С очередным этапом из челябинской больницы для заключенных прибыл парень, который до этого прожил в Одляне несколько месяцев. Парня звали Антоном, и Глаз спросил его:

– Антон, а ты чем болел, что тебя в больничку возили?

– Да ничем. Я в тюрьме еще окурками выжег на ноге и руке «Раб КПСС». Вот меня начальство и отправило в больничку эти слова вырезать.

– Покажи,— попросил Глаз.

Антон поднял рукав сатинки, и на левой руке Глаз увидел шов. Слова были вырезаны не полностью, верхние и нижние края букв были видны, но прочитать было невозможно. Свежий, красный шов тянулся от кисти до самого локтя. На ноге от ступни до колена тоже тянулся свежий рубец. И на ноге и на руке были видны следы от игл. На голени тоже остались нижние и верхние края букв, полностью хирург вырезать, видно, боялся: а вдруг кожу не сможет стянуть.

– Больно было, когда выжигал?

– На ноге мне парни выжигали. Больно, конечно. Но я терпел. А на руке я сам выжег. К боли я привык. Я себе на лбу хотел выжечь, но меня на этап забрали. Я бы и здесь выжег, но здесь за это, чего доброго, на толчок пошлют.

Антон был высокого роста, худой; на узком продолговатом лице улыбка была видна редко. Ходил он волоча ногу — нога еще не зажила. Глаз с Антоном скентовались.

Антон был букварь — из отделения начальных классов. Бугор букварей, Томилец, возненавидел Антона и за любое мелкое нарушение дуплил его.

Общее, что было у Глаза и Антона,— это желание любыми средствами вырваться из Одляна. Глаз был скрытный и Антона в свои планы не посвящал, а тот ему, веря и надеясь, рассказывал все.

Антон хотел бежать из колонии и спросил Глаза, согласен ли он рвануть вместе с ним.

– Бежать я согласен,— ответил Глаз,— но как убежишь? Днем через запретку не перелезть — сразу схватят. Да и ночью тоже. Ведь на вышках сидят. Если бы за зону вывели. Убежать надо надежно, чтоб не сцапали, а то — толчок. Осенью, говорят, будут водить на картошку. Может, оттуда и рванем…

– У меня к тому времени нога заживет. Да и в лесу можно жить, картошку печь. А вообще-то надо бы на юг смыться. Там тепло. В общем, давай, Глаз, решим так: если осенью выведут на картошку и будет случай — рванем.

– Договорились.

Глаз на побег мало надеялся. Но все же, чем черт не шутит, может, и подвернется случай. И тогда — свобода. Хотя ненадолго. А когда поймают — пусть через неделю, пусть через две,— в Одлян возвращать не будут, а добавят срок и отправят в другую колонию.

А пока хотя бы в колонийскую больничку попасть. Они перебрали все способы, от которых можно закосить, но многие мастырки колонийским врачам были известны, и Антон предложил новый способ:

– Давай, Глаз, поймаем пчел и посадим на себя. Будет опухоль. В санчасти скажем, что на работе зашибли.

Глаз согласился, но тут же уточнил: сперва в санчасть пойдет один, а то у двоих будет одинаково. Могут догадаться.

– Ты куда думаешь пчел посадить?

– Да на руку.

Перед седьмым отрядом была разбита клумба. Антон и Глаз поймали по пчеле и, держа их за крылышки, приложили к руке. Пчела ужалила, оставив шевелящееся жало. У Антона рука чуть опухла, а у Глаза — нет.

– Может, Глаз, это потому слабо, что мы жало быстро вытащили.

Они поймали еще по пчеле. Теперь жало долго не вытаскивали. У Глаза опять не вздулось, а у Антона прибавилось немного.

– Нет,— сказал Глаз,— тебя, Антон, с такой опухолью от работы не освободят. Надо на какое-то другое место садить.

– Я придумал! Знаешь куда? Я посажу сразу несколько пчел на яйца. Они-то с ходу опухнут. В санчасти скажу, что меня пнули.

Поймали по пчеле. Огляделись, не наблюдает ли кто за ними. Антон сел на траву и расстегнул ширинку. Посадив двух пчел и, не дожидаясь, сильно ли у него опухнет, поймал еще одну. И опять не получилось.

– Все равно, Глаз, я их обману. Мне на этапе один парень интересную мастырку рассказал. Закошу на триппер.

– Да ты давно на свободе не был. Скажут: где ты мог подцепить?

– А я же только с этапа. Скажу: может, в бане.

– Что за мастырка?

– Спичку надо вставить серой в канал. С другого конца поджечь и терпеть, пока будет гореть. Когда догорит до серы, вспыхнет и обожжет. Понял?

– Понял. Но терпеть надо. Вытерпишь?

– Конечно. Когда окурками выжигал, больнее было. А здесь больно будет секунду. Пошли.

Антон и Глаз сели на траву. Антон сказал:

– Закрой от ветра.

Огонь медленно полз к Антошкиному концу. Стало больно. Антон терпел. Огонь приблизился к каналу, и сера вспыхнула. Но сера была чуть-чуть влажная и вспыхнула вдругорядь. Стиснув зубы, Антон даже не ойкнул. Вытащил сожженную спичку, застегнулся и закурил.

– Когда загноится,— сказал он,— пойду в санчасть.

Дня через два Антон покатил в санчасть. Загноения, правда, не получилось. «Но ничего,— думал Антон,— все равно должны триппер признать».

– Так, что у тебя? — спросила медсестра.

Антон помолчал, глядя на медсестру, женщину средних лет. Неудобно было начинать говорить, но он все же выдавил:

– Член у меня болит.

Кроме медсестры, в медкабинете находилась женщина в гражданской одежде. Она сидела в стороне. Антон на нее покосился.

– Ну,— сказала медсестра,— показывай.

Антон расстегнул брюки.

– Это у тебя от онанизма,— засмеялась сестра, поглядев на свою подругу,— посмотреть бы на твое лицо, когда ты этим занимаешься.— И засмеялась опять.

Она смазала его какой-то мазью.

– Бинтовать не будем. Все равно бинт спадет. Ходи, каждый вечер смазывать будем, и быстро заживет.

Антон, вернувшись из санчасти, рассказал Глазу, что триппер у него не признали.

Теперь по утрам он с трудом оправлялся. За ночь образовывалась короста и струя с трудом ее прорывала.

В санчасть Антон ходил недолго. Стеснялся медсестры. Недели через две все зажило.

Приближалась родительская конференция. Ребята писали письма домой, звали родителей приехать. Во время родительской конференции — она проходила раз в год — родителям разрешали ходить по зоне.

Глаз еще не писал, все откладывал, а писать было пора. Оставался месяц. Глаз сказал Антону, что к нему, наверное, приедет отец.

– А ко мне мать не приедет. В отпуске она была. Да и денег у нее нет. Работает техничкой и брат маленький. С кем его оставить?

С мужем мать Антона разошлась.

– Глаз, а я все же думаю из колонии вырваться,— говорил Антон.— Я первому секретарю нашего райкома написал несколько писем и отправил через шоферов. Одно письмо — еще из больнички. Ругаю его матом, стращаю, что как освобожусь — замочу. Каким матом я его крою, ты почитал бы!

– А зачем?

– Как зачем? Надоест ему письма мои получать — он отнесет их в милицию. Они меня за хулиганство и угрозы — к уголовной ответственности. Вызовут. Раскрутят. За мелкое хулиганство добавят год. Зато я из Одляна вырвусь. Прокачусь по этапу. В тюрьме посижу. А там и на взросляк.

– А не боишься, что первый секретарь райкома может письма в колонию переслать, и тогда с тобой здесь будут разбираться? Прикажет хозяин на толчок сводить. И отнимут полжизни. Я тебе не советую такие письма писать.

– Да не пошлет он их сюда. Откуда он знает, что меня за это могут избить? Нет, я рассчитываю — он письма в милицию отнесет.

Солнце садилось. Около пятого отряда — а он стоял напротив седьмого — вор Каманя в окружении шустряков играл на гитаре и пел песни. Глаз, остановившись невдалеке, слушал. Песни брали за душу. К Глазу подошли пацаны.

По бетонке, шатаясь, шел вор первого отряда Ворон.

– Смывайся, Глаз, — сказал Антон, — он пьяный любит моргушки ставить.

Парни быстрым шагом пошли в отряд, а впереди них понесся Ротан — так кликали парня. В отряде он ел больше всех и всегда — голоден. Глаз шел медленно.

– Стой! — крикнул Ворон.

Глаз мог ломануться. Вор за ним не побежит. Но Глазу все надоело. Он знал, что пацаны после двух моргушек Ворона отрубались. Глаз остановился.

– С какого отряда? — спросил Ворон, подойдя.

– С седьмого.

Ворон сжал руку. Сейчас закатит моргушку. Но он, разглядывая Глаза, медлил и, разжав руку, спросил:

– Как у тебя кликуха?

– Глаз.

– Глаз, я сегодня пьяный и обкайфованный, хочу кому-нибудь пару моргушек закатить. Но тебе не буду. — Ворон помолчал, глядя на Глаза, и спросил: — Кайфонуть хочешь?

– Хочу, — ответил Глаз.

Ворон протянул кайфушку.

– Кайфуй, Глаз, кайфуй.

Глаз двинул мимо отряда в толчок, на ходу вдыхая пары ацетона. Перед глазами пошли оранжевые круги. «Так, хватит, — подумал он, — а то на построении заметят». В туалете Глаз выбросил бумагу, а вату положил в карман. Он решил кайфануть после отбоя.

По дороге в отряд Глаз приложился к вате, боясь, как бы пары ацетона не выдохлись, пока будет проходить вечерняя поверка. Но она прошла быстро, и Глаз, разобрав постель, с головой нырнул под одеяло, и стал кайфовать. Ацетон почти выдохся, и кайфовать было неприятно. Но Глаз неплохо заторчал и стал думать, как ему, обманув всех рогов, воров и Кума, вырваться из Одляна.

Обкайфованному Глазу приходили дерзкие мысли. Ему хотелось подпалить барак. Пусть сгорит, а отряд расформируют. В другом отряде житуха, быть может, будет лучше.