Зойка

Зойке было жарко. Она слышала, как из открытого окна дует ледяной ветер, ощущала его дыхание на своем теле, дотрагивалась кончиками пальцев до почти посиневшей и давно ставшей гусиной кожи, но холода не чувствовала. Напротив, ей казалось, что все ее внутренности горят огнем. Щеки пылали, глаза лихорадочно блестели, лоб был сухим и горячим.

«Наверное, жар», – безучастно подумала Зойка. И следом пришла новая мысль: сначала злая, а потом даже радостная: «Помру, наверное. Ну и ладно. И хорошо даже, и слава богу, будь он неладен. Сидит там в своих райских кущах, и нет ему дела до Зойкиной жизни, которую и жизнью-то не назовешь».

Зойка в одной ночнушке сползла с кровати и подошла к окну. Посмотрела вниз с девятого этажа. Прыгнуть, что ли? Грязными пальцами с обгрызенными ногтями и заусенцами выудила из валявшейся на подоконнике пачки последнюю сигарету и лениво подумала: «А это даже интересно. Другие все рассуждают, где он, край, какой он. А мне и спрашивать не надо. Вот она, каемочка, за которой ни просвета, ни щелочки. Этот ветер, эта пустая комната и несчастный сверток на кровати». Она жадно затянулась и снова посмотрела вниз. Всего секунда, и конец. И уже не страшно, уже не больно, уже не жалко. Зойка даже встала на цыпочки, распахнула окно пошире и перевесилась через подоконник. Потом резко выпрямилась. А вдруг не насмерть? Вдруг овощем еще лет на пятьдесят? Нет уж, увольте. Уж если прощаться с жизнью, то наверняка. И потом, записку надо оставить. Чтобы знали, кто она, что. Может, тогда чудо случится: кто-нибудь сжалится над ней и захоронит по-человечески. А без записки в общую могилу кинут, и поминай как звали. Хотя поминать-то и некому.

Зойку затрясло, на лбу выступила испарина. От холодного воздуха температура начала падать. Девушка наконец-то почувствовала, насколько озябла. Дрожащими пальцами она закрыла окно и сползла к батарее, прижала к ней свое почти невесомое, прозрачное тело и затихла. Плакать она уже разучилась. Зойка просто сидела, не шевелясь и ни о чем не думая. Она устала переживать и спрашивать себя, почему так вышло. Зойка опустила потяжелевшие веки и заулыбалась, как улыбалась всегда, когда к ней возвращались чудесные воспоминания.

– Это все мне? – Пятилетняя Зоя в одной пижаме стоит на кровати и с восхищением смотрит вокруг. В комнате такое количество воздушных шариков, что, наверное, дом чудом удержался, чтобы не взлететь. Красные, зеленые, сиреневые, оранжевые шары везде: на полу, на стенах, на потолке. Они облепили шкаф, стол, пианино и даже родителей, которые стоят, взявшись за руки, и с умилением смотрят на Зою. В руках у папы еще дюжина шаров, он протягивает эту охапку Зойке и говорит:

– С днем рождения, солнышко!

– Спасибо! – Зойка соскакивает с кровати и обнимает за ноги сразу обоих родителей. Мама гладит ее по голове и произносит смущенно:

– Зоинька, будет еще торт и твой любимый салат, но подарок… это все, что…

– Мамочка! – Зойка поднимает руки и гладит выпирающий мамин живот. – Ну что я, маленькая?! Не понимаю разве?

Мама снова хочет погладить ее по голове, но не успевает. Папа хватает Зойку, подбрасывает вверх в самую гущу шаров и кружит по комнате:

– Большуха наша! Умница наша!

Он прижимает дочку к себе, целует и ласково говорит: «Серденько мое!» А Зойка морщится. Ей не нравится это папино «серденько». Мама говорит, что он скучает по родине, по какому-то непонятному хутору, утверждает, что его туда тянет. А Зойка не понимает, как папу может тянуть еще куда-то, когда мама и Зойка здесь. А еще ведь и братишка скоро появится. Так что папино место здесь, и никуда папу тянуть не должно. А мама смеется и объясняет, что Зойка еще маленькая и ничего не понимает. Вот и неправда! Все Зойка понимает. Она прекрасно знает, что папа вырос на каком-то далеком украинском хуторе, что растила его только мама, которая умерла, когда папе едва исполнилось шестнадцать. Папа жутко боялся попасть в детский дом, быстро продал хату каким-то дальним родственникам, которые его, конечно, надули в деньгах. Зато отвели к знакомой паспортистке, что за большую часть этих денег согласилась прибавить «бедному мальчонке» в документах два года. Так папа вместо детдома отправился прямиком в армию. И командировали его (Зойке очень нравилось слово «командировали») в маленький сибирский Зареченск, в котором кроме военной части да швейной фабрики и не было нечего. Так утверждала мама, а папа всегда с ней спорил:

– Как?! А красивые девушки? – Это он намекал на то, что во время увольнительной встретил маму и влюбился без памяти. Это тоже было Зойке непонятно. Если без памяти, то точно должен был забыть про свой хутор. Чем ему в Зареченске плохо? Леса, поля, речка широкая, работа любимая, а еще мама и Зойка, и будущий братик, и вообще счастье. Зойке город нравится. Нравятся ямы на дорогах, лужи в этих ямах после дождя, колонка в конце улицы, в которой такая вкусная ледяная вода, коровы в поле и незабудки в лесу. Мама тоже часто мечтательно говорит: «Природа». Она любит свой городок и никуда не хочет уезжать. А папа хочет. Постоянно повторяет:

– Вот родится Митяй, и рискнем.

Поэтому в семье нет лишних денег. Все копится на пеленки и будущий переезд. Даже у Зойки вместо подарков шарики. Но она не расстраивается. Зойке нравятся шарики. И для братика ей ничего не жалко. А про переезд она старается не думать. Если думает, то только о том, что в большом городе есть какой-то там цирк, зоопарк и театры, по которым мама собирается ходить, как только Митяй пойдет в детский сад. Мама и хочет переезжать «поближе к культуре», и побаивается. Говорит: «Цивилизация портит». А еще она опасается оставлять бабушку с дедушкой. Они, правда, не одни. Есть тетя Нина, но взрослые утверждают, что она «непутевая». Зойка не понимает, что это такое. Зойке тетя Нина – младшая сестренка мамы – нравится. Она всегда веселая, ярко одетая. Поет громко, танцует – заглядишься, и молодые люди вокруг нее так и вьются. Кавалеры эти тоже хорошие. Кто конфетку Зойке даст, кто пряник, а один даже платочек подарил с кружевами. Зойка обрадовалась, а мама почему-то рассердилась. Назвала тетю Нину стрекозой, а бабушка почему-то плакала. А тетя Нина смотрела виновато и вздыхала:

– В семье не без урода.

Но, так или иначе, переезд был делом решенным. В Новосибирске папу ждало хорошее место на большом заводе, и они с мамой так часто и воодушевленно говорили о том, что начнется прекрасная жизнь, что Зойка и сама начала потихоньку верить в то, что жизнь в Зареченске не так уж хороша.

Переехали через полгода. С кучей коробок, тюков, старым котом и постоянно орущим Митькой, которому не было никакого дела до такого важного события в его жизни, как отъезд из Зареченска. А Зойка еще долго не могла решить, рада она случившемуся или нет. В Новосибирске вместо уютной родной бабули с ней сидели не слишком добрые тети, у которых на попечении было еще двадцать таких же ребят. Место неизвестно почему называлось детским садом. Деревьев на всей территории росло, наверное, штук пять, трава на газонах жухлая, а кустарники ветхие. В общем, от сада одно название. Какие леса? Какие поля? Одна цивилизация, прогресс, и никакой природы. Река, конечно, имеется. И какая! Всем рекам река. Широкая, полноводная, сильная – Обь. Только Зойке эту реку жалко. Ей бы разлиться на просторах, забурлить, зажурчать, а она стиснута каменными берегами, скована гранитными парапетами – ни нужной свободы, ни должного размаха.

Зато в городе есть много всего интересного. Цирк с клоунами и дрессированными медведями, зоопарк, в котором мартышки корчат смешные рожицы, а Зойка готова полдня стоять у клеток и дурачиться в ответ. А еще в магазинах продаются торты с розочками из крема. Мама говорит, что с бабушкиными пирогами все одно ничего не сравнится, а Зойке стыдно признаться, что вкуснее этих масляных розочек она в жизни ничего не ела. А кинотеатры! Конечно, у Зойки и в Зареченске были диски с мультиками, но таких больших экранов она никогда не видела. И мультиков в каких-то волшебных очках не смотрела, и попкорн при этом не жевала. Да, и метро ведь! Это отдельный разговор. Метро Зойку завораживает. Шум поезда, грохот рельсов и количество народа. И все куда-то спешат, бегут. И никто друг друга не знает, никто ни с кем не здоровается. Не то что в Зареченске – каждое лицо знакомое. Вот бы сюда Таньку Громушкину – Зойкину подружку. Она бы спустилась с одной стороны платформы, а Зойка с другой. И они бы увидели друг друга издалека, и завизжали бы, и замахали бы руками, и бросились бы навстречу друг другу. И начали бы обниматься, и целоваться, и прыгать от радостной встречи. А все бы уставились на них и удивлялись: «Ну надо же! В таком огромном метро встретить знакомого».

Распластанная на полу Зойка попыталась шевельнуть рукой и помахать ею старой подружке. Надо же, кого вспомнила! Таньку Громушкину. Десять лет не вспоминала, а вот поди ж ты, нахлынуло. И где она сейчас? Живет себе, наверное, в Зареченске, школу заканчивает. Это только Зойка под батареей валяется, а другие живут человеческой жизнью и не интересуются неустроенной судьбой своих бывших подруг. Зойка пытается ухмыльнутся. И чего она взъелась на Громушкину? Той ведь тоже было пять, когда их с Зойкой жизнь развела. Она-то чем виновата в Зойкиных злоключениях? Просто за компанию со всем остальным миром? Ну, за компанию можно.

Под открытым окном фыркает чей-то автомобиль. Зойка хмурится и силится перевернуться. Встать бы и закрыть фрамугу. Комната вымерзла, никакая батарея не спасает. Автомобиль снова фыркает и протяжно гудит. Зойка из последних сил зажимает руками уши. Она ненавидит машины. Особенно эти клаксоны, что ассоциируются у нее только с одним словом: «Конец!»

Зойка тогда ничего не успела понять, она даже не испугалась и не зажмурилась. Она будто со стороны услышала, как закричала мама, а папа отчетливо и как-то, как она потом вспоминала, безучастно произнес: «Это конец!» Митяй не сказал ничего. Он спал. Так и остался спать в своем детском кресле, только уже навсегда. Их зажало в искореженном грузовиком «жигуленке» – родителей и братика. А Зойку выбросило. Две царапины на ноге и ссадина на щеке – вот и все физические увечья. С моральным, конечно, сложнее. Зойка молчала полгода. К ней водили каких-то странных людей, которые показывали картинки, просили что-то нарисовать, о чем-то рассказать, ласково гладили по голове и утверждали, что они ее понимают. А Зойка хотела только одного: чтобы все они раз и навсегда исчезли и перестали ее донимать своим пониманием, в котором они не могли смыслить ровным счетом ничего. Семилетний ребенок один-одинешенек, и эти взрослые с картинками и ласковыми речами. Взрослых водили врачи. А врачей, наверное, просила бабушка. Во всяком случае, каждый раз, когда в Зойкину палату заходил очередной психолог, бабушкин потухший взгляд оживлялся надеждой, и Зойке было даже неловко, что она не может оправдать этих надежд.

Зойка заговорила, когда однажды бабушка не пришла. Так и спросила:

– А где бабушка?

– Приболела, – и глазом не моргнув, ответила медсестра. – Не переживай, придет скоро. Ты только не молчи больше.

И Зойка молчать перестала, пошла на поправку. Только бабушка все не шла. Неделю не приходила, две. А на третью Зойку одели в какое-то чужое платье, вывели из палаты и поставили перед совершенно незнакомой женщиной.

– Здравствуй, Зоя. – Она приветливо улыбнулась и протянула руку. – Меня зовут Инга Константиновна.

– Угу. А где моя бабушка?

– Зоинька, твоя бабушка пока не может тебя забрать, поэтому ты какое-то время поживешь с нами.

– С вами?

– Ну да. Со мной, с другими воспитателями и ребятами.

– Ребятами?

– Ну да. В детском доме. Не волнуйся, тебе у нас понравится.

– Не понравится.

– Зря ты так думаешь. – Женщина взяла Зойку за руку и уверенно повела к выходу из больницы. – У нас прекрасный коллектив. Дети… – Зойка послушно плелась рядом. Она не слушала, что ей говорила Инга Константиновна. Она думала о том, что папа так боялся попасть в детский дом, что даже сбежал с родного хутора. А куда бежать ей – Зойке? Ей даже не шестнадцать, а только семь, и нет никаких сил выдернуть свою ладошку из сухой, крепкой руки незнакомой тети, что ведет за собой и говорит, говорит, говорит какую-то ерунду о том, какая замечательная жизнь ждет Зоиньку в детском доме.

И началась эта прекрасная жизнь.

– Зоя, ну что ты все стоишь у окна? Дует, простудишься.

– Я бабушку жду.

– Зоя, иди сказку слушать. Сейчас «Снежную королеву» будем читать.

– Не хочу. Я ее наизусть знаю. Мне ее мама часто читала.

– Ну так, может быть, ты сама расскажешь или почитаешь?

– Нет!

– Отказываешься, потому что не умеешь читать. Давай с тобой будем учиться.

– Меня бабушка научит, когда поправится.

– Зоя, тебе в сентябре в школу. У нас все детки, которые идут в школу, уже умеют читать.

– А я не пойду в вашу школу!

– Это почему же?

– Я в Зареченске пойду. Мы туда с бабушкой поедем. И будем там жить с дедушкой.

– С дедушкой? – Зойка, конечно, не могла уловить замешательства в голосе воспитательницы.

– Да. У него там знаете, какое хозяйство? Он потому и не приезжает за мной, что не может все это оставить. Коровы, козы, поросята, дом большой, а еще сад, огород. Знаете, как мы там жить хорошо станем! И не пойду я в эту вашу школу! В зареченскую буду ходить вместе с Танькой.

– С какой Танькой? – Воспитательница с опаской оглянулась на тихоню Таню Ивлеву, что в сторонке заплетала косы одноглазой кукле.

– С Громушкиной.

– А… – с облегчением вздохнула наставница. – Ну хорошо.

– Зоя, почему ты не пьешь компот? Он сладкий.

– Это гадость!

– Зоя, так нельзя говорить. Повара работают, стараются.

– А моя бабушка в таких случаях говорила: «Это ж каким местом надо стряпать, чтобы такое дерьмо получилось!»

– Зоя!

– Компот – дрянь. Я его пить не буду.

– Сама ты хорошая дрянь.

– Я на вас бабушке пожалуюсь.

– Зоинька, – Инга Константиновна, заведующая детдомом, заглянула в комнату, – пойдем со мной. К тебе там пришли.

– Бабушка! – Зойка побежала сломя голову. – Нина?! – В кабинете заведующей сидела тетка. По-прежнему яркая, красивая, модная. Зубы у Нины белые, щеки румяные, юбка короткая, туфли на шпильке. Волосы собраны в конский хвост, руки прижаты к груди:

– Зойка! Какая ты худенькая!

– Так ведь не ест ничего, – сокрушенно заметила Инга Константиновна, – вы хоть скажите ей!

– Ниночка, – Зойка уткнулась лицом в теткины колени, обхватила их руками, – я теперь буду кушать, обещаю. Вот вернемся в Зареченск, я сразу целого поросенка съем, договорились? Мне собираться, да? Я мигом, хорошо? Инга Константиновна, там мой мишка из больницы очень Саше Звонцевой нравится, так я ей оставлю, хорошо? Ниночка, мне и собираться не надо. Можем уже идти. До свидания, Инга Константиновна. Меня, наверное, бабушка с дедушкой заждались. Они ведь старенькие, им ехать тяжело. Тем более бабушка болеет. Вот они тебя и прислали, Ниночка, правда?

– Зой, – Нина отвела глаза, – я тебе тут чемоданы привезла.

– Какие чемоданы? Зачем? – Зойка почти хохотала в голос. Она была счастлива. Она уезжает. Она спешит домой к родным, она приплясывает от нетерпения.

– С тряпьем твоим. Платья вот, брюки, бельишко. В общем, все, что нашла в доме, то и сложила.

– Хорошо. Не голой же мне в Зареченске ходить, а новое вам, наверное, накладно покупать. Нин, я все понимаю. Я буду старое носить, пока до дыр не протрется. Я аккуратно буду, только бы расти помедленнее. Ну, поехали уже, поехали.

– Зой, – Нина затеребила край своей юбки, – мы не поедем никуда.

– Почему? – Улыбка все еще сияла на Зойкином лице. – Там же хозяйство, дедушка.

– Зой, дедушка как про маму твою узнал, так и помер. У поросят стоял, там и свалился прямо в очистки картофельные. А бабку нашу парализовало. Сидела она в твоей палате, сидела, надеялась, надеялась. А ты уперлась бараном и молчишь, вот и довела старушку до инсульта.

– Да что вы такое говорите?! – Инга Константиновна подскочила к Нине. Ее всегда спокойное лицо пылало от гнева, ноздри раздувались совсем как у любимой дедушкиной кобылы Красули.

– Нин! – Зойка в каком-то ступоре не обратила внимания на обвинения тетки. – А Красуля где?

– Какая еще красуля?

– Лошадь.

– Я почем знаю, какая из них красуля, какая нет. По мне так они все на одну морду. Продала я хозяйство и дом. На кой мне все это. Я тоже хочу в городе пошиковать.

– Значит, мы тут остаемся? – Зойка снова улыбнулась. Не так широко, как минуты назад, но все так же радостно. – Ну и хорошо. Я уже тут привыкла. С тобой и с бабушкой вообще легко будет.

– Зой, ты остаешься тут, то есть в детдоме. Так будет гораздо лучше для всех.

Зойка затряслась. Плечи заходили ходуном, колени задрожали, из глаз хлынули потоки слез.

– Ниночка, для меня нет! Я не хочу здесь! Я домой хочу! Я с тобой хочу! Я к бабушке хочу!

– Зоя, бабушка в больнице. А когда немного оправится, если оправится, поедет в специальный пансионат для таких, как она, и будет там жить.

– Почему там? Почему не с тобой?

– Она лежит все время, а мне работать надо.

– Так и работай себе, а я за бабушкой стану ухаживать.

Нина запрокинула голову и громко захохотала:

– Ой, не могу! За бабушкой ухаживать она будет! Кто ж тебе даст-то?

– Ниночка, ты только забери меня, а мы уж справимся как-нибудь.

Нина ухмыльнулась. На мгновение в ее озорном, каком-то бесовском взгляде мелькнуло нечто похожее на жалость, но это была всего лишь секунда. В следующую тетя уже качала головой и отвечала:

– Не могу, Зоинька, не могу.

– Ниночка, но я прошу тебя!

– Зой, хватит верещать! Сказано тебе, не могу!

– Зоя! – Инга Константиновна положила свою руку на плечо девочке и сжала его с сочувствием. – Нина сейчас не может, но если у нее поменяются обстоятельства, то она сразу тебя заберет, правда, Нина? – спросила с нажимом заведующая.

– Ну это само собой, – тетка беспечно пожала плечами, – коли поменяются, так я прямиком разбегусь и заберу племяшку.

– Вот и договорились, – с металлом в голосе произнесла Инга Константиновна. – А сейчас, Зоинька, твоей тете пора идти.

– Ниночка, – Зоя рванулась и вцепилась в красивые теткины ноги.

– Что ты, дуреха, чулки порвешь!

– Не бросай меня, ладно? Ты только приходи, обещаешь?

– Да приду, приду, пусти, окаянная!

Нина пришла потом один раз, принесла Зойке пряник и сообщение о смерти бабушки. Посидела минут пять, покачала своими красивыми ногами, посверкала белозубой улыбкой и была такова. Зойка потом еще долго рассказывала, что скоро придет ее тетка и заберет к себе жить, пока одна не слишком сердобольная нянечка не осадила ее:

– Не придет твоя тетка. Сдалась ты ей, проститутке! Она хату заимела приличную клиентов водить – и рада. Еще и без квартиры тебя, девка, оставит, помяни мое слово.

– Саш, а кто такая проститутка? – шепотом спросила Зойка подружку ночью в спальне.

– Не знаю, но мне помнится, так папка мамку называл, перед тем как стукнуть.

– Что-то плохое, наверное.

– Да уж точно не хорошее. Надо у старших спросить.

Старшие быстро разъяснили Зойке, что к чему. Девочка решила уточнить и другие неясности:

– А почему она меня без квартиры оставить может?

– Квартира родительская по документам твоя, а по закону тетка, наверное, твой опекун до восемнадцати, а значит, может какую-нибудь сделку провернуть и тебя не спросить.

– Так не положено ведь. – Реплика кого-то из старших.

– А кого это останавливало, когда речь о трешке идет. Там подмазал, тут подъехал. Тем более она, если что, и натурой оплатить может. – И старшие звонко и зло расхохотались. Смех над несправедливостью жизни. Отчаянный смех, больной и справедливый. Ведь как говорили, так и вышло. Нет ничего у Зойки. Ни кола, ни двора, ни управы на беззаконие.

Так Зойку предали в первый раз. Если бы в последний.

– Вот наша Зоя. – Инга Константиновна крепко держит Зоину ладошку, потом неожиданно отпускает и легонько подталкивает девочку к паре сидящих в кабинете людей.

– Здравствуй. – Немолодая женщина кивает Зое и заметно смущается. Она все время теребит ремешок сумки и смешно ерзает на стуле. Женщина почему-то кажется Зое несимпатичной. Ее тонкие губы сжаты в узкую линию, взгляд бегает по кабинету. Лоб наморщен. И вся она какая-то напряженная, зажатая, неестественная.

– Зоя. Хм. – Это хмыкает сидящий в кресле мужчина, которого до этого Зойка даже и не заметила. Странно. Ведь мужчина большой. Он с трудом помещается в кресле, просто тонет в нем. Ему неудобно, и лицо его выражает страдание.

– Зоя, значит. – Мужчина кривится и поворачивает голову к тонкогубой особе: – Как тебе Мила?

– Ты имеешь в виду Людочка? Да, по-моему, ей подойдет.

– Извините, – Инга Константиновна снова оказывается рядом с воспитанницей, – кажется, мы с вами не обсуждали возможность перемены имени. Это восьмилетний человек, а не восьмимесячный младенец.

– Имена и в двадцать меняют, – еще больше надувается мужчина.

– Да, но по собственному желанию, – настаивает заведующая.

– Инга Константиновна, дорогая, – стул скрипит, а дама елейно улыбается, – никто не будет ничего предпринимать против Зоиной воли.

– Я надеюсь. Зоя, это Тамара Петровна и Игорь Леонидович. Они хотят с тобой познакомиться, поговорить. Может быть, на улице? Там погода хорошая.

Зое помогают одеться, и она выходит с парой незнакомцев в сад. Усаживаются на скамейку, неловко молчат. Тонкие губы разжимаются и произносят в воздух:

– Весна.

– Да, – пыхтит дядька, занимающий полскамейки.

– Ты любишь весну? – спрашивают Зою.

– Нет! – Ответ звучит слишком резко.

– Почему? Такое замечательное время. Природа оживает, птички поют. А Восьмое марта? Такой чудесный праздник! Столько цветов. Ты не любишь цветы?

– Нет! – Зойка вскакивает и убегает в корпус. Она не желает больше видеть этих людей никогда. Мама, папа и Митяй разбились Восьмого марта. Они ехали в кафе.

– Мимозы! – закричала мама, показывая рукой на рыночек справа. Папа слишком резко выкрутил руль, машина дернулась вправо, скользнула на лед, закружилась и вылетела на встречную полосу.

Зоя ненавидит цветы. А от мимозы ее тошнит. И от этой парочки теперь тоже тошнить будет. Однако через несколько дней Тамара Петровна и Игорь Леонидович появляются снова. Они чувствуют себя виноватыми перед крошкой и теперь желают во что бы то ни стало «наладить отношения». Встреча проходит немного лучше. Они интересуются Зойкиной учебой, спрашивают о друзьях и жизни в детдоме. Зойка не слишком охотно, но отвечает. На прощание получает пушистого зайца и обещание скоро увидеться.

– Как тебе новые родители? – интересуются вечером девчонки.

– Кто? – Зойка не понимает. Разве родителей может быть много?

– Ну, эти, которые к тебе приходят. Они же тебя забрать хотят.

– С чего это вы взяли?

– А чего они ходят? Ясное дело, дочку хотят получить. У самих не получается, вот и берут государственных.

– Меня же тетка опекает.

– Я тебя умоляю. Твоя тетка давно уже свою выгоду получила и отказ состряпала. А если раньше не состряпала, так теперь попросили.

– Зачем еще?

– Затем, что ты – идеальный вариант для усыновления.

– Почему?

– Благополучная. Дитя нормальных родителей. Не алкашей, не наркоманов, не ворюг. На тебя очередь, наверное, стоит.

– Скажете тоже. Не пойду я к ним.

– Ну и дура. Такой шанс, а ты нос воротишь! Не ерепенилась бы, присмотрелась.

И Зойка начала присматриваться. А что? Нормальные, в общем, люди. Не хуже других. Не слишком приятные внешне, но Инга Константиновна правильно сказала, что с лица воду не пить. Заведующая и намеками, и увещеваниями, и прямым текстом уверяла Зою в том, что «от такого счастья отказываться нельзя».

– Второго шанса может и не быть, Зоя. А в семье все лучше, чем в детдоме.

– Мне и здесь неплохо. – Зоя не лукавила. Никаких ужасов, которые она себе навыдумывала в первые дни, не случилось. То ли коллектив был хороший, как учителей, так и воспитанников, то ли времена изменились и казенные учреждения начали приобретать человеческие лица, то ли просто повезло. Во всяком случае, жаловаться было особо не на что. К Зое все хорошо относились, появилось и несколько более близких подруг, с которыми можно было и посекретничать по ночам, и похохотать, и даже поделиться последней конфетой.

Кормили в детдоме хорошо, сытно, но сладости, конечно, перепадали редко. Не потому, что дорого, – не полезно. А некоторых ребят все-таки навещали родственники, и они не прятали гостинцы в тумбочку, а щедро делились с друзьями, к которым никто не приезжал. Зойке нравились будни детского дома: тихие, размеренные, уравновешенные. Некоторая суета по утрам, когда старшие собираются в школу, а младшие вьются под ногами, сменялась дневной маетой (школьники сидят за учебниками, малыши лепят, рисуют, читают), а потом и вечерней приятцей: хочешь – телик смотри, хочешь – в книжку гляди, хочешь – болтай, хочешь – играй. А Зоя любила танцевать. Включали на пару с подругой в спальне старенький магнитофон и ломались под попсу.

– Эх, Зойка, тебе бы в кружок какой-нибудь, вот талант бы расцвел, – сокрушались нянечки, глядя на Зоины кривляния.

Они не льстили. Девочка на самом деле была очень музыкальна и обладала отменной зрительной памятью. Она легко повторяла движения, увиденные в клипах, и делала это настолько уверенно и пластично, что человек несведущий мог с легкостью подумать, что перед ним девочка, что занимается танцами не один год. О Зоином увлечении знали все. Его и использовали в качестве аргумента.

– Будешь жить в семье – сможешь заниматься тем, к чему лежит душа. Сама ведь знаешь – у нас только хор и лепка, а педагога по ритмике нет, – убеждала Зою заведующая.

Зоя и сама колебалась. Претенденты в родители были внимательны, обходительны, предупредительны. Приходили каждую неделю, приносили игрушки, конфеты, книги, интересовались школьной жизнью. Как-то Игорь Леонидович помог с задачей по математике, а Тамара Петровна выбрала стихотворение для литературного конкурса и долго репетировала с Зоей «правильную интонацию». Зоя, как любой ребенок, потихоньку оттаивала. Сама не заметила, как начала ждать этих визитов, а потом не хотела, чтобы они заканчивались, и считала дни от встречи до встречи, а затем уж мечтала, чтобы встречи никогда не кончались. И тогда Инга Константиновна сказала:

– По-моему, ты готова.

Уходила торопливо, боясь оглянуться. Знала – за окном второго этажа стоит закадычная подруга Сашка и обливается слезами. Так зачем Зое оборачиваться? Чтобы показывать Сашке свое сияющее лицо? Папа нес Зоин чемоданчик с нехитрыми пожитками, мама крепко держала девочку за руку, а сама она скакала между родителями вприпрыжку и сыпала вопросами:

– А я смогу пойти на танцы?

– А собаку мы заведем?

– А в цирк когда пойдем? Мои родители очень любили цирк. Ой… То есть мои настоящие родители. Ой… То есть… старые. Хотя не старые, а ну вы поняли. А вам цирк нравится?

– А когда можно будет Сашку в гости позвать? Она уже спит и видит, как ко мне заявится. Уж очень ей охота мою отдельную комнату посмотреть. Это я привычная. У меня ведь была уже отдельная комната. Одна у меня, другая у Митяя, а третья у родителей. Ой… То есть у мамы с папой. Ой… Ну вы поняли.

И на все ее беспечные вопросы и заявления новый папа отвечал лишь коротким и непонятным «хм». Зойка восприняла это как знак безусловного согласия, но на деле все оказалось совсем не так. Собак, и тем более кошек, держат «одни засранцы. От зверей столько грязи, что век не отмоешься. А еще аллергия, глисты, чесотка и токсоплазмоз!»

– Что? – Последнее слово Зойке было непонятно.

– Болезнь жуткая.

Болеть, да еще и жутко, конечно, не хотелось, но дети, выгуливающие собак и гладящие кошек, выглядели вполне здоровыми. Зойка им молча завидовала, родители не признавали дома даже рыбок. Впрочем, не только дома. В цирке страшно воняло, а клоуны «демонстрировали дурацкие интермедии». Зойка решила, что последнее – это что-то совсем неприличное. И хотя из своей прошлой жизни ничего такого о цирке не помнила, но и туда проситься перестала. В зоопарке тоже «было нечего делать», с Сашкой «следовало прекратить якшаться», а танцы было «необходимо срочно выкинуть из головы».

– Танцуют одни проститутки, – уверенно заявила мама.

Значение этого слова Зойке объяснять не потребовалось. Угроза была страшная и подействовала. Но можно не ходить на занятия, труднее перестать о них грезить. Тем более когда каждый день ходишь из школы мимо танцевального зала, а там за стеклом твои ровесницы выписывают такие пируэты, что ты встаешь как вкопанная и стоишь битый час, позабыв обо всем на свете. А куда торопиться? Слушать отповеди?

– Отсутствие пунктуальности говорит о полнейшей безответственности человека перед другими индивидуумами и перед обществом. – Папа назидательно поднимал указательный палец. – Сегодня ты не пришла вовремя к назначенному часу, а завтра твое опоздание может вылиться во вселенскую катастрофу.

– Теперь лишние полчаса будешь сидеть за уроками, – вступала монотонным голосом мама. – И что нам теперь останется на прогулку?

А хоть бы и ничего не осталось. Зойка ненавидела эти прогулки. Ни пробежаться, ни повизжать, ни на качелях покататься, ни с горки съехать. Чинно ходить по дорожке под ручку с родителями, а иначе грязная одежда, простуда или, того хуже, травма. После прогулки шли ужинать: котлетки паровые, такие же овощи. На гарнир гречка, опять гречка и снова гречка.

– Питание должно быть здоровым, – провозглашала мама.

– Но ведь вкусным оно тоже может быть, – робко пищала Зойка.

– Хочешь сказать, я невкусно готовлю? – хмурилась мама.

Зойка хотела, но не говорила. По правде, даже в столовке детского дома кормили гораздо лучше. Зойка бы душу отдала за щедро политые маслом макароны или булочку с маком. А компот! Какой, оказывается, вкусный был там компот. Родители не признавали ничего, кроме воды. В исключительных случаях травяной чай в качестве успокаивающего.

– Все остальное портит цвет лица и поднимает сахар крови, – изрекал папа.

А Зойка вспоминала прошлое. Ее настоящие родители так не считали. Она помнила, как папа по выходным пританцовывал возле плиты, на которой в турке дымился свежесваренный кофе. Она помнила его ароматный запах и заспанное, но счастливое лицо мамы, когда ей приносили чашку «этой отравы» в постель. И цвет лица у мамы, кстати, всегда был прекрасным. Во всяком случае, гораздо лучше, чем у Тамары Петровны.

Скучная пошла жизнь у Зойки. Сиди дома да уроки учи.

– Я уже все выучила.

– Почитай книгу.

Читать Зойка любила. Любила веселые книжки про приключения своих ровесников или сказки, но такую литературу в новом доме не признавали.

– Сказки – это абсолютное зло, заставляющее человека верить в иллюзию и ждать чуда.

– А разве плохо ждать чуда?

– Конечно! Нет ничего хуже несбывшейся надежды. Все хотят быть Золушками и Прекрасными принцами, а желать надо реальных вещей. Витание в облаках никогда до добра не доводило.

Зойка не перечила, думала только: «А мама всегда говорила, что папа – ее Прекрасный принц».

Читать ей предлагалось газеты, поэзию и научно-популярную литературу. Позволялось также интересоваться историей. Зойка, возможно, и заинтересовалась бы, если бы о подвигах Александра Македонского или о философии Конфуция прочитала в книгах, предназначенных для ее возраста, но текст, написанный сухим научным языком, наводил на ребенка понятную тоску. Тосковала Зойка и над стихами Цветаевой, Пастернака и Блока. А кто не затоскует в десять-то лет.

Девочка уныло вспоминала вечера в детдоме. Можно было смотреть телик, или играть в настольные игры (этого родители тоже не признавали, считали, что «любая игра развивает азарт и к добру не приводит»), или зачитываться историями Носова и Драгунского, или просто болтать с подружкой.

Единственным развлечением в новой семье были походы в консерваторию. Хотя и это больше походило на рутину. Непременно каждую пятницу, вне зависимости от репертуара. Папа надевал один и тот же костюм, мама одно и то же черное платье с кружевным воротничком, Зойке вплетали в косы ненавистные белые банты (все девчонки давно с резинками ходят, одна она с ленточками, как какой-то урод) и отправлялись «питаться искусством». Папа кивал в такт музыке, мама сидела с блаженной улыбкой, Зойка всеми силами пыталась не заснуть. Она знала, что «интеллигентные люди обязаны восхищаться классической музыкой и ценить ее». Но знать – не значит любить. Любят сразу, искренне, с первого взгляда.

– Вкус можно развить, – вздыхала мама, глядя на потяжелевшие Зойкины веки. Но ничего не получалось.

– Не знаю, что с ней делать! – всплеснула руками мама, когда Зойка всхрапнула на очередном концерте.

– А что тут сделаешь? – горько усмехнулся папа. – Детдом.

Зойке было и стыдно, и неприятно, и обидно. Она не оправдывала ожиданий, она не подходила. А еще она никак не могла заставить себя полюбить этих странных людей. Вот прямо как классическую музыку, которая казалась ей чужой и далекой. И также они. Будто вылеплены из другого теста. И зачем им только понадобилась она – Зойка? Однажды набралась храбрости и спросила. А в ответ:

– Я и сама теперь не знаю, – призналась мама. – Как-то так вышло.

– Да уж, – надул и без того толстые губы папа.

Зойку не любили, не хотели, не принимали. Сдать назад не позволяла проклятая интеллигентность, приласкать – природная сухость, а полюбить… А никто и не обязан любить чужого ребенка, если не считает его своим. Зойка своей не стала. Ее не прогоняли, ей не грубили, ее не наказывали. Ее терпели. Терпели с трудом и кислым выражением лица. А Зойка терпеть устала. Она ушла первой.

– Заберите меня обратно, – попросила Ингу Константиновну и зарыдала громко, истошно, открыто. И такое наступило облегчение, такая благодать. Все два года своей приемной жизни Зойка плакала часто, но тихо, в подушку, чтобы только не услышали, не пришли, не стали отчитывать, закатывать глаза и поднимать вверх пальцы и вздыхать понимающе: «Детдом».

Назад Зойку оформили без проволочек. Новые родители навсегда исчезли из ее жизни так же внезапно, как и появились. И никаких слов на прощание, и никаких просьб о прощении. Ошиблись люди. Бывает. А ребенок? Ну, что ребенок – переживет как-нибудь.

Зойка скорее радовалась, чем грустила. Жизнь снова наполнилась красками: вкусным обедом, смехом друзей, играми, представлениями, мечтами. А главная даже сбылась. Заведующая всегда испытывала к Зойке особое расположение, и желание девочки заниматься танцами не оставило ее равнодушной.

– Рядом открылась студия, там согласны тебя посмотреть. Если обнаружат задатки, будут заниматься бесплатно.

Задатки обнаружили сразу. Еще через полгода сказали, что речь идет о безусловном таланте, а через год отправили на областной конкурс.

– Девочку надо ставить в пару, – безапелляционно заявила руководитель студии после Зойкиной уверенной победы в сольной номинации. – С ее уровнем можно дойти до вершин.

А где ее найти, эту пару? Обеспеченные и родителями, и деньгами за партнера бьются. Они в дефиците: редкий, почти вымирающий вид. Девочек, желающих танцевать, гораздо больше, чем мальчиков. А последних с желанием да с талантом – по пальцам пересчитать. Их всех до Зойки разобрали и держат. И будь она хоть сто раз перспективнее, найти того, кто согласится уйти от партнерши, родители которой оплачивают костюмы, тренировки и конкурсные взносы, практически невозможно. Ведь придется принять все расходы на себя. С сироты-то взять нечего.

Но Инга Константиновна обещала что-нибудь придумать, и Зойка поверила, что у заведующей получится. У той всегда все получалось. Впрочем, сильно о партнере она не мечтала. Ей было достаточно репетиций, стука каблучков по паркету, легкого кружения и чувства ритма. Зойка жила сегодняшним днем и тихо радовалась тому, что в ее жизни кроме детдома появилось что-то еще. И это были не только танцы…

Зойка с трудом отползла от батареи. Теперь все тело горело. Жаром сводило каждый мускул. Она облизала пересохшие губы и, оперевшись на кушетку, подняла на нее свое измотанное тельце. Непослушными руками собрала разбросанные вещи. Кое-как натянула на себя видавшие виды штаны и растянутый свитер, нахлобучила шапку с оторванным помпоном, завернулась в огромную куртку (спасибо дядьке, что подвозил ее два месяца назад и не заметил, что вместе с пассажиркой сделал ноги и его новенький пуховик).

Зойка встала на ноги и поморщилась. Надо как-то добраться до двери. Ее мутило. Казалось, сделает шаг и рухнет. Но нет – устояла. Еще один – и снова стоит. Пожалуй, в таком темпе можно передвигаться. Последнее усилие – обувка. Хорошо, что валенки. Никаких тебе молний, шнурков, липучек. И тепло опять же, хоть и до первой ямы. Валенки валенками, да мокнут без галош. Зойка, пополневшая в своем одеянии размера на три, шаркая валенками, вернулась к кушетке и неловко подхватила лежащий там сверток. Посмотрела на него без особого интереса, повертела перед собой, раздумывая, как бы примостить поудобнее. Наконец прислонила к левому плечу, прочно обхватив правой рукой. С сомнением оценила поклажу, стянула с кушетки старое покрывало, обернула сверток от греха подальше. Замерзнет еще.

До дороги было всего ничего – метров сто. Но Зойке и они казались огромным расстоянием. Она не дошла – доковыляла и вытянула дрожащую руку. Кому вытягивать? Много ли бомбил в три часа ночи, да еще и на задворках города. Но повезло.

Минут через десять вдалеке показались тусклые фары. Старенькие «Жигули» остановились возле девушки, едва не обдав ее густой дорожной жижей. Зойка только и смогла, что прислониться лбом к стеклу. Водитель замахал руками, начал что-то орать из-за стекла. Ясное дело – решил, что обдолбанная. Но дать по газам побоялся. Еще упадет на дорогу, а там переедет кто-нибудь. Неохота грех на душу брать. Вышел из машины, подскочил к Зойке.

– Мать твою… – но осекся, увидев сверток. Открыл заднюю дверь, усадил в машину. – На Садовую тебе?

Зойка только плечами пожала. Ей-то откуда знать. Дядька вроде понятливый попался. Отвезет куда надо. А где это самое «надо» – на Садовой или на Лесной – разницы нет.

– Родители твои где? – стал допытываться водитель. Зойке с заднего сиденья было не разглядеть, любопытничает или переживает. А не все ли равно. Отозвалась:

– Померли.

– Извини. А другие родственники или опекуны там какие имеются?

– Все переимелись, – осклабилась Зойка и прикрыла глаза. Как ни старалась, снова провалиться в забытье не получалось. Такая короткая и уже казавшаяся нескончаемой жизнь мелькала перед глазами, как фонари за окнами «жигуленка».

Инга Константиновна Зойку всегда выделяла среди воспитанников, а уж после неудавшегося усыновления и вовсе стала проявлять особенную заботу. Глядя на Зойку, заведующая как нельзя лучше ощущала несправедливость жизни и постоянно думала о том, что «этой не место в детдоме». Конечно, никто из детей не заслуживает сиротской жизни, общих игрушек и слова «мама», звучащего только в песенках и стихах. Но все же одним детдомовская судьба оказалась предопределена по рождению. Родители алкоголики, наркоманы, преступники. В общем, гены, которые обмануть сложно. А тут все должно было сложиться по-другому. Судьба – злодейка, иначе и не скажешь. И за что она выбрала эту девочку? И умненькая, и симпатичная, и музыкальная. Танцует вон как хорошо. По возможности Инга Константиновна сама провожала Зойку на занятия и возила на конкурсы. Обычно детдомовская ребятня обходилась без провожатых. Зойке было неловко.

– Что тут идти, всего-то за угол завернуть, – бухтела девочка, но ей было приятно. Инга Константиновна Зойке нравилась. Нравилась всем: тихим голосом, величавой статью, проницательным взглядом из-под густых ресниц, которым прожигала провинившегося воспитанника. И ведь ни крика, ни слова упрека, один только взгляд, а боялись его, трепетали перед ним, как перед самым страшным наказанием. А еще Зойке нравилось, как вдруг такая умная, уверенная в себе заведующая неожиданно терялась и начинала оправдываться перед Зойкой:

– Да мне все одно по пути. Чего поодиночке топать, когда можно вдвоем?

И Зойка соглашалась. Соглашалась с удовольствием. Она любила эти прогулки. Пусть и короткие, пусть до угла, а сколько всего сказанного: и о хорошем кино, и о поэзии, и о будущем непременно светлом, и о танцах, и о книгах. А несказанного еще больше.

А однажды Зойкины занятия перенесли на воскресенье. Выйдя из класса, она увидела заведующую.

– Шла мимо из магазина, решила тебя навестить. Знаешь, дружок, пойдем-ка ко мне в гости. У меня сегодня щи.

Щи Зойка терпеть не могла, но перед приглашением не устояла. Да и как можно. Только пискнула нерешительно:

– А не помешаю?

Мешать было некому. Жила Инга Константиновна одна. Квартира однокомнатная, но большая и уютная. Кухня метров пятнадцать с объемным холодильником, деревянной мебелью и чудными цветными баночками и бутылочками с навеки засунутыми в них яркими, радующими глаз овощами. В комнате, похожей на танцзал, кожаная мебель, японский телевизор, книжный шкаф, уставленный собраниями сочинений, и буфет с непременным чешским хрусталем. Ванная уставлена тюбиками, флаконами и склянками. Одни тапочки, один халат. На полке в гостиной только одна фотография. Со снимка приветливо улыбались пожилые мужчина и женщина.

– Родители, – пояснила хозяйка квартиры, заметив Зойкин интерес. – Папа был директором школы, мама – учитель музыки. Так что моя судьба оказалась предопределена.

– Почему?

– Повторяю родительскую профессию.

– Это вовсе не обязательно. Мои родители танцевать не умели.

– Конечно, бывает по-разному. – И Инга Константиновна погладила Зойку по голове. Зойка замерла и улыбнулась.

С каждым днем этих прикосновений и улыбок (сначала робких, зажатых, неуверенных, а потом и открытых, широких, искренних) становилось все больше. Зойка уже ждала, когда заведующая позовет ее в гости, а та делала это чаще и чаще. Они пили чай, болтали, гуляли. Бывало, Инга Константиновна смотрит на часы и говорит с притворным испугом:

– Ох и засиделись мы с тобой. И что теперь будет? На улице темно и страшно.

– Не зна-а-аю, – хитро отвечала Зойка.

– Придется тебе на раскладушке постелить.

И Зойка ночевала у заведующей. Ночевки в выходные становились частыми, а затем и вовсе регулярными. Девочки в детдоме открыто говорили Зойке о том, что заведующая скоро заберет ее к себе. Зойка отмахивалась, но втайне, конечно, мечтала об этом. Про себя она уже называла Ингу мамой. Как хорошо, если бы у нее была такая мама! Как было бы здорово, если бы у такой мамы была она – Зойка. У мамы умной, доброй, красивой и очень-очень одинокой. Ведь нет никого и ничего, кроме работы. Одна фотокарточка на полке.

Зойкины визиты продолжались больше года. Девчонки поджужживали.

– И чего тянет?

– Вот скоро решится, и заживешь, Зойка, королевишной.

– Вышку, небось, получишь.

– Ага, и сюда работать воспиталкой.

– А потом и заведующей станет.

– Да пошли вы!

– Да не дуйся, Зой. Счастье же привалило.

– Чего обижаться-то? Вот вернется Инга из области, точно заберет тебя. Поди там соскучится. Ох, как все изменится, Зойка.

Из области, куда ездила на какой-то съезд, Инга Константиновна действительно вернулась изменившейся. По-прежнему была приветлива, ласкова, гладила по голове и обнимала, но домой не звала. Сначала отмалчивалась, потом начала оправдываться:

– Понимаешь, Зой, дела у меня. Я в область все время мотаюсь. Ну не ездить же тебе со мной.

«Ездить. И в область. И к черту на кулички! И на край света!»

– Ты взрослая девочка, должна понимать.

– Я понимаю, – отвечала Зойка и ничего не понимала.

– Да что ж тут непонятного?! – удивлялись девчонки. – Хахаля завела, к нему и мотается. Ясное дело.

– Она сказала, работа.

– Да какая работа в выходные?! Она тебе яснее ясного сказала: «Взрослая девочка, должна понимать».

Зойка сначала отмалчивалась и тихо плакала в подушку, потом бросалась на обидчиц с кулаками. Еще топала ногами и кричала, что Инга Константиновна заберет ее, и тогда все они заткнутся. Инга Константиновна забрала. Свою трудовую книжку из детского дома. Она вышла замуж и переехала к мужу в область. Все заткнулись. Жалели. Но было ли Зойке от этого легче? Она слышала шушуканья за спиной, и не только от девчонок, но и от воспитательниц:

– Поматросила и бросила.

– Прикормила кутенка…

– Заморочила девке голову.

Голова была холодной и трезвой. Все-таки Зойке уже исполнилось тринадцать. Розовая пелена с глаз упала, мир предстал во всей своей циничности, жестокости и несправедливости. И как жить в этом мире без холодной головы и трезвого расчета? Но сердце… Сердце было горячим. Оно ныло, тосковало, обижалось, негодовало, болело. И всю эту боль, весь свой надрыв, всю опустошенность Зойка передавала через танец. Ее движения стали еще более пластичными. Ее руки, ноги, бедра, плечи не просто танцевали – они разговаривали, жили ритмом и музыкой. На паркете из Зойки улетучивалась вся подростковая угловатость, зажатость и нерешительность. Она забывала обо всем, раскрывалась и становилась до того женственной, легкой и прекрасной, что от этого преображения захватывало дух.

– Тебе надо расти, расти, – переживала руководитель студии.

С очередного конкурса в Омске руководитель студии вернулась окрыленной.

– Есть чудесный мальчик. Просто создан для Зои. И остался без партнерши. Они только что выиграли Гран-при, но теперь она уезжает учиться за границу. Ее родители решили: танцы танцами, а образование важнее. А ведь у девочки готовая профессия была в руках. Ладно, это их дело. Это шанс, понимаете?

– Понимаю, – кивала головой новая заведующая, – но не представляю, как я могу помочь. Отпустить ребенка – подсудное дело. Пусть подают документы на опекунство, суд примет решение, и тогда…

– И тогда пройдет еще целый год, а ребята смогли бы уже станцеваться и, скорее всего, даже выиграть не один конкурс. Вы поймите, что Зоя – не простая девочка.

– А вы поймите, что в России непростые законы. Ребенок – собственность государства, и я не имею права распоряжаться им по своему усмотрению.

Заведующая держалась на своем где-то месяц, но после визита к ней мамы будущего Зойкиного партнера колесо фортуны завертелось неожиданно быстро. Уже через неделю Зойка сидела в Омске в гостиной шикарной квартиры и во все глаза смотрела на юношу, которого ей только что представили.

Игорю шел шестнадцатый год. Он был высок, плечист и прекрасен. Светлая волна густых волос над высоким лбом. Ярко-черные брови вразлет. Зеленые глаза, в которых уже уверенно плясали искры обольстителя. Бархатный баритон, кошачьи движения танцора, и в каждом движении, в каждом взгляде – осознание собственной неотразимости. Умной, взрослой женщине все это показалось бы смешным и нелепым. Но Зойка… Зойка влюбилась в первую же секунду. Игорь показался ей божеством. И с этим божеством она будет танцевать, репетировать, проводить целые дни и даже жить в одной квартире.

Надо ли говорить, что очень скоро Зойка проводила со своим партнером не только дни и занималась вовсе не танцами, а делами, далекими от божественных.

И развязка тоже оказалась весьма прозаичной. Года через полтора Зойка почувствовала недомогание и догадалась, что беременна. Никакого беспокойства она не почувствовала, даже обрадовалась. Рановато, конечно, но у настоящей любви и должен быть такой результат. Конечно, придется сделать перерыв в танцах. Плохо, наверное, на взлете. В своей области они уже выиграли все, что могли, и тренер все чаще говорил о Москве. Ну, ничего страшного. Поедут в следующем году. А с ребеночком бабушка с дедушкой помогут.

А помогать никто не собирался.

– Пригрели змею на груди! – шипела потенциальная свекровь, забыв о том, что иначе как Зоинькой змею еще вчера не называла.

– Да… Дела, – вторил ей муж, вынимая из бумажника пухлую пачку денег. – Решите вопрос, девочки, и забудем об этом.

– Как решите? Что значит решите?! – Зойка заметалась по комнате. Она жабой открывала рот и в своих метаниях то и дело останавливалась у дивана, на котором без всякого стеснения развалился Игорь. Зойка хватала его за руки, а он брезгливо отдергивал их и отворачивался.

– Это же ваш внук или внучка! Это же твой ребенок! – На красивом лице Игоря заходили желваки. Он встал и резко бросил Зойке:

– Я еще сам ребенок. – Хлопок двери вонзился ножом в Зойкино сердце.

– Выбора нет, – развела руками будущая бабушка и кокетливо посмотрела на себя в зеркало. – Какая из меня еще бабушка?!

Проблему поехали решать в лучшую больницу к шикарному врачу. У этой семьи вообще все было шикарным: квартира, машины, мебель и сын, которому полагалась шикарная невеста с шикарной родословной и шикарным приданым. Зойка не тянула ни по одному пункту. После унизительного осмотра на кресле у шикарной врачихи девушка тихо плакала у приоткрытой двери кабинета. Но услышанное мгновенно высушило слезы.

– Я, конечно, сделаю, но за последствия не ручаюсь, – сказала врач.

– В каком смысле?

– Срок большой, матка детская. Скорее всего, потом никогда не родит.

– Танцевать сможет?

– Если захочет – сможет.

– А остальное неважно. Какое мне дело до ее потомства.

Когда мамаша Игоря выплыла из кабинета, Зойки и след простыл. Она два дня скиталась по подвалам, обдумывая свои дальнейшие действия. Казалось, она придумала блестящий план и бросилась его выполнять. Открывшему на ее звонок дверь Игорю коротко бросила:

– Мать позови! – А так хотелось прижаться, обнять, завыть в голос, найти защиту. Сердце хотело. А голова понимала, что нечего искать, не о чем просить. Не мужчина Игорь, а так – одна обертка, фантик. Обидно любить фальшивку. Обидно, но не стыдно. Любви стыдиться нельзя. А Зойке было стыдно, стыдно своего чувства, так и не отпускавшего, давящего, сводящего с ума. Но следовало оставаться сильной.

– Явилась? – усмехнулась хозяйка. – Одумалась наконец?

Зойка подняла на нее упрямый взгляд и отчеканила:

– Слушайте меня внимательно. Никаких абортов делать не хочу и не буду. Вы создаете мне условия – я продолжаю танцевать с Игорем. Обычная сделка. Заработаем денег – исчезну из вашей жизни.

– Исчезнешь, – язвительный кивок в ответ. – И быстрее, чем думаешь. Я партнершу для мальчика найду быстрее, чем ты спустишься с этой лестницы. А на тебя, милочка, еще и заявление в полицию напишу. Не пожалею выкинуть пары колечек, чтобы воровкой выставить.

– Да как вы смеете?!

– Смею. Я в отличие от некоторых в пятнадцать лет хвостом не крутила, чтобы выйти замуж за богатенького. Я и в коммуналке пожила, и на съемной квартире, и поработала от звонка до звонка.

Зойка растерялась. Вот значит, как о ней думают.

– Мне от вас ничего не надо. Только на ребенка.

– Нас твой ребенок не интересует!

– Но ведь это ваш… – Зойка срывается и кричит во весь голос.

За соседними дверьми слышится возня. Хозяйка шикает на нее:

– Не произноси этого слова! Убирайся! – И она вытащила из-за двери сумку с нехитрыми Зойкиными пожитками. – Можешь вернуться только за деньгами на аборт, если, конечно, мозги включишь.

– Я вернусь в детдом, и вам мало не покажется.

– Никто тебя туда не возьмет. За твои здешние выкрутасы заведующая взятку взяла – не побрезговала. Ей твое возвращение совсем не нужно. Она заявление о пропаже воспитанницы вмиг оформит, а я еще и своим о краже дополню, и попляшешь ты, красавица, не по сцене, а по этапу. Так что прекрати мне тут сопли лить и угрозы швырять. И не будь дурой! Деньги бери!

– Давайте. – Зойка дрожащей рукой взяла деньги.

Их хватило на несколько месяцев. Койка на съемной квартире, хлеб и молоко. Пока были силы, работала курьером. Хоть какой-то заработок. На другую службу устраиваться не пыталась. Боялась – начнут проверять, отправят в детдом, а оттуда в тюрьму. Куда Зойкиному слову против тонны лжи от двух уважаемых теток?

Хозяйка квартиры, пожилая алкоголичка, вздыхала и качала головой, глядя на растущий Зойкин живот. Но деньги брала – ей надо было на что-то пить и чем-то закусывать. Деньги заканчивались, курьерский заработок не спасал.

Потерпев неуплату какое-то время, старушка-алкоголичка явилась в квартиру с неопрятным мужиком и с порога заявила:

– Все, Зойка, теперь он будет на твоей койке жить.

– А мы и вдвоем можем, – скабрезно улыбнулся мужик.

Зойка, ничего не ответив, быстро покидала в сумку вещи и снова отправилась в никуда. Вышла на улицу, на последние деньги поймала машину, попросила:

– К вокзалу.

По дороге уткнулась головой в стекло. Ни одной мысли, никакого плана. На светофоре вдруг увидела Игоря. Он стоял по-прежнему красивый, уверенный в себе, держал за руку симпатичную девушку и что-то увлеченно ей рассказывал. Только вот божественного в нем ничего не осталось. «Сволочь», – лениво подумала Зоя и обрадовалась – отпустило. Выходя из машины, зачем-то прихватила большой водительский пуховик. Хотя было зачем. Зима приближалась, а на Зойке тонюсенькая осенняя ветровка. Из старой детдомовской куртки она давно выросла, а вещи, что покупали ей в семье Игоря, на вынос не дали. «Take away» в программу обслуживания не входил.

На вокзале купила билет до первой попавшейся станции – подальше и подешевле. Оказалось, симпатичный городок и даже не слишком маленький. Можно затеряться, родить, а потом уже придумать, как устроить свою разломанную жизнь.

«И как ее устроить?» – думала Зойка, уперевшись головой в стекло, пока старенький «жигуленок» вез ее по нужному адресу. Сверток на ее плече заворочался и запищал. Зойка посмотрела в кулек: личико сморщенное, глазки тусклые, голова лысая, ручки – закорючки. Вдруг подумалось с умилением: «Доченька». Зойка шмыгнула носом. Стоп! Стоп! Самой бы выжить. Все давно решено. Эту в «окно жизни», а самой как-нибудь устроиться. В кулинарное пойти учиться или на парикмахера. Хорошие профессии, денежные, а как устроится, тогда ребенка и заберет.

Наивно? Очень. По-детски? Ужасно. Но зато по-человечески.

– Приехали. – Водитель оборачивается к пассажирке. – Давай, помогу. – Он обходит машину и открывает заднюю дверь. – Ну, давай руку.

– Я сама. – Зойка отшатывается. – Но сил нет не то чтобы выйти из машины, а даже пошевельнуться.

– Пойдем, пойдем, детка. – Сердобольный мужичок вытягивает Зойку из машины, и она неловко валится на снег вместе с ребенком.

– Ай-ай-ай! – Водитель подхватывает их на руки. – И что же ты раньше-то в больницу не поехала.

– Стойте, стойте, – Зойке кажется, что она кричит, а на самом деле с ее губ срывается еле слышный шепот, – мне в больницу нельзя. Мне только к «окну жизни». У вас же в городе есть такое. Я узнавала. Я ее оставлю временно. А в больницу нельзя. Меня оттуда в детдом и в тюрьму. – Она пытается вырваться, но мужичок оказывается крепким.

– А без больницы на погост, – сурово бросает он и упрямо тащит свою поклажу к двери с надписью: «Приемный покой». – Дура ты, – по-отечески ласково говорит он Зойке, – не найдешь потом свое дитя.

– Почему? – пищит Зойка. – Я и число сегодняшнее помню, и время. Который сейчас час? Вернусь сюда и все узнаю. Где моя девочка? Что?

– Узнаешь-узнаешь. Что усыновили твою крошку и все у нее замечательно. А кто усыновил и куда – это, извините, тайна.

– Усыновили? – пугается Зойка.

Для нее нет ничего страшнее такой перспективы. Для нее все усыновители – мерзавцы, предатели и слабаки. И она не хочет такой судьбы для своей дочери. Но как подарить ей другую? Зойка пытается спросить совета у того, кто первым проявил к ней участие. Она неожиданно понимает, что мужичок абсолютно прав. Ей Инга Константиновна даже адреса Сашки Звонцевой не дала. Ту удочерили во время Зойкиного первого похода к приемным родителям. И как Зойка ни упрашивала – письма писать буду, о жизни рассказывать, – заведующая не дрогнула: не положено.

– Если Саша захочет – сама напишет.

А кто же захочет, вырвавшись из детдома в нормальную жизнь, опять туда возвращаться. Это только у Зойки судьба – злодейка, а Сашке, видимо, повезло. Не было от нее весточки. Порвала она со своим сиротством раз и навсегда. Зойка расстраивалась, но не обижалась. Хорошо все у подружки, и ладно.

– Ладно, – шепчет Зойка, разговаривая со своими видениями.

– Вот и прекрасно, – строго говорит склонившаяся над Зоей женщина в белом халате.

Зойка мотает головой. Что за чертовщина?! Каким образом мужичок стал женщиной? Оборотень да и только! Она щурит глаза от внезапно обрушившегося на нее яркого света и снова вертит головой, пытаясь скинуть с лица какую-то странную маску, которую к ней прижимают. Она еще успевает отчаянно испугаться и хочет закричать: «Где?! Где мой сверток?!» Но наркоз оказывается сильнее.

Зойка приходит в себя и обводит глазами больничную палату, ощупывает чистое накрахмаленное белье и медленно вспоминает: ночь, машина, мужик и… ребенок. Ребенок! Девушка резко садится и вскрикивает. Болью сводит низ живота и левое запястье, из которого от толчка выскочила капельница. Отсоединились еще какие-то проводки, и непонятные приборы возле Зойкиной кровати теперь пищат что есть силы. Тут же открывается дверь, и в помещение впархивает молоденькая, пухленькая и, сразу видно, – добрая медсестричка, у которой на халате написано «Липа».

– Ты чего, девонька, удумала? Тебе вставать нельзя. Вот полежишь еще чуток, окрепнешь, и тогда мы с тобой вместе попробуем.

От прикосновения ласковых рук Зойке сразу становится легче. Она послушно укладывается, тем более что сил сидеть больше нет. И все же она не забывает спросить:

– Дочка. Где моя дочка?

– Ой, такая девочка хорошая! Все детское отделение не нарадуется. И здоровенькая, и кушает хорошо. Повезло тебе! Как назовешь-то?

– Анютой, – шепчет Зойка мамино имя.

– Красиво. А кто у тебя роды принимал? – как бы между прочим интересуется медсестра. Ясное дело, хотят найти виноватых и привлечь. Только и привлекать некого.

– Сама я.

– Как это сама? Что за ерунда!

– Вот именно, что ерунда. Ну, помучилась пару суток. Думала, помру уже, а потом она вылезла. Я ножик нащупала, по пуповине чиркнула, потом простынь минералкой смочила, обмыла ребеночка. Я все как надо сделала, вы не думайте. И укутала, чтобы не простудилась.

– Как надо, как надо, – вздыхает медсестра, укрывая заснувшую слабенькую девочку.

Через несколько дней Зойка под руководством доброй и внимательной Липы уже сносно справляется с Анюткой: кормит, пеленает, чистит носик и ушки, обрабатывает пупочек, сюсюкает. Ей и страшно, и интересно, и ужасно волнительно. Их скоро выписывают в новую взрослую жизнь, и это замечательно, волшебно и очень ответственно.

Анютка сладко спит в своем кювезе, Зойка лежит на кровати и лениво листает журнал. В палату заходит заведующая роддомом – та самая женщина, что разговаривала с ней строгим голосом в приемном покое. И Зойка тут же подхватывается, неуклюже вскакивает и застывает солдатиком. Разве что чести не отдает.

– Ну, как вы? – Заведующая наклоняется над кювезом.

– Все хорошо.

– Завтра в путь?

Зойка кивает.

– Боишься? – Врач участливо кладет руку на Зойкино плечо.

– Немного, Мария Степановна. Ну, знаете, как примут, что скажут.

– Ничего не скажут, а примут хорошо.

– И все-таки…

– После того, что ты прошла, бояться нечего. И как только ты оказалась в том заброшенном доме?

– Просто нашла его и жила.

– А чем питалась?

– Да чем придется. Немного напопрошайничаешь, и на хлеб хватает.

– Эх, Зоя, Зоя, и где была твоя голова? Почему сразу к нам не пришла?

Зойка молча опускает голову. Ей нечего сказать. Все ее стоны про боязнь тюрьмы и детского дома Мария Степановна слышала уже раз сто.

– Ладно, девочка, все хорошо, что хорошо заканчивается. Главное, все живы, и даже матку тебе спасли, а ведь уже сепсис начался. – Заведующая укоризненно качает головой, и Зойка краснеет.

– Ну ладно, ладно, – смягчается врач и обнимает девушку. – Все у тебя будет хорошо. Ты молодец, Зоя. Главное, ты теперь не одна. Есть люди, которые помогут. Все, моя дорогая, отдыхай.

Мария Степановна убегает по своим делам, а Зойка снова ложится на кровать. В кармане халата она теребит бумажку с адресом приюта, где ее ждут. Там живут такие же девушки, как она, с маленькими детьми. И не просто живут, а приобретают профессию и только потом уезжают в самостоятельную жизнь.

Зойка уедет в Зареченск. Как знать, возможно, Танька Громушкина все еще там. А если не Танька, так хоть кто-нибудь. А если никого, то хотя бы улицы, дома, деревья, воздух ее счастливого детства. И там у Зойки все будет хорошо. Теперь обязательно все будет хорошо. Она выучится на повара, или на парикмахера, или даже на косметолога, или… Да неважно на кого. Зойка с умилением смотрит на крохотное, сморщенное личико. Права Мария Степановна. Ох как права. Важно только то, что она теперь не одна. Они – Зойка и Анютка – теперь вместе.