Глаза кинули на третий этаж в большую угловую камеру. В ней стояло в ряд десять шконок и жило девятнадцать подследственных. Глаз занял последнее свободное место.
В камере был земляк Глаза, Володя Матвиенко. Попал он за частнопредпринимательскую деятельность. Работал в Заводоуковске в фотоателье и, используя бланки заказов, фотографировал детей в школах, детских садах, а деньги брал себе. Он ждал года три и был спокоен. С Глазом Володя подружился.
В камере все — первоходки, и многие тяжко переживали. В основном работяги. Влипли на мелочовке. Кто побил жену. Кто — за кражу.
В камеру бросили новичков. Мест на шконках не было, и они положили матрацы на пол. Не успели новички освоиться, как Глаз заспорил с одним на приседания.
– Да не присесть тебе пятьсот раз, — сказал новичок.
– Если не присяду, откатаю тебя пятьдесят раз по камере. Присяду — ты меня.
– Бесполезный спор. Не присесть тебе пятьсот раз.
Камера наблюдала за спором, и самые шустрые подлили масла в огонь.
– Да поспорь ты с ним. А катать будет по очереди всю камеру.
И они стукнули по рукам.
Глаз разделся до трусов и вышел на середину.
– Так, приседаю с одним условием: руки держу на коленях.
И Глаз начал. Зеки залезли на шконки, закурили и стали спорить, присядет или нет. Все решили, что не присядет.
Он сделал первую сотню и начал вторую.
– Смотри-ка, на вторую попер, — удивились некоторые.
– Сто — не пятьсот, — возразили другие.
Глаз приседал — камера наблюдала. Иногда кое-кто вставлял реплики, чтобы Глаз заканчивал, а то у него сил не будет катать мужиков.
Глаз присел половину, и в камере — тихо. Слышно только судью.
Вот сделана последняя сотня, и камера взорвалась:
– Молодец!
– Мастак!
– Спортсмен!
Все разом заговорили. Глазу пожимали руку, дружески хлопали по плечу.
Мужики с дороги убрали столы, и Глаз залез на плечи мужчины. Под улюлюканье камеры тот откатал Глаза пятьдесят раз.
Теперь для Глаза, да и для всей камеры было занятие. Как только в камеру приходил новичок, Глаз спорил с ним на приседания. И тот проигрывал.
С пятисот приседаний Глаз дошел до тысячи. Когда он приседал, его обмахивали полотенцами. Камера только и ждала новичка. Не успеет Глаз с ним поспорить, как с дороги убирают столы, а с полу матрацы, освобождая дорогу.
В камеру набили столько народу, что и на полу места хватать не стало. Среди новичков было несколько бичей. С самым молодым из них Глаз часто разговаривал. Он был тюменский. Несколько лет нигде не работал, разъезжая по городам. Но от Тюмени далеко не уезжал. Его в камере прозвали ББС — бич ближнего следования. ББС было двадцать с небольшим. Он был высокий, крепкий парень. Жажда приключений тянула его в поездки. Он курсировал в Свердловск, Челябинск, Омск. Потом возвращался домой. К матери. Отсыпался, отъедался и снова уезжал. За бродяжничество его наконец посадили.
Другой бич в камере был лет тридцати пяти. Он разошелся с женой, оставил ей квартиру и стал бродяжить. Он объехал пол Советского Союза, добывая на еду случайными заработками. Этого бича прозвали БДС — бич дальнего следования.
Но был в камере бич бичам, лет сорока разбитной мужчина, объехавший за свою жизнь все республики. Не было места на карте, где бы он не был. Этот в отличие от других на работу иногда устраивался, чтоб была отметка в трудовой книжке и в паспорте. Бродяжил он более десяти лет. Он был черный, как негр,— его нажгло солнце юга. На лето он чаще приезжал в Сибирь, а на зиму отчаливал на юг, к теплу. Он гордился тем, что бродяжил и мог в камере дать отпор любому. Бичей в тюрьме не любили. Они были все грязные, и у многих, когда с них состригали шевелюры, копна волос на полу шевелилась от вшей. В камере с ними не кентовались. Бичи были посмешищем зеков и надзирателей. Прожженного бича прозвали БОН — бич особого назначения. По виду никто не мог сказать, что он бич. Одевался он не хуже других, и вшей у него не было.
Говорили, что старые, немощные бичи на зиму стараются попасть в тюрьму, где их будут кормить. А к лету они выйдут на свободу. Так это было или не так, но Глаз таких бичей не встречал, кто бы добровольно пришел в тюрьму. Еще про бичей говорили, что, когда осенью 1967 года объявили амнистию, многие бичи плакали. На зиму их выгоняли на улицу.
В последние недели в Тюмени на бичей проводили облавы и многих повылавливали. В камере — около десяти бичей. Они негодовали на местные власти и ругали милицию.
Сосед по шконке у Глаза мужчина из Голышманова. Украинец. Дима Моторный. Он тоже попал за частнопредпринимательскую деятельность. На свободе работал в телеателье. И земляка Глаза, Володю Матвиенко, называл подельником. Дима писал стихи. И вот он написал стихотворение о Глазе, на мотив популярной песни о соседе. Он сел за стол и стал читать:
Камера засмеялась, а Глаз сказал:
– Намажь-ка мне скипидаром, так я по головам начну бегать.
Все согласились, и Дима пообещал заменить неудачную строчку.
Как-то Моторный написал стихи про бичей и дал прочитать Глазу. Глазу стихи понравились, он выучил и стал громко читать:
Зеки забалдели. Над бичами ловили «ха-ха». Сильнее всех бичей глотку драл БОН.
– Ты про себя напиши! Что ты про нас пишешь?
Бичи стали ненавидеть Глаза.
Лето в разгаре. В камере духотища. Зеки, как мореные, ходили полураздетые. Ни в шашки, ни в шахматы или домино играть не хотелось. Валялись на. шконках, обмахиваясь полотенцами или накидывали их, смоченные, на себя.
Особенно духота доставляла хлопоты тем, кому приносили сливочное масло. Они носились с ним, как с больным ребенком. Чтобы масло не испортилось, его обильно солили, клали в полиэтиленовый кулек, наливали из-под крана холодной воды (в трехэтажном корпусе к этому времени подвели в камеры воду и стали пользоваться туалетами), завязывали и клали между рам, стекла которых или были разбиты, или выставлены. Туда заглядывал ветерок. Воду на день меняли несколько раз.
Глаз от маеты освобожден: передач ему не носили, а отовариваться денег не было. Жил он на тюремной баланде, и лишь изредка его кто-нибудь угощал.
На прогулке Глаз не баловался, так как камеру могли раньше увести.
Глаз получил обвинительное заключение и расписался, что его следственное дело передали заводоуковскому народному суду. Он сразу попросил у дубака бумагу и ручку и написал три заявления: одно — в заводоуковский народный суд, второе — в областной, третье — в областную коллегию адвокатов. Во всех заявлениях он просил одно: «Назначьте мне тюменского защитника Фишера, чтоб только он защищал меня на суде». В конце заявлений Глаз написал: «Если не назначите тюменского защитника — на суд не пойду. Несите на руках».
Фишер — самый авторитетный и уважаемый защитник области. Он брал самые сложные дела. Имя его не сходило с уст заключенных. Денег для него состоятельные родственники подсудимых не жалели. Лишь бы помог.
Не всех обвиняемых Фишер брался защищать. Лишь тех, кто неплохо платил.