Через день ребят разбросали, а Глаза посадили к взрослякам. Камера находилась в одном коридоре с тюремным складом. Окно камеры выходило на тюремный забор, и на окнах не было жалюзи. О, блаженство! — на небо можно смотреть сколько хочешь. Если пролетал самолет, Глаз провожал, его взглядом, пока тот не скрывался за запреткой.

Мужикам Глаз на второй день продемонстрировал фокус: на спор присел тысячу раз. В камере охнули, и проигравший откатал его пятьдесят раз.

Наискосок от окна камеры малолетки днем сколачивали ящики, и Глаз как-то заметил знакомого. Вместе сидели, когда хотели убежать из тюрьмы.

– Сокол! — крикнул Глаз.

Сокол, перестав колотить, посмотрел на окно. Глаз крикнул еще. Сокол, позыркав по сторонам, подбежал к окну.

– Здорово, Глаз.

– Привет. Вас что, на ящики водят?

– Да, мы Рябчику все уши прожужжали, чтоб нам в камеру работу дали. Работу в камере не нашли, теперь на улицу водят. На ящики. Тебе сколько вмазали?

– Восемь. А тебе?

– Десять. Нас тут полкамеры, в которой мы тогда сидели. Они там дальше колотят, тебе не видно. Ну ладно, я пошел, а то не дай Бог заметят.

На ящики водили не все камеры малолеток, а лишь те, в которых был порядок. И только осужденных.

В хозобслуге тюрьмы — Глаз знал давно — работал Оглобля. Срок — два года. Вместе в Одляне сидели. Как земляки, в зоне последним окурком делились. Глаз сталкивался с ним несколько раз на тюремном дворе. Здоровались. И вот Глаз увидел Оглоблю в окно и окликнул. Он подошел. Глаз Оглоблей его называть не стал, так как тому его кличка не нравилась, и сказал:

– Серафим, дай пачку курева?

– У меня у самого мало, — ответил Оглобля и ушел.

Подошла очередь Глазу мыть полы. Но он сказал:

– Мыть не буду. Что толку. Вы через пять минут насорите. А полкамеры харкает на пол. Что, туалета нет? Я не харкаю и не сорю.

Мужики промолчали, но Димка, высокий шустряк лет тридцати, канавший возвратом на химию, сказал:

– Как это, Глаз, не будешь? Все моют. Правильно, сорят и харкают. Но если не мыть, по уши в грязи зарастем.

– Говорю — мыть не буду. Прекратят швырять бумагу и харкать, вымою с удовольствием.

– Ишь ты, условия ставишь.

Димка был с Глазом в дружбе и пер на него мягко. Он думал: Глаз вымоет пол. Но тот наотрез отказался, и Димку заело.

– Мужики, что будем делать с Глазом?

В камере сидело человек двадцать. Все молчали.

– Я предлагаю за отказ от полов поставить ему двадцать морковок.

– Какие еще морковки, — возразил Глаз, — морковки ставят, когда прописывают.

– А мы тебе за неуважение к камере. Ты лётаешь больше других. Все моют, а ты не хочешь. Кто за то, чтоб Глазу всыпать морковок?

Мужики зашевелились. Никто не видел, как ставят морковки. Несколько человек поддержало Димку.

Видя, что уже половина камеры на стороне Димки, Глаз сдался:

– Ставьте. Но не двадцать, а десять. Согласны?

– Согласны. Кто будет ставить? — спросил Димка, крутя полотенце.

– Ты и ставь, — ответили ему.

Он того и хотел.

– Хорошо, палачом буду я, — сказал он и посмотрел на волчок. — Стоп, а если дубак увидит? За малолетку в карцер запрут.

– А пусть кто-нибудь на волчок станет, — подсказал Глаз.

Молодой парень, Ростислав, подошел к волчку и закрыл его затылком. Глаз лег на скамейку, и Димка отпорол его.

– Ну вот, — сказал он под смех камеры, — теперь на один раз от полов освобожден. — Я хоть и не был на малолетке, но поставил тебе морковки неплохо. Горит задница?

– Горит, — сказал Глаз, и мужики засмеялись.

Ростислав был тихоня, до суда находился дома и никак не мог привыкнуть к тюрьме. Он мало разговаривал, и его тяготил срок в полтора года. В детстве ему делали операцию, и тонкий ровный шрам тянулся по животу. Как-то он пригласил Глаза к себе на шконку и попросил рассказать, как ему добавили срок. Глаз рассказал.

– У меня тоже есть нераскрытое преступление, — сказал Ростислав.

– Тише. Ну и что?

– Боюсь, а вдруг мне тоже добавят? Может, пойти с повинной?

– Что за преступление?

– Да ларек прошлым летом обтяпал. Ящик сигарет и коробку конфет утащил. Шоколадные конфеты жена любит. Я думал — в ларьке и водка будет.

– Чепуха, нашел преступление.

Ростислав ничком лег на шконку и заплакал в подушку.

– Да что ты, — стал утешать Глаз, — из-за двух ящиков плакать. Если б ты кого-нибудь замочил.

Ростислав приподнял голову, смахнул слезы и тихо сказал:

– Да у меня жена только что родила, а мне полтора года за драку дали. Вдруг еще добавят.

– Да брось ты. Кто об этом знает?

– Никто.

– Ну и молчи.

– А старое преступление через сколько лет могут вспомнить и дать срок?

– Так, — вслух размышлял Глаз, — тебе бы за это была восемьдесят девятая, часть первая. Нет, наверное, часть вторая. Ну, надо чтоб несколько лет прошло, и судить не смогут.

Малолетки из пятьдесят четвертой кричали Глазу, чтоб он просился к ним. Но он не надеялся, что его переведут. А как заманчиво ходить на тюремный двор и колотить ящики. Несколько часов в день — на улице. «И потом, — размышлял Глаз, — ящики грузят на машины, а машины выезжают за ворота, на волю. Можно залезть в ящик, другим накроют — и я на свободе. Вот здорово! Ну ладно, выскочу я на свободу. Куда средь бела дня деться? Я же в тюремной робе. (Глазу еще перед судом запретили ходить в галифе и тельняшке.) На свободе в такой никто не ходит. Даже грузчики или чернорабочие… Значит, так: до темноты где-то отсижусь, а потом с какого-нибудь пацана сниму одежду. Тогда можно срываться. Прицепиться к поезду и мотануть в любую сторону. А может, лучше выехать из Тюмени на машине. Поднять руку за городом — и привет Тюмени. Нет, вообще-то за городом голосовать нельзя. И с машиной лучше не связываться. На поезде надо. Конечно, на поезде. Точно».

Глаз, чтоб задержаться в тюрьме, написал в областной суд кассационную жалобу. Он был твердо уверен, что ему ни одного дня не сбросят.

Скоро пришел ответ. Срок не сбросили.