XXIV
На башне Святого Евстафия пробило девять часов, когда отец Планта прибыл на улицу Монмартр и по тенистой аллее добрался до дома № 9.
— Где живет господин Лекок? — спросил он у старухи привратницы.
Она смерила его удивленным и в то же время насмешливым взглядом.
— Господин Лекок, — отвечала она, — на третьем этаже, дверь против лестницы!
Орсивальский мировой судья стал медленно подниматься по этой узкой, плохо освещенной лестнице, скользкой, с липкими перилами.
Дверь против лестницы на третьем этаже не походила на все остальные двери. Она была окована толстым железом, без всяких украшений, и, кроме того, обита крест-накрест полосами железа, как это делается в несгораемых шкафах. Посередине было сделано окошечко, забранное решеткой, сквозь прутья которой едва мог проходить палец.
Скрежет засова ответил на стук отца Планта. Окошечко отворилось, и сквозь решетку он увидел громадную женщину с усами.
— Вам кого? — спросила эта женщина громким голосом.
— Господина Лекока.
— Зачем он вам?
— Он пригласил меня сегодня утром.
— Ваши имя и профессия?
— Планта, орсивальский мировой судья.
— В таком случае подождите.
Окошечко затворилось, и старый судья стал ожидать. Затем со звоном цепей задвижек и замков отворилась дверь.
Он вошел, и громадная женщина провела его через столовую, в которой находились стол и полдюжины стульев, в большую высокую комнату, не то в уборную, не то в рабочий кабинет, с двумя окнами, выходившими во двор.
— Посидите здесь, — сказала служанка, — хозяин сейчас выйдет. Он дает инструкции одному из своих людей.
Но старик судья не сел. Он с любопытством стал оглядывать комнату, в которую попал.
Целая стена в ней была занята вешалкой, на которой висели странные, ни с чем не сообразные костюмы. Здесь были развешаны костюмы всех классов общества, начиная с черного сюртука с красной петличкой и кончая блузой рабочего. На полке над вешалкой лежало до дюжины париков всех оттенков. На полу стояла обувь для каждого костюма. Наконец, в углу находился целый ассортимент палок и тростей, которому мог бы позавидовать коллекционер. Между камином и окном стоял мраморный туалет с гримом. Другая стена была занята библиотекой, состоявшей из научных книг. В ней преобладали произведения по физике и химии. На столе лежало распечатанное письмо. Отец Планта хотел было его прочитать, но ему не удалось это сделать, так как оно оказалось шифрованным.
Едва только мировой судья окончил свой осмотр, как дверь отворилась и послышавшийся шум заставил его обернуться. Перед ним стоял господин одинакового с ним возраста, воспитанный, красивый, немного плешивый, в массивных золотых очках, одетый в светлый фланелевый халат.
Отец Планта поклонился.
— Мне нужен господин Лекок… — сказал он.
Господин в очках весело, от души расхохотался.
— Как, — воскликнул он, — вы меня не узнаете? Да всмотритесь же в меня, это я, Лекок!..
И чтобы еще больше убедить мирового судью, он снял с себя очки.
Отец Планта остолбенел.
— Я никогда не узнал бы вас… — проговорил он.
— Это правда, я немножко изменился, — отвечал Лекок, — нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Увы! Таково уж мое ремесло!
Он позвонил. Тотчас же явилась громадная женщина.
— Женуйль, — обратился он к ней, — приготовьте нам завтрак, два прибора и вина получше!
Мировой судья с отвращением от нее отвернулся.
— Вам не нравится моя Женуйль, — продолжал Лекок. — Да ведь это, милый мой, драгоценная женщина, заботящаяся обо мне, как о родном сыне, готовая идти за меня в огонь и в воду! Она отбыла каторжные работы за детоубийство и поджог, а теперь это самое честнейшее создание. Держу пари, что за эти три года, пока она у меня, она даже не подумала украсть у меня и одного сантима.
Но отец Планта слушал его невнимательно, подыскивая повод продолжить вчерашний разговор.
— Я, кажется, оторвал вас от занятий, господин Лекок? — начал было он.
— Меня! Да я уже десять раз выбегал сегодня утром из дому и дал задания троим моим подручным. Я уже успел лично сходить в магазин «Кузница вулкана», чтобы узнать что-нибудь новенькое об этом дураке Геспене!
— И что же вы узнали?
— То же, что и знал. В среду вечером, в десять часов без четверти, он разменял там пятисотфранковый билет.
— Значит, он спасен?
— Почти. Об этом мы узнаем только тогда, когда разыщем мисс Дженни Фанси.
Мировой судья разочарованно махнул рукой.
— Ну, это еще будет не скоро, — сказал он. — Пожалуй, будет трудно ее найти.
— Это почему? Она у меня в руках. Мы можем ее сцапать еще до захода солнца.
— Что вы? Неужели?
— Я в этом убежден. Не забывайте того, что эта особа была любовницей графа Тремореля, человека видного, баловня моды. А когда девушка сходит вдруг со сцены, ослепив до этого в течение целых шести месяцев весь Париж своим блеском, то ей уж мудрено кануть камнем в воду. У нее остаются еще кредиторы, которые ее преследуют, подстерегают. У меня на примете есть одна такая портниха, достойная женщина! Она часто мне оказывала услуги. Если желаете, мы отправимся к ней после завтрака и в каких-нибудь два часа получим от нее адрес этой мисс Фанси. Ах, если бы также легко обстояло дело и с Треморелем!
Отец Планта вздохнул с облегчением. Наконец-то разговор принимает желательное направление!
— А вы еще думаете о нем? — спросил он.
— Благодаря ему, — воскликнул Лекок, — я всю ночь глаз не смыкал. Он мне нужен, я его хочу найти, я его буду иметь!
— Я в этом не сомневаюсь, — ответил мировой судья. — Но когда?
— В этом-то и вся штука! Быть может, завтра, а быть может, только через месяц. Все зависит от правильности моих вычислений и от точности построения моего плана.
— А у вас уже есть и план?
— И даже очень определенный.
Отец Планта насторожил уши.
— Я исхожу из того принципа, — продолжал агент тайной полиции, — что невозможно человеку, сопровождаемому женщиной, укрыться от глаз полиции. В данном случае женщина эта молода, красива да еще беременна. Три сложности сразу. Допустив этот принцип, посмотрим, что такое сам граф Треморель? Очень ли он прозорлив? Нет, потому что мы рассеяли прахом все его хитрости. Быть может, он недалек? Тоже нет, потому что его маневры сбили с толку вовсе не глупых людей. Это касается его ума. А характер его нам известен: вялый, слабый, нерешительный, действующий только в случае крайней необходимости. Теперь насчет его положения: он убил свою жену, надеется, что поверили и в его смерть, у него на руках молодая девушка и в кармане — чуть не миллион. Таким образом, приняв во внимание его положение, характер и ум и анализируя его уже известные нам поступки, можно ли выводить заключение, как он поступит при тех или иных обстоятельствах? Думаю, что можно, и надеюсь вам это доказать. Из всех способов бегства, о которых он слышал или которые он сам себе представил, Треморель должен был выбрать именно тот, который казался ему наиболее быстрым и наиболее надежным. Приходило ли ему на ум уехать за границу? Это более чем вероятно. Только, если он не дурак, он должен понимать, что иностранцу повсюду трудно скрыть свой след. Правда, покидать Францию, чтобы избежать ответственности за преступление, но переходить через границу ради преступления, внесенного в договор о выдаче преступников, прямо-таки абсурд. Но вы вообразите себе положение господина и дамы, попавших в страну, языка которой они не знают. Да ведь они сразу привлекут к себе всеобщее внимание, их заметят, за ними будут наблюдать, следовать по пятам. Они не смогут сделать ни одной покупки, каждое их движение сделается достойным внимания окружающих. И чем дальше они захотят скрыться, тем опасность для них станет еще более серьезной. Быть может, они захотят переплыть океан и скрыться в этой свободной стране Америке? Но ведь для этого необходимо сесть на пароход. И с того самого момента, как их нога ступит на палубу, они должны считать себя погибшими. Можно ставить девятнадцать против двадцати, что в момент прибытия парохода в гавань их уже будет ожидать приказ об аресте. А что касается Лондона, то я сам берусь разыскать в нем француза в восемь дней, а в особенности такого, который говорит по-английски с акцентом. Если так соображал Треморель, то он должен был отказаться от заграницы.
— Это ясно! — воскликнул отец Планта. — Это очевидно, как день! Мы должны искать беглецов во Франции.
— Да, милостивый государь, да! — отвечал Лекок. — Вы совершенно правы. Теперь посмотрим, где и как он может скрываться во Франции? Будет это в провинции? Очевидно, нет! В самом крупном нашем центре Бордо сейчас же видно того, кто не из Бордо. Остаются еще два города, в которых можно быть незамеченным, это Марсель и Лион, но они так удалены, что ему не придет в голову желание рисковать длинным путешествием. А ведь ничто так не опасно, как железная дорога при существовании телеграфа. Треморель должен был знать это так же хорошо, как и мы. Значит, оставим все провинциальные города, в том числе Лион и Марсель!
— Что вы говорите! По-вашему, нельзя скрыться в провинции?
— Нет, можно. Одно средство есть — приобрести вдали от всех городов, вдали от железной дороги маленький участок земли и поселиться в нем под вымышленным именем. Но на это наш обвиняемый не способен, и к тому же все это требует разных формальностей, на которые он не рискнет. Остается один Париж. Таким образом, мы должны разыскивать Тремореля в Париже.
— Париж велик, — заметил отец Планта.
Сыщик мило улыбнулся.
— Скажите «необъятен», — отвечал он, — но он все-таки у меня в руках. Весь Париж у нас, сыщиков, как козявка под микроскопом у натуралиста. Но обратимся к нашей теории вероятностей. Гектор отлично знает Париж, чтобы решиться хоть одну неделю прожить в гостинице или даже в простых меблированных комнатах. Ему известно, что самый лучший отель находится под таким же специальным наблюдением полиции и в руках префектуры, как и самый плохенький постоялый двор. Располагая временем, он, конечно, не преминет нанять частную квартиру по своему выбору. Но, наняв квартиру, Треморель, само собой разумеется, должен купить и мебель?
— Ну конечно!
— И при этом он обставит квартиру мебелью пороскошнее, подороже. Роскошь он любит, а денег у него хватит. А затем, украв молодую девушку из богатого отцовского дома, разве он может поместить ее в лачуге? Я уверен, что он устроит такой же богатый салон, как и в Вальфелю.
— Нам-то какая от этого польза?
— Громадная польза, если желаете знать. Имея надобность в мебели подороже и побольше, Гектор не станет иметь дело со старьевщиками. Ему некогда бегать по городу. Он прямо отправится к обойщику.
— И при этом самому модному…
— Нет, он не станет рисковать тем, что его узнают. Наоборот, он выберет какого-нибудь маленького, скромненького, сделает ему заказ, уверит его, что он будет оплачен в срок, и оплатит его.
Мировой судья не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от радости. Теперь он стал понимать.
— У этого мастера, — продолжал Лекок, — должно обязательно остаться воспоминание о таком богатом заказчике, который не торговался и уплатил все сполна. И если он его увидит опять, то узнает его.
— Какая мысль! — воскликнул отец Планта вне себя. — Скорее! Как можно скорее нам надо достать портреты Тремореля, его фотографии. Давайте пошлем человека в Орсиваль!
Лекок улыбнулся.
— Успокойтесь, — сказал он, — я уже сделал все необходимое. Вчера, во время дознания, я успел сунуть в карман три карточки графа. Сегодня я добыл адреса всех обойщиков Парижа и переписал их в трех экземплярах. Сейчас трое из моих людей, каждый со списком и с фотографической карточкой, переходят от обойщика к обойщику и спрашивают: «Не у вас ли делал заказ этот господин?» И как только кто-нибудь из них ответит «да» — преступник у нас в руках.
— И мы уж его не выпустим! — воскликнул отец Планта, бледный от волнения.
— Ну, погодите еще торжествовать победу! — ответил ему Лекок. — Очень возможно, что Гектор был настолько благоразумен, что не имел дело с обойщиком лично. В таком случае мы удаляемся от цели. Но нет, он не способен на такое благоразумие!..
Лекока перебили. Дверь в кабинет отворилась, и Женуйль крикнула своим громким голосом:
— Кушать подано!
Напрасно агент тайной полиции, любивший поесть, старался развеселить своего гостя, напрасно он наполнял великолепным вином его стакан. Старый судья оставался молчаливым, печальным и немногословным. Таким он оставался до тех пор, пока не послышался стук в дверь. Вошла Женуйль.
— Сударь, — сказала она, — какой-то сыщик из Корбейля, по имени Гуляр, желает с вами говорить. Отворять ли ему?
— Да, пусть войдет.
Послышался звон цепей и засовов, и тотчас же появился в столовой Гуляр.
— Какого черта тебе здесь нужно, — грубо спросил его Лекок, — и кто осмелился сообщить тебе мой адрес?
— Сударь, — отвечал Гуляр, видимо испуганный таким приемом, — прошу извинить. Меня послал сюда доктор Жандрон с письмом к господину орсивальскому мировому судье.
— Да, да, — сказал отец Планта, — вчера вечером я действительно просил Жандрона сообщить мне депешей результат вскрытия и, не зная, где еще остановлюсь, позволил себе сообщить ему ваш адрес.
Лекок протянул ему письмо, принесенное Гуляром.
— Распечатывайте, распечатывайте, — воскликнул мировой судья. — Секретов нет…
— Хорошо, — отвечал агент тайной полиции, — только перейдем ко мне в кабинет. — И, обратившись к Женуйль, он сказал: — Дай поесть этому верзиле… Ты сегодня ел что-нибудь?
— Всего только успел пропустить один стаканчик, сударь.
— Тогда дай ему обо что-нибудь поточить зубы, и пусть он выпьет за мое здоровье бутылочку вина.
И они перешли в кабинет.
— Ну-с, — обратился Лекок к отцу Планта, — посмотрим теперь, что пишет вам доктор.
Он сломал печать и стал читать:
«Дорогой Планта.
Доктор Жандрон».
Сегодня, в три часа утра, мы выкопали из могилы тело бедного Соврези. Конечно, более чем кто-либо я оплакиваю ужасную смерть этого достойного, превосходного человека, но с другой стороны, я не могу воздержаться, чтобы, не порадоваться этому единственному и замечательному случаю, который дал мне возможность произвести серьезный опыт и этим доказать непогрешимость моей лакмусовой бумаги. Если бумага сохранит свой цвет, то значит — яда нет. Если же она потемнеет, то присутствие яда несомненно. Ах, мой друг, какой успех! С первых же капель алкоголя бумага моментально сделалась темной. Следовательно, все то, что вы говорили, — чистейшая правда. Никогда еще, работая в тиши своей лаборатории, я не достигал таких положительных результатов.
Я уверен, дорогой друг мой, что и вы не будете равнодушны к тому удовольствию, которое я теперь испытываю.
— Теперь уже ясно, — произнес Лекок, — что если этот отчаянный негодяй Треморель будет иметь столько упорства, что станет отрицать отравление Соврези, — что, конечно, в его интересах, — то мы будем присутствовать на интереснейшем судебном процессе.
Одно только слово «процесс» тотчас же положило конец колебаниям отца Планта.
— Не нужно! — воскликнул он. — Нет, не нужно никакого процесса!
Невероятное возбуждение отца Планта, такого спокойного, такого хладнокровного, так умевшего распоряжаться собой, смутило даже Лекока.
— Как — не нужно процесса? — спросил он.
Отец Планта побледнел как полотно, нервная дрожь пронизывала его, и голос изменял ему так, точно его душили рыдания.
— Я отдам все мое состояние, чтобы только избежать судебного разбирательства, — сказал он. — Да, все мое состояние и даже мою жизнь, хотя она никому не нужна. Но как избавить Тремореля от суда? Какую выдумать для этого причину? Один только вы, господин Лекок, можете дать мне совет в этой тяжкой крайности, до которой я доведен, только вы один можете мне помочь, протянуть мне руку. Если есть хоть малейшее средство на свете, то вы найдете его, вы меня спасете…
— Что с вами?.. — воскликнул сыщик.
— Ради бога, выслушайте меня, и вы меня поймете. Я буду с вами искренен, как с самим собой, и тогда вы объясните себе мою нерешительность, мои умолчания — одним словом, все мое поведение со вчерашнего дня.
— Я вас слушаю.
— Это печальная история. Я уже такого возраста, когда путь человека, как говорят, уже окончен. Моя жена и два сына умерли как-то сразу, а с ними вместе умерли для меня все радости, все надежды на свете. И я оказался один, затерянный в этой жизни, как потерпевший кораблекрушение бывает затерян в море, без всякой поддержки. Я был телом без души, пока случайно не попал на службу в Орсиваль. Здесь я встретился с Лоранс. Ей шел тогда только пятнадцатый год, и никогда еще божье создание не соединяло в себе столько ума, грации, невинности и красоты. Куртуа был моим другом, и скоро она стала для меня как родная дочь. Когда я видел ее бегущей по моим аллеям, чтобы сорвать те розы, которые я насадил только для нее, чтобы опустошить мои оранжереи, я был счастлив и благодарил Бога за то, что он дал мне жизнь. Моей мечтой тогда было не расставаться с ней уже никогда, и я часто представлял ее себе замужем за честным человеком, который сделал бы ее счастливой. И если я при этом наживал свое состояние, а оно у меня довольно значительное, так это только потому, что я имел в виду ее детей и копил только для них. Бедная, бедная Лоранс!
Лекок сидел на своем кресле, как на иголках. Видно было, что он взволнован больше, чем хотел это показать.
— В один день, — продолжал отец Планта, — мой приятель Куртуа сообщил мне о браке его дочери с графом Треморелем. С этого именно дня я и понял всю глубину моей любви. Я выдержал ужасные страдания, которые нельзя и описать. Это было пожаром, который все время тлел внутри, но едва только отворяли окно, как он вырывался наружу и пожирал все. Быть стариком и любить ребенка! Я думал, что сойду с ума. Я пробовал себя разубедить, поднять себя на смех, но все напрасно. Что могут сделать против страсти рассудок и сарказм? «Старый, смешной селадон, — говорил я себе, — довольно тебе краснеть, не говори ни единого слова!» И я молчал и страдал. А тут, как назло, Лоранс выбрала меня в свои поверенные. Какие адские мучения! Она приходила ко мне, чтобы только поговорить о Гекторе. Она удивлялась в нем всему, он казался ей выше всех людей, с ним никто не мог сравниться. Она приходила в экстаз от его умения обращаться с лошадью, она замечала малейшие его поступки. Я безумствовал, это правда, но и она тоже сходила с ума.
— А вы знали тогда, что Треморель негодяй? — спросил Лекок.
— Увы! Тогда я еще не знал, — отвечал Планта. — Но с того дня, как я узнал, что он хочет отнять у меня мое сокровище, что ему намерены отдать мою Лоранс, я стал изучать его. Я употребил для этого ваш способ. Я стал расспрашивать о нем каждого, кто был с ним знаком, и чем больше я его узнавал, тем больше его презирал. Именно таким образом я узнал о его свиданиях с мисс Фанси и догадался о его отношениях с Бертой.
— Почему же вы молчали об этом?
— Честь повелевала мне молчать. Разве я имел право набрасывать тень на человека, разрушать его счастье, губить его жизнь во имя только одной глупой любви, на которую не будет ответа? И я молчал. Я осмелился рассказать Куртуа об одной только мисс Фанси, но он на это расхохотался и назвал пустой страстишкой. А после нескольких случайных слов против Гектора Лоранс перестала у меня бывать.
— Ну, — воскликнул сыщик, — я бы на вашем месте не имел ни вашего терпения, ни вашего благородства!
— Это потому, что вы не моего возраста, — отвечал отец Планта. — Ах, я жестоко ненавидел Тремореля! Видя сразу трех женщин из трех различных сословий потерявшими от него голову, я задавал себе вопрос: чем он мог их так приворожить к себе? И сколько раз я хотел вывести на чистую воду этого негодяя, заставить его вызвать меня на дуэль и убить его! Но тогда Лоранс вовсе перестала бы меня видеть. И весьма возможно, что это бы и случилось, если бы Соврези не захворал и ему не стала угрожать смерть. Я знал, что он взял клятву со своей жены и своего приятеля, что они поженятся после его смерти. Я знал, что страшный секрет действительно заставит их исполнить эту клятву, и считал, что Лоранс спасена. Но увы! Она, наоборот, погибла. Однажды вечером, проходя мимо дома мэра, я увидел, как какой-то человек перелезал через забор к ним в сад. Это был Треморель, я его отлично узнал. Злоба закипала во мне, я поклялся подстеречь его тут же и убить. Я стал ждать. Но он не выходил от Лоранс в течение всей ночи.
Отец Планта закрыл лицо руками. Лекок дрожал от негодования.
— И вы хотите, — воскликнул он, — избавить этого мерзавца от суда, от каторги и от эшафота!
— Меня беспокоит Лоранс, — отвечал отец Планта. — Мысль о ней меня не покидает ни на минуту.
— Но ведь она не соучастница, она ничего не знает, мы имеем на это доказательства и можем утверждать, что она ничего не знает о преступлении своего любовника!
— Конечно, Лоранс невиновна, Лоранс представляет собой только жертву гнусного преступления. Но тем не менее она будет наказана гораздо тяжелее, чем он. Если Треморель будет предан суду, все равно она будет фигурировать перед присяжными если не в качестве обвиняемой, то как свидетельница. И кто может поручиться, что ее не будут подозревать? Будут докапываться, не было ли ей известно желание Тремореля совершить убийство, не она ли его склонила к этому. Берта была ее соперницей, следовательно, она ненавидела ее. На месте судебного следователя я первый заподозрил бы Лоранс и привлек ее к следствию.
— С моей и вашей помощью, — сказал Лекок, — она отлично докажет, что не знала ровно ничего и что ее бессовестно обманули.
— И все-таки, несмотря на это, она будет опозорена, погублена навсегда! — отвечал отец Планта. — Разве ее не будут публично допрашивать, разве ей не придется отвечать на вопросы председателя, публично рассказывать о своем позоре и несчастьях? И от нее потребуют, чтобы она рассказала, где, как и когда она пала, чтобы она повторила слова своего обольстителя, перечислила все свои свидания с ним. А представляете ли вы себе, как объяснять это ее письмо о самоубийстве, причинившее столько горя ее родителям? Ей придется доказывать, благодаря каким именно угрозам и обещаниям она совершила столь ужасный поступок, самая мысль о котором принадлежит не ей. Но что горше всего — она должна будет публично признать свою любовь к Треморелю.
— Нет, — отвечал сыщик, — вы преувеличиваете. Вам отлично известно, что юстиция слишком осторожно относится к невиновным, имя которых скомпрометировано в историях, подобных этой.
— Осторожно! А вы позабыли о сотнях журналистов, которые уже точат свои перья и готовят бумагу раньше, чем дело в Вальфелю будет разбираться на суде? Подумали ли вы о том, что из-за лишнего читателя они готовы набросить тень на любого человека, а тем более на такого, имя и положение которого дает надежду на всеобщий интерес? А разве в этом процессе мало условий, ручающихся им за успех и за то, что из него разовьется целая судебная драма? О, они ничего не упустят, ни адюльтера, ни яда, ни мести, ни убийства, из Лоранс они сделают нечто романтическое и сентиментальное. И она, моя дочь, сделается вдруг героиней суда с присяжными заседателями! Репортеры дадут точные сведения о том, сколько раз она покраснела и когда именно показались у нее на глазах слезы, опишут ее туалеты, поступь. Разве это не ужасно? Разве это не ужас, не ирония? Фотографы будут требовать, чтобы она снялась, и если она откажется, то все равно они будут продавать портреты какой-нибудь потаскухи и говорить, что это она. Ей захочется скрыться, уйти. Но куда? Где она найдет убежище от любопытных? Ведь она — знаменитость! Лимонадные будки будут предлагать ей деньги только за то, чтобы она сидела за прилавком. Какой стыд, какой срам! Но как ее спасти, господин Лекок, как сделать так, чтобы не было даже произнесено ее имя? Я спрашиваю вас: возможно ли это? Отвечайте!
Сыщик молчал.
— Отвечайте же!
— Кто знает? — воскликнул Лекок. — Всего этого может и не быть!
— Зачем обманывать меня? — возразил отец Планта. — Разве я хуже вас знаю все эти судебные передряги? Если Треморель будет осужден, то это будет концом для Лоранс. А я ее люблю! Да, я не стесняюсь говорить об этом перед вами, вы поймете всю глубину моих страданий, ведь ни одну женщину я не любил никогда так, как ее. Она обесчещена, она, быть может, обожает этого подлеца, от которого будет иметь ребенка, — что же такое? — а я люблю ее в тысячу раз больше, чем до ее падения, потому что тогда для меня не было надежды, а теперь…
Он остановился, испугавшись того, что сказал, и опустил глаза.
— Теперь вы знаете все, — продолжал он уже спокойным тоном. — Помогите же мне! И если бы вы мне помогли, то я уплатил бы вам половину моего состояния, а я богат…
Лекок выпрямился во весь свой рост.
— Довольно, милостивый государь! — воскликнул он обиженным тоном. — Прошу вас перестать! Я могу оказать услугу тому, кого я уважаю, кого я люблю, кому я сочувствую от всей души, но своих услуг я не продаю.
— Уверяю вас, — забормотал виновато отец Планта, — я вовсе не хотел…
— Да, да, милостивый государь, вы мне хотели заплатить! Не защищайтесь, не отрицайте этого! Я ведь тоже знаю, что есть такая фатальная профессия, когда человек и его честность не считаются ни во что. Значит, и вы такой же, как все другие, которые даже и понятия не имеют о том, что такое человек в моем положении! Если бы только я захотел быть богатым, гораздо богаче вас, господин мировой судья, то я мог бы сделаться им в полмесяца. Разве вы не знаете, что в своих руках я держу честь и жизнь пятнадцати человек? У меня вот здесь, — и он ударил себя по лбу, — десятки тайн, которые я мог бы завтра же продать, если бы только захотел, и взять по сто тысяч за каждую из них, и мне уплатили бы эти деньги с благодарностью. Но извольте сражаться с вековым предрассудком! Попробуйте-ка уверить всех, что сыщик — честный человек, и что иным и быть не может, и что он в десять раз честнее купца или нотариуса, потому что искушение продавать свою честность для него в десять раз сильнее, чем у них. Попробуйте заявить об этом публично, и вас поднимут на смех. Полицейский сыщик, фи! «Успокойся, — говорил мне мой учитель и друг Табаре, — нерасположение всех этих людей к тебе только доказывает, что они тебя боятся». И я успокоился… Ладно! — продолжал Лекок. — Терпеть обиды я должен быть готов больше, чем кто-либо другой. Поэтому простите, что я погорячился. Оставим эти неприятности и возвратимся к графу Треморелю.
Мировой судья уже решил не начинать больше разговора о своем горе, но деликатность Лекока и тут показала себя и тронула его до глубины души.
— А я все еще ожидаю вашего решения, — сказал он.
— Не стану скрывать от вас, — отвечал ему сыщик, — как трудно выполнить то, что вы требуете от меня, и насколько ваша просьба против моей совести. Мой долг повелевает мне разыскать Тремореля, арестовать его и предать суду. А вы меня просите избавить его от действия закона.
— Я прошу вас во имя несчастной девушки, которая невиновна.
— Один только раз за всю мою жизнь я пожертвовал своим долгом. Я не мог перенести слез бедной старухи матери, которая обнимала мои колени, упрашивая за своего сына. В другой раз я преступлю свой долг сегодня, рискуя, быть может, угрызениями совести: я сдаюсь на ваши просьбы.
— О, милостивый государь! — воскликнул радостно отец Планта. — Как мне вас благодарить!
Но сыщик был мрачен, почти печален, он о чем-то думал.
— У меня есть только одно средство спасти Тремореля от суда, — проговорил он. — Но поможет ли оно?
— Да, да! — воскликнул отец Планта. — Стоит вам только захотеть!
Лекок улыбнулся такому доверию мирового судьи.
— Я опытный сыщик, — продолжал он, — но все-таки я человек и отвечать за действия другого человека не могу. Все зависит от самого Гектора. Но на него, скажу вам откровенно, я не надеюсь. Остается только положиться на энергию мадемуазель Куртуа. А она энергична?
— Сама энергия!
— Тогда будем надеяться. Но предположим, что нам удастся замять это дело. Что может произойти, когда вдруг найдется разоблачение Соврези, которое сейчас лежит где-нибудь в Вальфелю, запрятанное так, что его не мог найти даже Треморель?
— Его не найдут! — живо ответил отец Планта.
— Вы думаете?
— Я в этом убежден. Берта предчувствовала, какой будет у нее конец. Дней за пятнадцать до преступления она возвратила мне рукопись своего мужа, которую собственноручно же и дополнила. Я должен был разломать печати и прочесть ее в том случае, если она умрет насильственной смертью. Отсюда и разница в почерках того дела, которое я вам прочитал.
— Как же вы смели, милостивый государь, не сказать об этом? Зачем вам понадобилось заставлять меня доискиваться, ощупью добираться до правды?..
— Я люблю Лоранс, и выдать Тремореля значило бы поселить между ней и мной разрыв.
Отец Планта сгорал желанием узнать от Лекока, что это за единственное средство, которое могло помешать судебному разбирательству и спасти Лоранс? Но у него не хватало сил спросить. А в это время сыщик сидел у себя за письменным столом, подперев голову рукой, и не мигая смотрел в пространство. В другой руке у него был карандаш, которым он выводил фантастические рисунки по бумаге.
— Уже два часа! — вдруг воскликнул он. — А в четвертом я должен быть у госпожи Шарман насчет Дженни Фанси!
— Я к вашим услугам, — сказал мировой судья.
— Отлично. Но только нам придется после Фанси заняться еще и Треморелем. Примем же меры, чтобы покончить с этим сегодня же.
— Как, вы надеетесь сегодня же довести дело до конца?
— Конечно. У каждого из моих людей карета, запряженная превосходными лошадьми. Свой объезд обойщиков они должны скоро окончить. Если мои расчеты правильны, то через час или два у нас уже будет его адрес, и мы начнем действовать.
Он вытащил лист бумаги и быстро набросал на нем несколько строк.
— Прочтите, — обратился он к отцу Планта. — Это я написал одному из своих агентов.
«Господин Жоб.
Сию же минуту соберите шесть или восемь наших людей и во главе их отправьтесь на перекресток улиц Мартир и Ламартин, в кабачок, и ждите там моих приказаний».
— Почему же там, — спросил Планта, — а не здесь, у вас?
— Потому что это избавит нас от лишней траты времени. Там мы будем всего лишь в двух шагах от госпожи Шарман и можем отрезать Треморелю путь к отступлению, потому что этот негодяй живет в квартале Нотр-Дам-Делорет.
Мировой судья раскрыл рот от удивления.
— Почему вы это предполагаете? — спросил он.
Сыщик улыбнулся, точно этот вопрос показался ему наивным.
— А разве вы позабыли, — отвечал он, — что на конверте от письма мадемуазель Куртуа к ее семье с извещением о самоубийстве стоял почтовый штемпель: «Париж, почтовое отделение улицы Сен-Лазар»? В таком случае слушайте. Оставив дом своей тетки, Лоранс должна была обязательно отправиться прямо в квартиру, уже нанятую и меблированную Треморелем, который сообщил ей адрес и обещал встретить ее там в четверг утром. Только из этой квартиры она и могла писать. Можем ли мы допустить, что ей пришла мысль опустить письмо в другом квартале? Нет, потому что ей вовсе не известно о том, что ее любовник боится поисков и преследований. Был ли Гектор настолько благоразумен, чтобы предупредить ее об этой хитрости? Нет, потому что он не дурак и посоветовал бы ей опустить это письмо в ящик где-нибудь вне Парижа. Поэтому невозможно, чтобы это письмо было отправлено почтовым отделением даже соседнего квартала.
И он позвонил, чтобы вошла Женуйль.
— Это письмо, — обратился он к ней, — должно быть сейчас же доставлено Жобу.
— Я его снесу сама, — отвечала Женуйль.
— Нет, нет! — возразил Лекок. — Ты должна остаться дома и поджидать людей, которым я приказал явиться ко мне, когда совершал обходы сегодня утром. По мере того как они будут приходить, ты посылай их в кабачок в улице Мартир. Ты знаешь. Это против церкви, на углу. Там они найдут целую компанию.
Он отдавал приказания и в то же время переодевался в черный сюртук, а затем тщательно оправил свой парик.
— Ну идем! — обратился он к отцу Планта.
В столовой, покончив с едой, его навытяжку ожидал Гуляр.
— Ну что, любезный, — спросил его Лекок, — пообщался ты с моим вином? Как ты его нашел?
— Превосходное, сударь, — отвечал сыщик из Корбейля. — Если можно так выразиться, это божественный нектар!
— Значит, Гуляр, ты теперь можешь погулять?
— Так точно, сударь.
— В таком случае гуляй за нами в пятнадцати шагах и стань в стороне около той двери, в которую мы войдем. Я, вероятно, поручу тебе одну хорошенькую барышню, которую ты сведешь к господину Домини. И смотри в оба: это тонкая штучка, она проведет тебя и улизнет, как вьюн.
Они вышли, и слышно было, как Женуйль с грохотом и звоном запирала на замки дверь.
