Май, 1924
Сан-Люк
Наступило время перемен. И чудес.
Таких, как дедушкин новый «форд» – предмет всеобщего восхищения. В Сан-Люке больше ни у кого нет автомобиля. Дедушка везет всех их к морю, на пляж; она сидит впереди, у папы на коленях, и чуть не лопается от гордости; за ними поднимается шлейф пыли; люди, раскрыв рты, смотрят им вслед.
Дедушкин кинотеатр «Тиволи» – настоящий дворец грез.
А кузница папы, над которой они живут, ну прямо-таки врата Ада. Когда он бьет молотом по раскаленному металлу, его мускулы блестят от пота. Искры брызжут в разные стороны. А когда он открывает заслонки печи, она видит бушующее и ревущее там пламя и в ужасе убегает прочь.
И вот Мерседес объявляют, что она будет ходить в школу.
Отвести девочку в школу в ее первый день учебы поручают тете Луизе. Не сказать, что Мерседес очень уж любит свою тетушку. Но, когда та оставляет ее в переполненном классе среди незнакомых детей, малышка растерянно смотрит, как удаляется широкая спина тети Луизы, и у нее на глазах выступают слезы.
Школа представляет собой квадратное тускло-коричневое здание с колоколенкой, над которой возвышается ржавый железный крест. А рядом расположена посыпанная песком площадка для игр с растущей на ней старой липой, ствол которой весь покрыт нацарапанными на нем бесчисленными инициалами учащихся.
Это церковно-приходская школа; занятия в ней ведут угрюмые монахини, и только директор здесь – мужчина. В их методике преподавания главное место занимает дисциплина, особенно телесные наказания. Старшие сестры наиболее склонны к рукоприкладству.
Однажды сестра Юфимия, словно фурия, набрасывается на Мерседес и начинает бить ее по лицу своими огрубевшими руками, пока девочка, визжа, не сжимается в комок. Ей больно, она не знает, в чем провинилась. Ее еще никогда не били. Она порывается убежать.
Сестра Юфимия не дает ей даже встать.
– Вся в отца! – шипит монахиня. Ее мясистая физиономия почти касается личика ребенка. – Мятежный дух и непокорное сердце. Сие есть грех! Смири гордыню, дитя, если не хочешь гореть в геенне огненной.
Весь день Мерседес заливается слезами. Впредь она постарается избегать сестру Юфимию, чтобы не провоцировать ее на новые вспышки гнева. Но ум-то не спрячешь. Она лучшая ученица в классе, и не только по чтению и письму, но и по арифметике и географии.
И, что особенно важно – по катехизису. Теперь она сидит на самой первой парте.
Пролетает первый школьный год.
И вот в один прекрасный день – это происходит за несколько недель до ее первого причастия – сестра Каталина отводит Мерседес в сторонку. Из всех монахинь девочка считает ее самой лучшей.
– В следующем году я уже не буду учить тебя, – ласково говорит сестра Каталина. На лице Мерседес отображается разочарование. – Ты будешь обо мне скучать?
– Да, сестра.
– Я уже старая, Мерседес. Настало время удалиться на покой, дабы остаток дней посвятить молитвам и раздумьям о царствии небесном. Но, если хочешь, ты можешь иногда навещать меня в монастыре.
Мерседес кивает.
– Господь наградил тебя разумом, Мерседес. Когда-нибудь и ты, возможно, станешь сестрой во Христе, – перебирая четки, мягко говорит сестра Каталина. – Вот как Юфимия. Или как я. И, может быть, ты тоже будешь учить детишек здесь, в этой самой школе. Тебе бы этого хотелось, а?
Мерседес снова кивает.
– Но, хотя сейчас ты еще дитя малое, придет день, и ты станешь женщиной. А для женщины ум далеко не самое главное. Гораздо важнее непорочность. И смирение. Твоя душа чиста, Мерседес, незапятнанна. Она – словно белоснежный лист бумаги, на котором тебе еще только предстоит написать историю своей жизни. Ты меня понимаешь?
– Да, сестра Каталина.
– Когда-то и сатана был красив и весел. И преисполнен талантами. Но гордыня сгубила его. И он погряз во грехе и стал отвратителен, уродлив. Давным-давно – тебя тогда еще и на свете не было – твой отец совершил страшный грех. Грех, который, словно черное пятно, лег на его душу.
– А что он сделал? – испуганно спрашивает девочка.
– Такую мерзость, – с неожиданной страстью в голосе шепчет монахиня, – что и говорить-то об этом нельзя.
– Ну что он сделал? – настаивает Мерседес. Сестра Каталина кладет руку на детское плечико.
– За это он уже наказан. Господь поразил его, сделав калекой, дабы каждый это видел. И, пока он не раскается, не будет ему прощения. Он обречен нести свой грех в себе. Всегда.
Мерседес смотрит на нее широко раскрытыми глазами. Сердце стучит так, что аж больно.
– Смотри, Мерседес. – Монахиня трясет девочку за плечо. – Остерегайся. Помни, что все, что ты напишешь на белоснежном листе своей души, останется там навсегда, до самого дня Страшного Суда. И тогда ангел, отмечающий добрые дела и грехи человека, расскажет Господу Богу, что ты написала, и Господь решит, вознесешься ли ты на небеса или гореть тебе в аду. Дрожа от страха, Мерседес спрашивает:
– Папа будет гореть в аду?
Сестра Каталина убирает с плеча девочки руку.
– Если он раскается и вернется в лоно Церкви, то спасет свою душу. Если же нет, никакая сила на свете не сможет смыть с него того пятна. Оно с ним навсегда, черное и отвратительное.
Мерседес вспоминает бушующее и ревущее пламя в печи отцовской кузницы. Она знает: папа никогда не раскается и никогда не вернется в лоно Церкви. В ее детское сознание вползает страх.
Свое первое причастие она принимает в декабре. Вся в белом.
Апрель, 1925
Сан-Люк
Они пришли в Сан-Люк через несколько дней после ее седьмого дня рождения.
Трое солдат guardia civil с карабинами за плечами. Они искали жившего в деревне фабричного рабочего Бертрана Кантарелла.
Возможно, будет перестрелка.
С выскакивающим из груди сердцем Мерседес бежала следом за ними. Посмотреть.
Бертран заперся в своем доме. Ему крикнули, чтобы он выходил, но он отказался. Тогда гвардейцы взломали дверь. На улице начал собираться народ. Солдаты взяли в руки карабины и вошли внутрь.
Минуту спустя Бертрана вывели во двор. Гвардейцы снова повесили свои карабины за плечи. Никакой стрельбы так и не было. Правда, нос и губы Кантарелла были в крови, так что выглядел он довольно-таки странно. На руки ему надели наручники. С двух сторон на нем повисли его визжащая жена и плачущий ребенок. Один из солдат грубо оттолкнул их и, чтобы они больше не приближались, наставил на них дуло своей винтовки.
У Мерседес заболел живот, так сильно, что ей хотелось побыстрее убежать домой. Но она не могла. Она вцепилась в юбку какой-то женщины и как завороженная смотрела на происходящее.
Прибыл четвертый гвардеец. Он вошел в дом Бертрана и принялся выбрасывать на улицу вещи. Мерседес и остальные собравшиеся стояли и молчали. Трое солдат пустили между собой по кругу сигаретку и завели разговор о корриде. Бертран угрюмо поглядывал на жену и ребенка, стоявших возле кучи их добра.
Лицо его жены выражало неприкрытый ужас и горе.
Стулья, одежда, стол, кое-какая посуда. Особо и выбрасывать было нечего. Вскоре все это валялось на улице.
Затем солдаты повели Бертрана вниз по дороге. Их причудливые фуражки возвышались над его непокрытой головой. Какая-то женщина, обняв дочку и сына, потащила их прочь. Кто-то пытался помочь жене Кантарелла собрать пожитки.
Какое же преступление совершил Бертран? Этот вопрос Мерседес задала своему деду, который стоял на площади и болтал с другими стариками.
– Не твоего ума дело, – ответил Баррантес. – Иди-ка лучше поиграй со своими кроликами.
– Но они выбросили на улицу все его вещи.
– Нам чертовски повезло, что мы имеем сильное правительство, – сказал лавочник приятелям. – Эти негодяи даже хотели убить короля.
– Бертран?
– Ну, не Бертран, конечно, – улыбнулся дедушка, – но те люди, которые придерживаются таких же взглядов. Что еще остается делать властям? – Он многозначительно ткнул пухлым пальцем внучку в плечо. – Вот, Мерче, так и скажи своему папаше.
Мерседес побежала домой. Отец работал в кузнице, мама стояла рядом и что-то ему говорила. Она выглядела бледной и встревоженной.
– А Бертран плохой? – спросила отца девочка.
– Нет, просто он бедный. Когда ты вырастешь, Мерче, ты поймешь, что бедные люди редко бывают плохими. И что плохие люди редко бывают бедными. – Огромными руками папа посадил дочку к себе на колени. Его синие глаза блестели. – Сан-Люк – это тихая заводь. Но таких Сан-Люков тысячи. И есть еще города, в которых живут миллионы людей. Великая смута затевается в этих городах и деревнях. Словно поднимается могучая морская волна. Придет день, и эта волна обрушится на Испанию. И смоет с нашей земли всю несправедливость, все горе, всю нищету.
– Франческ, довольно, – раздраженно перебила его мама, протягивая к Мерседес свои тонкие руки. Отец рассмеялся и выпустил девочку. Мама подняла ее и крепко прижала к себе. – О Господи, – с трудом проговорила она. – Ты становишься такой тяжелой, моя маленькая принцесса. Не знаю, смогу ли я донести тебя наверх.
Как оказалось, смогла. А вот обсуждать Бертрана Кантарелла и его поступки она категорически отказалась. У Мерседес от всего этого остался на душе какой-то странный неприятный осадок. Прежде ей и в голову не приходило, что дверь можно выломать. Когда дверь была на замке, она всегда чувствовала себя в полной безопасности. Неужели и их дверь тоже кто-то может выломать?
Мерседес Эдуард росла проказливым ребенком. Она была очень миленькой и подавала все признаки того, что со временем станет настоящей красавицей. Ее огромные черные глаза светились незаурядным умом. Волосы были длинные, густые и черные как смоль. Они не завивались кудряшками, а ниспадали толстыми волнистыми прядями, которые папа называл змеями Медузы.
Она понятия не имела о тех страшных событиях, что, словно волны, прокатывались по Каталонии и по всей Испании. Да и как она могла знать? В семь лет Мерседес едва ли хоть раз выезжала за пределы Сан-Люка.
Родную деревню она изучила вдоль и поперек, знала каждый темный закоулок, каждую дверь, каждую извилистую улочку. Могла сразу сказать, кто где живет, что делает.
Она никогда не испытывала любви к Сан-Люку, никогда не считала его красивым, но он действительно был красив, и она любила его подсознательно, хотя поняла это только тогда, когда было уже слишком поздно. А пока она жила лишь сегодняшним днем и с жадностью ждала наступления дня завтрашнего.
На школьном дворе Леонард Корнадо, который был одним из самых сильных мальчишек в классе и которому уже почти исполнилось одиннадцать лет, сказал ребятам, что Бертрана убили.
– Ему к шее привязали свинцовую гирю и сбросили в море, – заявил он, сидя на нижней ветке росшего в дальнем конце двора дерева. Эта ветка служила ему своеобразным троном, с которого Леонард обычно вершил суд над своими одноклассниками. При этом он любил демонстрировать свои мускулы. – Во, видали? – Сейчас он закатал рукав рубашки и напряг бицепс. Бицепс впечатляюще округлился.
– А почему они это сделали? – спросила Мерседес.
– Больно ты любопытная, – осклабился Леонард. Он был веснушчатым мальчишкой с карими глазами и хитрой улыбкой. Показывая ребятам бицепс на другой руке, он, подражая позе Адониса, коснулся сжатой в кулак рукой своего носа. Поглазеть на представление подошли еще три девочки. Все девчонки в классе были очарованы Леонардом Корнадо. Даже Мерседес немного симпатизировала ему. Их всегда тянуло к нему, особенно когда он демонстрировал свою мускулатуру.
– И все-таки почему? – не отставала Мерседес.
– Потому что он маленький вонючий Ленин, вот почему. Такой же, как кое-кто еще, кого мы прекрасно знаем. – Одна из девочек хихикнула и подтолкнула локтем подружку. – Вот так поступают с анархистами, – продолжал Леонард. – Гирю на шею – и в море. Они камнем идут на дно, захлебываются и тонут. А потом рыбы выедают у них глаза. Именно этого анархисты и заслуживают. – Он подставил девочкам напряженный бицепс. – Пощупайте. Как сталь!
Девочки, ахая и трепеща от волнения, принялись ощупывать твердый, слегка побелевший мускул. Двое ребят тоже последовали их примеру.
Леонард подмигнул.
– А хотите пощупать кое-что еще такое же твердое?
– Не хами, Леонард, – сказал один из мальчишек. Все прекрасно понимали, что за этим последует. Девочки, широко раскрыв глаза, придвинулись поближе.
– Давай, – подбодрила одна из них. Леонард расстегнул ширинку и сунул в нее руку.
– Вот, полюбуйтесь!
Девочки разом взвизгнули.
– Убери, ты, свинья, – крикнул все тот же мальчик. Но остальные во все глаза смотрели, как Леонард гордо массирует свое «мужское достоинство». Его пенис увеличился в размерах и затвердел, на нем проступили вены.
– Фу, какая гадость! – презрительно сказала Фина, старшая из девочек. Ей было десять.
– Вовсе нет. – Леонард одарил ее похотливым взглядом. – Это очень вкусненькая сосисочка. Кто-нибудь хочет попробовать? – Он повернулся к Фине. – Давай ты, Фина. Я знаю, тебе понравится.
– Размечтался! – Фина возмущенно вскинула свой курносый носик и тряхнула косичками. – Да меня вырвет.
– Не вырвет, – нетерпеливо заверил ее Леонард. У него заблестели глаза. – Ну давай же!
Остальные стали дружно подбадривать. Фина ухмыльнулась и наклонилась вперед.
Отвернувшись, Мерседес побрела через школьный двор. Это она уже видела. Леонарду было все равно, кто сосет его «сосиску», мальчик или девочка, и Мерседес отлично знала, чем все это закончится. Ей было неинтересно.
Что действительно занимало ее, так это мысль о том, что кого-то могут сбросить в море с гирей на шее. И он захлебнется и утонет. А потом рыбы выедят у него глаза.
Хотя Леонард ведь врун. Он сказал это, просто чтобы напугать ее. Такое не может случиться.
Но Мерседес сама видела выломанную дверь дома Бертрана и его разгромленное жилище. Она видела, как, избитый, он истекает кровью. «Такое не может случиться» – эта фраза ее почему-то больше не убеждала.
Но однажды вечером Бертран вернулся. Сначала Мерседес подумала, что он пьяный. Он медленно шел через деревенскую площадь, обнимая себя руками, словно охапку старого тряпья, которая в любой момент готова рассыпаться. Затем луч света из окна упал ему на лицо. Оно было серое и раздувшееся, как карнавальная маска. Один глаз залеплен спекшейся кровью.
Мерседес со всех ног бросилась в кузницу и заплетающимся от волнения языком рассказала родителям об увиденном. Папа, мрачный и молчаливый, отправился искать Бертрана, а мама уложила ее в постель. Мерседес упросила ее оставить зажженную свечу, так как в каждой тени ей чудилось обезображенное лицо этого несчастного человека.
Утром Бертран и его семья покинули Сан-Люк и больше уже не вернулись.
По словам тетки Жозефины, работавшей в булочной, все это было связано с долгосрочной забастовкой на фабрике, где работал Бертран. Он, сообщила Жозефина, пытался испортить дорогостоящую машину, и Массагуэры, хозяева фабрики, страшно разозлились.
– Он всю жизнь горбатился на них, – говорила тетка Жозефина одному из покупателей. – А кроме грыжи, ничего не заработал. И теперь мочится кровью. А где взять деньги на докторов?
В этот вечер мама приготовила zarzuela, рагу из креветок, моллюсков и цыпленка. Но у Мерседес не было аппетита. Она чувствовала себя больной. И мама уложила ее в постель с грелкой.
Что бы там ни говорили, Мерседес гордилась своим отцом.
На каждом доме она узнавала вещи, сделанные его руками, – от тяжелых железных дверных колец до причудливых флюгеров, что вертелись над крышами.
Все эти предметы хранили в себе прикосновение его рук. Витиеватые замки и засовы, решетки заборов и балконов, горшки и сковородки – тысячи вещей, пришедших в жизнь людей из его кузницы. Но предметом особой гордости являлись ворота, которые он отковал для женского монастыря.
Они были красивыми, крепкими и изящными. Извивающиеся на них змеи казались почти живыми, а лепестки цветов – мягкими и нежными. Она любила эти ворота и гордилась ими.
Время от времени Мерседес захаживала навестить сестру Каталину. Обычно они встречались в тенистом саду, и старая монахиня угощала девочку молоком с кусочком бисквита.
Однако от раза к разу сестра Каталина становилась все более молчаливой. Она сильно похудела, сделалась почти прозрачной и все чаще надолго впадала в задумчивость. Ее серые глаза потускнели, дыхание стало едва заметным. Но молчание не смущало Мерседес. Ей просто нравилось здесь бывать. Нравилось смотреть на ворота и с благоговением касаться затейливых изгибов черного металла. Ей нравилось спокойствие мощенного булыжником монастырского двора, по которому, словно тени, плыли черные фигуры монахинь. Ей нравилось ощущать тяжесть и близость голубого неба над головой.
Порой она думала, что, пожалуй, тоже хотела бы стать монахиней. Отсюда, с вершины холма, открывался такой чудесный вид на бескрайнее море и далекие горы! А можно перегнуться через монастырскую стену и смотреть на расположенные внизу домишки Сан-Люка и на детишек-попрошаек, вьющихся вокруг юбок богатых дам. Здесь, наверху, так легко верится в Бога.
Апрель сменился маем. И в полях зацвели мириады маков, словно миллион кошек поймали миллион птиц и из них брызнул миллиард капель алой крови.
Май, 1927
Сан-Люк
В то утро целая толпа ребятишек собралась вокруг остановившегося возле школы автомобиля.
Мерседес сразу определила, что эта машина совсем не такая, как дедушкин «форд». Она была длинная, изящная, сверкающая красной краской и хромированными деталями. Блестели спицы огромных колес.
– «Студебекер-седан», – проговорил потрясенный Хуан Капдевила. Хуан был лучшим другом Мерседес и отлично разбирался в автомобилях. И еще у него были торчащие в стороны уши, которыми он мог шевелить, что делало его похожим на тощую летучую мышь.
Зазвенел звонок, и дети неохотно поплелись в актовый зал школы.
В этот раз расположившиеся на сцене учителя выглядели особенно строгими, и среди них находились еще двое незнакомых людей. После того как была прочитана молитва, вперед вышел сеньор Санчес, директор, и торжественно покашлял.
– Большинство из вас, дети, знают, что в настоящий момент Испания ведет войну в Марокко, – начал он. – Героическую войну против жестокого и беспощадного врага. А во время войны людям нередко приходится жертвовать своими жизнями. Сегодня я хочу рассказать вам об одном человеке, который принес эту самую великую из жертв. О храбром солдате, сложившем голову, сражаясь в Африке. – Директор перекрестился, все остальные последовали его примеру. – Его звали лейтенант Филип Массагуэр. Он был старшим сыном в семье, которая так щедро помогает Церкви и нашей школе. Он погиб как герой во время штыковой атаки, проявив чудеса бесстрашия и самоотверженности. Его последними словами были «Да здравствует Испания!». В память о его беспримерном подвиге в нашей школе будет установлена мемориальная доска.
Перед тем как распустить учащихся по классам, директор сделал последнее объявление:
– После собрания прошу Мерседес Эдуард зайти ко мне в кабинет.
Мерседес сунула свои дрожащие ладошки себе под мышки. Все это могло означать только одно – наказание. А для девочек оно даже хуже, чем для мальчиков: их бьют по пальцам толстым концом указки.
Леонард Корнадо пнул ее по ноге и стал заламывать себе руки, изображая боль. Хуан сочувственно похлопал ее по плечу. Мерседес поплелась в кабинет директора.
Сеньор Санчес сидел за своим столом. Но он был не один. Напротив него расположился другой человек, в котором Мерседес узнала одного из гостей, присутствовавших на сегодняшнем собрании.
– Вот девочка по фамилии Эдуард, – сказал сеньор Санчес.
– В самом деле? – хриплым голосом проговорил незнакомец.
Уставившиеся на Мерседес глаза были черные и очень сердитые, с тяжелыми веками и длинными темными ресницами. В них застыло какое-то непонятное, едва заметное выражение – не то ожидания, не то любопытства.
– Ты слышала, что я говорил сегодня о героической гибели лейтенанта Филипа Массагуэра? – поигрывая очками, задал вопрос директор.
Мерседес кивнула.
– Вот брат этого человека, сеньор Джерард Массагуэр.
Джерард Массагуэр. Мерседес застыла от ужаса. Неужели должно случиться что-то более страшное, чем наказание? А что, если это имеет отношение к отцу? Она вспомнила, как в Сан-Люк вернулся жестоко избитый Бертран Кантарелл. Ее начало трясти.
– Сеньор Массагуэр только что прибыл из Африки, где он посетил могилу брата. А к нам он приехал, чтобы сообщить эту печальную новость. Он попросил меня познакомить его с лучшей ученицей школы. Поэтому я тебя и вызвал.
– Ну что же, – заговорил Джерард Массагуэр. Он лениво положил ногу на ногу. – Ты Мерседес Эдуард, так?
– Да, сеньор, – прошептала она.
– О тебе прямо-таки слава разносится. Я слышал, ты отличница по всем предметам. Это правда? – Мерседес молчала. – Ну! – прикрикнул он. – Тебе что, кошка язык откусила?
– Н-нет, сеньор.
– Так ты отличница?
– Да, сеньор.
– Даже по арифметике?
Мерседес растерянно посмотрела на директора.
– Я… я думаю, да, сеньор.
Джерард рассмеялся. Он был одет с иголочки. На лацкане пиджака аккуратно приколота маленькая полоска черной материи. Выглядел он, как кинозвезда. Его волнистые волосы были зачесаны назад, на мизинце правой руки сверкал крупный бриллиантовый перстень.
– Не нужно ложной скромности, Мерседес Эдуард. Это дурное качество. Я люблю иметь дело с людьми, которые знают себе цену. – Его черные глаза изучающе разглядывали ее из-под тяжелых век. – Подойди.
С бьющимся сердцем Мерседес повиновалась. Она почувствовала исходящий от этого человека запах, запах одеколона, новой одежды и мужского тела. Он впился в нее глазами.
– Да, – произнес наконец Массагуэр. – У нее умное лицо. Как считаете, директор?
– Истинная правда, сеньор Массагуэр, лицо умное.
– Должно быть, сказалась хорошая наследственность. – Пухлые губы скривились. – В один прекрасный день она может стать настоящей красоткой. Какие чудесные глаза. А кто отец девочки?
– Местный кузнец. Франческ Эдуард.
– А-а! Этот смутьян.
– Так точно, сеньор Массагуэр, анархист. Если не сказать хуже.
– Сколько тебе лет, Мерседес?
У нее пересохло в горле.
– Девять.
Она почувствовала, как сильными пальцами мужчина взял ее за подбородок. Его черные глаза смотрели в упор. Из-за вцепившихся в нее пальцев отвернуться от этого взгляда было невозможно.
– Да ты дрожишь, Мерседес. Ты что, боишься меня? Мерседес ничего не ответила. Она ощутила, как сильно сжались пальцы, отчего ее зубы так сильно впились в щеки, что она даже сморщилась.
– Не бойся меня. Ты меня очень интересуешь, Мерседес.
Слегка покачивая очками, директор со снисходительной улыбкой наблюдал за происходящим.
– Очень интересуешь, – повторил Джерард. – Я буду внимательно следить за твоими успехами. Уверен, ты способна на многое.
Он наконец отпустил ее. Щеки Мерседес занемели. Она хотела потереть их, но не посмела.
– А сейчас я хочу услышать, как ты пересказываешь таблицу времен глаголов.
Мерседес забормотала заученную таблицу.
– Быстрей! – грубо оборвал ее Джерард. – Так тебе дня не хватит.
Она начала сначала, так быстро, как только могла. Массагуэр слушал ее и хмурился. Когда она закончила, он повернулся к сеньору Санчесу и спросил:
– Этого ребенка часто наказывают?
– Пожалуй, никогда, – улыбнулся директор.
– Плохо. Ее нужно бить. Девочек вообще нужно чаще бить. Так вот, директор, при первых же признаках лени с ее стороны, как только вы почувствуете, что она учится не в полную силу, я требую, чтобы ее сурово наказывали. Беспощадно. Пока не завизжит от боли. Договорились?
– Все будет исполнено, как вы приказываете, сеньор Массагуэр.
Что это, шутка? Мерседес била дрожь. Оценивающе разглядывая девочку, Джерард откинулся в кресле.
– А скажи-ка, о чем мечтает маленькая Мерседес Эдуард?
– Я… я не знаю, сеньор.
– Но должно же быть что-то, чего бы тебе действительно хотелось, за что бы ты руку готова была отдать. Ну, я слушаю.
– Я… я коплю деньги, – прошептала она, – на… велосипед.
– Ага, велосипед. Тогда положи это в свою копилку. Мерседес увидела блеснувшую в протянутой руке Массагуэра монету.
Когда она взяла ее, у нее даже дыхание перехватило, глаза чуть не выскочили из орбит – она была ошеломлена. На ладони лежал duro. Огромная серебряная монета достоинством в целых пять песет с изображением юного короля Альфонса XIII.
Директор школы даже привстал со своего стула.
– Вот это поистине царский подарок! Что нужно сказать, детка?
– Спасибо, – пролепетала Мерседес, зажав в кулачке монету.
– Спасибо большое, – поправил ее сеньор Санчес.
– Спасибо большое.
– Будешь хорошо учиться, в следующий раз получишь еще одну. Нет – будут слезы.
Мерседес ошарашенно кивнула.
– Ну что же, Санчес… – Джерард Массагуэр поднялся, бросив взгляд на свои изящные золотые часы. – Время бежит неумолимо. Пора.
– Конечно, конечно, – засуетился директор и, повернувшись к Мерседес, шикнул: – Иди в класс. И не потеряй деньги, а то я тебе пальцы переломаю!
Сжимая в руке монету, Мерседес пулей вылетела на школьный двор. Она не могла поверить в случившееся. Ее не наказали. А Джерард Массагуэр, самый могущественный из известных ей людей, подарил ей серебряный duro!
Во дворе школы все так же сиял на солнце красный «студебекер». Возле автомобиля, небрежно опираясь на его полированный капот, стояла незнакомая молодая женщина. Она была очень стройная, с подстриженными «под мальчишку» золотистыми волосами. И очень красивая. Незнакомка курила сигарету, вставленную в длинный мундштук.
На ней было белое ситцевое платье, собранное с одного бока в складки, прихваченные бантом, достаточно короткое, чтобы можно было разглядеть ее тонкие щиколотки и замшевые туфли на высоких каблуках.
У Мерседес замерло сердце. Какая красавица! Просто ангел. Она представила себя стоящей вот так же, небрежно прислонившись к автомобилю. И с такими же золотистыми волосами.
Когда Джерард и Санчес вышли из дверей школы, Мерседес спряталась за стволом старой липы.
– Извини, дорогая, что заставил тебя ждать, – сказал Массагуэр. Он фамильярно ткнул Санчеса в грудь. – Я еще хотел спросить вас, а не мешает ли девочке учиться ее отец? Не вдалбливает ли он ей в голову свои идеи?
– Да вроде нет, – ответил директор. – Похоже, Эдуард угомонился с тех пор, как женился на дочке Баррантеса.
– Не будьте слишком доверчивы, – презрительно проговорил Джерард. – Я знаю этих людей. Они не меняют своих взглядов. Ну, до встречи, Санчес.
Он распахнул перед своей невестой дверцу машины. «Студебекер» взревел и укатил прочь.
Мерседес опустила глаза на лежащую у нее на ладони монету. Казалось, она только что заглянула в совершенно новый для нее мир.
В класс она прибежала, когда прошло уже полурока истории, и, извинившись перед учительницей, села на свое место – за одной партой с Хуаном. У нее в ладони была крепко зажата монета.
– Дай посмотреть, – сочувственно прошептал Хуан, поворачивая к подружке свою добрую мышиную мордочку.
Мерседес протянула под партой стиснутую в кулак руку, затем медленно разжала пальцы. Вместо красных следов от ударов, которые ожидал увидеть Хуан, у нее на ладони сверкнула серебряная монета.
Глаза мальчика раскрылись так широко, что у него даже зашевелились уши.
Когда Мерседес прибежала домой, мама еще не вернулась с работы, а папа работал в кузнице – он делал дверные петли для плотника Хосе Арно, который стоял рядом и что-то рассказывал.
Промчавшаяся всю дорогу от школы до дома, задыхающаяся Мерседес сразу же выпалила им свою потрясающую новость. В печи в это время так гудело пламя, что ей пришлось кричать.
Хосе Арно слушал и улыбался, однако папино лицо сделалось почему-то холодным и словно окаменело.
– Посмотрите! – победно воскликнула все еще не пришедшая в себя Мерседес. – Вы только посмотрите, что подарил мне сеньор Массагуэр! И он обещал в следующий раз подарить мне еще одну такую же, если я буду хорошо учиться!
Франческ взял из рук дочери монету и бросил ее в печь.
Мерседес раскрыла от изумления рот.
– Папа!
– Никогда моя дочь не станет брать деньги у Массагуэров, – ледяным голосом произнес отец. – Никогда.
– Но это моя монета! Отдай!
Франческ снова взялся за молоток.
– Ступай в комнату и садись за уроки, – приказал он.
– Ты вор! – завопила Мерседес. – Вор! Отдай мне монету.
Запустив руку в седые волосы, Арно неодобрительно закряхтел.
– Нехорошо так разговаривать со своим отцом, Мерседес.
– Но он украл мои деньги! – Слезы ручьями лились по ее щекам. – Он вор!
В синих глазах Франческа застыл гнев.
– Что ж, можешь забрать свои деньги. – Щипцами он выхватил из огня монету и бросил на раскрытую ладонь дочери.
Не отдавая отчета своим действиям, она сжала пальцы. Раскаленный металл с шипением впечатался в руку. Девочка попыталась сбросить монету, но она прилипла к коже. От нестерпимой боли Мерседес завизжала и принялась бешено трясти рукой.
Монета наконец оторвалась и упала на пол, оставив на ладони идеально ровный красный след.
Рыдая, Мерседес сжалась в комок.
– Никогда больше не называй меня вором, Мерседес. Никогда. – Франческ подтащил ее к бочке и сунул обожженную руку в воду, словно это был кусок железа, с которым он только что работал. – Никогда в жизни ты ничего не возьмешь ни у Джерарда Массагуэра, ни у кого-либо другого из этой семьи. Ты меня поняла?
Мерседес вырвалась из его рук. В ее черных глазах на белом как полотно лице, казалось, бушевало пламя.
– Я тебя ненавижу, – прошипела она и, не разбирая дороги, бросилась вон.
Франческ снова принялся за работу – лицо злое. Плотник, стараясь успокоить его, положил ему на плечо руку.
– Непростые существа эти дети. – Отец четверых детей и дед шести внуков, Арно сочувственно похлопал кузнеца по спине. – Они не слитки железа, из которых ты можешь выковать все, что тебе хочется, и не куски дерева, которые я могу обтесать. Особенно девочки. С ними еще труднее.
Франческ стряхнул с себя руку старого приятеля и схватил кувшин с вином, стоявший возле двери, в самом прохладном месте кузницы. Он пил большими глотками, стараясь заглушить боль и клокотавшую в груди ярость.
Он отчетливо представил черные глаза Джерарда Массагуэра, которыми смотрела на него Мерседес.
Она не его дочь. И никогда ею не станет. Невидящим взглядом Франческ уставился на дрожащие в дверном проеме пылинки. Интересно, что скажет Кончита, когда узнает о случившемся?
Барселона
Жужжание пускового механизма. Затем два коротких выстрела. И глиняный диск разлетается на сотни осколков. Публика восторженно аплодирует.
Стрелок, молодой маркиз, переломил ружье и достал стреляную гильзу. Этим вечером стрельба у него ладилась. Он защелкнул ружье и встал наизготовку.
– Пуск!
Жужжание.
Бах. Бах.
Сидящий на балконе Джерард Массагуэр положил ногу на ногу, его руки сцеплены за головой. Мариса вместе с другими женщинами – участницами соревнований была занята тренировкой. Она уже выиграла первые два раунда и в скором времени должна была снова выйти на линию огня.
Джерард не сомневался, что этот брак будет для него удачным. Мариса была итальянкой. Ее семья имела великолепные связи: дядя – итальянский герцог, считался другом Муссолини, а многочисленные кузены занимали весьма высокое положение в фашистской иерархии. После свадьбы Джерард и Мариса собирались провести медовый месяц в Риме и Флоренции, во время которого Массагуэра должны были представить самому дуче. Он с нетерпением ждал этой встречи, считая ее огромной честью для себя. Люди могут сколько угодно смеяться над шутовскими выходками Муссолини, но он все равно великий человек. А фашизм, как фактор международной политики, укрепился надолго.
За ними было будущее. Коммунисты медленно, но уверенно уступали свои позиции по всей Европе. В Португалии, Италии, Германии они уже проиграли свои битвы. Фашизм обещал народам порядок и процветание. Он стал именно той философией, которая нужна была Европе двадцатого столетия. Он создавал неприступные бастионы против анархии.
Очень скоро фашизм придет и в Испанию. Другого выхода просто нет. Коммунизм должен быть остановлен. И, с Божьей помощью, он будет остановлен. Очень скоро.
Положив ружье на сгиб локтя, маркиз ленивой походкой побрел со стрельбища. На огневом рубеже его сменил Феликс Мартинес, тогдашний идол почитателей корриды. Когда он с напыщенным видом, в туго обтягивающих крепкий зад рейтузах, прошел на свою позицию, публика взорвалась аплодисментами. Особенно усердствовали женщины. Его лоснящиеся волосы были заплетены в покачивающуюся за спиной косичку.
Женщины любили победителей и убийц.
Мариса никогда так не возбуждалась (и так не возбуждала), как в те разы, когда Джерард брал ее силой. Например, прошлой ночью. Массагуэр опрокинул бокал, наслаждаясь вкусом и крепостью джина. Он прикрыл глаза, вспоминая, как, словно кинжал, вогнал в ее раскинувшееся на шелковых простынях тело свой член, как шептала она его имя, когда изливалось в нее его семя.
Затем Мариса поменяла положение, усевшись ему на лицо, чтобы он мог удовлетворить ее языком. Пальцами она раздвинула половые губы, подставляя то место, которое она хотела, чтобы он лизал.
А двадцать минут спустя она уже сидела за столом и беседовала с кузенами о Пуччини – щека покоится на ладошке, огромные голубые глаза чисты и невинны. Если бы она наклонилась к нему чуть ближе, они бы смогли почувствовать исходивший от нее запах его спермы.
Великолепно! Случись такое, они бы так ничего и не поняли.
Джерард испытывал ощущение глубокого удовлетворения. Даже чувствовал себя избранником богов.
Филип лежит в песках Марокко и уже никогда не сможет встать между ним и наследством. Брат всегда был предметом его беспокойства. Ведь всегда сохранялся шанс, пусть небольшой, что Филип совершит сдуру какой-нибудь героический поступок и вновь займет свое место в отцовском сердце.
В 1918 году Джерард пережил страшное разочарование, когда передал отцу те отвратительные письма, а старик так и не лишил наследства этого паршивого пидора. Конечно, скандал был грандиозный. Но отправка Филипа в армию в надежде, что она «сделает из него настоящего мужчину», была далеко не самым лучшим решением вопроса.
– Пуск! Бах. Бах.
– Отличный выстрел! – Он вежливо похлопал тореадору, затем отколол от лацкана черную ленточку.
Неподалеку, за круглым столом, сидели восемь или девять молодых женщин – все в широкополых шляпах. Со стороны казалось, они наблюдают за соревнованиями, но время от времени Джерард замечал бросаемые в его направлении взгляды из-под длинных ресниц и улавливал обрывки фраз.
«… конечно, теперь все достанется ему… его отец богат как Крез… помолвлен с Марисой де Боно… мила, не правда ли… и он такой красавчик…» Вглядевшись в собравшихся за столом повнимательнее, Джерард отметил про себя, что, по крайней мере, с тремя из них ему уже доводилось переспать. Так, три пишем, шесть в уме.
Позволив себя убить, Филип великолепно решил все проблемы, да еще и семью окружил ореолом славы. А что? Даже он, Джерард, благодаря героически погибшему брату купался в ее романтических лучах.
«…погиб… во время штыковой атаки, проявив чудеса бесстрашия и самоотверженности…»
Джерард ухмыльнулся. Какая замечательная чушь.
Это надо написать на памятнике. Даже отец поверил, по крайней мере, в большую часть этой белиберды.
А правда, как рассказал ему в душном армейском клубе после пятой рюмки коньяка один молодой циник-офицер, была не столь возвышенно-героической. Филипа поймали в полумиле от лагеря какие-то пьяные оборванцы и выпустили ему кишки. А на следующий день он, обливаясь слезами по своей мамочке, помер в военном госпитале.
Джерард сделал знак официанту, чтобы тот принес еще выпивки, обвел вокруг себя взглядом из-под тяжелых век. Смешавшиеся с публикой газетные репортеры что-то строчили в своих блокнотах и щелкали фотоаппаратами. Зрители были одеты по последней моде.
Бах. Бах.
Принесли новую порцию джина, и Джерард стал задумчиво помешивать кубики льда в бокале.
Сегодняшняя встреча с Мерседес Эдуард оказалась незаурядным событием. Он поехал посмотреть девочку из чистого любопытства, но расставался с ней потрясенным. Она была настоящим произведением искусства. Им не удастся сделать из нее обыкновенную деревенскую бабу. В ее жилах течет его кровь. Его гены сделали ее не такой, как все.
Эта поездка его чрезвычайно взволновала. Никогда еще не доводилось ему испытывать подобные чувства. Его мысли постоянно возвращались к ней. Девочка оказалась замечательно красива. У нее были пьянящие глаза. Глаза Массагуэра. Ему хотелось поцеловать эти дрожащие губки, коснуться этих волнистых волос. Если бы они были одни, он бы так и сделал.
Моя дочь.
Он взвешивал, не сказать ли Марисе, что Мерседес – его дочь. Решил не говорить. Женщины – ревнивые создания. Ей хочется подарить ему своего собственного bambini, и то, что у него уже есть Мерседес, не обрадует ее.
Но он поклялся себе, что однажды сделает из нее человека. Когда она вырастет. Да, он сделает из нее человека. И горе этому тупому кузнецу, если он посмеет ему помешать. Ребенок его.
Джерард вспомнил громадные лапы Франческа и то, как он сломал руку Хосе. Опасный урод. Ну ничего, с такими людьми не так уж и трудно иметь дело. Он припомнил, как они его избивали. В другой раз эта злобная тварь уже не будет вести себя так нагло.
Он как бы невзначай уронил руку себе на ляжку и почувствовал напрягшийся под фланелью пенис. Незаметно поглаживая его, он из-под опущенных ресниц принялся следить за компанией притворно застенчивых сеньорит.
Но перед глазами стояло детское личико. Оно будет принадлежать ему. Бах. Бах.
Сан-Люк
С тех пор как Марсель Баррантес продал свой магазинчик и приобрел «Тиволи», он сильно растолстел, и теперь впереди у него выступало внушительных размеров брюшко. Сидя на кухне, он лил горькие слезы от жалости и гнева.
– Маленькая моя бедняжка, – причитал Марсель. – Вот ублюдок! Как он мог совершить такую гнусность?!
Он помазал детскую ладошку йодом, и внучка взвилась от нестерпимой боли.
– Почему папа так разозлился? – сквозь слезы проговорила она.
– Не называй его так. – Поросячьи глазки Баррантеса опухли и покраснели. – Этот человек не твой отец.
Мокрыми от слез глазами Мерседес уставилась на деда.
– Он не твой отец, – повторил Марсель. – Не твой настоящий отец. Да разве могла эта уродливая скотина произвести на свет тебя, цыпочка моя? – Трясущейся рукой он отложил в сторону йод и высморкался. – Нет конечно. Ты родилась от более приличного человека, Мерседес. Когда-то я думал, что Эдуард станет тебе хорошим отцом. Но я жестоко ошибался. Э-эх, как я…
Он не договорил и выскочил из кухни в кладовую, где налил себе целый стакан вина и залпом выпил его, чтобы хоть как-то успокоиться.
Когда он обернулся, Мерседес уже стояла в дверном проеме и смотрела на него. Ее лицо было белым, как полотно.
– А кто мой настоящий отец? – спокойным голосом спросила она.
До Марселя начало доходить, что он сболтнул лишнее. Он покраснел и заморгал опухшими от слез глазами.
– Мой отец – Джерард Массагуэр?
Марсель кивнул. В конце концов, ребенок когда-то должен узнать правду.
Мерседес больше не чувствовала боли в руке. Она чувствовала себя оскорбленной. И изменившейся. Словно она была уже вовсе не Мерседес, а кем-то другим. Словно она уже никогда больше не будет Мерседес.
Они ей лгали. Лгали всю жизнь.
Она повернулась и побежала.
– Постой! – Марсель бросился за ней. – Тебе нельзя возвращаться! Оставайся здесь! Луиза и Мария как раз готовят гуся. С яблоками!
Но Мерседес уже выскочила на улицу; ее волосы разметались в разные стороны, будто у нее на голове был клубок извивающихся черных змей.
– О, Франческ, – горестно вздыхала этой ночью Кончита, – как ты мог это сделать?
Его голос звучал хрипло:
– Я места себе не нахожу при мысли, что она отвернется от нас и повернется к ним.
– Ну что ты, любимый, она никогда не отвернется от нас. Девочка любит тебя. Она ведь твоя дочка.
– Джерард Массагуэр богат. У него есть земля, дорогие одежды, имения. Что, если однажды он скажет Мерседес: «Я твой отец»? И что, если однажды она взглянет на Франческа Эдуарда и увидит в нем лишь деревенского кузнеца, темного, неотесанного мужика, который и читать-то едва умеет? Простого грубого мужика, который врал ей, называя себя ее отцом, хотя не имел на это никакого права?
– Она ничего не узнает.
– А если узнает? Я что, должен спокойно стоять и смотреть, когда к нам заявится Джерард Массагуэр и скажет: «Это моя дочь»?
– Нет, Франческ, нет, – жалобно проговорила Кончита, гладя его непокорные седые кудри.
– Я должен действовать иначе. Вот я сидел здесь и думал… Я должен научить девочку.
– Научить чему?
– Научить отличать хорошее от плохого.
– Ты опять за свою политику, – печально произнесла Кончита. – Франческ, ты же обещал мне, что не будешь забивать ей голову этими анархистскими идеями. Ну поимей жалость, пусть она будет обыкновенным ребенком.
– Этого не достаточно. Я не желаю, чтобы они смогли соблазнить ее своими побрякушками, Кончита. Когда ей станет известна правда, она сможет сделать выбор, основанный на логике, а не на слепых эмоциях. Выбор, основанный на политическом сознании, на чувстве справедливости, на понимании, что есть добро, а что – зло.
– В ее-то возрасте?
– Пора уже относиться к ней, как к взрослому человеку. Да она умнее любого из своих сверстников. Так что завтра же и начну.
– О, Франческ…
Встав с постели, Кончита прошла в спальню Мерседес. Девочка крепко спала. Ее лицо было бледным, черные волосы разметались по подушке. При виде вздувшегося на детской ладошке волдыря, Кончита содрогнулась. Она поняла, какие тревоги гложут душу Франческа, или, по крайней мере, думала, что поняла. Но смог бы он так же поступить со своей плотью и кровью? Она постаралась выбросить из головы этот вопрос, но он продолжал упорно сверлить ее мозг.
Когда Мерседес спала, презрительный изгиб ее губ и припухшие веки делали ее похожей на Джерарда, что страшно огорчало Кончиту.
Мерседес всхлипнула во сне. Кончита беспомощно погладила дочку по волосам. Кто знает, что творится в ее головке?
Июнь, 1928
Сан-Люк
– Эй, ты!
Леонард Корнадо ткнул Мерседес в спину.
Она и Хуан Капдевила отыскали в дальнем углу школьного двора тихое местечко, где можно было уединиться от визгов и беготни ребят, устроивших возню во время большой перемены, но Леонард Корнадо и здесь их нашел.
– Оставь нас в покое. Убирайся!
– Это мое место, – заявил Леонард. – Так что сами убирайтесь.
– Я первая сюда пришла.
– Я певая сюда пишла! – кривляясь, передразнил несносный мальчишка и дернул Мерседес за волосы.
Она повернула к нему разъяренное лицо.
– Отвяжись!
– Отвали, Леонард, – пришел на помощь подружке Хуан Капдевила. Его некрасивая мышиная мордочка угрожающе придвинулась к физиономии Леонарда. – Лучше не приставай.
– А то что? – вызывающе спросил Леонард.
– А то я тебе покажу!
Леонард округлил глаза и презрительно расхохотался. Он был значительно сильнее любого из учившихся в школе мальчишек.
– Ты?! Уродливый коротышка! Да я тебя…
Он осекся и отлетел назад, получив от Хуана сильнейший удар в грудь.
– Лучше не приставай, – грозно повторил Хуан. Веснушчатое лицо Леонарда сделалось красным от злости.
– Ты мне за это заплатишь, Капдевила. Что вообще ты крутишься вокруг этой маленькой сучки? У нее папаша выкапывает из могил мертвых монахинь, а мать – шлюха.
Мерседес, как взбесившийся зверек, бросилась на обидчика, готовая разорвать его на части. Однако Леонард оказался достаточно ловким и, прежде чем она вцепилась ему в глаза, схватил ее за руки. Но ярость придала девочке столько сил, что он едва удерживал ее.
– Она хочет убить меня! – завопил Леонард. – Оттащите же ее!
Мигель и Ферран, его закадычные приятели, тут же накинулись на Мерседес.
Хуан с быстротой кошки бросился сзади на Феррана, который был значительно больше него, и принялся его душить.
Страшный удар коленом пришелся Мерседес в живот. Задохнувшись, она попятилась назад. Что-то тяжелое и твердое разбило ей нос. Голову пронзила нестерпимая боль. Все вдруг поплыло перед глазами и стало красным, в ушах раздался зловещий гул, как в топке печи в отцовской кузнице.
Беспомощная, ничего перед собой не видя, Мерседес отшатнулась в сторону. Она почувствовала, что на кого-то наткнулась, и услышала голос Леонарда Корнадо:
– Валите их на землю! Сейчас мы их проучим! Мерседес взмахнула рукой в сторону голоса. Ее ногти вонзились в чье-то лицо, и послышался вопль боли. Она попыталась лягнуть ногой, но через секунду несколько сильных рук опрокинули Мерседес на землю. Ее лицо вдавили в песок, и она почувствовала во рту его вкус. На плечо опустилась чья-то нога и так прижала к земле, что девочка уже не могла шевельнуться.
– Хотела меня убить, а? – отдуваясь, заорал Леонард. – Маленькая анархистская сука. Я тебе покажу!
На щеку Мерседес полилось что-то теплое. Во рту она ощутила отвратительный аммиачный вкус мочи.
Леонард Корнадо мочился ей на лицо.
Она бешено рванулась в сторону, но нога Леонарда снова прижала ее к земле. Его моча текла по щекам, по рукам, по спине Мерседес. А двое его дружков весело смеялись и улюлюкали.
Невыносимо. Она заставила себя терпеть. Ее время еще придет. Мочевой пузырь Леонарда постепенно опорожнялся. Мощная струя иссякла. На Мерседес упало еще несколько капель. Затем он отпустил свою жертву и, пнув ботинком, перевернул ее на спину. Его веснушчатая физиономия ухмылялась, злые глазки блестели.
– Ты только посмотри на себя, Мерседес! Самая умная ученица школы. А я только что тебе на рожу нассал! Я еще нассу на рожи твоего папаши-анархиста и твоей мамаши-шлюхи.
Мерседес лежала не шевелясь, бушевавшие в ней чувства невозможно было выразить ни словами, ни жестами. Она просто испепеляла Леонарда взглядом своих черных глаз. Она знала, что убьет его. Скоро.
Но Леонард этого не знал. Он пронзительно захохотал и пошел прочь. Его приятели отпустили Мерседес и присоединились к нему. Все трое, радуясь своей легкой победе, взялись за руки и зашагали к школе.
Мерседес попыталась подняться. Ее руки и ноги стали словно резиновые. Она почувствовала, как Хуан старается ей помочь. Его мышиная мордочка с опухшей и расцарапанной щекой смотрела на нее печальными глазами.
– Жаль, что все так получилось, – сказал он. – Может, я смог бы им надавать, если бы ты не расцарапала мне щеку и не пнула так, что я свалился.
Мерседес, покачиваясь, встала на ноги.
– Извини, – заплетающимся языком пробормотала она.
Хуан с тревогой оглядел подружку. Одежда Мерседес была грязная и рваная. Ее длинные черные волосы перепачканы в земле и моче.
– Тебе бы надо привести себя в порядок перед следующим уроком, а то Санчес с ума сойдет.
Он отвел Мерседес в туалет и запер дверь. Смочив водой и намылив носовой платок, Хуан принялся восстанавливать ее внешность. Мерседес покорно стояла, думая лишь о том, как она будет убивать Леонарда. «Камнем, – нашептывал ей внутренний голос. – Ударь его по голове, когда он выйдет из школы. Размозжи ему череп».
Закипавшая в ней ненависть, казалось, заполняет все ее существо, до кончиков ногтей, какой-то трепетной силой. Ее лицо было бледным, по обеим сторонам носа проступили маленькие ямочки, словно следы от когтей. Она прислонилась к стене, почувствовав голыми плечами холод кафельных плиток. Пока Хуан стирал в раковине ее блузку, она приложила к носу мокрый платок.
– Ну, он у меня получит, – сквозь стиснутые зубы проговорила Мерседес. Она уже не плакала. Отняв от носа платок, она внимательно посмотрела на него. Кровотечение почти прекратилось. – Я его убью, – спокойно добавила Мерседес.
– Он заслуживает этого. – Хуан отжал блузку и протянул ее Мерседес. – Мокрая, но зато чистая.
Поддавшись неожиданному порыву, она подошла к Хуану Капдевила и крепко его обняла.
– Я его убью, – прошептала Мерседес в ухо друга. Он был не виноват, что они пересилили его. Он храбро дрался, защищая ее. Она крепко поцеловала его в худую щеку. Ее пальцы впились в плечо Хуана. – Правда. Убью.
Еще до того как прозвенел последний звонок, она предусмотрительно собрала ранец. Как только сестра Юфимия распустила класс, Мерседес первая выскочила из школы, даже раньше Хуана. Она не повернула направо, к Сан-Люку, а побежала по дороге, ведущей в Палс, – по той дороге, по которой должен был пройти Леонард.
Она планировала это в течение всего дня и теперь точно знала, как станет действовать.
Она знала, где нанесет удар. Возле заброшенного карьера.
Этот карьер, заросший пробковым дубом и кустами дикого розмарина, располагался ярдах в двадцати от извилистой тропинки, что вела в Палс. Работы на ней прекратились много лет назад.
Большинство взрослых давно уже забыли о существовании этого места, а заодно забыли и запретить своим детям играть там. Те ребята, что посмелее, иногда забирались в кромешную тьму карьерных штреков, но никто не знал, как далеко они тянутся. В них можно было спрятать что угодно на долгие годы. Навсегда.
Не замечая царапающих коленки колючек, Мерседес продиралась сквозь густые заросли. Добравшись до заранее выбранного места, она поискала глазами подходящий камень. Наконец она нашла то, что хотела, – острый осколок глинистого сланца весом с приличный топор, но одновременно достаточно легкий, чтобы им можно было с силой ударить. По форме он напоминал падающего на свою жертву сокола.
Сердце Мерседес бешено колотилось, но во рту чувствовался вкус крови, похожий на вкус железа. Ее тело дрожало, а смотрящие сквозь заросли розмарина, шалфея и тимьяна черные глаза пылали звериной злобой. В полуденной жаре не переставая звенели цикады. Отсюда тропинка была видна как на ладони.
Обливаясь потом, она принялась ждать.
Кончита набрала в колодце ведро воды и понесла его в дом, чтобы, как всегда, по возвращении с фабрики, начать приготовление ужина.
Прислонившись к раковине, она принялась чистить лук.
Ей так хотелось уехать из этой деревни. С профессией Франческа они могли бы открыть собственную мастерскую в Палафружеле или в Ла-Бисбале – где-нибудь, где была настоящая жизнь, а не только пыль да несбыточные мечты. В любом городе, где такой человек, как Франческ, с его прошлым и политическими взглядами мог бы быть в большей безопасности. Где-нибудь, куда не дотянулись бы лапы Джерарда Массагуэра. Где-нибудь, где Мерседес была бы счастлива.
Кончита любила свою дочь с той слепой страстью, которая не поддавалась ни объяснению, ни пониманию. А вот мужа она любила по причинам, которые могла легко перечислить. За его доброе отношение к ней. За его врожденное великодушие. За его силу. За то, что он сразу полюбил Мерседес.
В семнадцатом году он обещал Кончите, что ради нее и ради девочки он больше не будет ездить на митинги в Барселону, не будет вести разговоры на революционные темы, не будет выступать с речами. И пока оставался верным своему обещанию. Но она знала, что за прошедшие десять лет его взгляды не только не изменились, а даже укрепились.
Она устало вздохнула. Мерседес была ее единственным ребенком. Это плохо и для девочки, и для них. Почему она больше не забеременела? Сейчас Кончите было двадцать семь – самый расцвет женской красоты и сил. А она-то надеялась, что к этому возрасту у нее от Франческа будет, по крайней мере, двое детей.
Они предавались любви почти каждую ночь, с жадностью и самозабвением. Однако каждый месяц у Кончиты наступала менструация.
Может, дело в нем? Что, если во время ранения у него что-то повредилось?
Возможно, если не случится чуда, Мерседес так и останется их единственным ребенком. Поэтому-то он так и разозлился, когда Джерард Массагуэр подкатил к ней. Поэтому-то он так и рвется внушить девочке свои политические взгляды, сделать из нее свое подобие.
А может, потому, что Мерседес – не его плоть и кровь.
Кончита положила в глиняную кастрюлю кролика, добавила лука, приправ и пол-литра красного вина и поставила все это в печь, затем сняла фартук и выглянула в окно. Кругом были каменные стены Сан-Люка. Каменная деревня. С немощеными улицами и выцветшими деревянными дверями домов. А над черепичными крышами – чистое голубое небо.
Она взглянула на висящие на стене часы. Скоро Мерседес вернется из школы.
Мерседес следила, как по тропинке гуськом спускаются несколько ребятишек. Ее пальцы непроизвольно сжали камень. Зубы крепко стиснулись. Пот застилал глаза. Болезненно поморщившись, она часто заморгала. Хуан уже давно прошел. И Фина, болтая своими косичками, тоже.
И тут у нее замерло сердце. Вниз по тропинке шагал Леонард – сумка на плече, глаза смотрят под ноги. Он был один. Мерседес почувствовала, как откуда-то из глубины по ее телу разлилась дрожь. Нет, сомнений у нее не осталось. Она чуть приподнялась и позвала:
– Леонард!
Сначала она подумала, что он не услышал ее. Но затем мальчишка остановился и озадаченно уставился на заросли кустарника.
– Леонард! – снова крикнула Мерседес, крепче сжав в руке камень.
– Кто это? – настороженно проговорил Леонард.
– Иди сюда! У меня для тебя кое-что есть!
Она видела, как его хитрые карие глазки забегали по зелени кустов.
– Да кто это? – снова спросил Леонард. – Мерседес Эдуард? Ты?
– Ну иди же!
– А че ты хочешь? Еще раз по роже получить?
– У меня кое-что есть.
– Да? – подозрительно произнес Леонард. Он все еще не видел ее.
– Кое-что необычное!
– Ну так тащи сюда.
– Не могу.
Мимо пробежала стайка ребятни, и Мерседес на некоторое время затаилась.
– Ну? – закричал Леонард, когда дети скрылись из виду. – Что там у тебя для меня, Мерседес Эдуард?
– Я могу пососать твою сосиску.
Физиономия Леонарда мгновенно изменилась. Последнее время ни одна девчонка не соглашалась делать это. С тех пор как там, внизу, у него начали расти волосы и его член приобрел специфический запах, они стали говорить, что он воняет, как тухлая рыба. Облизывая языком губы, Леонард явно колебался.
– Я буду сосать столько, сколько ты захочешь! Раздумывая, он почесал ногу. Очень уж это было заманчиво.
– Ладно, – наконец сказал он и нырнул в кусты. – Только, чур – чтобы все было как надо, а то прибью. Да где ты? Мерседес?
– Сюда!
Глядя из своего укрытия, как Леонард продирается через заросли, Мерседес затаила дыхание. Она полностью отдавала отчет своим действиям.
Колючки царапали мальчишке ноги, цепляли его за носки.
– А-а, черт! – выругался он. – Да где ты, мать твою так!
– Здесь. Около большого дерева.
– А получше места не могла выбрать? – Он уже начал расстегивать ширинку, его миндалевидные глазки рыскали в поисках Мерседес. Так и не заметив ее, он, поглаживая свой член, прошел в двух ярдах от девочки.
Мерседес встала и сделала шаг в направлении Леонарда. В поднятой над головой руке зажат камень. Замах. Его загнутый, словно клюв сокола, край устремлен в висок Леонарда Корнадо. Удар.
Послышался отвратительный приглушенный хруст, который, как бы пробежав по руке Мерседес, проник в самые отдаленные закутки ее души. Потряс ее.
Ноги Леонарда подломились, словно стебли кукурузы. Без единого звука он стал оседать на землю. Из раны на голове хлынула кровь. Как-то странно задергавшись, мальчишка завалился на спину.
И затих.
* * *
В дверь постучали. Кончита услышала зовущий ее снизу голос отца.
– Я на кухне, папа, – откликнулась она. Отдуваясь и стуча по ступеням тростью, Баррантес поднялся наверх. Кончита поцеловала его в раскрасневшуюся щеку. От него пахло вином, что последнее время случалось с ним довольно часто.
– Одна?
Она кивнула.
– Не знаю, где Мерседес. Она сильно опаздывает. Еще час назад должна была прийти из школы. Где-то задержалась по дороге.
– Гм-м-м. – Марсель указал тростью на стоящий на лавке кувшин с вином. – Можно?
– Если тебе хочется выпить в такое время дня… – Она улыбнулась.
– При чем тут время? – проворчал он. Сунув под мышку трость, Баррантес поднял кувшин и сделал несколько больших глотков. Его усы стали уже почти совсем белыми, и от вина на них осталась красная полоса.
– Может, присядешь? – предложила Кончита.
– Я ненадолго. – Он сделал еще глоток и поставил кувшин на место. Тяжело оперевшись на трость, Баррантес принялся большими пальцами нервно постукивать по ее отполированной рукоятке. – Послушай, – неожиданно сказал он, – я пришел поговорить с тобой.
– О чем? – улыбнулась Кончита.
– О девочке.
– О Мерседес? – встрепенулась она. Под безразличным выражением его лица угадывалось волнение. – В чем дело? – мягко спросила Кончита.
– Я хочу забрать ее.
– Куда забрать?
– Я хочу, чтобы вы обе переехали жить ко мне. И к твоим тетушкам. Подальше от Эдуарда.
От удивления она рассмеялась.
– Папа, не глупи. Франческ мой муж. Он ведь отец Мерседес.
– Он ей не отец.
– Ну, конечно же, он ее отец.
– Нет. И не думай, что мне неизвестно, как Франческ относится к девочке. Он забивает ее детскую головку опасными идеями, Кончита. Он отравляет ее сознание. Хочет сделать из девочки маленькую анархистку. Внушает ей, что бросать бомбы и сжигать фабрики – это совершенно нормально. – Он пронзил дочь свирепым взглядом. – Как можешь ты позволять ему такое? Ты что, хочешь, чтобы она тоже стала такой, полной злобы и ненависти?
Кончита поджала губы.
– Совсем не плохо, если она вырастет такой же, как ее отец.
– Этот человек не ее отец! – рявкнул Марсель. – Более того, девочка знает.
– Что знает?
Прикрыв ладонью рот, он рыгнул, затем смущенно опустил глаза.
– Знает.
Кончита застыла и уставилась на отца глазами, сделавшимися вдруг холодными и чужими.
– Что-то я тебя не пойму, папа.
– Ты только посмотри, как девочка учится! Она же была лучшей в классе. А последнее время совсем обленилась. Она росла такой славной, а теперь стала злючкой…
– Ты сказал, Мерче знает, – перебила Кончита. – Что ты имел в виду?
– Она должна была узнать. – Старик начал раздраженно постукивать тростью по полу. – Ведь когда-то она должна была узнать правду?
– Ты сказал ей, – прошептала она, чувствуя себя совершенно опустошенной. – Ты сказал ей, что Франческ – не ее отец!
– А что, это преступление?
– Я просто не могу поверить, – проговорила Кончита, опускаясь на лавку. – Когда это произошло?
– Когда Франческ так зверски с ней обошелся. Прижег ребенку руку раскаленной монетой.
В ее глазах заблестели слезы отчаяния. Теперь ей стало ясно, почему Мерседес так изменилась. Все стало ясно.
– Как ты мог? Как ты мог это сделать, папа?
– Но ведь это же правда, разве нет? – заорал Баррантес. – И она должна была ее узнать.
– И ты решил, что именно ты должен ей все рассказать? – Кончиту охватил гнев. Ребенок столкнулся с таким страшным испытанием. А никто ее даже не пожалел. Никто ничего не объяснил. – Ты посчитал, что имеешь право принимать подобное решение?
– Но его надо было принять, – попытался оправдаться он. – Ты же знаешь, как я люблю свою внучку. Когда она, визжа от боли, примчалась ко мне с этим ужасным ожогом на ладошке… – Он передернул плечами. – А ты еще говоришь, что я не прав. Да в тот момент я готов был убить Эдуарда. Окажись он передо мной, я бы пристрелил мерзавца.
– Ты поступил подло!
– Подло было так обращаться с Мерче. Какое у него право издеваться над девочкой? – Голос Марселя Баррантеса повысился до крика. – Только потому, что ее настоящий отец решил сделать ей подарок! Можно подумать, твой муженек осыпает девочку щедротами! Да от него и сентаво на леденцы не дождешься! С таким же успехом она могла бы стать дочерью жестянщика!
У Кончиты даже высохли слезы от гнева. Но теперь и его не осталось. Она встала и тихо сказала:
– Иди домой, папа. И больше никогда сюда не приходи.
– Ах вот как? – подбоченясь, заорал Марсель. – Моя собственная дочь вышвыривает меня на улицу, как собаку!
– Иди, – повторила она, качая головой.
– После всего, что я для тебя сделал! После всего, чего я натерпелся от тебя и этого фанатика, этого борова…
– Когда Франческ узнает о том, что ты сделал, – спокойно проговорила Кончита, – он, возможно, убьет тебя. Так что иди домой, папа. И держись от нас подальше.
Марсель Баррантес уже раскрыл рот, чтобы продолжить спор, но увидел в глазах дочери нечто такое, что заставило его замолчать.
Он бессильно махнул тростью, повернулся и, неуклюже ступая по ступенькам, стал спускаться.
Чтобы снова не расплакаться, Кончита впилась зубами в костяшки пальцев. Ужас случившегося начал доходить до нее только сейчас. Они-то думали, что причиной перемен, произошедших в Мерседес, была лишь грубость Франческа.
Боже, сколько страданий обрушилось на голову ребенка!
Но где же Франческ? А Мерседес где?
У нее вдруг екнуло сердце. Где Мерседес? Она инстинктивно почувствовала, что случилось что-то страшное.
Открытые глаза Леонарда неподвижно смотрели в синее небо. Его рот тоже был открыт. Из разбитого виска на землю стекала кровь.
Зажав в руке камень, Мерседес сверху вниз уставилась на него. Она не была уверена, умер он или нет. Но она точно знала, что должна его прикончить. Разбить камнем голову и оттащить тело в карьер, в самую темную и глубокую штольню. А потом, как ни в чем не бывало, вернуться домой.
«Давай же! – нетерпеливо подстегивал ее внутренний голос. – Сделай это».
Она села верхом на грудь Леонарда и; подняв над собой камень, приготовилась обрушить его на веснушчатое лицо мальчишки.
Леонард все еще был жив. Он вдруг сделал вдох и издал странный булькающий звук.
– Н-не…
Мерседес опустила камень. Затем снова подняла его и прицелилась Леонарду в лоб.
– Нет! Н-не… н-надо! – Его карие глазки уже не были ни злыми, ни хитрыми. Они были просящими. В них затаилось отчаяние. Мольба. Его лицо стало таким бледным, что веснушки казались столь же яркими, как капли крови, которой он был забрызган. – Н-не надо, – прохрипел он. – П-па-а…ж-жалуйста… о-о… п-прошу… не…
Мерседес желала его смерти. Она хотела довести начатое дело до конца. Но вдруг поняла, что не может.
Наполнявшая ее энергией яростная жажда мщения иссякла. Она почувствовала себя опустошенной. И совершенно спокойной, можно сказать, умиротворенной.
Ей казалось, что кто-то осторожно тянет ее поднятую руку вниз. Она медленно опустила камень.
Глаза Леонарда закатились. Дрожащие веки закрылись.
Мерседес подняла голову и огляделась. Желтый песок, синее небо, зеленые деревья. Жара и стрекот насекомых. Ящерица юркнула по камню.
Она ощутила, как вздымается под ее ляжками грудь Леонарда, и спрашивала себя, почему она все-таки не убила его.
– П-про… сти… – едва шевеля губами, простонал Леонард. – Я б-боль…ше… не б-буду…
– Заткнись, – спокойно сказала Мерседес. Он жалобно заморгал глазами.
Быть готовой убить его, размышляла она, быть способной убить его – это так же здорово, как убить на самом деле. Так же здорово.
Да. Она запросто может убить его, когда угодно. А действительно, ведь это так просто. Теперь, когда она знает, как это делается.
Встав с него, Мерседес спустила трусики и присела над его лицом. Пока она мочилась, Леонард неподвижно лежал. Он был слишком слаб, даже чтобы повернуть голову. От того, что она делает, Мерседес не получала ни малейшего удовольствия. Просто так было по справедливости.
Наконец она встала.
– Ну, теперь ты знаешь, что это такое, – услышала Мерседес свой безразличный голос. – Вообще-то, надо было тебя убить. Да ладно, считай, что тебе повезло.
Она пошла прочь. А Леонард заплакал.