Обратно пошли не по той дороге, по которой шли утром, а по узенькой тропинке, по диагонали спускавшейся к железному мосту. Это был кратчайший путь до трактирчика, где Лекок оставил свои вещи.
Всю дорогу старый судья беспокоился о Куртуа.
— Что у него за несчастье случилось? — обратился он к доктору Жандрону. — Не письмо ли это от его дочери Лоранс, за которой посылали?
Подошли к «Верному гренадеру».
— Ах, господин мировой судья! — воскликнул трактирщик. — Какое несчастье! Входите, входите! В зале много гостей, которые видели убийц. Но какой негодяй Жан Берто! Каков Геспен! Обязательно пойду в Корбейль посмотреть, как их будут выводить на эшафот.
Тем временем Лекок вошел в трактир за своими вещами. Кто он такой, теперь уже не составляло тайны ни для кого. Сегодня утром с ним здесь обошлись довольно нелюбезно, приняв его за приказчика в отставке, теперь на его вопрос, сколько с него следует, жена трактирщика обиделась и сказала: «Ничего».
Когда он вышел из трактира со своими вещами, отец Планта сказал:
— Пойдемте скорее! Хочется узнать что-нибудь о нашем несчастном мэре.
У калитки дома они увидели десятка с полтора женщин. Между ними стоял слуга Баптист, который разглагольствовал и размахивал руками. Но при приближении мирового судьи, которого все побаивались, кумушки, как дробь, разлетелись в разные стороны. Неожиданное появление судьи заметно смутило и Баптиста, разочарованного бегством своих слушательниц на самом интересном месте.
— Ах, сударь! — воскликнул он. — Какой случай! Я ведь бежал вас искать…
— Разве я нужен твоему хозяину?
— Когда мы возвратились сюда из Вальфелю, хозяин, как ураган, бросился в гостиную, где, вся в слезах, сидела хозяйка. Он был так взволнован, что едва мог говорить. «Что такое? Что случилось?» — спросил он. Тогда хозяйка, которая тоже лишилась языка, протянула ему письмо от барышни, бывшее у нее в руке.
Все трое во время рассказа Баптиста стояли как на угольях, и им казалось, что он тянет и никогда его не закончит.
— Ну-с, — продолжал Баптист, — хозяин взял письмо и приблизился к окошку, чтобы лучше его разглядеть. Одним взглядом он прочитал его все. А потом он вдруг как закричит! А сам руками вот этак, вот этак, точно плавающая собака, повернулся два раза вокруг своей оси и бух на пол, как мешок с мукой! На том дело и кончилось.
— Умер! — воскликнули все трое разом.
— Нет, зачем же… — ответил Баптист. — Пожалуйте заглянуть…
Поставив свой чемодан на землю, Лекок схватил правой рукой Баптиста за руку, а левой погрозил ему изогнутой палкой.
— Я тебя прошу серьезно закончить свой рассказ, — сказал он ему.
Баптист испугался, искоса поглядел на палку и заспешил:
— С хозяином случился припадок. Весь дом перевернулся вверх дном. Все потеряли голову, за исключением только одного меня. Тогда мне в голову пришла мысль бежать за доктором, и я бросился искать, кто первый попадется под руку. Доктор Жандрон так доктор Жандрон, аптекарь так аптекарь, все равно! На мое счастье, на углу улицы я встретил Робело, костоправа. «Иди скорее за мной!» — сказал я ему. Он пошел за мной, разогнал всех, кто окружал хозяина, и пустил ему кровь из обеих рук. Немного времени спустя хозяин вздохнул, открыл глаза и наконец заговорил. Теперь уже он совсем пришел в себя, лежит на диване в гостиной и горько плачет. Мне сказали, что он хочет повидаться с вами, господин мировой судья, и я тотчас же со всех ног…
— А барышня Лоранс?.. — спросил отец Планта дрогнувшим голосом.
— О, не спрашивайте, господа, — ответил Баптист, встав в трагическую позу. — Это раздирает душу!
Мировой судья и доктор не стали его дальше слушать и вошли. Вслед за ними вошел и Лекок.
— Отнеси мой чемодан к мировому судье, живо! — крикнул он Баптисту, которого сроду не ругали и которого это заставило задрожать и во всю прыть броситься исполнять указание.
Приход отца Планта вывел Куртуа из того отупевшего состояния, в которое он был погружен. Он поднялся и, покачиваясь, тотчас же упал на руки старику судье.
— Ах, милый друг, — пробормотал он прерывающимся голосом. — Я так несчастен. Я так несчастен!
Никто не узнал бы в нем прежнего мэра: так он изменился. За какие-нибудь два-три часа он постарел на двадцать лет. И, по-видимому бессознательно, он повторял только одно слово:
— Несчастен! Несчастен!
Старый судья уложил Куртуа снова на диван, сев около него, взял его за обе руки и старался его утешить в его беспредельной скорби.
— Ах, мой друг, — простонал Куртуа, — вы всего не знаете. Если бы она умерла здесь, среди нас, окруженная близкими ей людьми, согретая до самого последнего своего вздоха нашей лаской, мое отчаяние было бы бесконечно, но все-таки слабо по сравнению с тем, какое убивает меня сейчас. Если бы вы только знали, если бы только вам было известно…
Отец Планта вздрогнул, испугавшись того, что ему придется услышать.
— Кто может мне сказать, — продолжал мэр, — где и как она умерла? Дорогая Лоранс, некому тебя спасти, некому услышать твой предсмертный стон. Что случилось с тобой, такой молодой, такой счастливой?..
В отчаянии он вскочил и закричал:
— Пойдемте, Планта, пойдемте поскорее в морг!
Но тут же он снова упал и только едва слышно прошептал страшное слово «морг».
— В морг…
Видя эту душераздирающую сцену, все присутствующие стояли молча и неподвижно, затаив дыхание.
— Я ваш друг, — проговорил отец Планта, — вы знаете это, я ваш лучший друг. Говорите, доверьтесь мне, что случилось?
— Извольте… — ответил Куртуа. — Слушайте.
Но слезы не дали ему говорить. Тогда он протянул отцу Планта измятое и мокрое от слез письмо и сказал ему:
— Вот, прочтите… Это ее последнее письмо.
Отец Планта подошел к столу, на котором горели свечи, и не без труда прочел следующие строки:
«Милые и дорогие мама и папа.Ваша бедная Лоранс».
Простите, простите меня, заклинаю вас, простите вашу несчастную дочь за те страдания, которые она вам причинит.
Увы! Я очень виновата, но наказание еще ужаснее. Господи!
В наваждении, охваченная роковою страстью, я забыла все: пример и советы моей святой матери, священный долг и вашу любовь.
Я не умела, нет, я не могла сопротивляться тому, кто плакал у моих ног и клялся мне в вечной любви, а теперь меня бросил.
Теперь все кончено. Я погибла, опозорена. Я беременна и более уже не могу скрывать свою ужасную ошибку.
Не проклинайте меня. Я ваша дочь. Я не могу пережить позора.
Когда вы получите это письмо, меня уже не будет на свете.
Я убежала от тети, сейчас я далеко, очень далеко, и ничто не изменит моего решения. Здесь окончатся мои мучения и мое отчаяние.
Прощайте, дорогие мама и папа. Прощайте! Отчего я не могу в последний раз умолять вас на коленях о прощении?
Милая мама, добрый папа, сжальтесь над несчастной. Простите ее, забудьте о ней. Пусть моя сестра Люсиль никогда не узнает о моей судьбе…
Прощайте в последний раз. Я бодро иду навстречу смерти. Мне помогает осознание чести.
Последняя молитва о вас, и последняя моя мысль — тоже о вас.
Крупные слезы катились из глаз судьи, когда он читал это полное отчаяния письмо.
— Подлец! — проговорил он едва слышным голосом.
Куртуа услышал его.
— Да, да, подлец! — воскликнул он. — Подлец этот несчастный обольститель, который теперь скрылся, оставив меня оплакивать мое сокровище, мою бедную дочь. Она вовсе не знала жизни. Он шептал ей на ухо слова любви, от которых бьется сердце у молодой девушки, она полюбила его, отдалась ему, и вот он теперь ее бросил. О, если бы я только знал, если бы только я понимал!..
Куртуа остановился. Свет разума блеснул ему в этой пропасти отчаяния, в которую он упал, и он сказал:
— Этот подлец не кто иной, как граф Треморель! Это он погубил мою дочь! — Но, вспомнив про убийство в Вальфелю, с глубоким разочарованием продолжал: — И не иметь возможности отомстить! Теперь он мертв. Он пал под ударом убийц менее жестоких, чем он сам.
Он закрыл лицо руками, и рыдания заглушили его голос. Уже прошло некоторое время, как Лекок, этот стоик в принципах и во всем том, что касалось его профессии, едва сдерживался от слез. Не понимая, что делает, он вышел из тени, где сидел незаметно для других, и, обратившись к Куртуа, сказал:
— Я, агент тайной полиции Лекок, даю вам честное слово, что найду тело вашей дочери Лоранс.
Бедный отец в отчаянии ухватился за это обещание, как утопающий за соломинку.
— Благодарю вас! — воскликнул он. — Вы честный человек. Я плохо относился к вам, в своей глупой гордости я говорил с вами свысока. Простите меня. Все это глупые предрассудки… Благодарю вас еще раз… Мы поставим на ноги всю полицию, мы обшарим всю Францию; если понадобятся деньги, то они у меня есть… У меня миллионы — возьмите их…
Силы его подошли к концу, он закачался и без чувств упал на диван.
В эту же минуту судья подбежал к госпоже Куртуа, которая до сих пор в изнеможении сидела в кресле. Поглощенная горем, она, казалось, ничего не видела и не слышала.
— Сударыня! — обратился он к ней. — Сударыня!..
Она дрожала и, точно помешанная, пыталась подняться с места.
— Это я виновата, — сказала она. — Это моя тяжкая вина. Мать должна уметь читать сердце дочери, как книгу. А я не могла догадаться, что у Лоранс была тайна. Я скверная мать…
В свою очередь подошел к ней и доктор.
— Сударыня, — произнес он повелительным тоном, — необходимо немедленно уложить в постель вашего мужа. Состояние его серьезное, и сон ему крайне необходим. Я помогу вам сделать лекарство…
— Господи!.. — восклицала бедная женщина, ломая руки. — Господи!..
И страх нового несчастья придал ей сил, она позвала прислугу и распорядилась о том, чтобы Куртуа отнесли в его спальню.
Она также поднялась туда, а за нею последовал и доктор.
Таким образом, в гостиной остались только трое, а именно мировой судья, Лекок и костоправ Робело, который все это время стоял у двери.
— Вы здесь? — воскликнул мировой судья.
Знахарь почтительно улыбнулся.
— Да, господин мировой судья, — ответил он. — Я к вашим услугам.
— Значит, вы подслушивали?
— Никак нет, господин судья. Я поджидаю госпожу Куртуа, не прикажет ли она чего-нибудь?
Внезапная идея осенила вдруг отца Планта. Выражение его глаз изменилось. Он знаком призвал Лекока к вниманию и, обратившись к знахарю, сказал:
— Подойдите сюда, Робело.
Одним взглядом Лекок оценил этого человека.
Знахарь с улыбками и поклонами сделал несколько шагов по гостиной.
— Я хочу поздравить вас с успехом, — обратился к нему Планта. — Ваше кровопускание господину Куртуа достигло цели. Удар вашего ланцета спас ему жизнь.
— Весьма возможно… — ответил знахарь.
— Господин Куртуа щедр. За эту великую услугу он отблагодарит вас.
— Я ничего не требую. Слава богу, я ни в чем не нуждаюсь. Заплатят, сколько следует за кровопускание, — и на том спасибо!
— Я знаю, что вы очень искусный и опытный человек. Доктор Жандрон, у которого вы служили ранее, расхваливал мне ваши познания.
Знахарь нервно передернул плечами, едва заметно, но это все-таки не ускользнуло от взгляда отца Планта.
— Да, — продолжал отец Планта, — милейший доктор доказывал мне, что никогда еще не встречал в своей лаборатории такого внимательного ученика, как вы. «Робело, — сказал он, — имеет необычайную способность к химии. Он лучше меня разбирается в самых трудных комбинациях».
— Я старался. Притом мне хорошо платили, и я всегда любил науки.
— Вы прошли у доктора Жандрона отличную школу, Робело. Его изыскания чрезвычайно интересны. А его работы и опыты с ядами прямо-таки замечательны.
Беспокойство, мало-помалу овладевающее знахарем, начинало становиться заметным. Его взгляд забегал.
— Да, — ответил он. — Я присутствовал при любопытных опытах.
— А теперь вы даже обрадуетесь, — сказал отец Планта. — На днях доктор собирается совершить одно дело и пригласит вас к себе в помощники.
— Я всегда к услугам моего бывшего хозяина, только бы я был ему нужен.
— Вы будете ему нужны, уверяю вас. Интерес громадный, и дело очень трудное. Вскрывать труп Соврези.
Робело, без сомнения, был готов к чему-то страшному. Но имя Соврези ударило его точно обухом по голове, и смущенным голосом он проговорил:
— Соврези!..
— Да, — продолжал отец Планта. — Соврези эксгумируют. Подозревают, — а ведь юстиция всегда что-нибудь подозревает, — что он умер не совсем естественной смертью.
Знахарь ухватился за стену, чтобы не упасть. Но, сделав над собой героическое усилие, он взял себя в руки и сохранил спокойствие.
— Юстиция может ошибаться, — ответил он, а затем прибавил, искривив губы в улыбке: — Госпожа Куртуа не выходит, меня дома ждут. Имею честь кланяться, господин мировой судья. Честной компании мое почтение!
Робело вышел, и тотчас же послышались его шаги по песку. Он шел, покачиваясь из стороны в сторону, как пьяный.
Когда знахарь удалился, Лекок подошел к отцу Планта и снял перед ним шляпу.
— Вам и карты в руки, — сказал он. — Преклоняюсь перед вами. Вы похожи на моего учителя, великого Табаре. Но пока вы здесь разговаривали с этим бездельником, я тоже не терял времени зря. Я все оглядел, посмотрел под столами и диванами и нашел этот обрывок бумаги.
— А ну-ка покажите.
— Это конверт от письма Лоранс. Вы знаете, где обитает ее тетушка, к которой она поехала погостить?
— Да, в Фонтенбло.
— Отлично. Этот конверт со штемпелем «Париж. Почтовое отделение Сен-Лазар». Но одного штемпеля, конечно, еще мало…
— А все-таки это указание.
— Не совсем… Я позволю себе прочитать письмо Лоранс, которое оставлено здесь, на столе.
Отец Планта недовольно нахмурил брови.
— Да, это неделикатно, — продолжал Лекок, — но цель оправдывает средства! Что делать? Милостивый государь, вы прочитали это письмо, но обдумали ли вы его почерк, взвесили ли вы слова, из которых построены фразы?
— Ах, — воскликнул судья, — я не обманулся! Вас поразила та же самая идея, что и меня!
И в порыве надежды он схватил сыщика за руки и пожал их так, точно был его закадычным другом.
Они принялись за письмо, но в это время на лестнице послышались шаги. Доктор Жандрон показался на пороге.
— Куртуа уже лучше, — сказал он. — Он почти заснул.
— Значит, нам здесь больше нечего делать, — ответил ему мировой судья. — Пойдемте, а то господин Лекок умирает с голоду.
И он повлек своих гостей к себе.
А агент тайной полиции сунул письмо несчастной Лоранс и конверт себе в карман.