас в зоне сидел поп. Я поначалу с ним общался. Но потом посмотрел на него, как он хлеб сушит, на черный день оставляет, а хлеб плесенью покрылся… А нам проповедовал: Бог да Бог. После этого я с ним не разговаривал. Неужели Бог говорил: пусть пропадет хлеб, но ты не отдай его ближнему.

— По одному попу нельзя делать вывод.

— Ладно, ну его — Бога, а вот о попе еще скажу. Он к нам на зону в конце сороковых пришел. До этого на Севере сидел, ну и его, как грамотного, взяли в спецчасть писцом.

У них баня от бараков метрах в пятистах была. Придет этап, и первым делом в баню. Они распарятся, а их в исподнем ведут в барак. На улице холодища, ветер, и после такой баньки половина помирала. А в спецчасти на делах писали: «Умер по приказу министра».

Ходаков закурил «Беломор», а Коля сказал:

— Да, падлы, народ им не жалко.

— У нас в зоне такого не было. Я в Оренбургской области и сидел. Но если умрет человек, его везут хоронить, а на вахте, для точности, — вдруг оживет, — череп топором размозжали.

— Сталин собака. По его приказу все делали.

— А я, Коля, на Сталина не обижаюсь. Не мог он за всеми лагерями уследить. Берия в основном, Берия виновен. А Сталин, как никак, выиграл войну. Когда его из Мавзолея Хрущ выкинул, я в «Тяжстрое» работал. У нас митинг был. Меня, как репрессированного, вызвал секретарь парткома и попросил против Сталина выступить. Я отказался.

В который раз Петров слышал подобное. Человек чудом жив остался, а спустя много лет против Сталина слова плохого не скажет. Вот парадокс человеческой природы.

Он допоздна засиделся у Ильи Васильевича, и стал у него бывать часто, слушая рассказы о зоне, о предреволюционной поре, о коллективизации. Как-то сказал:

— Я пробую писать, меня публиковали в многотиражных газетах.

— У тебя есть знакомые писатели?

— Есть, Левин. Я брал у него интервью, но интервью не опубликовали.

— У меня вот какое дело. Осенью будет пятнадцать лет, как не могу добиться правды. Может, познакомишь с Левиным, и он поможет.

Илья Васильевич, закурив, рассказал, какой правды добивается пятнадцать лет.

Работая тарщиком на сталепроволочноканатном заводе, не мог равнодушно смотреть, как сжигают десятки тысяч вполне пригодных барабанов, и подал рацпредложение. Тогда администрация дала объявление, что барабаны завод отпускает на дрова. Илья Васильевич предъявил директору ультиматум: не выйду из кабинета до тех пор, пока не решим вопрос о ремонте барабанов. Директор сдался. Илье Васильевичу выдали удостоверение рационализатора и аванс сто пятьдесят рублей.

Бригада Ходакова дала заводу экономии около ста тысяч, но вознаграждение не заплатили. Директора Хватова перевели на Орловский сталепрокатный завод, и Илья Васильевич воевал за премию вот уже пятнадцать лет.

Выслушав, Коля сказал:

— Я читал в «Социндустрии» о Хватове. Что они сетку вагонами налево продавали, это ничего. Там вот что не написано: они загнали кому-то маневровый тепловоз, и его по сей день не найдут. Это мне говорили ребята, кто уехал с Хватовым в Орел ради квартиры.

— Вот вор! — воскликнул Ходаков — Даже маневровый паровоз продал! Не иначе, кавказцам.

— Я бы на вашем месте жалоб не писал. Разве можно в нашей стране добиться правды?

— Постой, Коля. Зря ты так. За правду я буду до конца жизни бороться. Мне не нужны их деньги, но если заплатят, — а меня вымогателем обозвали, — я переведу их в фонд мира.

— За правду в нашей стране в психиатричку угодишь.

— Не боюсь и этого! В тюрьме под следствием сидел с горным инженером. Он несколько лет проработал в Германии и рассказывал, что Германия очень сильна и богата, и что быстро ее не победим. А когда нас везли в зону и зашел разговор об этом, я сказал, что воевать придется долго. Не успели нас привезти, как меня вызвал Кум. «Что, — говорит, — ведешь пропаганду о непобедимой Германии?» Понял я — настучали. Еще срок добавят. И я — была не была — попер на Кума: «Немец Москву обложил, а вы скажете, что Германию раз-раз и победим? Она сильна, и шапками ее не закидать. Чтоб победить, надо работать». Ну и пру на Кума. Он выслушал, и вскоре меня бригадиром поставили. Мы на лесоповале лес для авиации валили. Сосны стройные, как свечки. Вот так и вывернулся.

Всю войну горбил на зоне. Меня на самые ответственные участки кидали. Увидели, какой я работяга. Я там десятки рацпредложений подал, и все внедрили, без проволочек. И сосной чуть не пришибло, и грыжу нажил, кила на боку так и торчит, — и Ходаков, подняв рубашку, показал. — А когда начали с лагерей брать на войну, первый попросился. Но меня начальство отговорило. Когда приезжала комиссия, всю зону выстраивали, и самых крепких на фронт отбирали. Дак нас, меня и еще двоих, начальство прятало в кочегарке. Работяг у нас ценили. Так что за правду-матку пострадать не боюсь. Ни зоны не боюсь, ни психушки.

И Коля, слушая Ходакова, видел в нем ГРАЖДАНИНА.

— Так что, будешь помогать?

— Буду! Но заранее говорю: ни журналисты, ни писатели не помогут.

— Ну и пусть. Но я попорчу кровь вору Хватову. Я в Орловский обком партии написал о нем. Знаю, после статьи в «Социндустрии» его понизили. Я не отступлюсь.

— Если хочешь попортить кровь Хватову, пошли ему посылку, а в посылке маленький гробик. Обей его, как положено, красным материалом. А в гроб вложи куклу, да чтоб на Хватова походила. Он получит маленький гробик, и от расстройства в большой сыграет.

Ходаков засмеялся.

— Нет, гробик не пошлю, а вот письма не только в обком партии, но и ему посылать буду.

С писателем Левиным Коля договорился о встрече и пришел к Ходакову.

— Я сейчас письмо из Ростова получил. Тут вот какое дело. Со мной в зоне сидел Дмитрий Малый. Как-то ранней весной сорок четвертого, в выходной, мы сидели на траве, подстелив одеяла. Было прохладно. Дмитрий читал газету, и вдруг тихо-тихо заплакал. «Что такое?» — спросил я. «Моему сыну… Сергею… присвоили звание… Героя Советского Союза», — ответил он. Дмитрий долго молчал, а потом сказал: «Все, с сегодняшнего дня я для него не существую, Прекращаю писать домой. Пусть думают, что сгинул… Не хочу Сергею портить жизнь, вдруг живой останется». В сорок восьмом я освободился, а он досиживал срок. Писем так и не писал.

Я разыскал адрес Сергея Малого. Так хотелось узнать, встретились или нет сын-Герой и отец-«враг народа»?

Илья Васильевич протянул письмо. Герой Советского Союза Сергей Дмитриевич Малый писал: отец освободился после войны и известил — завел другую семью. Мы встретились в пятьдесят шестом, но отец о себе ничего не рассказал. А недавно умер.

Сергей Дмитриевич Малый дослужился до полковника и не знал, что отец не заводил другой семьи, а боялся своим прошлым загородить дорогу сыну.

Ходаков закурил, убрал письмо и сказал:

— Поехали.

На площадке Илья Васильевич остановился, передохнул и посмотрел на филенчатые двери квартиры Левина: в центре навешена небольшая дверца.

— Ого, — сказал Ходаков, — кормушка как в тюрьме.

Писатель мило встретил искателей правды. Внимательно выслушав, вздохнул.

— Смогу ли помочь? Ко мне часто обращаются. И обком штурмовать приходится, и областную прокуратуру. Тяжело защищать человека. Обратитесь к собкору «Правды» Комову. Он такими делами занимается.

В коридоре толпились люди. Волгоградцы искали защиты у корреспондента «Правды».

Очередь двигалась медленно, и они пошли на лестничную площадку покурить. Следом направился молодой мужчина. Люда, обиженные властями, сочувствуют друг другу и ругают — мать ее за ногу — советскую власть. Заговорили о Комове. В статьях и фельетонах он шерстил и советских работников. У Петрова в разговоре несколько раз срывались слова «корреспонденция», «передовая статья», и мужчина спросил:

— Вы в газете работаете?

— Нет. Для многотиражки писал раньше, для «Нефтяника».

— Для Галины Ивановны?

— Да, а вы ее знаете?

— Знаю. Я работаю в «Сталеканатчике».

— В «Сталеканатчике»? — удивился Коля, — кем?

— Редактором.

— Ваша фамилия тоже Комов, — сказал Петров, разглядывая редактора. На нем серый костюм, светлая рубашка и галстук. Черты лица грубоваты — мужик мужиком, и ростом с Колю, только плотнее. — Как вас зовут?

— Семен Иванович.

И они познакомились. Ходаков обрадовался: возле корпункта «Правды» встретил редактора многотиражки!

Коротко рассказал о своем деле и спросил:

— А вы-то зачем?

— Да у нас со стадиона растащили спортивную одежду и инвентарь. И концы в воду. А завкому наплевать. Ко мне ребята обратились, во я не смог помочь, и вот к Комову пошел. Я к нему второй раз.

— Он вам не родственник? — полюбопытствовал Коля.

— Однофамилец.

Выкурили еще по одной, и Коля пообещал зайти к Семену Ивановичу.

Подошла очередь, и Петров с Ходаковым вошли в кабинет. За столом дымил Комов.

Ходаков рассказал, и Комов, поправив очки, поскреб пятерней затылок.

Задав несколько вопросов, обратился к Коле:

— Вы сможете об этом написать?

— Смогу.

— Напишите к воскресенью, и занесите мне домой. Мой адрес…

На остановке разговорились с женщинами. Они тоже были в корпункте, и Илья Васильевич рассказал о себе. Женщины посочувствовали, и одна в сердцах сказала:

— Да разве у них правды добьешься! Правда только для коммунистов, да и то для тех, кто посты занимает. Сама я адвокат. Всю жизнь людей защищала. Сегодня-то я с ней пришла, — и она кивнула на женщину. — Я познала ПРАВДУ, которую отстаивала всю жизнь. Помогала людям, ходила по инстанциям, и надоела властям. Меня не раз предупреждали, чтоб так рьяно людей не защищала, а то говорили, тебя-то некому защищать будет. Я не верила. И меня — в психиатричку. Мой отец персональный пенсионер, участник гражданской войны. Именной пистолет у него. Когда меня заперли в психиатричку, он сказал первому секретарю, чтоб меня выпустили. Не помогло. Пришел второй раз — без результата. Тогда в третий раз пришел и сказал: «Если не выпустишь дочь, пристрелю именным пистолетом. Я отжил свое». Меня выпустили и дали вторую группу инвалидности, чтоб не работала в адвокатуре.

Они восхитились отцом женщины. Вот так ветеран гражданской войны! Коля знал цикл идиотских четверостиший, среди них есть стихи, метко отражающие сегодняшнюю жизнь. И ему вспомнились строки:

И Петров, когда женщина выговорилась, сказал:

— Вы не смогли бы подсказать Илье Васильевичу, стоит ли ему конфликтовать с заводом?

— Приезжайте с документами…

Коля написал о мытарствах Ходакова и в выходной повез Комову.

Геннадий Афанасьевич, улыбнувшись, сказал:

— Я тогда вас перепутал, подумав: вы редактор «Сталеканатчика», и попросил написать.

Собкор прочитал корреспонденцию.

— Вы своей фамилией подписали. Надо бы от имени Ходакова. Но ничего. Запишите мой номер телефона и в конце недели позвоните.

С Ходаковым Коля поехал к адвокату. Мария Ивановна просмотрела толстую папку документов.

— Я заводскими тяжбами не занималась, но документы за Илью Васильевича.

Петров поглядывал на отца Марии Ивановны. Он сидел за столом, слушая разговор. Дед крепкий, седоватый, с руками, широкими в кости.

Пора уходить, и Коля спросил:

— Дедуля, нам Мария Ивановна рассказывала, как вы пришли в райком. Я восхищен вами, вы — настоящий коммунист!

Собкор «Правды» не смог помочь Ходакову, но он не унывал: отправил письма в областной ВОИР и обком партии. Коля ему помогал. Илья Васильевич надеялся поставить волгоградский сталепроволочноканатный завод на колени.

С месяц назад Коля забрал зарисовку о мастере на все руки из «Молодого ленинца» и отдал в «Волгоградскую правду». Вскоре позвонила на работу журналист Любовь Нежданова.

— Твой материал опубликуем. Но я сокращу немного. Позвони через неделю.

«Наконец-то, — подумал Петров, — меня опубликует областная партийная газета».

Через неделю Нежданова сказала:

— Позвони дней через пять. Твой материал я подготовила.

Но в другой раз она прокричала:

— Плохо слышу. Забери свой материал, не подошел он.

Симпатичная Нежданова в своих статьях воспитывала волгоградцев, учила, как жить, но чаще опускалась на дно семейной жизни. Уж все-то ей известно: почему развелись молодые, почему ребенок не похож на отца…

И Коля ужаснулся, узнав: незамужняя Нежданова несказанно рада родившемуся у нее вне брака малышу!

Зарисовку он забрал у Любови и обалдел: она исковеркала ее до неузнаваемости, выбросив самые лучшие места.

 

21

Семен Иванович Комов, редактор «Сталеканатчика», мужчина компанейский, и Петров сошелся с ним ближе. Семен Иванович, не найдя поддержки, бросил искать спортивную одежду и инвентарь.

В обед Коля заглянул к Комову. Он чертил макет.

— Семен Иванович, у меня к вам просьба. Хочется поработать в многотиражке. Найдите место.

Он оторвался от макета.

— В районе все места заняты. Но освободятся. Заходи или позванивай. Писать ты можешь. Мне понравилась корреспонденция о Ходакове. Из тебя выйдет журналист.

Как-то, заглянув к Семену Ивановичу, услышал приятное:

— На «Химпром» в многотиражку нужен корреспондент. Там редактором работал мой приятель, а теперь уходит в цех. Редактором будет Татьяна Мигулина, начинающая поэтесса. Ее муж Василий Макаров. Знаешь такого поэта?

— Читал стихи.

— Татьяна два года корреспондентом проработала. Я тебя рекомендовал. Не подреди.

Утром поехал в редакцию. Ничуть не волнуясь, отворил двери и вошел в довольно просторный кабинет. За столом молодые мужчины.

— Мне Татьяну Мигулину.

Ему не успели ответить, как в кабинет влетела чернявая симпатичная женщина лет тридцати, с высоким бюстом, широкими плечами и коротко остриженными волосами.

— Татьяна, к тебе, — сказал один из мужчин, и она круто повернулась.

— Я от Семена Ивановича. Пришел на работу устраиваться.

Татьяна живыми темными глазами осмотрела Колю и спросила:

— Публиковались в газетах?

— Я принес вырезки, — и он протянул десять плотных листов бумаги с наклеенными печатными материалами.

Он взял пример с Тенина. Тот все свои газетные публикации наклеивал на толстые листы.

— Я посмотрю, — быстро проговорила Татьяна и, крутнувшись, скрылась в другой комнате.

— Мне надо на работу позвонить, — сказал Коля.

— Звони, — кивнул на телефон мужчина лет тридцати пяти.

Набрал номер начальника участка.

— Это Петров. Я на Сакко и Ванцетти…

Он не договорил, как начальник закричал: «Где ты болтаешься? Приезжай сюда!»

— Сейчас, выезжаю.

— Значит, ты на Сакко и Ванцетти, — улыбнулся мужчина.

— Мне с утра надо быть в конторе.

— Кем работаешь?

— Мастером, в ЖКО.

А тут вышла Татьяна.

— Я беру вас. Когда рассчитаетесь?

— Через две недели буду у вас.

Она испарилась.

— Как устроишься, я рассчитаюсь. Сядешь на мое место. Здесь писать надо иносказательно, как в баснях Крылова, — сказал веселый мужчина.

— Почему так?

— Наш завод секретный, и потому нельзя писать слова «Волгоград», «Сталинград», «река Волга», словом, нельзя делать привязку к местности.

Услыхав слово «секретный», напугался, но виду не подал. Другой мужчина, моложе, добавил:

— Еще пройдешь через первый отдел: не спала ли твоя бабка с Керенским?

Петров не знал, что такое первый отдел, но понял: нехороший, и не растерявшись, пошутил:

— С Керенским бабка не спала, а если и спала, то с Колчаком. Я из Сибири.

— Неважно, — продолжал мужчина, — здесь всех, кто на завод устраивается, проверяют.

Коля, сраженный, поплелся на остановку. «Да ведь я на секретный завод устраиваюсь! Не возьмут. Спросят: «Судимый?» Как быть? А так хочется в редакции поработать! А если ответить: «Несудимый!» Узнают. Но парень сказал, что проверят, не спала ли бабка с Керенским? Значит, будут проверять родственников? Проверят отца — а он работал начальником милиции, — и меня не сильно будут трясти. Живой отец в ТОЙ зоне не помог, а вдруг мертвый в ЭТОЙ поможет?»

Петров подал на расчет, отправил литературоведу письмо и быстро получил ответ. На майские праздники Олег Викентьевич срочно приглашал в Москву.

Тенин встретил трезвым, на этот раз пожал руку крепче, и сразу:

— Зря устраиваешься в редакцию. Пора переезжать в столицу. Техникум закончил, Волгоград ничем не держит. В Москве войдешь в литературный круг, и я тебе помогу.

Сели в кресла.

— Олег Викентьевич, где я пропишусь в Москве и где буду жить? Ведь я с женой и дочерью.

— Я пропишу тебя в Московской области, а работать поступишь в Москве. Кем? В многотиражную газету корреспондентом. Но это будет Москва, а не Волгоград. Жилье найдем. Снимешь дом, я помогу, и жена с дочкой приедут. Жена дворником в ЖЭК устроится и быстро получит квартиру. Да и ты в ЖЭК поначалу ради квартиры можешь пойти. Вот это мы и обсудим.

Коля молчал. Не хочется бросать Волгоград, там квартира. И отказался.

— Зря!

— Не зря! У меня на переезд и денег-то нет.

— Дебаты продолжим позже, а сейчас надо выпить.

— Пить не будем. В прошлый раз ваша жена разбомбила меня, сказав, будто я вас спаиваю. И в этот раз придет…

— На праздники ее не будет. Она на даче…

— Как с моими рассказами? Пристроили хоть один?

— Пока нет. Ты же не хочешь переехать в Москву. Будешь жить здесь, и будешь вхож в редакции и дело сдвинется. Давай, сходим в магазин.

— Хорошо, только одну бутылку в честь моего приезда.

Но одной оказалось мало.

— Все, Олег Викентьевич, хватит. У меня с деньгами туго.

Тенин прошелся по комнате и остановился возле книжных полок.

— Бери еще две бутылки и выбирай две любые книги. Кроме собраний сочинений, чтоб не разбивать.

И он соблазнился книгами. Разглядывал корешки и не знал, какие выбрать.

— Выберешь потом, а сейчас дуй в магазин.

Тенин расколол Колю, и они загудели. Но пил он мало, больше на книги глазел.

К ночи Тенин свалился и захрапел, и он подошел к полкам. «Какие взять?» Нравились многие. Выбирал долго, но сон поборол.

Утром, опохмелившись, вновь чудили по телефону, обзванивая писателей и соблазняя их огненной.

Тенин, сняв трубку, сказал:

— Надо бы твою жену с праздником поздравить.

И он передал по телефону телеграмму:

«ПОЗДРАВЛЯЮ ПРАЗДНИКОМ НИКОЛАЙ ВЕРА НАДЕЖДА ЛЮБОВЬ».

— Зачем вы, Олег Викентьевич?

— Пусть поволнуется!

«Так вот почему он часто мне шлет телеграммы! Вечером напьется, снимет трубку, передаст телеграмму, а на другой день я лечу его опохмелять!»

Они гудели три дня, и Коля пропил все деньги. Тенин был должен Петрову десять книг, любых — на выбор! «Как же я повезу их? Придется просить сумку».

В день отъезда пришла жена Тенина, и он протрезвел. Они вполголоса долго разговаривали в комнате. Но вот Тенин вышел, и Коля напомнил о книгах. Олег Викентьевич развел руками.

— Она не разрешит.

— Что, и на работу не пойдет?

— Пойдет.

«Так. Поезд отходит после обеда, а Фаина Антоновна будет сидеть до тех пор, пока я не уйду. Что делать?»

Он попрощался и поехал на вокзал. Купив билет, позвонил Тенину — короткие гудки. И звонил до отхода поезда…

Петров с документами заявился в редакцию, написал заявление и ему рассказали о начальнике отдела кадров, Петре Афанасьевиче Апанасове. В молодости он занимался в художественной самодеятельности Дворца культуры имени Кирова. Играл в пьесах, читал стихи, был конферансье и слыл первым самодеятельным мастером разговорного жанра. Как-то он вышел на сцену и сказал:

И вот Коля в его кабинете. Петр Афанасьевич долго рассматривал документы Петрова. Паспорт с паскудной записью он заменил. Апанасов отложил документы и недоверчиво взглянул на Петрова.

— Вы не были судимы?

— Нет, что вы, — мягко, но с удивлением ответил Коля.

— Заполните анкету и напишите автобиографию.

Вышел в коридор.

Заполнив анкету, приступил к автобиографии. Написал, где родился, отец военнослужащий. (Писать, что отец работал начальником милиции, не стал. Найдут в архивах). Дойдя до пятнадцатилетнего возраста, задумался: «Где же был я пять лет? В Волгограде? Нет, легко проверить. А-а, напишу: «В Падуне жил до двадцати лет, и работал на спиртзаводе плотником». А если проверят и спросят: «Так где ты был пять лет?» Скажу: «Пять лет из Сибири в Волгоград шел пешком».

В заводской поликлинике окулист сказала:

— С одним глазом на химическом заводе работать нельзя. Вдруг что-нибудь попадет в глаз и лишишься последнего.

Он оторопел. Не ожидал, что, обманув отдел кадров, его не примут по зрению. И стал уговаривать врачей. Второй врач, мужчина, сказал:

— Да пусть работает. Он же в редакции, а не в цехе.

Женщина-врач согласилась, но добавила:

— Без права захода на предприятие.

Выйдя из кабинета, в нижнем углу листка прочитал: «Без права захода на предприятие».

«Редакции такой корреспондент не нужен. Как быть? Во-о, надо стереть слово «Без», во втором слове стереть окончание «а», исправить и выйдет: «С правом захода на предприятие». А вдруг подобной записи ни у кого не бывает? Да за день через отдел кадров проходят десятки людей и им некогда рассматривать врачебные листки. Прошел комиссию, и ладно. Рискну».

В ближайшем магазине купил пачку лезвий, резинку, выбрал по цвету стержень и сел в квартале за стол, обитый железом. За этим столом местные мужики забивали козла.

Однажды Коля, работая в совхозе на уборке урожая, захотел уехать домой раньше — в техникуме начинались занятия, а без подписи директора деньги не выдавали. Директор Петрова не отпускал. В пустом кабинете правления нашел чье-то заявление с подписью директора и ушел на скотный двор. Примостившись на телеге, потренировался, и в своем заявлении вывел точно такую же подпись. И деньги получил.

Коля, покурив за столом, соскоблил буквы, вписал нужные, и отвез листок в отдел кадров.

Через несколько дней вышел на работу, но без пропуска: проверка родственников, — не спала ли бабка с Колчаком или Керенским, — продолжалась.

Татьяна Мигулина дала первое задание: подшить письма, а наиболее удачные отредактировать. Последние месяцы их не подшивали, а складывали в стол. Письма в основном без конвертов, их заносили прямо в редакцию.

За неделю справился с заданием и несколько писем пошли в набор.

— Ты неплохо редактируешь, — сказала Татьяна, — теперь на тебе будет почта редакции.

Столовая находилась на территории завода, и Коле приносили пирожки — сухой паек, как на этапе. На сухом пайке, в свое время, сидел каждый.

Татьяна Мигулина исполняла обязанности редактора, а редакторский стол занимал Анатолий Тарасов. У Татьяны стола не было, и она носилась по кабинетам.

Кроме двух редакторов, машинистки и Петрова работали еще двое: Владимир Матодиев — корреспондент, и Виктор Алешин — фотокорреспондент. Виктор числился в цехе работягой и получал неплохой оклад. А Колю приняли корреспондентом радио с окладом в сто рублей.

В редакции заводского радио две корреспондентки.

На следующей неделе Татьяна сказала:

— Пока у тебя нет пропуска, съезди во Дворец культуры и напиши о работе агитпунктов.

Он не сомневался — с заданием справится, но смешно писать о выборах. За свою жизнь ни разу не голосовал, игнорируя выборы, как и многие. На расклеенных листовках волгоградцы подрисовывали первому секретарю обкома партии усы, выкалывали глаза, просто перечеркивали крест накрест, а иногда подписывали смачные русские существительные. Но Куличенко всегда избирался большинством голосов депутатов, и на сессиях на весь зал храпел.

Во Дворце культуры работали два агитпункта, и Коля поговорил с секретарями избирательных комиссий. «Так, теперь надо на живого агитатора посмотреть, — подумал он. — Ни одного в жизни не видывал. Что за зверь?»

Молодой агитатор торопился домой, и Коля вышел с ним на улицу.

— Я с ночи, и сразу на агитпункт. А у меня жена одна с больным ребенком, и в магазин сходить некому. Да и в магазинах ничего не купишь, надо на базар ехать, а там очередь, — он махнул рукой. — Избрали меня агитатором, нашли козла отпущения, и отказаться было нельзя. А когда ребенок родился, бегал по завкомам, место в яслях выбивал. — И парень, видя, что корреспондент слушает с сочувствием, изливал душу.

В саду Дворца культуры сел в полуразвалившуюся беседку и принялся за корреспонденцию…

Татьяна встретилась на лестничном марше.

— Как съездил?

— Нормально. Материал готов.

Татьяна с удивлением посмотрела.

— Сейчас приду.

Вернувшись, прочитала и похвалила.

— Подпишем не твоей фамилией, а фамилией девушки-агитатора, о которой ты упоминаешь. А ее фамилию из материала уберем.

Петрова вызвали в отдел кадров. Шел и думал: все, судимости раскрыли, отдадут трудовую книжку и с позором прогонят с завода.

Вошел в настежь отворенную дверь кабинета отдела кадров. За столом пожилая женщина.

— Распишитесь, что с записями в трудовой книжке ознакомлены.

Предательская дрожь поколебала руку и расписался небрежно.

— В бюро пропусков получите пропуск.

На улице радостный закурил — готов попрыгать, и направился в редакцию. Поднимаясь на ступеням, вспомнил: не туда.

На заводе два цвета пропусков: черный и красный. Черный для работяг, не имеющих высшего или средне-технического образования. Ему выдали красный, и в обед пошел в столовую. В проходной развернул пропуск, внутренне напрягшись, будто вахтер мог сказать: «Петров, почему на завод проходишь, ведь ты судимый?»

В столовую шел с Володей Матодиевым и молчал, чувствуя себя вором, будто украл право прохода на завод. Чудилось: вот-вот кто-нибудь догонит, схватит за рукав и потянет к проходной, говоря: «Сволочь! Обманул нас. Мы только сейчас узнали, что ты дважды судимый».

Перед столовой вырос забор с колючей проволокой на макушке и с запретной полосой, ну точно с такой же, как в ТОЙ зоне. Он оторопел и взмолился: «Господи! Я так рвался в редакцию, а попал в зону! Отец! Отец! Живой ты не помог мне вырваться из Одляна, а мертвый загоняешь снова в зону…».

Он ловко обманул отдел кадров, ловко провел вокруг пальца первый отдел — Комитет государственной безопасности. Мертвый отец безупречным прошлым помог устроиться на завод. Кэгэбистам важнее проверить, не спала ли бабка с Колчаком или Керенским, чем поднять трубку телефона и позвонить в милицию.

И следующее задание получил Коля написать об агитаторе. Решил написать о девушке, чьим именем подписал первый материал.

С Валентиной Турковой встретился у проходной, она шла с ночной смены. Валентина симпатичная, всего на два года младше его. Пять лет назад окончила техническое училище, а сейчас училась на третьем курсе техникума. Попросил рассказать о себе, но она немногословна.

— Расскажи о работе агитпункта.

— Да меня недавно назначили…

И сколько ни бился молодой корреспондент, так ничего и не узнал у молодого агитатора о ее общественной работе.

Валентина охотно говорила о современной музыке, но не назвала ни одного имени современного писателя.

Несколько дней думал о Турковой. Ну как написать о ней? Он с ходу написал бы о начальнике милиции или прокуроре, но что писать об агитаторе? Ее ради «галочки» избрали, раз она молодая и нет семьи. Перед выборами ходит на агитпункт, а весь год чем занимается?» Петров представил: он работяга, и к нему в перерыве подходит Валентина Туркова.

«Коля, позавчера обнародован проект новой Конституции СССР. Ты прочитал его?»

«Прочитал».

«Что о нем скажешь?»

«Проект хороший, его утвердят, вот только бы коммунисты соблюдали Конституцию».

«Так, так и что на это ответит Валентина?» — он рассмеялся.

Зарисовку о Валентине Турковой написал, и как об агитаторе о ней помянул, но больше от проекта новой Конституции оттолкнулся, и Татьяна похвалила его.

Анатолий Тарасов перешел в секретный цех дорабатывать стаж по вредной сетке, и Татьяна Мигулина села за редакторский стол. Она пригласила из областной газеты знакомого журналиста, и он научил корреспондентов макетировать и верстать газету. Ей хотелось, чтоб работу редактора умел выполнять каждый — она собиралась в отпуск.

Петров стал быстрее писать, и чувствовал себя увереннее. По пятницам созванивался с редактором «Сталеканатчика», и после работы в мастерской знакомого художника выпивали, играя в биллиард. Разряжались.

В очередной раз, наполнив стаканы, Семен Иванович сказал:

— Неплохо ты пишешь, за это и выпьем, а у меня предложение.

Они выпили, и Комов продолжал:

— В городе проходит фестиваль дружбы молодежи СССР и ГДР, и в воскресенье немцы приезжают на наш завод. Будет митинг, а потом в строящемся цехе забетонируют пол. Нам для плакатов отпустили немного денег, все готово, и надо написать с митинга репортаж. Только быстро. Сможешь?

— Смогу.

Шел домой и мучительно думал: «При поступлении на завод дал подписку не встречаться с иностранцами. Как быть? Да ерунда. Я же не с западными немцами буду встречаться, а с восточными. Но Комов поставит под репортажем мою фамилию, а КГБ многотиражки, конечно, читает. Скажут: черт, дал подписку не встречаться с иностранцами, а сам на митинге разговаривал с немцами. Вызовут и дадут трепки. А может, кэгэбисты не заметят мою фамилию, ведь я работаю в Кировском, а газета выходит в Красноармейском районе. А если и заметят, что особенного?»

В воскресенье прошел митинг дружбы. После него советская и немецкая молодежь, переодевшись и взяв лопаты, быстро уложила 350 кубометров бетона.

— Так, — сказал Семен Иванович, — дуй домой, быстро пиши и приходи в мастерскую.

Часа за три написал репортаж.

Комов, прочитав, сказав:

— Молодец. Только много. Ну ничего, разделю на две части. Потом, когда будут фотографии, помещу их с твоим материалом.

По городу шли слухи: немцы спрашивают, почему нет могил немецких солдат? Они хотели возложить цветы. Говорили: подвыпившие ребята за это немцев побили.

Коля Петров с вдохновением работал в редакции. Нравилось ему: он — корреспондент! Пять лет назад — зек, а теперь правит материалы, поступающие из милиции, прокуратуры, суда. Как беспомощны блюстители порядка в своих корреспонденциях!

21 января 1984 года — лето 1984 года

г. Волгоград