Неподвижная, бледная как статуя, Валентина стояла на высоком берегу и смотрела, как на этой утлой ладье уезжал тот, кого она так любила. Лодка мчалась вниз по течению, быстрая, как птица, и через несколько секунд обратилась в черную точку, едва заметную в далекой быстрине реки.

Гастон уехал. Он был спасен. Валентина могла теперь без боязни предаться своему отчаянию. Теперь уж ей не от кого было скрывать свои рыдания. Подавленная событиями, она понимала, что всему настал конец, и мысль о будущем заставляла ее ужасаться и трепетать.

Но пора было уходить домой.

Тихо поплелась она к замку, пройдя через ту калитку, которая столько раз так таинственно отпиралась перед Гастоном. Валентина заперла ее за собой, и ей показалось, что там, позади нее, осталось все ее счастье.

Но прежде чем подняться к себе, она обошла вокруг замка и заглянула в окошко к матери.

Окна ее в этот час были обыкновенно освещены, так как госпожа Вербери часть ночи проводила за книгой.

Зарывшись в тупом материализме, эгоистка до мозга костей, графиня мало занималась своей дочерью. Она предоставила ей полную свободу. Валентина могла делать что хотела, но этой ночью девушка предпочла войти незамеченной. Ее могли спросить, откуда такой беспорядок в ее одежде и почему она так намокла и вся в грязи.

К счастью, ей удалось незаметно пробраться в замок. Она вошла к себе в комнату и заперлась. Ей необходимо было уединение, ей нужно было продумать, прочувствовать все, чтобы прямо взглянуть в лицо тем ужасным ударам судьбы, которые предстояли ей впереди.

Сидя за своим рабочим столиком, она вытащила из кармана мешок, который передал ей Гастон, и стала машинально перебирать лежавшие в нем драгоценности.

Может ли она надеть себе на палец хотя бы самое простое, дешевенькое кольцо? Нет! Мать спросит у нее, откуда она его взяла, и ей придется солгать.

Она прижала к груди этот мешок и спрятала его подальше в комод.

Настало утро.

На деревенской церкви зазвонили к ранней обедне, она решила, что пора отправляться в путь, и пошла.

Слуги в замке уже поднялись. Одна из горничных, Мигонна, приставленная к Валентине, мыла песком плиты парадного крыльца.

— Если мама спросит, — обратилась к ней молодая девушка, — то ты скажи, что я пошла к ранней обедне.

И, выйдя из замка, она поспешила, насколько могла. Сознание необходимости исполнить такое важное поручение, боязнь, что это не удастся, и пренебрежение к опасностям придавали ей сил. Она забыла об усталости, хотя всю ночь провела в слезах.

Только к восьми часам утра она добралась до длинных живых изгородей, посаженных по бокам дороги, ведущей к калитке замка Кламеран.

Навстречу ей вышел лакей маркиза Сен-Жан, которого она хорошо знала. Лицо у него передергивалось, и глаза были красны, точно от слез.

— Вы, барышня, в замок? — спросил он Валентину.

— Да, — отвечала она.

— Если вы насчет Гастона, то это бесполезно. Граф погиб из-за своей любовницы.

— Я пришла сюда поговорить с господином маркизом.

Сен-Жан зарыдал:

— Это невозможно, потому что господин маркиз теперь далеко.

— Где же он?

— Сегодня утром, в пять часов, маркиз Кламеран скончался.

Чтобы не упасть, Валентина ухватилась за дерево.

— Скончался… — произнесла она.

— Да, — ответил Сен-Жан, — скончался… Как только ему объявили, что его сын погиб, это поразило его как громом. Я был при нем. Он всплеснул руками и без малейшего крика упал. Мы перенесли его на кровать, а господин Луи сел на коня и поскакал за доктором в Тараскон. Но это был удар. И когда приехал доктор, то ему уже нечего было делать. Только один раз, и то ненадолго, маркиз пришел в сознание. Он позвал к себе господина Луи и о чем-то говорил с ним наедине. А когда началась агония, он сказал: «Отец и сын — оба в один день, на радость Вербери». Это были его последние слова.

— В таком случае проведите меня к господину Луи.

Это поразило Сен-Жана.

— Вас! — воскликнул он. — Вас!.. И не мечтайте об этом, милая барышня! Как! После всего, что произошло, и вы еще хотите видеться с ним? Послушайтесь моего совета, уходите домой. Я не ручаюсь за других слуг, они могут разболтать о вашем приходе.

И, не дожидаясь ответа, он зашагал назад.

Возвратившись в Вербери, Валентина первым делом столкнулась с Мигонной, которая обрадовалась ее приходу.

— Ах, барышня, — сказала она ей. — Идите поскорее. Сегодня утром кто-то был у вашей мамы, и с тех пор она все время кличет вас к себе. Идите, но будьте осторожны: барыня очень сердита.

Графиня уже знала о том, что произошло накануне. Ей в страшно преувеличенном виде обо всем сообщила некая старушка вдова, ее подруга, которая поспешила к ней со своими соболезнованиями, несмотря на раннее утро.

Госпожа Вербери ужаснулась, так как видела в этом гибель для репутации Валентины и все ее планы относительно блестящей партии для ее дочери должны были разлететься в прах. Девушка, так сильно скомпрометированная, уже не могла рассчитывать на богатого жениха. И нужно было еще по крайней мере года два, чтобы все было забыто и чтобы можно было выезжать в свет.

— Несчастная! — закричала графиня на дочь, вся побагровев. — Так-то ты уважаешь традиции нашего дома? Для того тебе дана была полная свобода, чтобы ты снизошла до тех тварей, которые служат позором нашему полу?

Валентина предвидела эту сцену и ожидала ее с страшным биением сердца. Она считала ее справедливым, заслуженным искуплением за свою преступную любовь и стояла молча, опустив голову.

— Ты не отвечаешь? — спросила она.

— Что же я могу отвечать тебе, мама? — сказала Валентина.

— Ты должна доказать мне, что все это ложь, что ты вовсе не пала! Защищайся же, говори!

Валентина молча покачала головой.

— Так значит это правда? — закричала вне себя графиня. — Это правда?

— Прости меня, мама… — прошептала девушка.

— Как! Простить?… И ты смеешь еще меня просить об этом, бесстыдница! Да какая же кровь течет у тебя в жилах? Ты воображаешь, что это можно будет отрицать даже и тогда, когда все станет очевидным? И это моя дочь! У нее есть любовники, и она даже не краснеет! Честь тебе и слава!

— Мама, ты безжалостна…

— А ты ко мне жалостлива? Подумала ли ты хоть раз о том, что твой позор может убить меня? Я поручила тебе честь нашего дома, и что же из этого вышло? Ты бросилась в объятия первому встречному.

Слова «первому встречному» возмутили Валентину. Она не заслужила, не могла заслужить такого обращения с собой. Она попыталась протестовать.

— Я ошиблась, — продолжала графиня. — Ты права, твой любовник не первый встречный. Из всех ты выбрала Гастона Кламерана, наследника самого злейшего из наших врагов. И он тебя надувал. Трус. Он хотел похвастаться перед всеми твоей к нему любовью; жалкий человек, он хотел на мне и тебе выместить геройский поступок наших предков.

— Нет, мама, нет, это неправда… Он меня любил, и если бы сейчас он мог рассчитывать на твое согласие…

— Жениться на тебе?… Никогда! Да, кроме того, ведь он же утонул, этот твой любовник; умер также и старый маркиз, мне уже сказали об этом. Бог справедлив, мы отомщены.

И Валентина вспомнила слова Сен-Жана: «На радость Вербери». Радость ненависти засветилась в глазах у графини.

Видя, что ее дочь по-прежнему стоит без движения, графиня позвонила. Стоявшие в передней горничные дрожали от страха и, заслышав звонок, бросились бежать к ней со всех ног.

— Отведите барышню в ее комнату, — скомандовала графиня, — заприте ее там на замок и ключ принесите мне!

Графиня решила подержать Валентину подольше взаперти и не позволять ей выходить из дома.

Но скоро горничные доложили ей, что Валентина больна. Графиня ответила им, что все это одно только ломанье и кривлянье, но так как Мигонна настаивала, то графиня решила наконец подняться к дочери. Оказалось, что Валентина была действительно больна.

Не дрогнув ни одним мускулом, графиня послала в Тараскон за доктором, тем самым, который ночью был приглашен к маркизу Кламерану.

Осмотрев больную, доктор нахмурил брови.

— Эта барышня больна очень серьезно! — сказал он наконец. — Мне нужно поговорить с нею наедине.

Графиня удалилась.

Через полчаса доктор снова вышел к графине, видимо взволнованный серьезностью болезни.

— Ну? — спросила его графиня.

— Вы мать, графиня, — отвечал он печально, — и ваше сердце должно уметь прощать… Бодритесь! Валентина беременна…

— Несчастная!.. Я так и знала…

И взгляд графини принял такое ужасное выражение, что это поразило даже доктора. Он положил свою руку на руку старухи и, посмотрев на нее так, что она задрожала, сказал, отчеканивая каждое слово:

— Ребенок должен быть доношен.

Проницательность доктора не обманула его, потому что внезапная мысль овладела вдруг госпожой Вербери — она решила уничтожить ребенка, который мог быть живым свидетелем падения Валентины.

— Я вас не понимаю, доктор… — проговорила она.

— Но я-то, я понимаю вас, графиня, — отвечал ей доктор. — И я должен вам сказать, что преступление отнюдь еще не искупает ошибки.

— Доктор!..

— Я говорю вам то, что думаю, мадам. И если я ошибаюсь, то тем лучше для вас. Мой долг — спасти вашу дочь и ее дитя, и я спасу их. Мой долг также потребовать от вас отчета относительно ребенка. Вы можете поступать, как хотите, но вы предоставите мне доказательства того, что ребенок жив, или что по крайней мере против его появления на свет вы не принимали никаких мер.

И с этой угрозою он ушел.

— Негодяй! — закричала она ему вслед. — Грубиян! Смеет еще он делать нравоучение женщине моего круга! Ах, если бы только я в нем не нуждалась!..

Но она в нем нуждалась и понимала отлично, что во всем должна дать ему отчет.

Бедная Валентина! С нею обращались так сурово, что ей казалось, будто бы в ней начинает уже иссякать источник жизни. Но еще тяжелее для нее были мысли о Гастоне. Как это узнать? Хотя дня через два доктор уже и позволил ей встать с постели, но о том, чтобы ей добраться до хижины Менуля, нечего было и думать.

К счастью, старик и сам понимал, что такое настоящая преданность. Узнав, что Валентина больна, он стал обдумывать средство, как бы ему повидаться с ней и сообщить ей о беглеце. Под разными предлогами он проник в Вербери и наконец повидался с Валентиной.

Они были не одни, но старик сразу, одним взглядом, дал ей понять, что Гастону уже нечего больше бояться.

Это сообщение было для Валентины лучше всех лекарств на свете, и немного спустя доктор объявил, что больная поправилась уже настолько, что может отправляться в дальнее путешествие без опасений.

Этой минуты графиня дожидалась с большим нетерпением. Еще раньше, чтобы не задерживаться понапрасну, она продала половину своих земель и с 25 тысячами франков, которые выручила от этой продажи, считала себя обеспеченной вполне. Кроме того, она целые две недели перед этим повсюду трезвонила, что, как только поправится ее дочь, они поедут в Англию, где их уже давно ожидает один из их родственников, очень старый, но очень богатый господин.

Этого путешествия Валентина ожидала с трепетом и сильно задрожала, когда графиня обратилась к ней со словами:

— Послезавтра мы уезжаем.

Послезавтра!.. А Валентина еще до сих пор не могла дать знать Луи Кламерану, что брат его жив.

И она решилась на крайнее средство: она во всем открылась перед Мигонной и передала ей письмо к Луи.

Верная женщина бесполезно проходила в замок Кламеран: он оказался пуст. Вся прислуга была распущена, и сам Луи, которого величали теперь маркизом, уехал неизвестно куда.

Наконец отправились в путь. Будучи уверенной в Мигонне, графиня решила и ее взять с собой, но предварительно заставила ее поклясться на Евангелии, что все останется в глубокой тайне.

По прибытии в Англию графиня с дочерью и с прислугой поселилась в маленькой деревушке близ Лондона и стала называться госпожой Вильсон.

Она выбрала Англию только потому, что долгое время жила там в молодости, отлично знала условия жизни и говорила по-английски как на своем родном языке; она восстановила там связи с аристократией, часто выезжала на вечера и в театр, а Валентину в свое отсутствие окружала унизительными для девушки предосторожностями.

В этом-то печальном, уединенном домике в одну майскую ночь Валентина и произвела на свет сына.

Его отнесли в церковь, окрестили и дали ему имя Рауль Вильсон.

А тем временем графиня все предвидела и все обдумала.

Недалеко от деревушки после долгих поисков она разыскала некую толстую фермершу, которая за 12 тысяч франков согласилась взять к себе на воспитание ребенка, пообещав относиться к нему так же, как и к своим собственным детям.

И бедного малютку отдали ей тотчас же, всего через несколько часов после его рождения.

Фермерша не знала точного имени графини, считая ее англичанкой. И это было для графини достаточным ручательством в том, что ребенок никогда не узнает тайны своего появления на свет.

В конце июня Валентина уже поправилась настолько, что мать отвезла ее обратно в Вербери. Здесь графиня стала разъезжать повсюду, жалуясь на свою неудачную поездку в Англию, и добилась того, что никто не догадался о тайном смысле ее отсутствия в Вербери. Только один человек, доктор Раже, знал, в чем дело. Но госпожа Вербери, ненавидевшая его всей душой, все-таки отдавала должное справедливости его характера и была убеждена, что он не разболтает.

К нему-то она и отправилась раньше всех.

Она застала его за завтраком и грубо замахала перед его глазами документами, которыми запаслась заранее.

— Вот видите, — сказала она ему, — ребенок жив, отдан на воспитание одной доброй женщине и обошелся мне в порядочную сумму денег.

— Очень приятно, графиня, — отвечал ей доктор, внимательно просмотрев документы, — и если вы не чувствуете угрызений совести, то, со своей стороны, и я ничего не имею против вас.

— Моя совесть чиста, милостивый государь… Я поступила так, как должна была поступить женщина моего круга, и не скрою от вас своего удивления, что вижу в вас защитника разврата.

— Э, мадам, — воскликнул доктор. — Именно вам-то и нужно было бы пожалеть вашу дочь! Ну кто пожалеет ее, несчастную, если вы сами к ней так безжалостны?…

— Это все, что вы хотели мне сказать? — спросила она высокомерно.

— Да, все… — отвечал доктор.

И она вышла.

Началась прежняя жизнь, но так как часть имений была уже продана, то графине приходилось круто. И всякий раз она обрушивалась за это на дочь.

— Твой разврат погубил нас! — при каждом удобном случае повторяла она.

Однажды Валентина даже не смогла сдержаться и ответила:

— А если бы он обогатил нас, то ты меня за него только благодарила бы!

Но эти вспышки случались у Валентины редко, и все ее существование обратилось в одно сплошное мучение, доходившее до крайних пределов.

Даже мысль о Гастоне, избраннике ее сердца, и та причиняла ей страдания. Что с ним сталось? Почему он до сих пор не дает о себе вестей? Быть может, его уже нет в живых, быть может, он уже позабыл о ней… Он поклялся, что через три года возвратится богачом… Удастся ли ему это когда-нибудь?

Валентина начала отчаиваться. Напрасно она старалась заглянуть в свое печальное будущее: ни малейшей искры не светилось на мрачном горизонте ее жизни.

Но время шло, и прошло уже четыре года со дня того фатального вечера, когда Гастон на лодке Менуля помчался вниз по Роне.

И эти четыре года и для госпожи Вербери протекли неважно.

Видя, что решительно невозможно жить без средств, а продавать уже истощенную благодаря плохому управлению землю было бы безрассудно, она решила ее заложить и жить на капитал и проценты. И сначала она заложила саму землю, а потом дошла очередь и до замка. Но менее чем в четыре года ее долг возрос до 40 тысяч франков, и она уже была не в состоянии уплачивать за него даже проценты.

Призрак продажи с молотка уже стал появляться перед нею во время бессонных ночей, и она уже начала подумывать о том, что ей негде будет приклонить голову, как вдруг случай пришел ей на помощь.

Вот уже целый месяц, как в окрестностях Вербери появился молодой инженер, присланный для гидрографических работ на Роне. Он был красив собой, умен и сразу расположил к себе все местное общество, так что старая графиня стала частенько встречаться с ним на вечерах.

Этот молодой инженер был Андре Фовель.

Заметив Валентину, он стал внимательно ее изучать и мало-помалу увлекся ее сдержанностью, ее большими, добрыми, печальными глазами, которые светились ему среди окружавшего ее старья, как расцветшие розы среди зимнего пейзажа.

Он был сравнительно богат, блестящая карьера открывалась перед ним, он был свободен и обладал инициативой, которая делает из людей миллионеров… И он поклялся, что Валентина будет его женой.

Узнав, что графиня жадна, он предложил ей пенсию — четыре тысячи франков в год.

— Четыре тысячи, — сказала она, — это пустяки. Все теперь так вздорожало… Вот если бы шесть тысяч!

Это показалось молодому инженеру бесцеремонным, но с беззаботной щедростью влюбленного он отвечал:

— Человек, который пожалел бы эти несчастные две тысячи, тем самым доказал бы, что он мало любит Валентину.

Графиня протянула ему свою сухощавую руку, которую он с благоговением поцеловал, и пригласила его на послезавтра к обеду.

И никогда еще в течение столь долгих лет госпожа Вербери не была так весела, и никогда еще прислуга не видала ее в таком отличном расположении духа.

— Шесть тысяч франков пенсии! — говорила она себе. — Этот молодой инженер — положительно хороший человек! Да еще три тысячи с имения — это девять тысяч франков в год дохода! Этот мальчик будет жить с моей дочерью в Париже, я буду бывать у них, останавливаться, и это мне будет обходиться даром…

Господи! Да за эту цену она продала бы не одну дочь, а целых три, если бы только они у нее были!

«А что, если Валентина не согласится?» — приходило ей на ум.

И ее так это беспокоило, что она решила сбросить с сердца эту тяжесть и поднялась к своей дочери. Склонившись над огарком, Валентина читала.

— Дочь моя, — обратилась к ней графиня. — Один молодой человек, который мне очень нравится, попросил у меня твоей руки, и я дала ему свое согласие.

Пораженная этим неожиданным сообщением, Валентина вскочила.

— Это невозможно, — пробормотала она.

— Почему?

— Да ты сказала ли ему, кто я такая, ты сообщила ли ему обо всем?

— Это ты про прежние глупости? Да боже меня сохрани! Я полагаю, что и ты настолько благоразумна, что будешь тоже молчать.

Как ни была подавлена Валентина гнетом материнского деспотизма, однако это возмутило ее.

— Когда же наконец ты перестанешь испытывать меня, мама? — воскликнула она. — Выйти замуж за человека и ничего не сообщить ему — да ведь это подлее и хуже, чем предательство!

Графине страшно захотелось обругать ее. Но она поняла, что на этот раз ее угрозы ни к чему не приведут, и вместо того, чтобы приказывать, стала ее умолять.

— Дорогое дитя мое, — сказала она, — моя милая Валентина, если бы ты хоть сколько-нибудь понимала весь ужас нашего положения, то ты бы так не говорила. Твоя глупость послужила началом нашего разорения. Сегодня оно может быть прекращено. Знаешь ли ты, что нас ожидает впереди? Кредиторы уже грозятся выгнать меня из Вербери. Что тогда с нами будет? Неужели же ты допустишь, чтобы на старости лет я побиралась с протянутой рукой? Мы погибаем, и все наше спасение — в твоем замужестве.

Ошеломленная, уничтоженная, Валентина задавала себе вопрос: действительно ли эта высокомерная женщина, несговорчивая до сих пор в том, что касалось чести и долга, — ее мать? И, говоря так, она не лжет в первый раз за всю свою жизнь?

Увы, это действительно была ее мать!

Ловкие доводы и постыдные софизмы, которые приводила графиня, не могли ни тронуть, ни поколебать Валентину, но в то же время она не сознавала в себе ни силы, ни храбрости противостоять матери, которая валялась у нее в ногах, заклиная спасти ее своим замужеством.

Взволнованная так, как никогда еще в жизни, терзаемая тысячами самых противоположных чувств, она не решалась ни отказать, ни соглашаться и умоляла мать дать ей несколько часов на размышление.

— Ты этого хочешь, — сказала она дочери, — хорошо, я удаляюсь. Твое сердце лучше подскажет тебе, чем ум, какой выбор сделать между бесполезным ожиданием и спасением твоей матери.

И с этими словами она вышла.

Наутро Валентина встала бледная, промучившись целую ночь без сна, и готова уже была дать отрицательный ответ, но когда вечером к ним пришел Андре Фовель и она увидела перед собой угрожающий и в то же время умоляющий взгляд своей матери, самообладание окончательно покинуло ее. А может быть, сыграло роль и то, что помимо ее воли в душе ее появилась надежда. Брак, даже несчастный, открывал перед нею новые перспективы, новую жизнь, быть может, даже прекращение невыносимых страданий.

В этот вечер мать оставила ее вдвоем с этим человеком, который должен был скоро стать ее мужем.

Увидев ее всю в слезах, страшно взволнованной, Фовель ласково взял ее за руку и спросил о причине ее слез.

— Разве я не лучший ваш друг, — сказал он, — разве я не достоин того, чтобы вы поверили мне свое горе, если оно у вас есть? Зачем же плакать, мой друг?

В этот момент она почувствовала, что могла бы обо всем ему рассказать, но мысль о скандале, о гневе матери и об оскорблении, которое она нанесет этим Андре, лишила ее мужества. Она поняла, что сообщать об этом уже поздно, и, громко зарыдав, как и все девушки, когда приближается последняя минута, отвечала:

— Мне страшно…

А он, объяснив себе эти слезы боязнью неизвестного, протестом стыдливости, стал ее утешать, разуверять, но все его ласковые слова вместо того, чтобы успокоить ее, только удвоили ее печаль.

Но в эту минуту быстро вошла госпожа Вербери и предложила ему подписать контракт. Андре Фовель не должен был узнать ничего.

А через несколько дней, в яркий весенний полдень, в деревенской церкви произошло венчание Андре Фовеля с Валентиной Вербери.

С самого утра в этот день замок наполнился подругами невесты, которые, по обычаю, должны были одеть ее к венцу.

Она старалась казаться спокойной, даже смеялась, но тем не менее была бледнее, чем ее вуаль. Ее угнетали угрызения совести. Ей казалось, что вот-вот по ее лицу догадаются об истине и что ее белое платье составляет для нее только горькую иронию и еще большее унижение.

Она задрожала, когда одна из близких подруг приблизилась к ней, чтобы приколоть ей на голову флёрдоранж. Ей казалось, что эти цветы сожгут ее. Но они не сожгли ее, и только кусочек проволоки, плохо загнутой назад, уколол ее в лоб, и из ранки скатилась на платье капелька крови.

Дурное предзнаменование! Валентина почувствовала себя дурно.

Но предзнаменования часто не оправдываются, и через год после свадьбы Валентина уже чувствовала себя счастливейшей из женщин.

Счастливейшей!.. Да, она была бы ею вполне, если бы только могла забыть…

Андре ее обожал. Он не бросал своих занятий, и все ему удавалось. Но он хотел быть богатым, страшно богатым, не для себя, а для женщины, которую он так любил, которую хотел окружить всеми радостями света. Находя ее красивой, он желал видеть ее и богатой.

Восемнадцать месяцев спустя госпожа Фовель родила ему сына. Увы, ни этот сын, ни другой, который родился еще через год, не помогли ей забыть первого, брошенного на произвол судьбы, того, который был продан за деньги в чужом краю.

Страстно любя своих сыновей, она воспитывала их, как принцев. И, вспоминая о своем первенце, не могла удержаться, чтобы не думать: «Кто знает, есть ли у него там хлеб?»

Что, если бы она знала, где он теперь, если бы только у нее хватило храбрости!.. Но она не решалась. Часто она беспокоилась также и о мешке, порученном ей Гастоном, о тех драгоценностях маркизы Кламеран, которые она считала себя не вправе держать при себе.

Иногда она говорила себе: «Слава богу, несчастья позабыли обо мне».

Бедная женщина! Несчастье — гость непрошеный и оно редко забывает о человеке.