Уже прошло более пяти минут, как старый мировой судья закончил чтение огромного дела, а его слушатели, сыщик и врач, все еще находились под впечатлением этого скорбного рассказа.

Первым вернулся к действительности Лекок.

«Странно, — подумал он, — откуда этот господин почерпнул все эти подробности? Сам ли он составлял эти записки, а если не он, то кто же именно? И почему, обладая такими важными разоблачениями, он вовремя ничего не говорил?»

На эти мысли отец Планта ответил, но только не прямо.

— А знаете ли вы, — спросил он, — кто был этот человек, которому Соврези доверил документы?

Агент тайной полиции хлопнул себя по лбу, точно его осенила вдруг внезапная мысль.

— Этим господином, — воскликнул он, — были вы, да, вы, господин мировой судья! — И затем прибавил, но уже самому себе: — Теперь уж я начинаю понимать, милостивый государь, откуда у вас все эти сведения.

— Да, это был я, — продолжал отец Планта. — Как раз в самый день свадьбы вдовы Соврези и графа Гектора, во исполнение последней воли моего покойного друга, я явился в Вальфелю и попросил госпожу и господина Треморель. Несмотря на то что у них были гости и оба были очень заняты, они приняли меня сразу же в той самой комнате на нижнем этаже, в которой был убит несчастный Соврези. Они были очень бледны и страшно смущены. Конечно, молодожены догадались о причине моего визита, когда им доложили обо мне, иначе бы они не приняли меня. Поздоровавшись с ними, я обратился к Берте, поступив так, как предписывали данные мне письменные инструкции, предусмотренные Соврези до мельчайших подробностей.

— Мадам, — обратился я к ней, — я поклялся вашему первому мужу передать вам в день вашей второй свадьбы порученные мне документы.

Она приняла от меня пакет, в котором содержались бутылка и рукопись, весело, даже почти радостно, поблагодарила меня и вышла.

На один момент выражение лица графа изменилось. Он забеспокоился, засуетился. Казалось, что он стоит на угольях. Я понял, что он сгорает от желания бежать вслед за женой, но не смеет. Я мог бы удалиться, но он больше не мог себя сдерживать.

— Виноват, — сказал он, — надеюсь, что вы меня извините. Я вернусь к вам сию минуту. — И он бегом бросился из комнаты.

А когда они через несколько минут вышли ко мне снова, то оба, и он, и она, были красные; глаза их необыкновенно светились, и голоса дрожали, когда они провожали меня с самыми формальными выражениями. Ясно было, что между ними только что произошла серьезнейшая ссора…

— Значит, ему было предоставлено догадываться самому! — перебил его Лекок. — Она, эта милая дама, припрятала рукопись покойного. И когда новый супруг попросил ее дать прочитать, то она попросту ответила ему: «Ищи!»

— Соврези мне строго приказал передать рукопись только ей, в ее собственные руки.

— О, Соврези устроил превосходную месть! Он дал своей вдове в руки страшное оружие, каждую минуту способное удерживать Тремореля у ее ног. У нее была волшебная палочка на случай, если возмутится ее муж. Это был негодяй, но ему, бедняге, пришлось многое вытерпеть от нее…

— Да, — перебил Лекока доктор Жандрон, — и он не выдержал и убил ее.

Агент тайной полиции снова начал ходить взад и вперед по библиотеке.

— Остается, — сказал он, — вопрос о яде, вопрос теперь уже легко разрешимый, потому что тот, кто его продал, — у нас в руках, в той вот комнате.

— Кроме того, — ответил доктор, — я сам мастер по части ядов. Этот негодяй Робело украл его в моей лаборатории. Я не знал бы и сам, что это за яд, но симптомы, так хорошо описанные господином Планта, дают мне возможность указать его. Я написал целую монографию об этом яде и могу утверждать, что Соврези отравлен посредством аконитина.

— Аконитин! — воскликнул с удивлением Лекок. — В первый раз за всю мою практику встречаюсь с этим ядом. Это что-то новое?

— Совсем нет, — с улыбкой отвечал Жандрон, — из вещества аконита изготовляла свои ужасные яды еще Медея, в Греции и Риме он конкурировал с цикутой.

— Я этого не знал!

Стоило только начать разговор о ядах, и доктора Жандрона уже трудно было остановить. Но Лекок не упускал из виду своей цели.

— Виноват, что перебиваю вас, доктор, — сказал он. — Можно ли найти следы аконитина в трупе погребенного уже два года тому назад? Ведь господин Домини хочет выкопать труп из могилы.

— Я нашел верное средство, — ответил с торжествующей улыбкой доктор.

— Ах! — воскликнул отец Планта. — Это ваша чувствительная бумага?

— Совершенно верно.

— И вы можете обнаружить следы аконитина в трупе Соврези?

— Я найду их, господин агент, хотя бы в целом гробу покойника имелось аконитина один только миллиграмм.

Лекок просиял.

— Превосходно! — воскликнул он. — Наше следствие теперь полно. Материал, собранный господином мировым судьей, дает нам ключ к разгадке тех событий, которые последовали за смертью несчастного Соврези. Так, становится понятной ненависть между супругами, такими преданными друг другу на людях. Выясняется также и то, что граф Гектор сделал из девушки, имевшей в приданое миллион, любовницу. Нет ничего удивительного и в том, что он сам бросил в Сену свою одежду, чтобы утопить свое прошлое, а взамен обрести новую жизнь. Если он убил жену, то это только вытекает из логики событий. При ее жизни он не мог бы сбежать, и вместе с тем ему было несладко оставаться в Вальфелю. Наконец, сама рукопись, которую он искал так упорно, могла бы служить для него осуждением в его первом преступлении.

Лекок говорил это с таким увлечением, точно что-нибудь личное имел против графа Тремореля.

— Теперь ясно, — продолжал он, — что именно мадемуазель Куртуа положила конец этим вечным колебаниям графа Тремореля. Его страсть к ней, усиливаемая препятствиями, должна была довести его до сумасшествия. Узнав о ее беременности, — а она действительно в интересном положении, — этот несчастный потерял голову и позабыл всякую меру и благоразумие. Он уже давно считал себя погибшим, чувствовал, что его жена готова выдать себя, чтобы только выдать и его, и в страхе уже давно задумал ее убить. А этот случай только ускорил события.

Большая часть из того, что говорил Лекок и что придавало сыщику такую уверенность, ускользнула от внимания доктора Жандрона.

— Как! — воскликнул он в удивлении. — Вы предполагаете и соучастие мадемуазель Лоранс?

Сыщик энергично запротестовал.

— Нет, господин доктор, — ответил он, — не совсем, сохрани меня Бог даже от одной мысли об этом! Мадемуазель Куртуа ничего не знала и не знает о преступлении. Но ей было известно, что Треморель готов развестись со своей женой. Это бегство было задумано ими обоими, они обо всем условились, сговорились сойтись в определенный день в определенном месте.

— Но это письмо! — воскликнул доктор. — Это письмо!

Пока шел разговор о Лоранс, отец Планта с трудом скрывал свои душевные муки.

— Это письмо, — закричал он, — повергнув в такое горе всю семью, быть может, даже убив бедного мэра Куртуа, — бесчестная комедия, придуманная графом!

— О, — воскликнул возмущенный доктор, — возможно ли это?

— Я вполне согласен с господином мировым судьей, — подтвердил агент тайной полиции. — Я прочитал несколько раз письмо мадемуазель Лоранс и убежден, что писала его не она. Черновик составил граф Треморель, а она только переписала набело. Нет, так не выражается, так не может выражаться несчастная молодая девушка двадцати лет, решившая смертью искупить свой позор.

— Может быть, вы и правы, — возразил доктор, видимо сомневающийся, — но как вы можете допустить, что Треморель действительно убедил мадемуазель Куртуа сделать такую подлость?

— Как? Очень просто. Молодая девушка, оказавшаяся в положении мадемуазель Куртуа, для которой приближается роковой момент, когда ей остается только одно — сгореть со стыда, — готова на все. Она может решиться даже на самоубийство.

Отец Планта глубоко вздохнул. Ему припомнился его разговор с Лоранс, когда она осведомлялась у него о некоторых ядовитых растениях.

— Да, — сказал он, — она думала о смерти.

— Ну вот видите! — воскликнул сыщик. — Вот вам и момент, благодаря которому граф Треморель легко мог склонить бедную девушку на гадкий обман. Конечно, она говорила ему, что скорее предпочтет смерть, чем стыд, а он стал ей доказывать, что, будучи беременной, она не имеет права себя убивать. Он сказал, что и сам очень несчастлив, не имея свободы, что сделанной ошибки не исправить и что пусть только она даст ему время — с ней вместе покончит с собой и он. Что оставалось ей делать, чтобы спасти его? Бросить семью, уверить всех в своем самоубийстве, а тем временем он тоже уйдет из дома, бросив свою жену. Несомненно, она восставала против этого, сопротивлялась, но он стал говорить ей об этом ребенке, который уже производил в ней первые движения, о том, как они вместе будут воспитывать его, каким он будет отцом! И она согласилась на все, убежала, переписала это ужасное письмо, сочиненное ее любовником, и бросила его в почтовый ящик.

Доктор был побежден.

— Да, — пробормотал он, — вот это обольститель!

— Но какой неумелый, — воскликнул сыщик, — какой простофиля! Не подумать об этом странном совпадении своего исчезновения с самоубийством Лоранс! Трупы так просто не исчезают, черта с два! Но ведь нет, господин этот сообразил так: пусть, мол, думают, что убиты мы оба, я и моя жена; юстиция уцепится за Геспена — и дело в шляпе!

В бессильном негодовании отец Планта с отчаянием махнул рукой.

— И не знать, где этот негодяй, — воскликнул он, — чтобы отнять у него Лоранс!

Агент тайной полиции взял мирового судью за руку и крепко пожал ее.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — мы найдем его, иначе я не буду Лекок. И по правде сказать, это уж не такое трудное дело, чтобы его не исполнить!

Три или четыре удара в дверь прервали речь Лекока. Вошел садовник Луи. Он пришел доложить о тех опустошениях, которые произведены в эту ночь в саду. Газон испорчен, истоптан. Кроме того, он принес с собой какие-то странные вещи, оставленные злоумышленниками на траве и поднятые им. Вещи эти Лекок признал с первого же взгляда за свои.

— Батюшки! — воскликнул он. — А я и забыл! Я здесь сижу и спокойно себе болтаю, точно сейчас и не день, позабыв, что кто-нибудь из любопытства может сюда заглянуть! — Затем, обратившись к Луи, который вдруг остолбенел при виде черноволосого господина, которого он не впускал, Лекок сказал: — Давайте-ка сюда, любезный, предметы моего туалета!

Затем привычным движением руки он сразу преобразил себя в прежнего Лекока. Уходивший в это время отдать распоряжения отец Планта по возвращении не поверил своим глазам. Это были опять те же гладкие волосы, те же светло-рыжие бакены, та же несколько глуповатая улыбка. Лекок по-прежнему играл своей бонбоньеркой с портретом.

Завтрак уже был накрыт, и старый судья пригласил гостей поесть. Как и вчерашний обед, завтрак этот прошел в молчании и длился очень недолго. Все сознавали, что дорога каждая минута. Домини уже ожидал их в Корбейле и, вероятно, начинал терять терпение.

Луи поставил на стол корзину с великолепными фруктами, когда Лекок вспомнил о костоправе. Отец Планта хотел было послать за Робело одного из слуг, но сыщик вызвался пойти за ним сам.

— Это опасный негодяй, — сказал он. — Я пойду к нему сам.

Он вышел, и не прошло еще и десяти секунд, как раздался вдруг его крик:

— Господа! Господа!..

Доктор и мировой судья бросились к нему.

На пороге в кладовую лежал бездыханный труп костоправа.

Робело покончил самоубийством.