Январь, 1937

Гранадос, Арагон, Испания

Прихватив свои вещмешки, они забрались в кузов поджидавшего их на вокзале грузовика. Несмотря на лютый холод, настроение у всех было приподнятое. По дороге из Барселоны они, пуская по кругу бурдюк с вином, распевали революционные песни.

Оставшееся вино они прикончили уже в кузове увозившего их в Гранадос автомобиля. Они прибывали на фронт.

Гранадос представлял собой маленький горный городишко, окруженный редкими рощицами миндаля и оливковых деревьев. Не так давно он стал ареной жестокого сражения, и теперь, после того как город перешел в руки анархистов, они устроили здесь свой штаб.

Въехав в Гранадос, сидевшая в кузове веселая компания молодых людей оборвала песню и притихла.

Грузовик трясся по главной улице, объезжая воронки от снарядов и груды камней. Город казался каким-то потрясенным, обезлюдевшим. Он был варварски разрушен.

От многих домов остались одни только каркасы. Провалившиеся крыши, пустые глазницы окон, обгоревшие рамы и двери. Среди рухнувших стен лежали обломки незамысловатых пожиток горожан – кроватей, сервантов, умывальников. Широко раскрытыми глазами Мерседес молча смотрела на проплывающие мимо картины страшного разорения. Несмотря на выпитое вино, ее бил озноб. Кругом стояла отвратительная вонь – смешение запахов экскрементов, гнили и порохового дыма. На улицах почти совсем не было прохожих.

Грузовик остановился на площади, и водитель пошел в штаб, чтобы получить дальнейшие инструкции. Когда-то эта площадь была местом оживленной торговли, в самом ее центре возвышался большой каменный крест, но теперь крест повалили, а большинство стоящих вокруг домов разграбили.

Не находя слов, Мерседес и ее товарищи лишь удрученно озирались по сторонам. Коричнево-желтая земля и почерневшие от пожаров серые камни составляли какое-то зловещее сочетание с серовато-желтым небом над головой. Зима 1936–1937 годов выдалась суровой, и, хотя на дворе уже был январь, сидевшие в кузове новобранцы все еще были одеты в летнюю форму.

– Ну и ну! – проговорил наконец один из них.

– Подумаешь! – Молодой мусорщик по имени Игнасио Перес, который во время тренировочных занятий лучше всех управлялся со штыком, пустил по кругу пачку сигарет. – Все это херня. Можно запросто восстановить. Цемент только нужен. – Он выпустил струю дыма в сторону разрушенной церкви. – Фашистское логово. Проучили мы их.

Остальные тоже начали потихоньку переговариваться. Вероятно, кое-кто в городе еще жил. Через площадь прошли две сморщенные старушки в черных одеждах. Их окликнула одна из сидевших в грузовике девушек и попросила продать ей что-нибудь из еды или вина. Но у старух ничего не было, и они поспешили прочь. Судя по выражению их лиц, они вовсе не считали республиканскую армию своей освободительницей, как, должно быть, и националистов не считали своими врагами.

Мерседес вся сжалась, обхватив руками свой вещмешок, чувствуя глубокое отвращение к окружавшим ее нищете и разрухе. Опустошенный городишко стал ее первым знакомством с суровой действительностью войны.

– Ты что, Мерче? – Изящная рука Хосе Марии Кальвета тронула ее за плечо. – Расстроилась?

– Мне жаль этих людей, – тихо произнесла она.

– Каких людей? Местных жителей, что ли?

– Да. Они не просили, чтобы мы сделали все это.

– Так ведь война, Мерче, – сказал Хосе Мария. – И прав Игнасио, они же укрывали фашистов.

– А теперь они укрывают нас. У них что, есть выбор?

– У всех есть выбор.

– Во! Видите? – все больше распалялся Игнасио Перес. – Пробиваете ломом брешь в стене и бросаете внутрь ручную гранату. Бабах! Малость тряхнули сволочей – и через окна шпарите внутрь, а по пути стреляете во все стороны. И никакой пощады! Вот так надо занимать дома!

Мерседес снова поежилась. Хосе Мария обнял ее за плечи. Он был выходцем из семьи блестящих барселонских интеллектуалов. Два года назад фашисты убили его отца. В то время Хосе Мария учился на юридическом факультете. Он был красивым молодым человеком с карими, цвета шоколада, глазами. Но его отличала утонченность, даже хрупкость. Нередко товарищи подсмеивались над Хосе Марией за его интеллигентские манеры и заумные слова, а также за то, что он всегда был безупречно чист и прилизан, как холеный кот.

Однако Хосе Мария был искренне предан Мерседес, добровольно взяв на себя функции ее телохранителя и наставника, несмотря на то что сам был лишь на пару лет старше своей подопечной.

– Да, все это ужасно, – согласился он, – но так уж выглядит победа.

Его слова покоробили Мерседес.

– И что, когда мы закончим войну, вся Испания будет так выглядеть? – мрачно спросила она. – Мы будем гордо стоять на смердящей груде обломков!

– Вспомни, Мерче, что говорил Буэнавентура Дур-руги. Нам не страшны развалины. Если понадобится, мы какое-то время сможем прожить и среди разрухи. Но мы заново все отстроим. Мы же рабочие! Нашими руками построены все города Европы! – Глядя на его руки, трудно было поверить, что они способны класть кирпичи. Зато уверенности в нем было хоть отбавляй. – Когда закончится война, мы построим новый мир. И пусть фашисты оставляют за собой лишь руины, мы несем этот новый мир в своих сердцах!

Мерседес кивнула. Подобные слова ей приходилось слышать и раньше, правда, не в такой обстановке. И все же эти звонкие заверения несколько приободрили ее.

– Да, – снова кивнула она. – Конечно, построим.

– Хотелось бы знать, когда нам дадут винтовки, – вздохнул Игнасио Перес.

Вернулся водитель грузовика.

– Сектор 14, – объявил он и, забравшись в кабину, рванул с места, увозя своих пассажиров прочь из разрушенного городка.

Вдоль дороги расстилалась бесплодная, каменистая земля. Они ехали по засушливому плато центральной Испании. То и дело им попадались заброшенные, наполовину вспаханные крестьянские поля, словно война навеки оборвала кипевшую здесь когда-то работу. «Допашут ли их когда-нибудь?» – спрашивала себя Мерседес.

Засохшие растения были покрыты толстым слоем пыли. Однако по краям полей росли десятки деревьев дикого граната. Твердая темно-красная шкурка их зрелых плодов начала трескаться, обнажая бесчисленное множество сочных рубиновых зерен.

Неожиданно тяжелые свинцовые тучи над головой разорвались, и показалось бездонное светло-голубое небо, холоднее которого Мерседес еще никогда не видела.

Фронт, который их воображение рисовало таким грозным и пылающим, оказался не чем иным, как пересохшим руслом реки. Противник окопался далеко на противоположном берегу. Время от времени над его позициями поднимались маленькие облачка от винтовочных выстрелов, но это было совсем не похоже на страшный орудийный огонь, который они ожидали здесь увидеть.

Грузовик остановился возле рощицы рожковых деревьев.

– Приехали! – высунувшись из окна кабины, крикнул водитель. – Сектор 14.

Неподалеку у костра сидели несколько ополченцев. Они были грязными и выглядели видавшими виды бойцами. Новобранцы выбрались из кузова, несколько смущаясь под взглядами бывалых солдат. Их поджидал молодой лейтенант, державший в руке смятый листок со списком прибывших. Это был коренастый мужчина с приплюснутым как у боксера носом и густыми, сурово нахмуренными бровями.

Он начал перекличку, критически оглядывая каждого из новобранцев, среди которых было семь женщин; с каждым очередным женским именем выражение его лица становилось все более кислым.

– Так, – заключил он. – Меня зовут лейтенант Мануель Рибера. Я старший в секторе 14. С этого момента вы поступаете в мое распоряжение. А сейчас следуйте за мной.

– Эй, лейтенант, – уже на ходу обратился к нему Игнасио Перес. – А когда нам дадут винтовки?

– На кой черт вам винтовки? – рявкнул тот.

– Воевать, конечно.

Мануель Рибера обернулся.

– Стрелял когда-нибудь?

– Н-ну… н-нет еще…

– Что тогда, мать твою, ты собираешься делать с винтовкой?

– В казармах нас научили, как разбирать и собирать «маузер», – заявил Хосе Мария.

Рибера сплюнул.

– Смотри, очкарик, чтобы фашисты тебя самого не разобрали. А вот и ваши квартиры.

Их «квартиры» представляли собой несколько десятков сложенных в штабеля дырявых мешков с песком, позади которых была вырыта траншея. Не веря собственным глазам, новобранцы уставились на эту конструкцию.

Мерседес медленно обошла вокруг. Не имеющее ничего общего с фронтовой землянкой, которую она рисовала в своем воображении, это место впредь должно было стать ее жилищем. Дно безобразной ямы покрывал толстый слой раскисшей грязи, а сверху, должно быть, вместо крыши лежало несколько листов ржавого железа. Все это сильно смахивало на видение из кошмарного сна.

Невыносимо воняло дерьмом.

– Боже правый, – угрюмо заметил Игнасио Перес. – Здесь уж никак не заблудишься. Иди на вонь – и придешь домой.

Мерседес взглянула на Хосе Марию. Он казался совершенно подавленным. «Интересно, как он собирается пережить эту зиму?» – подумала она.

Внезапно воздух над головой разорвал вой артиллерийского снаряда. Все как один распластались на земле и, уткнувшись лицами в грязь, прикрыли руками головы. Вокруг засвистела и забарабанила шрапнель.

Продолжавший неподвижно стоять лейтенант хмуро наблюдал за действиями новичков.

– Стреляют из миномета, – кратко прокомментировал он, когда они с опаской приподняли головы.

Стараясь скрыть смущение и отряхиваясь от грязи, они стали неуклюже подниматься.

– Это вам не отель «Ритц», – проговорил лейтенант. – Здесь и крысы водятся, и вшей полно. И одеял на всех не хватает. Но, по крайней мере, здесь вы защищены от огня вражеских пулеметов. А как лучше обустроить свое жилье – это уж вам самим придется позаботиться. И еще: не лезьте под пули и не путайтесь ни у кого под ногами. Прежде всего это относится к особам женского пола. Ясно? – Он с нескрываемым презрением посмотрел на женщин, повернулся и ушел.

Мерседес и ее подруги беспомощно жались друг к другу, стоя на пронизывающем ветру. Они чувствовали себя совершенно ошеломленными. Действительность оказалась хуже всех их самых ужасных ожиданий. Здесь не просто не было элементарных удобств, здесь вообще не было и не могло быть ничего личного, своего, интимного. Им предстояло жить в этой чудовищной грязи. Тут уж не до стыдливости. Даже наиболее крепкие из мужчин выглядели сейчас весьма обескураженными. Перспектива провести в таких условиях зиму им совсем не улыбалась.

Через некоторое время, немного придя в себя, они стали прикидывать, как сделать их «цитадель» более пригодной для жизни.

– Не могли бы мы вычистить все это дерьмо? – предложила совершенно убитая дикой вонью Мерседес. Однако желания повторить подвиг Геракла никто не изъявил.

Женщинам выделили часть траншеи в том месте, где покрывавшее ее железо было наименее проржавевшим. Между тем неприятные открытия продолжались. Новобранцев, учитывая отсутствие у них боевого опыта, поселили в стороне от передового рубежа, но здесь не было поблизости воды и постоянно дул страшный ветер.

К тому же практически невозможно было достать дров – все уже давным-давно сожгли. Кое-как набрав пару охапок тоненьких веток, они сели в кружок погреться возле едва тлеющего костерка и перекурить.

И еще им стало ясно, что, кроме того, что удастся самостоятельно раздобыть, их еда будет состоять главным образом из аргентинской тушенки, да и то холодной, так как готовить пищу было и не на чем, и не в чем.

И, конечно же, насчет вшей и крыс Мануель Рибера сказал правду.

Пока они копошились в своей траншее, у них над головами беспорядочно свистели пули. Иногда одна из них ударялась о камень и, взвизгнув, рикошетом отскакивала в сторону. Хотя, когда это случалось, все непроизвольно пригибались, опасность явно была невелика.

Время от времени где-то неподалеку взрывалась мина, и было слышно, как, жужжа, проносились в рощицу шрапнельные пули. А один раз над ними в сторону Гранадоса с воем пролетел артиллерийский снаряд и гулко ухнул где-то на окраине города.

Через пару часов вернулся Мануель, чтобы проверить, как у них идут дела. В его глазах Мерседес увидела лишь откровенное презрение и поняла, что он считает их вовсе не бесстрашными героями, а бесполезной обузой. Ненужным балластом. Не сказав ни слова, он снова ушел.

До сих пор все их мысли были заняты борьбой с необустроенностью жилья, и враг казался чем-то абстрактным, не столь значащим. Однако, более или менее устроившись, несколько человек из них забрались на заградительный парапет, где ветер был особенно злым, и стали всматриваться вдаль. И увидели-таки националистов: маленькие серые фигурки беспорядочно сновали по пологим склонам низких холмов.

– Что это они делают? – спросила Мерседес. Хосе Мария поднес к глазам полевой бинокль.

– Ищут хворост, – сообщил он.

– Не такие уж они и страшные, – поделилась своим впечатлением Мерседес.

– Среди них есть солдаты Марокканской дивизии, – вмешался в разговор находившийся неподалеку ополченец. – Крутые мужики. Нам довелось столкнуться с ними прошлым летом. В плен им лучше не попадаться, тем более если ты женщина.

Марокканцы имели жуткую репутацию жестоких насильников и головорезов. Мерседес напрягла зрение, чтобы лучше рассмотреть противника, но от сильного ветра у нее заслезились глаза.

Ветер дул со стороны вражеских позиций, и можно было с уверенностью сказать, что в стане националистов вонь стояла не меньшая, чем в лагере республиканцев. И, без сомнения, у них тоже водились крысы и вши. До сознания Мерседес начала доходить вся отвратительная сущность войны.

Зловоние исходило также и от гниющей пищи и мертвых лошадей, что валялись в пересохшем русле реки. Но самым омерзительным был запах немытых человеческих тел. В полном отчаянии Мерседес поняла, что очень скоро и она сама будет вонять точно так же.

Первые недели прошли в тоске и унынии. Но постепенно они стали привыкать к своей убогой жизни. Время от времени случались перестрелки, а однажды военный самолет даже сбросил на них бомбу, но она упала далеко от их позиций и никому не причинила вреда. Если бы не эти маленькие происшествия, дни тянулись бы в сплошных дежурствах на морозе да в бесконечных поисках пищи и дров. От них, безоружных и не имеющих никакого опыта, пользы не было и быть не могло.

Событием, вызвавшим всеобщее возбуждение, было прибытие, две недели спустя, почты. Мерседес получила письмо от Кончиты, полное любви и тревоги, в котором та писала, что не находит себе места оттого, что ее дочь отправилась на фронт. Мерседес была растрогана до слез.

Голод становился невыносимым. Когда удавалось, они набирали целые корзины впавших в зимнюю спячку улиток, жарили их на листе ржавого железа и объедались. А случалось, натыкались на забытую картофельную грядку, где можно было выкопать несколько старых клубней. Но скоро вокруг уже не осталось ни улиток, ни сморщенной картошки.

Никто из ополченцев не предпринимал ни малейшей попытки сделать свои землянки хоть немного благоустроеннее или чище. Столь скотские условия жизни действовали крайне угнетающе.

Красота Мерседес притягивала к себе взоры мужчин. Нередко к ней «подкатывал» кто-либо из «стариков» и пытался завязать разговор, жадно пожирая голодными глазами округлости ее изящных грудей. Иногда они предлагали ей прогуляться в гранатовую рощу, но Мерседес научилась мастерски отвергать подобные предложения.

Хосе Мария смотрел на нее с обожанием. Как маленький Хуан Капдевила в школе, он стал ее верным оруженосцем и всегда был готов принять ее сторону, защитить или услужить ей. И, хотя Мерседес ничем не поощряла его ухаживаний, он, казалось, был счастлив уже тем, что находился около нее.

К февралю все они сильно похудели, заросли грязью и постоянно ощущали мучительный голод. И начали спрашивать себя: что они делают на этой войне?

Неожиданно для себя Мерседес открыла царящий здесь неистовый разгул беспорядочных сексуальных связей. Возвышенный, почти пуританский дух анархизма на фронте превращался в ничто, а скука и одиночество заставляли людей обращать свои мысли к представителям противоположного пола.

Некоторые из ее подруг по ополчению, как выяснилось, оказались обыкновенными проститутками. Другие, умудренные в вопросах секса женщины, без всякого стыда пропускали через себя столько мужчин, на сколько у них хватало сил.

Однажды вечером, собирая хворост, Мерседес была напугана отчаянными стонами, доносившимися из стоявшей в нескольких ярдах от нее пастушьей хижины. Решив, что там находится раненый, она бросилась к двери.

То, что представилось ее взору, было мускулистым мужским задом, стремительно поднимающимся и опускающимся между широко раскинутыми женскими ногами. Мужчину она не знала, а женщина оказалась пышногрудой хохотушкой по имени Федерика Оссорио. Ошарашенной Мерседес потребовалось некоторое время, чтобы наконец сообразить, чем они занимаются на голой земле.

Их движения были яростными, грубыми, словно они старались причинить друг другу боль, а не доставить удовольствие. Сквозь стоны Федерика подгоняла своего партнера; с каждым очередным толчком мужчины ее тяжелые груди энергично колыхались.

Мерседес повернулась и с болезненно бьющимся сердцем побрела прочь. Сцена, которую она наблюдала в пастушьей хижине, так сильно врезалась в ее память, что даже несколько дней спустя она, закрыв глаза, могла видеть ее как наяву. В течение недели Мерседес избегала встречаться с Федерикой взглядами, хотя та была одной из женщин, которые относились к ней наиболее дружелюбно.

Мерседес ужасно волновал вопрос, была ли она нормальной женщиной. Может быть, она стала лесбиянкой? Сумеет ли она полюбить мужчину?

С того самого дня, когда она праздновала свой день рождения в «Лас-Юкасе», Мерседес не переставала твердить себе, что ненавидит всех без исключения мужиков. Тот поцелуй Джерарда вызвал в ней смешанное чувство восторга и отвращения. После этого с ней что-то произошло.

Она наблюдала, как подобные Федерике женщины без разбору вступают с мужчинами в интимные отношения… и не понимала. Легче всего ей было притворяться, что она испытывает к их поведению моральное отвращение, – это служило хорошей «ширмой» ее собственной неспособности понять. Однако Мерседес беспокоило то, что она не чувствовала ни малейшего проблеска влечения к окружавшим ее мужчинам, даже к самым красивым, переспать с которыми была бы счастлива любая другая женщина.

И уж, конечно, ни с одним из них, включая Хосе Марию, ей не хотелось ложиться в постель. Несмотря на его интеллигентность и, безусловно, приятную наружность, он нисколько не возбуждал ее.

Когда Мерседес вспоминала раздвинутые ноги Федерики, то чувствовала, как у нее что-то сжимается в животе, но не знала, то ли это было отвращение, то ли возбуждение. Какая страсть заставляет людей совершать подобные акты? Она не знала.

А потом привезли винтовки.

Взволнованные новобранцы обступили Мануеля, раздававшего какие-то странные ружья с длиннющими штыками, пытаясь определить модель неизвестного им оружия.

Мерседес принялась внимательно изучать полученную винтовку, которая оказалась настолько старой и ржавой, что даже не верилось, что из нее можно было стрелять. Ствол и штык были изъедены коррозией. Очевидно, эту винтовку изготовили где-то в конце прошлого века. У других новобранцев оружие было ничуть не лучше.

– Подумаешь, ржавые! – огрызнулся Мануель. – Просто их надо почистить.

– Их надо сдать в музей, – угрюмо проговорил Хосе Мария, вытирая от ржавчины руки.

Мануель Рибера показал, как надо приводить винтовки в порядок, прочищая ветошью ствол и смазывая маслом ударный механизм, а затем повел всех на ближайшее поле попрактиковаться в стрельбе. Он прикрепил к оливковому дереву мишень и объяснил, как правильно целиться. Вместе с другими ополченцами Мерседес распласталась на сухой траве и прижала приклад к щеке. Впервые, с тех пор как покинула Барселону, она почувствовала, что делает что-то нужное на войне, и ее охватило волнение.

Как учил Мануель, Мерседес прицелилась в мишень, которая казалась чрезвычайно маленькой, и нажала на курок. Раздался оглушительный выстрел, приклад неожиданно больно ударил в плечо, пуля явно прошла мимо цели.

– Ради Бога, – сдержанно произнес наблюдавший за ней Рибера, – не закрывай ты глаза, когда нажимаешь на курок. – Как и Хосе Мария, он в последнее время все больше покровительствовал ей и даже в некотором роде, по-своему, баловал ее.

Мерседес передернула затвор, прицелилась и, раскрыв глаза как можно шире, снова нажала на курок.

У нее перед глазами полыхнула ослепительная вспышка, и что-то больно ударило ее по лицу.

Придя в себя, она обнаружила, что лежит на спине… и ничего не видит. Правая рука онемела.

Совершенно ошеломленная, Мерседес поняла, что эта древняя винтовка разорвалась прямо возле ее лица. В глазах стояла невыносимая резь. В ужасе от мысли, что она теперь обезображенная и слепая, Мерседес стала кататься по траве.

Она почувствовала, как ее схватили сильные руки Мануеля, и сквозь невообразимый звон в ушах услышала его проклятия. Затем ее положили на носилки, и она потеряла сознание.

После нескольких часов наполненного страшным гулом забытья Мерседес очнулась и пересохшими губами прошептала:

– Воды!

Ее лицо было забинтовано, одна рука болезненно пульсировала. Кто-то поднес ей ко рту стакан воды. Она догадалась, что находится в полевом госпитале, и, замирая от ужаса, спросила:

– Я ослепла?

– Тебе еще повезло, – проговорил незнакомый голос. – Здесь у нас лежат раненые после таких же несчастных случаев, так у них руки и челюсти поотрывало. А одному чудаку затвор винтовки чуть башку не снес.

– В следующий раз, мать твою, чисть ствол как следует, – посоветовал другой голос. – Если эти сраные винтовки и дальше будут взрываться у вас в руках, нам эту долбанную войну не выиграть.

– Я ослепла? – взмолилась она. – Ответьте же!

Кто-то снял бинты, и чьи-то грубые пальцы разлепили ее опухшие веки. Слезящимися глазами Мерседес как в тумане смутно различила двух уставившихся на нее санитаров в белых халатах.

– Ну, теперь счастлива? – буркнул один из них.

– Д-да, – всхлипнула она. – А шрамов у меня много будет?

– Может, несколько и останется. Здесь… и вот еще здесь. Но ничего страшного. Все это ерунда. Ты девка симпатичная. И чего ты сюда приперлась?! Оставалась бы дома, в Барселоне, лежала бы себе в постельке с женишком.

– Точно! Вот ему бы и чистила ствол, – добавил другой санитар. – Зря они присылают сюда баб. Все равно пользы от них ни хрена нет.

– У тебя большой палец сломан, – опять заговорил первый мужчина. – Мы наложили повязку. А через несколько дней тебя выпишут. – Он снова стал забинтовывать ей лицо.

Измученная острой головной болью и ни на минуту не смолкавшим звенящим гулом в ушах, она снова провалилась в забытье.

Мерседес выписали, как только нормализовалось ее зрение. Опухоль спала, а на щеках осталось лишь два-три едва заметных шрама.

Но еще целую неделю у нее в ушах стоял противный гул. А через десять дней ей выдали новую винтовку, правда, такую же древнюю, как и первая. На этот раз, прежде чем решиться выстрелить, она в течение нескольких часов драила свое оружие, счистив с него целую кучу ржавчины.

Эта винтовка была исправной, однако нарезы в канале ее ствола почти полностью стерлись и кучность стрельбы из нее оставляла желать много лучшего. Во время выстрелов она издавала какой-то зловещий вой, в то время как траектория полета пуль была совершенно непредсказуема. А чаще всего винтовки, заряженные устаревшими патронами из двадцативосьмимиллионной партии, поставленной мексиканским правительством, вообще давали осечку.

Мануель также подарил Мерседес крупнокалиберный пистолет – грозное и куда более практичное, чем винтовка, оружие – и три ручные гранаты с трехсекундным запалом, один вид которых приводил ее в ужас. Гранаты она до поры до времени спрятала в свой спальный мешок.

Вернувшись на передовые рубежи, Мерседес нашла своих товарищей лежащими на бруствере и беспорядочно палящими в сторону противника. «Старики»-ополченцы снисходительно наблюдали за этим проявлением боевого духа.

По приказу Мануеля Риберы Мерседес присоединилась к новобранцам. После того как ее чуть не зашибла собственная винтовка, она горела желанием пальнуть-таки по врагу. Устроившись поудобнее между мешками с песком, Мерседес старательно прицелилась в маячившую вдалеке серую фигурку и выстрелила, однако человечек как ни в чем не бывало проворно добежал до своего окопа и скрылся из виду. Стоявший рядом Мануель весело рассмеялся.

И тут Мерседес осенило, что только что она сделала свой первый выстрел в защиту Испании.

И еще ей в голову пришла мысль, что в течение нескольких мгновений она держала в руках жизнь другого человека. И она вспомнила тот день на заброшенном карьере, когда разбила камнем голову Леонарду Корнадо. Как же просто убить человека!

Ее охватила дрожь. Она уткнулась лбом в холодный мешок с песком и, чувствуя, что ее вот-вот вырвет, закрыла глаза.

– Хорошо, хорошо. – Мануель похлопал ее по плечу. – Мы еще из тебя снайпера сделаем.

Приступ слабости длился недолго. Противник находился далеко за пределами прицельного огня, и для Мерседес единственным шансом подстрелить кого-нибудь из своей древней винтовки было, прежде чем нажать на курок, вставить ее дуло в ухо жертвы.

С тех пор, стреляя по врагу, она уже больше не испытывала ни сомнений, ни Приступов тошноты.

Это была война комариных укусов. Настоящие сражения происходили где-то далеко, на западе и на юге. Здесь же противники расположились на зиму и до весны не собирались предпринимать никаких активных действий, а лишь разыгрывали «комедию».

– По сравнению с прошлым летом – это пикник, – весело заметил как-то Мануель. – Пока зима не кончится, все так и будет продолжаться. Но, по крайней мере, мы сдерживаем их дальнейшее продвижение.

«Если бы только фашисты знали, – подумала Мерседес, – в каком плачевном состоянии находится наша армия…»

Но смерть была рядом. Первым из их группы погиб Игнасио Перес. Случайно разорвавшийся неподалеку от него минометный снаряд разворотил ему бедро. Они подобрали Игнасио визжащим от боли и пытающимся пальцами остановить хлещущую из разорванных артерий кровь. Его тут же отправили в полевой госпиталь, но некоторое время спустя пришла весть, что он умер от потери крови.

Все случившееся казалось каким-то дурным сном. Никто не хотел верить в это.

Да еще погода испортилась. Днем шли дожди, а ночью ударял мороз, поэтому добыча пищи и дров превратилась в задачу первостепенной важности. Так что смерть Игнасио Переса скоро забылась; он отошел в другой мир, как печально заметил Хосе Мария, «чтобы убирать мусор в раю, или орудовать штыком в аду».

В течение двух дней они находились под огнем засевшего в кустах на противоположном берегу снайпера. И, хотя все старались ползать на животе, низко пригнув голову, троих он все же убил.

Ни вид крови, ни изуродованные трупы уже не могли вывести Мерседес из душевного равновесия. Уже не могли. С тех пор как она увидела лицо Матильды в той кошмарной братской могиле, она знала, что тела мертвых – это всего лишь мясо. Возможность умереть – вот что было важно, а сама смерть не значила ровным счетом ничего. Значение имел только момент перехода от жизни к смерти. Как тот момент, когда она впервые выстрелила по врагу. А после этого ее уже ничто не волновало.

В конце концов Мануель гранатой выбил снайпера из его укрытия, а затем пристрелил из винтовки, и жизнь в секторе 14 снова вернулась к нескончаемым поискам пиши и тепла.

Однажды утром, когда женщины затеяли стирку, Федерика Оссорио подтолкнула Мерседес локтем и многозначительно проговорила:

– Между прочим, Мануель Рибера положил на тебя глаз.

– Ты думаешь?

– Уверена. Он настоящий мужчина. Не то что этот придурок Хосе Мария.

Мерседес молча пожала плечами. Подобные коллективные постирушки всегда были местом ведения всевозможных скабрезных разговоров.

– Но Хосе Мария очень милый.

– Милый?

– И у него блестящий ум.

– X… у него блестящий. – Федерика подвинулась ближе. – Неужели тебя совсем не интересует секс? С твоей внешностью ты могла бы перетрахаться со всеми здешними красавчиками.

– Оставь ее в покое, Оссорио! – вмешалась в их разговор Вана Колл, некрасивая, фанатичная анархистка в очках с толстыми линзами, которая крайне отрицательно относилась к сексуальной распущенности. – Мы сюда приехали воевать, а не триппер хватать.

– Да пошла ты в жопу! – огрызнулась Федерика. – Это у кого триппер? Может, у тебя, сука очкастая?

Вана так и застыла на месте с окаменевшим лицом. Федерика снова повернулась к Мерседес.

– Мануель трахает, как жеребец. Ты уж мне поверь, я знаю, что говорю.

Мерседес натянуто улыбнулась.

– Уж не до мужиков тут – пожрать бы да согреться, – сказала одна из женщин.

– Просто она еще девственница, – хихикнула другая.

– А я бы за миску картошки кому угодно дала, хоть Франсиско Франко, – вставила третья.

– Франко баб не любит, это всем известно, – ухмыльнулась Федерика. – Он кончает, только когда зажмет член между страницами Библии. – Она задрала рубаху и принялась мыть свои тяжелые груди. – Верно, Мерче?

– Это все грязные сплетни, распространяемые «красными», – ответила Мерседес. – Господь Бог позаботился о половой жизни генералиссимуса.

– Как это?

– Вы что, не слышали, что у него на тумбочке возле кровати всегда лежит рука святой Терезы? И каждое воскресенье, как только он проснется, она чудесным образом забирается к нему под одеяло и доводит его до оргазма.

Федерика так и закатилась от хохота. То же сделали и остальные, даже Вана Колл.

Эта шутка помогла Мерседес скрыть то, что творилось у нее на душе. Она по-прежнему пыталась разобраться в своих ощущениях. Иногда массивные, с большими темными сосками груди Федерики будили в ней болезненные воспоминания о ее отношениях с Матильдой. А иногда они внушали ей лишь отвращение. Может, она фригидна? Что ж, это все-таки лучше, чем быть tortillera.

Она не могла найти ответов на свои вопросы и оставалась абсолютно равнодушной, когда другие делились впечатлениями об их любовных похождениях, хотя знала наверняка, что многих женщин разговоры о сексе заводили не меньше, чем секс как таковой.

Разумеется, Мануель Рибера ее ничуть не привлекал. Мерседес признавала его мужественность и силу, и его покровительство было ей приятно, но влечения к нему она не чувствовала никакого. Его душа совершенно не сочеталась с ее душой, и поэтому его тело не будило в ней ровным счетом никаких эмоций.

Любовь Матильды была трепетной и нежной, как прикосновение крылышек бабочки. Она выросла из таких чувств, как забота и ласка. То же, что Мерседес увидела здесь, было грубо и вульгарно и больше походило на случку животных, на нечто, о чем впоследствии будет рассказываться с непристойным хохотом. Ни один мужчина – она в этом не сомневалась – никогда не сможет понять ее так, как понимала Матильда.

Разве что Хосе Мария был не таким, как все. Из всех мужчин, пожалуй, только с ним одним Мерседес ощущала себя связанной хоть какой-то душевной близостью. Он был чутким и внимательным. И его доброта трогала ее. В этом он очень походил на Матильду.

Но остальные мужчины вечно смеялись над Хосе Марией. В нем чувствовалась какая-то хрупкость, недолговечность. Он был слаб. И парадоксально, но именно это и вызывало у нее неприязнь.

Возможно, Мануель и мог трахать, как жеребец, но у него не было души. Тогда как Хосе Мария состоял из одной лишь души, но мужественности в нем не было ни грамма.

Или, по крайней мере, ей так казалось.

Как-то ранней весной, проголодавшись, Мерседес отправилась в рощицу гранатовых деревьев. Сорвав один из спелых плодов, она устроилась на сухой шуршащей траве и принялась есть.

Тускло блестевшие зерна граната были поразительно красивы, словно стеклянные бусинки. Их терпкий сок никак не утолял голод, и Мерседес ела скорее ради самого процесса поглощения пищи, чем для того чтобы насытиться. И еще для того, чтобы хоть немного побыть одной.

Она уже начала понимать, что ее сан-люкским мечтам о славных военных победах никогда не суждено сбыться. Жизнь в постоянном голоде, холоде, со вшами, кишащими в самых интимных местах, даже с большой натяжкой нельзя было назвать славной. А быть разорванным минометным снарядом или сдохнуть в грязи, заколотым штыком, едва ли это можно считать достойной смертью.

Хотя Мерседес и отказывалась признаться себе в этом, но ее все чаще мучили сомнения в победе республиканцев. Конечно, как и все ее товарищи, она старалась выбросить из головы подобные мысли. Однако ощущение всеобщего развала и деградации с каждым днем становилось все острее.

Она подумала о своей романтической мечте встретиться в дыму сражения лицом к лицу с Джерардом Массагуэром. Теперь ей стало совершенно очевидно, что такие люди, как Джерард, даже близко не подходили к подобным местам. Мерседес не вспоминала о нем уже многие месяцы. Она перестала думать о Джерарде Массагуэре с того момента, как приехала в Арагон. Она вычеркнула его из своей памяти.

И вот теперь, выплевывая гранатовые косточки, она вспомнила вкус шампанского и запах сигаретного дыма, от которого у нее закружилась голова.

Всегда как следует думай, прежде чем встать на чью-либо сторону…И ты уверена, что вы победите?

Неожиданно она услышала, как хрустнула сухая ветка, и, схватив винтовку, передернула затвор.

– Кто здесь?

– Это всего лишь я. – Из-за дерева высунулась голова Хосе Марии. – Не помешал? Может быть, ты хотела побыть одна?

– Да, – сказала Мерседес, но, увидев его разочарованное лицо, смягчилась. – Впрочем, мои мысли – не самая веселая компания. Если хочешь, посиди со мной.

Он наклонился и внимательно посмотрел ей в лицо. Его пальцы коснулись ее щеки.

– Твои шрамы уже заживают. Наверное, скоро от них не останется и следа.

– Мне повезло, что я не ослепла. А уж как я выгляжу – это дело десятое.

– Ты такая красивая, – прошептал Хосе Мария, не сводя с нее какого-то странного взгляда. – Ты похожа на гречанку. У тебя такие черные глаза. И такие блестящие… У тебя идеальные черты лица. Ты знаешь это?

– Нет, – тоже прошептала Мерседес. Он дотронулся до ее губ.

– Какой нежный ротик. Не уходи от меня в свой подземный мир, Персефона. Если ты бросишь меня, я буду горевать всю жизнь. – Словно смутившись собственных слов, Хосе Мария замолчал и неловко сел на траву.

Его хрупкое тело, затянутое в кожаные ремни портупеи и патронные ленты, казалось почти бесплотным.

– Что-то уж больно у тебя подавленное настроение.

– А у тебя нет?

– Не более чем всегда.

Он вздохнул.

– Я постоянно ощущаю депрессию. Но, когда я с тобой, мне так спокойно! Ты единственный человек здесь, с кем я могу поговорить. Ты не такая, как остальные. Никто из них, похоже, в жизни не прочитал ни одной книги.

– Они были заняты другими делами.

– Да. Они создавали материальные ценности, а я нет. Но есть вещи, которые я никогда не смог бы делать, как они. – Его лицо исказила гримаса отвращения. – Например, жить в грязи, совокупляться в канавах, словно животные, есть руками прямо из котелка.

– Что ж, они те самые пролетарии, о которых ты с таким жаром говоришь, – осторожно заметила Мерседес. – То, что они сношаются в канавах, – это еще не самое страшное. Просто они темные, нуждаются в грамотности. И помочь им в этом должны такие люди как ты, умные, образованные.

– Я ничему не могу их научить, – угрюмо пробурчал Хосе Мария. – Они считают меня чокнутым. Я не их поля ягода.

– Да, наверное, ты здесь чужой, Хосе Мария.

– А ты? – с досадой в голосе спросил он. – Нельзя было присылать сюда женщин. Это ошибка.

– Я не возражаю против того, чтобы есть руками из котелка.

– Но ты не развратничаешь по канавам и траншеям. – На мгновение его лицо сделалось жалким. – Ведь правда же?

– Я не развратничаю нигде, – с редкой для нее откровенностью ответила Мерседес.

– Ты девственница?

– Да, – после минутной паузы проговорила она.

– И я, – тихо сказал Хосе Мария. Он протянул к ней руку, и она почувствовала, как его тонкие, холодные пальцы сжали ее ладонь. – Они все хотят тебя – все это мужичье.

– Я не заметила.

– Зато я заметил. Я вообще замечаю каждый твой поступок, каждое слово… Ты ведь особенная. – Он порывисто прижал ее руку к своим губам. Хотя пальцы у него были холодные как лед, его губы оказались теплыми. Мерседес сочувственно, почти с жалостью, посмотрела на молодого человека.

– Ты тоже особенный, Хосе Мария.

– Ты правда так считаешь? – взволнованно забормотал он.

– Да.

– Можно, я тебя поцелую? – Его голос слегка дрожал. – Я имею в виду… в губы.

Чуть помешкав, она кивнула. Непослушными пальцами Хосе Мария снял очки и наклонился к ее лицу. Его губы были мягкими и нежными, как губы ребенка. Неуклюже обняв ее, он притянул Мерседес к себе. Ей в бок врезались его патронные ленты, но она не отодвинулась, а продолжала сидеть, спрашивая себя, неужели они действительно сейчас займутся любовью – здесь, под деревом граната, двое встретившихся на войне девственников. Однако Мерседес ясно осознавала, что не хочет этого.

Она нежно погладила его по щеке. Хосе Мария положил руку на выпирающий из-под блузки холмик ее груди.

– Я люблю тебя, – хрипло зашептал он. – Я люблю тебя, Мерче.

Она вспомнила Матильду и почувствовала, что ее захлестывает волна грусти, затем закрыла глаза и разомкнула губы.

Его теплый, влажный язык неуверенно протиснулся ей в рот. Хoce Мария целовал неумело – как-то робко и неуклюже. Его поцелуи совершенно не заводили ее, и Мерседес поняла, что, если они станут заниматься любовью, ей придется самой показывать ему что к чему. Слепой должен будет указывать дорогу другому слепому.

Расстегнув блузку, Мерседес осторожно направила его руку себе за пазуху. Она услышала, как участилось дыхание Хосе Марии, когда его дрожащие пальцы ощутили под собой ее гладкую кожу, затем стали жадно шарить по бугоркам грудей и, найдя наконец затвердевшие от холода соски, принялись страстно ласкать их. Она не шевелилась. Она унеслась куда-то далеко-далеко и теперь словно наблюдала за собой со стороны, внимательно прислушиваясь к собственным чувствам. Приятно ли ей это? Испытывает ли она возбуждение?

– Давай ляжем, – прошептал Хосе Мария. – Прошу тебя.

Мерседес легла на спину, уставясь неподвижным взором в решетку из переплетенных ветвей гранатового дерева на фоне бледно-голубого неба.

Хосе Мария целовал ее груди. Она обняла его голову, чувствуя, как впиваются в ее соски голодные губы. Он даже не пытался доставить ей удовольствие. Это было похоже на бессознательное сосание грудного младенца, на действие, направленное на то, чтобы получать, но не давать. О том, что ему следует делать, Хосе Мария не имел ни малейшего представления.

Мерседес гладила его, ощущая, как напрягается и дрожит от неудовлетворенного желания его тощее тело. Страсть сотрясала его, словно мощный мотор непрочный, дребезжащий кожух. А она не чувствовала ничего. Только спокойные, размеренные удары своего сердца. Ей все время казалось, что душа Матильды незримо присутствует где-то рядом и с ироничной улыбкой наблюдает за ними. Возможно, она испытывала возбуждение только с Матильдой, потому что это было дурно. Порочно. Греховно. Возможно, она была просто-напросто извращенкой.

Она осторожно положила руку ему между ног. Ее пальцы ощутили вставший член – такое странное и в то же время такое простое проявление мужской готовности, – туго натянувший грубую ткань его штанов. Хосе Мария беспомощно застонал. Его лицо, только что пылавшее от страсти, теперь побледнело, глаза затуманились.

Подсознательно Мерседес знала, что полностью контролирует себя. Ей сейчас ничего не стоило заставить его кончить и таким образом избежать продолжения всей этой возни. И сберечь свою девственность для другого раза. И других сомнений.

С чувством мучительной тоски она приняла окончательное решение: она не хотела его. Прижавшись к Хосе Марии, Мерседес поцеловала его в губы. Трех-четырех движений ее руки оказалось вполне достаточно. Он порывисто задышал, шепча ее имя, и она ладонью ощутила конвульсивные толчки его члена. Грубая ткань штанов сделалась горячей и влажной.

Мерседес еще некоторое время не убирала руку, дождавшись, пока упругий орган начал постепенно опадать и тело Хосе Марии расслабилось.

Он нерешительно поднял глаза. Его лицо снова стало пунцовым, только на этот раз от стыда.

– О, Мерседес, – забормотал он. – Я… мне так жаль!

– И напрасно.

– Но мне очень неловко!

– Почему? Все было просто замечательно.

– Но я…

Она ласково приложила палец к его губам. Бедный малый понятия не имел, что все, что с ним произошло, было сделано ею умышленно. Мерседес нежно покачивала его в своих объятиях, презирая себя за то, что так обошлась с ним, и одновременно чувствуя облегчение от того, что все закончилось и ее крепость осталась неприступной.

Вдалеке послышался гул приближающегося самолета. Вообще-то летящие высоко в небе самолеты ничего необычного из себя не представляли, но на этот раз рев мотора казался несколько непривычным. Из окопов раздались чьи-то крики. Мерседес и Хосе Мария поднялись на ноги, пытаясь отыскать глазами столь странно ревущий аэроплан, и в это мгновение услышали пронзительный нарастающий вой.

– Бомба, – схватив ее за руку, заорал Хосе Мария. Где-то совсем рядом прогремел страшный взрыв, отбросивший их назад, а затем на них, распластавшихся на земле, оглушенных и теряющих сознание, посыпались комья грязи и сломанные ветки деревьев. Первым порывом Мерседес было вскочить и бежать куда глаза глядят, но Хосе Мария решительно придавил ее к земле.

– Лежи!

Его крик утонул в грохоте второго взрыва, разметавшего несколько гранатовых деревьев. Как маленький, перепуганный насмерть зверек, Мерседес зарылась лицом в землю.

Третья бомба разорвалась чуть поодаль. Сквозь звон в ушах она услышала доносящиеся из окопов истошные вопли. Хосе Мария помог ей встать. Вдребезги разбитые очки остались лежать в грязи, и теперь его лицо выглядело как-то непривычно, будто голое.

– Пошли! – едва переводя дыхание, крикнул он. – Надо спешить, пока они не начали бомбить снова.

Спотыкаясь, они побрели к огромному столбу дыма, поднимавшемуся из землянки, в которой полчаса назад сидела Мерседес. Военное снаряжение и человеческие тела лежали одной кучей, как выброшенный после шторма на берег мусор. Первое тело, на которое они наткнулись, распласталось среди мешков с песком. Мертвый ополченец был похож на забрызганное кровью чучело с выпотрошенной из него набивкой. Неподалеку в поисках убежища ползла, ничего не видя, какая-то женщина, ее руки были алыми от крови.

Подойдя к яме на месте землянки, они увидели нечто, напоминающее клубок из человеческих тел, – убитых, раненых и тех, кому посчастливилось остаться невредимыми. Из чьей-то полуоторванной конечности хлестала кровь. Какой-то боец визжал, как кастрированный поросенок, хотя очевидных повреждений на нем видно не было. Задыхаясь, Мерседес стала помогать вытаскивать раненых наверх. К ней потянулись дрожащие руки покалеченных людей, их губы шевелились в страстной мольбе. Несколько человек оказались погребенными под землей и обломками бревен.

По полю уже мчались санитарные машины. Эта кровавая бойня усугубилась еще тем, что воздушный налет явился для большинства ополченцев полной неожиданностью. Словно до этого момента все играли в какую-то игру, и вдруг кто-то коварнейшим образом поменял ее правила. Мерседес с трудом удалось справиться с потрясением, чтобы заставить себя двигаться.

С других участков линии фронта тоже стали прибывать санитарные машины. Убитых сложили в ряд, чтобы позже увезти. Они являли собой страшное зрелище: оторванные конечности, раздавленные грудные клетки, пробитые черепа. Те несчастные, что оказались в эпицентре взрыва, теперь превратились в изуродованные обрубки, лишенные рук, ног, голов.

Погибших было больше десятка, да еще человек двадцать – двадцать пять получили ранения, причем многие – смертельные.

Одним из последних нашли тело Федерики Оссорио. Она лежала возле сооруженной из мешков с песком баррикады. Ее широко раскрытые глаза удивленно уставились в бледное ночное небо, словно разглядывали там какую-то любопытную, незнакомую картину.

Долгое зимнее затишье, казалось, закончилось навсегда. Вслед за воздушным налетом противник открыл интенсивный пулеметный огонь, гулко заухала, очевидно, получившая подкрепление артиллерия националистов. С воем пролетавшие над головами ополченцев снаряды начали рваться в Гранадосе, и вскоре над городком потянулись клубы черного дыма.

Ближе к вечеру к ним прибавились еще и минометы. Сначала их огонь велся наобум, но вскоре снаряды стали ложиться все более точно. Мины падали с душераздирающим свистом и, оглушительно взрываясь, вздымали вверх комья грязи и наполняли воздух диким визгом шрапнели. То, что укрепления республиканцев были беспорядочно разбросаны вдоль линии фронта, создавало противнику определенные трудности в ведении прицельного огня. Но все равно ополченцы вынуждены были передвигаться, лишь ползая на животе, и, едва заслышав пронзительный свист, в ужасе вжимались в землю. То и дело с разных сторон раздавались истошные крики раненых. С ног сбившиеся санитары не успевали оказывать помощь пострадавшим.

У республиканцев тоже имелись десятки ящиков с минами, но, по чьей-то халатности или недоумию, ни одного миномета. Хуже того, у них не было даже пулемета, чтобы хоть как-то отбивать вражескую атаку.

За все месяцы пребывания на фронте Мерседес впервые оказалась под непрерывным огнем. Неожиданно она поняла, что является лишь вместилищем нежнейших, чрезвычайно ранимых и совершенно незащищенных органов. Она старалась не думать о той страшной боли, которую может причинить ей врезавшийся в ее тело кусок металла, но о том, что она способна испытывать страдания, постоянно напоминала нестерпимо зудящая от укусов кишащих на ней насекомых кожа. Все вокруг было пропитано резким аммиачным запахом взрывчатых веществ, им воняла даже та скудная пища, которую они, молчаливые и испуганные, ели на ужин.

Артиллерийские удары продолжались всю ночь. Не закончились они и на следующее утро, когда возобновилась угроза кошмара новой воздушной атаки. Деморализованные и измотанные, они делали все возможное, чтобы как-то собраться и перегруппироваться, но все равно их глаза то и дело тревожно вглядывались в небо в поисках вражеских самолетов.

Нервы Мерседес были на пределе, руки тряслись, пальцы отказывались слушаться. Состояние ее товарищей было не лучше. Внезапная перемена от беспробудной тоски к ужасу кровавой бойни совершенно выбила их из колеи. На этих, не нюхавших пороха, не закаленных в сражениях молодых добровольцев жестокая реальность войны оказала ошеломляющее воздействие.

Бомбардировка и минометный обстрел буквально подавили их. Многих тошнило, другие сидели и беспомощно плакали. Большинство же впали в состояние такой апатии, что даже не обращали внимания на ругань и пинки своих командиров. Кровь погибших, казалось, была везде: на одежде оставшихся в живых, на их снаряжении, на их руках и лицах.

Прошел слух, что полевой госпиталь в Гранадосе был до отказа забит тяжелоранеными. И еще поговаривали, что анархистский штаб спешно покинул город. Это вызывало всеобщее смятение до тех пор, пока на передовую не примчался на мотоцикле представитель анархистов, объявивший, что на самом деле их штаб лишь переехал в ближайшую деревню.

И еще он сообщил встревожившую всех новость.

– Почти наверняка сегодня ночью противник пойдет в наступление. Возможно, это случится на рассвете.

– Что ж, мы будем готовы встретить этих ублюдков, – мрачно пообещал Мануель и отправился организовывать оборону.

Минометный обстрел возобновился после полудня, не прекратясь и с наступлением пасмурного ветреного вечера. От грохота взрывов у Мерседес болели уши и раскалывалась голова. Летящие в темноте мины ослепительно сверкали зловещим красным светом. Ополченцы угрюмо жались к земле, зная, что, когда закончится артподготовка, враг двинется в наступление. Ожидание было невыносимым.

– Если начнется стрельба, все женщины должны находиться в укрытии, – грозно объявил Мануель. Он тяжело переживал смерть Федерики Оссорио. – Мне не нужны новые жертвы. Тебе ясно, Мерседес?

Она послушно кивнула. Другие женщины тоже не стали возражать. Однако на всякий случай Мерседес достала из спального мешка свой увесистый пистолет и три ручные гранаты.

Остальные бойцы принялись точить штыки и смазывать свои бесполезные мексиканские винтовки. Хосе Мария, сгорбившись, присел в окопе рядом с Мерседес.

– Я тебя защищу, – то и дело повторял молодой человек, хотя его трясло даже больше, чем ее, и она эгоистично желала, чтобы он оказался сейчас где-нибудь в другом месте, так как понимала, что, если вражеские солдаты ворвутся в их окоп, Хосе Мария будет скорее мешать ей, чем защищать. Но в конце концов она уснула на его плече, которое судорожно вздрагивало при каждом взрыве снаряда.

Наступление началось перед восходом солнца. Должно быть, противнику удалось незаметно проделать проходы в проволочном заграждении.

Мерседес разбудили взрывы гранат. От страха у нее бешено забилось сердце. Не соображая что к чему, она вцепилась в Хосе Марию. В течение нескольких минут до нее доносились беспорядочные крики и стрельба.

– Вот они! – завопил кто-то. На фоне мрачного предрассветного неба к ним приближались какие-то темные тени. Страх тисками сжал ее сердце, и, не в силах больше оставаться на месте, она, вопреки приказу Мануеля, цепляясь за мешки с песком, поползла на бруствер. Дрожащими, непослушными пальцами она выдернула чеки своих гранат и одну за другой швырнула их в сторону стремительно приближающихся черных силуэтов.

Сыпя проклятиями, Хосе Мария за ноги стащил ее обратно в окоп.

– Ради Бога, не высовывайся!

В быстрой последовательности раздались взрывы гранат. Сверху на них посыпалась земля, и сквозь звон в ушах Мерседес услышала чьи-то крики.

Лежа в укрытии, она обалдело спрашивала себя, удалось ли ей кого-нибудь убить.

Новые взрывы гранат зелеными и красными вспышками разорвали темноту ночи. Мерседес ждала, что в любую секунду на бруствере появятся ощетинившиеся штыками неприятельские солдаты. Она изо всех сил сжала рукоятку пистолета, моля Бога, чтобы не подвели патроны.

Затем сломя голову примчался Мануель и, схватив Хосе Марию за руку, рывком поднял его на ноги.

– Давай, вылезай отсюда! Всем приготовиться! На нашей стороне численное превосходство. Надо контратаковать! Шевелитесь же, черт вас побери!

Мужчины полезли через заграждение, и вскоре их грубые, нечленораздельные крики растаяли с другой стороны сложенных в штабель мешков с песком. Перестрелка усилилась.

Теперь в окопе остались только женщины. Мерседес услышала, как у нее за спиной кто-то из них протяжно завыл. Она молила Бога, чтобы, если ей суждено погибнуть, Он даровал ей быструю смерть. Без увечий. Без душераздирающих визгов и нечеловеческих мучений, которые она видела вчера.

Минут через десять стрельба начала носить спорадический характер, а затем почти совсем стихла. Только время от времени раздавались одиночные выстрелы, взрывы гранат прекратились вовсе. Где-то рядом слышался топот чьих-то бегущих ног, да кто-то звал санитаров.

– Что случилось? – нарушил тишину женский голос.

Вдруг кто-то вскарабкался на бруствер и, перевалившись через него, отдуваясь, скатился в окоп. Женщины в страхе завизжали, но через мгновение узнали Мануеля.

Он так и светился от радости.

– Отбили-таки сволочей! Неплохо для первого раза!

Все сразу оживились.

– А где Хосе Мария? – спросила Мерседес, хватая Мануеля за рукав.

– Там. – Голос его переменился.

У нее екнуло сердце.

– Он ранен?

– Да.

– Тяжело?

– Не знаю.

– Я хочу его видеть!

Лицо Мануеля вдруг стало каким-то несчастным.

– Что ж, пойдем.

Мерседес вскочила и бросилась вслед за лейтенантом.

– Из наших пострадал только он один, – обернувшись на ходу, сказал тот. – Бедный малый.

Из-за гор уже поднималось солнце, его холодные косые лучи отбрасывали на землю длинные тени. Хосе Мария, слабо постанывая, лежал на боку в грязи в нескольких ярдах от заграждения. Его руки были сложены возле губ, словно он читал молитву. Мерседес беспомощно опустилась рядом с ним на колени.

– Где у тебя болит? – спросила она.

Не в силах говорить, Хосе Мария только покачал головой. Казалось, он не мог пошевелиться. Мануель перекатил его на спину. Форма на животе Хосе Марии потемнела и была мокрой. От раны исходил резкий запах экскрементов. С гримасой отвращения на лице Мануель взглянул на Мерседес.

– О Господи! – пробормотала она. – Все будет хорошо, любимый. Все будет хорошо.

Она попыталась расстегнуть стягивающие его тело кожаные ремни. Мануель остановил ее. Мерседес взяла в руки голову Хосе Марии и поцеловала его. Лицо раненого было холодным и липким. Она старалась не плакать, но слезы сами собой катились из ее глаз.

Хосе Мария молчал. Поднимающееся солнце заливало его золотистым светом. Через несколько минут прибыли санитары. Когда они положили его на носилки, он начал стонать, его голова металась из стороны в сторону. Мерседес принялась умолять их, чтобы они были с ним поосторожнее. Они подняли его и понесли навстречу восходу…

Мануель бережно обнял ее, и она прижалась к нему, чувствуя, что у нее вот-вот разорвется сердце. Она рыдала, а он гладил ее своими большими руками по волосам, изо всех сил стараясь быть нежным.

– Он поправится, – успокаивал ее Мануель. – Его заштопают, и он будет как новенький. Ты даже не сомневайся.

– Смотрите! – испуганно закричал один из бойцов, указывая рукой в сторону националистов.

Все повернулись и уставились на другой берег пересохшего русла реки. За ночь линия обороны противника передвинулась вперед метров на пятьсот. Они увидели новые пулеметные точки и заметили поблескивающие в лучах утреннего солнца стеклышки перископа. Наступление было не чем иным, как отвлекающим маневром для занятия новых рубежей. Неожиданно ситуация приняла совершенно иной оборот.

– С такого расстояния, – спокойно проговорил Мануель, – они смогут попадать своими минами прямо в наши котелки. Если не получим подкрепления, придется отступить.

– Сюда! Сюда! – раздался чей-то крик. – Один из них еще жив!

Все поспешили к тому месту, где уже начала собираться небольшая толпа. На земле, в грязи, лежали тела трех убитых вражеских солдат с обнаженными в грустной улыбке зубами. Четвертый националист привалился к дереву и чуть слышно стонал. Он был ранен в бок, его форма промокла от крови. С побледневшим лицом он испуганно взирал на обступивших его людей.

– Что будем с ним делать? – спросил Мануеля один из бойцов. – Может, позвать санитаров?

– Не надо, – хрипло ответил тот. – Никаких санитаров для этой падали. – Он вытащил револьвер и, подойдя к раненому, прицелился ему в голову.

Женщины взвизгнули. Не в силах смотреть на эту сцену, Мерседес отвернулась. В наступившей зловещей тишине раненый, задыхаясь, начал шептать слова молитвы.

Мерседес невольно вздрогнула, услышав, как щелкнул боек по пробитому капсюлю стреляной гильзы. Мануель снова нажал на курок. И снова глухой щелчок. Он зло выругался. После боя в его револьвере не осталось патронов.

Националист, перевалившись на живот, в ужасе пытался отползти подальше от Мануеля, который в бешенстве шарил по карманам в поисках патронов.

– Ради Бога, – зарычал он на молча стоявших ополченцев, – да пристрелите же кто-нибудь эту сволочь!

Никто не двигался. На их серых лицах отражалось смятение. Палить в темноте по наступающему противнику было одно дело, а это – совсем другое.

Так ничего и не найдя в карманах, Мануель догнал ползущего человека и изо всех сил пнул его в раненый бок. Несчастный даже не вскрикнул, а лишь скорчился в невероятных мучениях на сырой земле. С пылающим ненавистью лицом Мануель снова пнул извивающегося националиста в то же самое место с такой чудовищной силой, что тот подскочил над землей. Потом еще раз, и еще…

Наконец истерзанный человек издал какой-то похожий на хриплое бульканье звук, и из его открытого рта хлынула кровь.

Со всех сторон послышался ропот возмущенных, протестующих, умоляющих голосов. Мерседес вспомнила про пистолет, который был у нее в руке. Ничего не чувствуя, словно в глубоком трансе, она выступила вперед. Вокруг воцарилась звенящая тишина.

Зная, что промахнется, если будет стрелять издалека, Мерседес приблизилась к раненому и приставила дуло пистолета к его виску. С оглушительным грохотом пистолет подпрыгнул у нее в руке, и голова националиста, дернувшись, безвольно свесилась набок. Едкий запах сгоревшего пороха ударил ей в ноздри. Тело вражеского солдата чуть подрагивало. Она отвернулась, даже не взглянув, что стало с его головой. Всякие эмоции покинули ее, мозг, казалось, отказывался работать. Влажная земля жадно впитывала растекающуюся на ней кровь.

Ошеломленные ее поступком, собравшиеся уставились на Мерседес широко раскрытыми глазами.

– Молодчина! – похлопывая ее по плечу, похвалил Мануель. Он взял из ее руки пистолет, поставил его на предохранитель и вложил в висевшую у нее на боку кобуру, затем, обняв за плечи, повел обратно к окопам. От слабости у нее заплетались ноги. Следом за ними молча шли остальные.

Тупо уставясь в землю, она спрашивала себя, почему она убила этого человека – из жалости или мстя за Хосе Марию, и вообще, имело ли это какое-нибудь значение. Пожалуй, имело, но очень небольшое. А вот что действительно беспокоило, так это холод, который она ощущала в душе.

Мерседес почувствовала, что в каком-то смысле и она тоже сегодня умерла и ничто в ее жизни уже не будет таким, как прежде.

В тот вечер к ним на позицию прибыл грузовик, в котором сидела одетая во все черное женщина лет сорока.

Приехавшей оказалась Долорес Ибаррури, Пасионария собственной персоной.

Выглядела она старше, чем на фотографиях в газетах, черные волосы были стянуты на затылке в тугой узел, под глазами – темные круги. Лицо серьезное, хмурое. Но, когда она забралась в кузов и, стоя у заднего борта, обратилась к ним с речью, ее голос зазвучал мощно и звонко, а в глазах вспыхнули искры.

– Я приехала к вам как женщина со специальным посланием к женщинам-фронтовичкам. Вы проявили чудеса героизма. И родина вас никогда не забудет. Когда мы победим в этой войне и в нашей стране воцарится мир, ваши имена будут золотыми буквами вписаны в учебники истории. Но я здесь, чтобы сообщить вам, что для вас пришло время возвращаться домой.

По толпе собравшихся прокатился изумленный ропот. Мерседес почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. Едва слыша, о чем говорит Ибаррури, она подняла глаза к холодному голубому небу. Ее охватило ощущение нереальности всего происходящего, будто она не имела к этому никакого отношения. Война, смерть – все казалось ей каким-то чуждым.

О судьбе Хосе Марии так ничего известно и не было. Но она чувствовала, что он жив. Он просто не мог умереть. Это невозможно.

Между тем Пасионария рассказывала им о великом сражении при Гвадалахаре, которое, по ее словам, изменило весь ход войны. Теперь победа республиканцев стала неизбежной. Народ был на пороге своего торжества над силами фашизма и реваншизма. И поэтому, заявила она, республиканцы имеют возможность пересмотреть свою политику в отношении воюющих в рядах ополченцев женщин и отозвать их из районов ведения боевых действий.

– С этого момента ваше место в тылу. Там вы сможете принести больше пользы нашему делу, чем здесь. – Ее голос звенел, перекрывая вой холодного ветра. – Возвращайтесь в Барселону. Возвращайтесь в Таррагону и Сарагосу. Возвращайтесь на свои заводы и фабрики. В свои больницы. В свои дома. А сейчас собирайтесь. Грузовики приедут за вами завтра утром.

Она спрыгнула на землю. Многие женщины не скрывали слез радости от того, что покидают фронт.

Мерседес стояла и молча сжимала винтовку. Неужели ради этого стоило столько страдать, столько надеяться? Ради того чтобы быть отозванной с фронта?

Она вспомнила лежащую в грязи мертвую Федерику. Вспомнила Хосе Марию и несчастного националиста, у которого она сегодня утром собственноручно отняла жизнь. Именем Республики она убила человека. Беспомощного, раненого человека, пытавшегося молиться Богу.

В последние минуты ее пребывания на фронте они сделали из нее убийцу. И теперь отсылают домой…

Пасионарию повели показывать передовые укрепления обороны. Противник, должно быть, прознавший о ее визите, вел постоянный огонь, и осмотр прошел второпях под аккомпанемент свистящих пуль. Затем она уехала, и женщины стали собирать свои пожитки. Мужчины хмуро наблюдали за ними, некоторые были крайне недовольны, особенно те, кому удалось обзавестись подружкой.

– Хватит глазеть! – прикрикнул на них Мануель. – Это самое лучшее, что случилось за последний год. Нельзя воевать с висящими на шее бабами и детьми. Нам некогда следить еще и за ними. А как только они отправятся по домам, мы наконец сможем нормально драться.

Мерседес раздобыла велосипед и по изрытой колеями дороге поехала в Гранадос навестить Хосе Марию.

После последних боев в госпитале царил невероятный хаос. В городе продолжали рваться снаряды и все вокруг было затянуто густой пеленой черного дыма.

В забитом машинами дворе госпиталя туда-сюда бегали санитары. В дальнем конце скромно стояли старинные катафалки на конной тяге. Ожидавшие эвакуации в Барселону раненые лежали везде – в палатах, на полу в коридорах и даже на улице, прямо под открытым небом. Докторов и медсестер тоже было гораздо больше, чем когда здесь лечилась Мерседес.

Несколько медсестер, к которым она обратилась с вопросом, где можно найти Хосе Марию, даже не потрудились ответить. Наконец ей встретилась молоденькая санитарка с красными от слез глазами.

– Черноволосый такой парень, – попыталась описать Хосе Марию Мерседес. – У него ранение в живот.

– Пулевое?

– Думаю, да.

– Если так, он едва ли в состоянии принимать посетителей.

– Завтра утром я должна возвращаться в Барселону, – взмолилась Мерседес. – Мне бы только одним глазком взглянуть на него перед отъездом. Он мой друг.

Санитарка вяло пожала плечами.

– Надо спросить разрешения у старшей сестры. Больные с полостными ранениями в конце коридора. Я провожу.

Вслед за девушкой Мерседес стала пробираться через лежащие на полу тела. Хмурые, воспаленные глаза смотрели ей в спину. Некоторые раненые стонали, но на их страдания никто не обращал внимания. Тут и там на забинтованных лицах, руках, грудных клетках были видны алые пятна проступившей крови. Во всем чувствовались грязь и неопрятность. От запаха гнили к горлу подкатывала тошнота.

Мерседес подумала, что, должно быть, так выглядит ад.

По сравнению с остальными помещениями госпиталя отделение полостных ранений было самым спокойным, с наглухо закрытыми ставнями. Пока вошедшая в палату санитарка приглушенным голосом разговаривала со старшей сестрой, Мерседес терпеливо ждала за дверью. Немного погодя девушка вышла и жестом пригласила Мерседес войти. В помещении, которое когда-то было изящной гостиной, стояло шесть кроватей, занятых безмолвными неподвижными пациентами.

Хосе Мария лежал на ближайшей к двери кровати. Его накрытое простыней тощее тело, казалось, почти не имело объема; осунувшееся лицо походило на выполненную из желтой глины маску; из-под неплотно закрытых припухших век виднелись светлые полоски глазных белков. Возле кровати была установлена капельница с кровью, от которой к его тонкой руке тянулась гибкая трубка.

– Сегодня утром его оперировали, – сказала старшая сестра. – Удалили половину кишечника. Он потерял много крови. Мы колем ему морфий, но, вполне возможно, он в сознании. Муж?

– Просто товарищ. – Мерседес почувствовала, как запершило у нее в горле. – Его отправят в Барселону?

– Да, через несколько дней. Если в этом будет смысл.

– Разве он не выживет?

– Может, и выживет, если повезет, – ответила старшая сестра. – Обычно такие больные умирают от шока либо от перитонита. Пожалуйста, не больше пяти минут, – попросила она и вышла.

Стульев в палате не было. Мерседес наклонилась и поцеловала Хосе Марию в покрытый холодным потом лоб. Никакой реакции. Словно мертвый. Человек, почти ставший ее любовником…

– Хосе Мария, ты меня слышишь? – Она осторожно дотронулась до его лица. – Я уезжаю. Всех женщин отзывают с фронта… Вот, пришла попрощаться. Я не хочу уезжать, но таков приказ. Пожалуйста, прости меня. Хосе Мария! Ты слышишь?

Ей показалось, что у него дрогнули веки. Однако она не была в этом уверена. Хотя в горле страшно першило, она твердо решила не давать волю слезам. Снова поцеловала его в губы. Они были мягкими и нежными, как губы спящего ребенка. Она почувствовала, что, если пробудет здесь еще хоть минуту, то уже не сможет себя сдержать.

– Увидимся в Барселоне… Только не умирай, – прошептала Мерседес. – Прошу тебя, только не умирай! Мы еще обязательно встретимся.

Она резко повернулась и вышла из палаты.

– Я смогу как-нибудь узнать о его состоянии? – уже в коридоре спросила Мерседес старшую сестру.

Та написала на клочке бумаги несколько цифр.

– Попробуй позвонить по этому номеру. Время от времени к нам дозваниваются.

Она кивнула и, сев на велосипед, поехала в темноте обратно на передовую. Сколько еще любивших ее людей предстоит ей потерять? Сначала Матильда. Теперь Хосе Мария. Наверное, это ее проклятье – нести смерть тем, кто осмеливается полюбить ее.

В ту ночь ей приснился кошмар: Хосе Мария и застреленный ею националист каким-то чудовищным образом слились в одно омерзительное, ползущее существо, которое стонало, и истекало кровью, и преследовало, преследовало ее. Оно тянуло к ней свои изуродованные руки и о чем-то ее просило, умоляло.

На следующее утро Мерседес проснулась, вновь ощутив знакомую вонь. Она безразличным взглядом обвела грязь и всеобщий развал сектора 14, и до нее вдруг дошла вся бесполезность происходящего вокруг. Права Долорес Ибаррури: толку от них здесь все равно не будет.

И не дай Бог им снова вернуться сюда.

Грузовики уже ждали. Мерседес быстро побросала в вещмешок немногочисленные пожитки, раздала ставшим ей друзьями ополченцам свои одеяла, а грозный пистолет и допотопную винтовку подарила молоденькому новобранцу из Сарагосы.

Пять месяцев ее жизни прошли на фронте. Прощаясь с остающимися мужчинами, Мерседес знала, что уже никогда их не увидит. Она отчетливо понимала, что для этих людей война уже превратилась из поражения в трагедию и что всем им суждено быть убитыми.

– Ну, будь здорова, маленькая недотрога, – крепко обнимая ее, грустно улыбнулся Мануель. – До встречи в Барселоне… И не плачь. Ради Бога, прошу тебя, не надо плакать.

Мерседес забралась в кузов грузовика к остальным женщинам – фронтовым шлюхам и несчастным страдалицам, горько рыдающим и весело смеющимся. Она чувствовала себя совершенно измученной.

Барселона

Через два дня, в пятницу, другой грузовик доставил их к казармам анархистов в Барселоне. Мерседес выделили койку в забитой до отказа общей спальне. К отправке на фронт готовилась очередная партия новобранцев, которые таращились на нее любопытными глазами.

Несколько раз она пыталась дозвониться в полевой госпиталь, но у нее так ничего и не вышло.

Она бродила по улицам, стараясь привести в порядок свои растрепанные мысли. А вокруг бурлил город, невыносимо шумный и после фронта казавшийся ей невообразимо большим.

Барселона изменилась.

Присущее ей веселье исчезло без следа. Флаги выглядели потрепанными. Кругом были видны голодные, унылые лица. По улицам ходили толпы оборванных беженцев из провинции, выпрашивающих еду.

Начались контрреволюционные выступления. Контроль над городом пытались взять в свои руки коммунисты. Прошедшие подготовку в НКВД головорезы повсюду чинили зверские расправы над наиболее преданными своей идее анархистами, рассчитывая таким образом «очистить» революцию.

Анархисты и коммунисты принялись стрелять друг в друга. Ходили слухи, что в подвалах домов постоянно проводились допросы, нередко с применением пыток. Разоблачения, взаимные обвинения, убийства, взрывы бомб… Началась жестокая внутренняя борьба. Мир сошел с ума.

Люди стали замкнутыми и разговаривали, не поднимая глаз, словно весь город жил в ожидании близкого конца. Словно весь город знал, к чему приведет эта война.

Осознание происходящего вызывало у Мерседес чувство глубокого омерзения. Идеи, которые она восприняла от отца, казались заманчивыми и романтическими только до тех пор, пока они оставались идеями. Но грубая, примитивная жестокость революционной борьбы внушала ей лишь отвращение. Ей стало ненавистно то, что сделала с ней эта борьба.

И ей так же была ненавистна мысль, что воспоминания об этих днях останутся с ней навсегда. Ее уже тошнило от режущей слух, напыщенной революционной риторики.

Мерседес чувствовала, что наконец ей стала понятна безропотная, пессимистическая человечность ее матери. Это была не философская теория. Это было нечто, что невозможно выразить словами. Нечто, идущее скорее от женского начала, от умения сострадать ближнему, нечто подсознательное, что всегда было присуще ее матери. А возможно, в ней просто кипела злость на то, что делали мужчины друг с другом.

Но это было нечто, что она понимала сердцем.

Жаль только, что она не пришла к этому пониманию раньше, до того как война оставила на ее душе страшные шрамы, превратив в убийцу.

Больше она уже никогда не сможет выстрелить в человека. Она найдет работу в каком-нибудь госпитале. Лучше пытаться спасать жизни товарищей, чем отнимать их у врага. Но сначала она собиралась съездить на Пасху домой.

Мерседес отправилась на железнодорожную станцию и купила билет до Сан-Люка и обратно, а затем снова позвонила в госпиталь в Гранадос. Когда ее соединили со старшей сестрой, та сообщила, что Хосе Мария умер через несколько минут, после того как она уехала из госпиталя.