Утренний туман сменился противной ледяной изморосью. Но Соврези ничего не замечал. С непокрытой головой он брел по проселочной дороге — без цели, без направления. Шел и громко говорил сам с собой, неожиданно останавливался, потом снова пускался в путь, неразборчиво что-то выкрикивая. Окрестные крестьяне, хорошо знавшие Соврези, здоровались с ним и провожали удивленными взглядами, недоумевая, не тронулся ли владелец «Тенистого дола» в уме.

Нет, в уме он, к сожалению, не тронулся. Просто его мозг, потрясенный невозможной, небывалой катастрофой, разразившейся в тот миг, когда Соврези почитал себя счастливейшим человеком на свете, какое-то время отказывался принимать ее. Но постепенно бедняга собрался с мыслями; одновременно со способностью мыслить вернулась и способность страдать.

Точно так же, как физические, существуют и духовные кризисы. Человек, когда ему разобьют голову или размозжат ногу либо руку, ощущает страшную боль, но какую-то нечеткую, неопределенную, которая потом на известное время притупляется. И только позже приходит настоящая боль; невыносимая, пронзительная, она нарастает, усиливается с минуты на минуту, пока наконец не достигнет апогея.

И вот так же любая мысль этого бесконечно несчастного человека удесятеряла его отчаяние.

Берта и Эктор обманули, обесчестили его! Она, которую он не то что любил, а боготворил. Он, его самый лучший, самый старый друг. Берта, которую он извлек из нищеты, всем обязанная ему. Эктор, разорившийся дворянчик, у которого он вырвал пистолет, уже приставленный к виску, и которого приютил у себя в доме.

И в его доме, под его крышей они замышляли подлость, какой нет названия. Воспользовались его благородной доверчивостью, сделали из него простофилю-рогоносца.

Это ужасающее открытие отравило ему не только будущее, но и прошлое.

Соврези хотелось вычеркнуть из жизни годы, проведенные с Бертой, которые еще совсем недавно он называл самыми счастливыми. Воспоминания о недавнем блаженстве наполняли его душу отвращением, подобно тому как мысль об иных кушаньях вызывает спазм желудка.

Но как это случилось? Когда? Почему он ничего не замечал?

В памяти его всплывали тысячи подробностей, которые должны были бы открыть ему глаза, не будь он так слеп. Он припоминал, какие взгляды иногда бросала Берта, как у нее вдруг менялся голос.

А эта история с женитьбой де Тремореля на мадемуазель Куртуа тоже ведь использовалась для того, чтобы сыграть на его доверчивости. Теперь-то он понимает, что означали все эти колебания Эктора, его внезапные восторги, неожиданные смены настроений.

Затянувшееся ухаживание должно было стать повязкой на его глазах!

Но временами Соврези охватывало сомнение. Чтобы окончательно поверить в столь всеобъемлющее несчастье, мало самых очевидных доказательств.

— Этого не может быть, — бормотал Соврези, — просто не может быть.

Сидя в лесу Мопревуар на поваленном дереве, он в который уже раз за последние четыре часа изучал роковую записку.

— Она доказывает все, что угодно, и ничего не доказывает, — произнес он.

И Соврези перечитал еще раз:

«Не ездите завтра в Пти-Бур…»

Ну ладно! Но разве он со своей дурацкой доверчивостью не говорил множество раз графу де Треморелю: «Меня завтра не будет, составьте Берте компанию»? Нет, эти слова ничего не означают. Но почему тогда дальше написано:

«…или, верней, возвращайтесь до обеда»?

Вот что подтверждает его опасения, а верней, их вину. Уехать и сразу же вернуться — это значит принять предосторожности, выйти из-под подозрений.

И потом почему «он», а не Клеман? Это слово звучит очень выразительно. «Он» — это либо близкий человек, которого любят, либо хозяин, которого ненавидят. Либо муж, либо любовник — середины нет. Муж перестает существовать для жены, когда, говоря про него, она произносит «он».

Но когда Берта написала эту записку? Вне всяких сомнений вечером, после того как они ушли к себе в спальню. Он ей сообщил: «Завтра я еду в Мелен», — и она мгновенно, тут же нацарапала несколько строчек, сунула в книгу и передала своему любовнику.

Своему любовнику! Соврези выкрикнул эти два слова, как бы осваиваясь с ними, как бы убеждаясь, что это правда, а не выдумка. И повторил:

— У моей жены, у Берты, — любовник…

Его счастье, эта прочнейшая, как ему казалось, крепость, способная выдержать любые жизненные бури, рухнула, и вот он растерянно стоит среди развалин. Не осталось ничего — ни счастья, ни радости, ни надежд. С Бертой были связаны все его планы на будущее, она была во всех его мечтах или, верней, была и будущим, и мечтами. Он так любил ее, что она стала для него всем, и теперь он уже не мог представить себя без нее. Потеряв ее, он лишился цели, утратил смысл жизни.

Он чувствовал, что все в нем сломано, и подумал: а не покончить ли разом со всем? Ружье есть, пули есть; его смерть сочтут несчастным случаем на охоте…

Да, но они!

Разумеется, продолжая свою бесчестную комедию, они станут притворяться, что убиты горем, а на самом деле в душе будут ликовать. Мужа больше нет, помеха исчезла, конец притворству и страхам. По завещанию он оставляет все свое состояние Берте, так что они будут богаты. Они все распродадут и, довольные, уедут предаваться любви, к примеру, в Италию — во Флоренцию или Венецию. А о нем, бедном доверчивом муже, будут вспоминать как о нелепом, презренном глупце, которого так просто было обвести вокруг пальца, обмануть.

— Нет, ни за что! — в бешенстве выкрикнул Соврези. — Я умру, но сперва отомщу им!

Но он не мог найти, как ни искал, достаточно жестокой кары, достойной их. Какие пытки способны искупить ту муку, которую терпит он?

Он решил: чтобы подготовить месть, придется повременить, и поклялся терпеливо ждать. Поклялся соблюдать неизменную осторожность и сдерживаться, не выдавать себя, что бы ни пришлось ему увидеть или услышать.

«Буду коварен, как они», — сказал он себе.

Да, ему придется все время притворяться. Берта чудовищно хитра, и к тому же она женщина; почувствовав, что муж что-то заподозрил, она может сбежать с любовником. А ведь благодаря ему, ее мужу, у Эктора есть почти четыреста тысяч франков.

При мысли, что они могут ускользнуть от мести, к Соврези вернулась вся его энергия, вся ясность ума. И только тогда он подумал, что прошло уже много времени, что дождь льет как из ведра, что его одежда насквозь промокла.

«Ладно, — решил он. — Посмотрю, что они скажут, и что-нибудь сочиню».

До дома было не больше лье, но, чтобы одолеть это расстояние, Соврези, великолепному ходоку, понадобилось более полутора часов. Он был разбит, подавлен и промерз до мозга костей.

Однако, придя домой, он заставил себя принять обычный веселый вид ничего не подозревающего человека. Его ждали, но вопреки своему решению Соврези не смог заставить себя сесть за стол с этим мужчиной и этой женщиной, своими смертельными врагами. Он сказал, что замерз, что ему немножко нездоровится, и поднялся к себе. Тщетно Берта настаивала, чтобы он выпил чашку горячего бульона и бокал бордо.

— Мне вправду ничего не хочется, — отвечал Соврези.

Едва он ушел, Берта спросила у Тремореля:

— Эктор, вы заметили?

— Что?

— Он какой-то необычный.

— Это вполне естественно: он весь день гулял под дождем.

— Нет. Я никогда не видела у него такого выражения глаз.

— А мне он показался, как всегда, веселым.

— Эктор, он что-то заподозрил.

— Он? Ну что вы! Мой бедный друг так верит нам, что ему никогда не придет в голову ревновать.

— Вы заблуждаетесь, Эктор. Впервые после свадьбы, вернувшись, он не поцеловал меня.

Да, с самого начала Соврези допустил ошибку. Он понимал это, но сейчас поцеловать Берту было выше его сил.

Оказалось, заболел он куда серьезнее, чем сказал и даже думал. Когда после ужина его жена и друг поднялись к нему в спальню, он лежал под несколькими одеялами, и его колотил озноб; лицо у него было красное, лоб горячий, глаза лихорадочно блестели. Вскоре у него началась страшная горячка, сопровождающаяся сильным жаром. Немедленно послали за врачом, и он сразу же заявил, что не может поручиться за исход болезни. На другой день Соврези стало еще хуже.

С этой минуты граф де Треморель и госпожа Соврези являли собой образец поразительной преданности. Надеялись ли они этим хоть сколько-нибудь искупить свое злодеяние? Вряд ли. Скорей всего, просто хотели выиграть в глазах общественного мнения, поскольку все вокруг интересовались состоянием здоровья Соврези. Они не покидали его ни на миг, поочередно дежуря по ночам у его постели.

Разумеется, ухаживать за ним было тяжело. У него был чудовищный жар, беспамятство. Трижды пришлось силой удерживать его в постели: он хотел выброситься из окна. На третий день у него появилась странная прихоть. Он ни за что не желал оставаться у себя в спальне и кричал, как сумасшедший:

— Перенесите меня отсюда! Перенесите меня отсюда!

По совету врача его желание исполнили: Соврези постелили на первом этаже, в небольшой гостиной, выходящей в сад.

Но даже в бреду он ни словом не выдал своих подозрений. Видимо, Бита был прав, когда утверждал, что сильная воля способна возобладать даже над горячкой.

Наконец на девятый день после полудня жар спал. Хриплое дыхание Соврези стало спокойнее, и он уснул. А проснулся в полном сознании.

Это был страшный миг. Нужно было заново привыкать к несчастью. Сначала Соврези казалось, что ему вспоминается кошмарный сон. Но нет, то был не сон. Он помнил и гостиницу «Бель имаж», и мисс Фэнси, и лес Мопревуар, и записку. Кстати, куда она подевалась?

Потом всплыло смутное воспоминание о болезни. Уж не проговорился ли он, когда бредил? От страха, что так оно и было, Соврези не смел шелохнуться, но наконец с тысячей предосторожностей рискнул чуть приоткрыть глаза.

Было уже одиннадцать вечера, вся прислуга спала. Бодрствовали только Эктор и Берта. Он читал газету, она вязала. По их спокойным лицам Соврези понял, что ничего такого не говорил. Но почему он лежит в этой комнате?

Чуть Соврези шевельнулся, Берта поднялась и подошла к нему.

Ну как ты себя чувствуешь, Клеман? — спросила она, ласково положив ему ладонь на лоб.

— Хорошо.

— Вот видишь, каковы последствия твоего безрассудного поведения.

— Сколько дней я проболел?

— Восемь.

— Почему меня перенесли сюда?

— Ты сам так захотел.

К постели подошел Треморель.

— Да, ты был изрядно буен, — сообщил он, — наотрез отказывался оставаться наверху и вообще бесновался, точно в тебя дьявол вселился. Однако тебе сейчас нельзя переутомляться. Постарайся уснуть и завтра встанешь здоровым. Спокойной ночи. Я иду спать, а в четыре утра приду сменить твою жену.

Эктор ушел, а Берта, дав Соврези попить, снова вернулась на свое место и при этом вскользь заметила:

— Господин де Треморель такой преданный друг!

Соврези никак не отозвался на эти кощунственные слова. Он закрыл глаза, притворяясь спящим, а сам думал про записку. Куда он ее дел? Он прекрасно помнил, как сложил ее и сунул в правый карман жилета. Она позарез необходима ему. Если записка попадет в руки жены, а это может произойти в любой момент, та тотчас догадается, что он задумал месть. Счастье еще, что камердинер не выложил этот клочок бумаги на каминную полку, как это он делает со всеми предметами, которые обнаруживает в его карманах. Соврези придумывал, как добыть записку, как пробраться в спальню, где, вероятно, находится его жилет, но тут Берта осторожно встала со стула. Она подошла к постели и тихонько позвала:

— Клеман! Клеман!

Соврези не открывал глаз, и она, решив, что он спит, неслышно, стараясь не дышать, на цыпочках выскользну ла из комнаты.

«А, подлая! — подумал Соврези. — Пошла на свидание к любовнику».

И одновременно с желанием отомстить, все настойчивей, все упорнее его мозг сверлила мысль о необходимости забрать записку.

«Чтобы меня не заметили, — решил Соврези, — до спальни можно будет добраться через сад, а потом по черной лестнице. Она уверена, что я сплю, а до ее прихода я успею вернуться и лечь»…

И, ничуть не задумываясь, не слишком ли он слаб для такого предприятия и не опасно ли ему выходить на холод, Соврези встал с кровати, надел халат, висящий на стуле, сунул босые ноги в туфли и направился к двери, говоря себе: «Если они увидят меня, притворюсь, будто у меня снова бред».

Света в вестибюле не было, и Соврези долго не мог открыть дверь. Наконец ему удалось справиться с засовом, и он спустился в сад.

Уже выпал снег, было морозно. В обледеневших ветвях деревьев заунывно выл ветер. Все окна в доме были темны, кроме одного — комнаты графа де Тремореля; там горели камин и лампа без абажура. На тонких муслиновых занавесках вырисовывалась четкая тень Эктора. Он стоял у самого окна.

Соврези совершенно автоматически остановился, чтобы взглянуть на человека, который жил здесь, как у себя дома, и отблагодарил за братское гостеприимство тем, что принес в этот дом бесчестье, отчаяние, смерть. Какие мысли владеют человеком, стоящим у окна и глядящим в темноту? Может быть, он думает о том, как подло обошелся с другом?

Внезапно Треморель вздрогнул и повернулся, словно услышал неожиданный шум. Соврези понял, в чем дело. Через секунду на занавеске появилась вторая тень — тень женщины, Берты.

А он вопреки всему еще пытался сомневаться! Вот оно, новое доказательство, хоть он его и не искал.

Что же привело ее в эту комнату в такой час?

Берта что-то возбужденно говорила. Соврези казалось, что он слышит ее звучный глубокий голос, то вибрирующий, как струна, то ласковый и обволакивающий, от которого прежде все в нем вздрагивало. Он представил себе ее несказанно прекрасные глаза, имевшие неограниченную власть над его сердцем, о которых он думал, будто знает все оттенки их выражения.

Зачем она пришла туда?

Никаких сомнений, Берта о чем-то просит Эктора, он ей отказывает, она не отступается. Да, упрашивает. Соврези понял это по жестикуляции Берты, которую повторял черный силуэт на муслиновой гардине, словно на экране из промасленной бумаги в китайском театре теней. О, Соврези прекрасно знаком прелестный умоляющий жест, который она делала, когда хотела чего-то добиться. Она поднимала сложенные руки ко лбу, склоняла голову, полузакрыв глаза, чтобы они еще больше заблестели, и какой сладостной, томительной неги был исполнен ее голос, когда она произносила: «Милый, добрый Клеман, ты ведь сам этого хочешь, правда? Ну скажи, что ты сам этого хочешь…» А теперь этот пленительный жест, этот взгляд, этот умоляющий голос обращены к другому.

Чтобы не упасть, Соврези прислонился к дереву.

Очевидно, Эктор отказывался сделать то, что просила Берта. И теперь она, с недовольным видом наклонив голову, сердито трясла указательным пальцем правой руки. Казалось, она повторяла: «Видишь, ты не хочешь, не хочешь!» И тем не менее снова принималась упрашивать.

«Он способен противиться ее просьбам, — думал Соврези, — а у меня никогда не хватало на это духу. Способен не потерять голову, сохранять хладнокровие, когда она смотрит на него. А я никогда не говорил ей «нет», да что там, я не ждал, пока она попросит меня. Я жизнь посвятил тому, чтобы угадывать ее малейшие желания и предупреждать их. Может, потому я и потерял ее?»

Эктор упорствовал, и Берта, видимо, стала раздражаться, пришла в ярость. Она отступила назад и, вытянув руки, выставив грудь вперед, угрожала. Наконец Эктор сдался и кивнул — да. И тогда она бросилась к нему, и две тени слились в одну в долгом объятии.

Соврези не смог сдержать отчаянного вопля, который заглушили завывания ветра.

Ему нужны были доказательства — теперь он их получил. Увидел ясную, очевидную, неоспоримую правду. Теперь ему остается только найти способ отомстить — жестоко, безжалостно.

Берта и Эктор мирно беседовали: она склонилась ему на грудь, он время от времени целовал ее прекрасные волосы.

Соврези понял, что она сейчас спустится, так что нечего и думать о поисках записки, и поспешно возвратился в дом, но, потрясенный увиденным, позабыл запереть садовую дверь на засов. Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что на туфлях у него снег и вообще они насквозь промокли. Тогда он поспешно засунул их глубоко под кровать, лег и притворился спящим.

Он едва успел: буквально в ту же минуту вернулась Берта. Она подошла к мужу, но, видя, что тот спит, села у камина и взялась за вязанье. Не успела она провязать и десятка петель, как появился Эктор. Он забыл взять газету и теперь пришел за нею. Вид у него был озабоченный.

— Графиня, вы не выходили вечером из дома? — спросил он полушепотом, каким люди невольно начинают разговаривать в комнате больного.

— Нет.

— А слуги спят?

— Думаю, да. Но почему вы об этом спрашиваете?

— Потому что, после того как я поднялся к себе с полчаса назад, кто-то выходил в сад и снова вошел в дом.

Берта бросила на Тремореля встревоженный взгляд.

— Вы уверены?

— Совершенно. На дворе снег, и этот человек принес его на подошвах. Снег в вестибюле растаял…

Не дослушав, Берта схватила лампу.

— Идемте, — сказала она.

Треморель не ошибся. Кое-где на черных плитах пола ясно выделялись небольшие лужицы.

— Может, эти лужи здесь давно? — предположила Берта.

— Нет, они недавние. Видите — вон там снег еще не растаял.

— Кто-нибудь из слуг? Эктор пошел проверить дверь.

— Не думаю. Слуга задвинул бы засов, а он, как видите, не закрыт. Сегодня вечером двери запирал я и прекрасно помню, что засов задвигал.

— Странно.

— А главное, обратите внимание, что мокрые следы доходят только до двери гостиной.

Берта и Эктор испуганно смолкли и встревоженно уставились друг на друга. Им обоим пришла одна и та же страшная мысль: «А вдруг это он?»

Но зачем ему было выходить в сад? Не шпионить же за ними. Про окно они даже не подумали.

— Нет, это не может быть Клеман, — произнесла наконец Берта. — Когда я выходила, он спал и по сю пору спокойно спит.

Свесившись с кровати, Соврези слушал разговор этих людей, ставших его заклятыми врагами. Он проклинал свою неосторожность, хотя и понимал, что не создан для всяких коварных ухищрений.

«Только бы они не догадались, — думал он, — проверить мой халат и поискать туфли».

По счастью, эта элементарнейшая мысль не пришла им в голову, и, успокоив друг друга, они разошлись. Однако, уходя, оба уносили в душе тревожную неуверенность.

В ту же ночь у Соврези опять был чудовищный кризис. После краткого просветления страшная гостья горячка вновь затуманила его разум призраками бреда. На следующее утро доктор Р. объявил, что опасность велика, как никогда; по этой причине он отправил в Париж телеграмму, в которой извещал, что дня на два-три остается в «Тенистом доле».

Болезнь обострялась, но течение ее становилось все более и более непонятным. Множились самые противоречивые симптомы. Ежедневно открывалось нечто новое, рушившее все предвидения и предсказания врачей. А причина была в том, что всякий раз, когда Соврези становилось лучше, он вспоминал сцену у окна, и облегчение оборачивалось ухудшением.

Соврези ничуть не ошибся: Берта действительно в тот вечер приходила просить Эктора.

Через день мэр Орсиваля собирался съездить вместе с семьей в Фонтенбло и пригласил графа де Тремореля присоединиться к ним. Эктор сразу принял приглашение; для поездки намеревались заложить четверку лошадей в легкую на ходу коляску, а править ею должен был Треморель; поскольку г-н Куртуа весьма — и не без оснований — доверял умению и навыкам графа по этой части.

Однако для Берты была невыносима даже мысль, что он проведет весь день с Лоранс, и она умоляла его отказаться от прогулки. Можно найти сколько угодно отговорок, говорила она. Да и прилично ли будет принять участие в увеселительной поездке, когда жизнь друга находится в опасности? Поначалу Треморель был решительно против. Однако просьбами, а главное — угрозами она переубедила его и не отстала, пока он не пообещал немедленно написать г-ну Куртуа письмо с извинениями.

Слово Эктор сдержал, но ее тиранией был сыт по горло. Он устал все время подчиняться ее воле, быть несвободным до такой степени, что не мог ничего задумать, сказать, пообещать без молчаливого разрешения ревнивой женщины, не желавшей отпускать его от своей юбки. Цепь эта становилась все тяжелей, оскорбляла его, и он начинал понимать, что сама она не спадет: рано или поздно ее придется порвать.

Он никогда не любил ни Берту, ни Дженни, да, вероятно, раньше вообще никого не любил и только теперь по-настоящему влюбился в дочь орсивальского мэра. Поначалу его прельстил миллион, который должен был стать ее свадебным венком, однако постепенно Эктор поддался трогательному очарованию, исходившему от Лоранс. Его, пресыщенного жуира, покорили прелесть, простодушная невинность, искренность и красота этой девушки. Он женился бы на ней, даже если бы она была бедна, подобно тому как Соврези женился на Берте.

Однако Треморель боялся бросить вызов Берте и решил пока смириться и действовать хитростью. На следующий день после сцены из-за Фонтенбло граф заявил, что он скверно себя чувствует, назвав причиной нездоровья отсутствие прогулок и физических упражнений, и с той поры каждый день два-три часа катался верхом. Но путь его лежал недалеко — до дома г-на Куртуа.

Первое время Берта не видела ничего подозрительного в этих прогулках графа де Тремореля. Он уезжал на лошади, и Берта была спокойна, точь-в-точь как доверчивый муж, полагающий, что он огражден от любых сюрпризов, поскольку его жена выезжает на прогулки только в экипаже.

Однако через несколько дней, внимательней присмотревшись к Эктору, она заметила в нем как бы тайную радость, которую он пытался скрыть под видом приятной усталости. Все его существо прямо-таки лучилось счастьем. Подозрения Берты росли с каждой новой поездкой. Стоило ему выехать за ворота, как ее начинали мучить сомнения. Куда он отправился? Уж не с визитом ли к ненавистной Лоранс?

Ревнивые предчувствия не обманывали Берту, и однажды она убедилась в их справедливости.

Как-то вечером Эктор вернулся с веточкой дрока в петлице; ее сунула туда Лоранс, а он забыл вынуть. Берта спокойно взяла цветок, полюбовалась, понюхала и, выдавив улыбку, хотя внутри ее трясло от ровности и злости, заметила:

— Прелестная разновидность дрока.

— Мне тоже так кажется, хотя я в этом ничего не смыслю, — без тени смущения ответил Треморель.

— А не будет нескромным поинтересоваться, кто вам его дал?

— Ничуть. Это подарок нашего дражайшего мирового судьи папаши Планта.

В Орсивале любому было известно, что мировой судья, этот садовод-маньяк, в жизни никому, кроме Лоранс, не подарил ни цветка. Ложь Эктора была слишком вопиющей, и Берта не дала себя провести.

— Бы обещали мне, Эктор, что прекратите встречаться с Лоранс и откажетесь от женитьбы. Нет, нет, дайте мне закончить, оправдываться будете потом. Вы нарушили слово, обманули меня, и я просто поражена этим. Так вот, я долго думала и теперь заявляю вам: вы не женитесь на мадемуазель Куртуа.

И тут же, не дожидаясь ответа, она завела вечную песню покинутых или почитающих себя таковыми женщин. Зачем он явился сюда? Не зная его, она была счастлива в браке. Да, Соврези она не любила, но уважала: он был добр к ней. Не ведая божественных радостей подлинной страсти, она и не мечтала о них. Но появился Эктор, и она не сумела воспротивиться его чарам. Зачем он соблазнил ее, воспользовавшись тем, что ее неодолимо влекло к нему? А теперь, после ее падения, он собирается бросить ее, жениться на другой, а ей оставляет как память о его появлении здесь только стыд и сокрушения о непростительной вине.

Треморель слушал ее и не верил собственным ушам. Как! Она осмеливается утверждать, что он соблазнил ее, воспользовавшись ее невинностью, в то время как, все лучше узнавая свою любовницу, он иногда пугался ее развращенности. Открывал в ней такие бездны порочности, что временами спрашивал себя: да уж полно, действительно ли он ее первый любовник, а не, скажем, двадцатый?

Но она так твердо шла к цели, так жестко навязывала ему свою волю, что Треморель смирял себя и покорялся ее деспотизму. Однако он решил, что когда-нибудь при случае воспротивится ей. И вот такой случай настал.

— Да, — признался он, — я обманывал вас. Но вы же знаете мое положение: этот брак обеспечит мое будущее, и поэтому я женюсь.

Затем он повторил все прошлые доводы и поклялся, что Лоранс он ни капельки не любит, но ему нужны деньги.

— И вот доказательство: если завтра вы найдете мне невесту с полутора миллионами франков, я женюсь на ней, а не на мадемуазель Куртуа.

Он так осмелел, что Берта не верила себе. Уже столько времени Эктор был податлив, словно воск, что неожиданное упорство привело ее в замешательство. Она возмутилась, но в то же время испытала болезненное наслаждение, подобное тому, какое испытывают некоторые женщины, когда их повелитель колотит их, и ее любовь к Треморелю, начинавшая уже слабеть, запылала с новой силой.

К тому же на этот раз Эктору удалось найти вполне убедительную интонацию. А Берта достаточно презирала его и вполне допускала, что он способен жениться только ради денег.

— Значит, это правда, что все дело только в миллионе? — спросила она, когда Треморель кончил оправдываться.

— Да я уже сотни раз говорил вам это.

— Вы действительно не любите Лоранс?

— Берта, дорогая, я никогда не любил и не полюблю никого, кроме вас.

Треморель надеялся, что, убаюкав Берту клятвами в любви, сумеет обмануть, усыпить ее бдительность до дня свадьбы. Ну а что произойдет после женитьбы, его ничуть не беспокоило. Да и что такое Соврези! Жизнь сильного человека — это цепь порванных дружб. Кто такой друг? Тот, кто может и должен служить твоим интересам. Умение жить состоит в умении порывать с людьми, когда необходимость в них отпадает.

Берта стояла в задумчивости.

— Послушайте, — произнесла она наконец, — я не могу спокойно примириться с тем, что должна принести себя в жертву вашему будущему. Умоляю, дайте мне еще несколько дней, чтобы я смогла привыкнуть к этому жестокому удару. Подождите — вы не смеете мне в этом отказать, — пока не выздоровеет Клеман.

Треморель и надеяться не смел, что она будет так покладиста и покорна. Мог ли он ожидать таких уступок, да еще так легко сделанных? Мысль о ловушке ему и в голову не пришла. Он был в таком восторге, так обрадовался, что это могло бы раскрыть Берте глаза, но она не обратила внимания на его радость. Он пылко поцеловал ей руку и воскликнул:

— О, вы бесконечно добры и действительно любите меня!