Зима, 1968

Прескотт

– Разумеется, я полностью полагаюсь на твой вкус – внешний вид, надпись и так далее.

Джоул кивает.

– Прими мои искренние соболезнования, Джоул. Твой отец… – Мистер Максвелл протягивает руку, намереваясь похлопать Джоула по плечу, но, видя холодную натянутость молодого человека, замирает. Его рука падает вниз. Смущенный, он уходит.

Джоул уже подобрал подходящий камень. Крякнув, он поднимает его на верстак. Мускулы напряжены.

Он вырос, стал высоким и сильным. Худенький, вечно щурящийся, застенчивый ребенок превратился в широкоплечего, крепкого мужчину под шесть футов ростом. Тонкое лицо приобрело орлиные черты, дополнительную суровость которым придают выпирающие, словно высеченные из гранита, скулы и волевой подбородок. Черные кудри прикрывают уши. За густыми усами не видно рта.

Он очень красив. Но в его внешности есть что-то пугающее. Возможно, это темные, почти черные, глаза. Они хмуро и тяжело смотрят из-под строгих бровей. Они словно трещины в скале. Их глубина будто предупреждает о приближающемся землетрясении.

За ним уже начали увиваться местные девушки, а присутствие в его облике ощущения надвигающейся беды еще больше сводит их с ума. Его холодность очаровывает их. Их тянет к его мечущейся, страдающей душе. Джоул Леннокс окружен своеобразным ореолом великомученика. И это тоже девушкам нравится.

Руки, что без устали лепили из воска тысячи самых разнообразных фигурок, стали сильными и умелыми. Они уверенно высекают в мраморе буквы. Камень привозят из Финикса. На некоторых плитах поверхность отшлифована, чтобы на ней можно было что-нибудь изобразить, например, коленопреклоненного ангела или пару голубей.

Джоул так искусно умеет вырезать на мраморе, что все только диву даются. Хотя ему всего лишь двадцать один год, его работы уже пользуются спросом у коллекционеров до самого Лос-Анджелеса. Он не просто мастер, он художник. Сейчас ему приходится трудиться в фирме мистера Максвелла. Однако скоро его произведения будут удостоены высоких наград, что позволит ему открыть собственную студию.

Несмотря на свое умение, эту плиту он не украсит, а лишь сделает короткую надпись:

Ибо всякое дерево познается по плоду своему,

Потому что не собирают смокв с терновника и не снимают винограда с кустарника.

И ниже, большими буквами, еще три строчки:

ЭЛДРИД КАЛЬВИН ЛЕННОКС

ПАСТОР

4 ОКТЯБРЯ 1904 – 14 ДЕКАБРЯ 1968

Возле церкви люди пожимают ему руку, бормоча банальные слова соболезнований. Он молча кивает. Несмотря на молодость Джоула, его холодность, его рост, его глаза действуют на них удручающе, и они спешат уйти.

Он входит в церковь, где на подставках стоит гроб. Крышка гроба снята. Ни цветов, ни венков.

Джоул смотрит на отца.

Его мать запретила кому-либо прикасаться к покойному. Она сама обрядила его в черные одежды с белым воротничком. Его костлявые пальцы с розовыми ногтями крепко вцепились в Библию. Закрытые глаза ввалились в глазницы. Как ни старалась мать придать лицу умершего человеческое выражение, оно похоже на череп, тонкие губы разомкнулись, за ними виднеется ряд зубов.

Джоул на секунду склоняется над покойником, но не притрагивается к нему губами.

Затем он поднимает глаза на сидящую рядом с гробом женщину, с ног до головы закутанную во все черное. Она тоже держит в руках Библию. Она внимательно следит за каждым движением сына. Под плотной вуалью блестят ее глаза.

– Закончил надгробие? – сухо спрашивает она.

– Да.

– А оставил место, чтобы можно было приписать мое имя?

– Да, мама.

– Скоро ты получишь это удовольствие, – ядовито улыбаясь, говорит она. – И тогда уже мы не будем тебе мешать. Представляю, как тебе не терпится.

Он берет стул и ставит его по другую сторону гроба. Садится и, сложив руки, устремляет взгляд перед собой. Больше они не обмениваются ни единым словом.

Он думает о тех годах, которые пожирали саранча, черви, жуки и гусеница.

На кладбище гроб провожает небольшая процессия родных и близких.

Присутствующие громко шмыгают носами. Заупокойная молитва не занимает много времени. Джоул читает псалом 90, его спокойный голос не выдает никаких эмоций.

Гроб опускается в заранее выкопанную в каменистом грунте могилу. Падающая сверху земля с глухим стуком ударяется о деревянную крышку.

Вот и все. Собравшиеся, сняв шляпы, кланяются вдове и пожимают руку сыну. Вскоре у могилы остаются лишь они одни.

– Это все, что ты смог сделать для своего отца? – с горечью в голосе говорит мать, указывая на надгробный камень.

– Я считаю, все сделано как надо.

– Как надо? – Мириам Леннокс поднимает вуаль. За эти дни она сильно поседела, лицо избороздили морщины. От злости ее губы сжимаются в тонкую полоску, бесцветные глаза блестят. – И это благодарность за то, что он тебе дал?

– Скажи, мама, что еще я ему должен? – холодно спрашивает Джоул.

– Толстосумы не жалеют денег, чтобы купить твои работы. Неужели ты не мог пожертвовать малой толикой твоего таланта ради отца?

Он смотрит ей в глаза.

– За всю жизнь отец ни разу доброго слова не сказал о моем таланте. Он его презирал. Так что с моей стороны было бы лицемерием украшать его надгробную плиту.

Она горько усмехается.

– Наверное, в том, что на его могиле будет такой убогий памятник, есть своя логика. Каждый день его жизни был наполнен муками унижения. От бедности. От невнимания со стороны прихожан. От ненависти его собственного сына.

– Но меня он унижал еще сильнее.

– Ты разбивал его сердце, – скрипучим голосом говорит она. – Своим богомерзким поведением, своим беспутством, своей порочностью.

– Он умер от удара!

– Ты убил его!

– Все, что я создавал, он пытался разрушить. Да и ты тоже. – Дыхание Джоула делается взволнованным. – С самого детства, мама, мне приходилось бороться за свою жизнь.

– Ты боролся, потому что погряз в пороке! – Ее глаза сверкают. – Потому что дьявольская ненависть вселилась в твое сердце!

В нем вспыхнул гнев.

– Да это вы сами меня ненавидели! Господи, как же вы, наверное, меня ненавидели! А то, как вы со мной обращались? Отвратительно! Бесчеловечно! Вы уродовали меня. – Его охватывает дрожь. – Вы, черт побери, сделали мою жизнь такой жалкой… – Он замолкает, чтобы вытереть выступившую на губах пену.

Мать видит взбухшие на его сжатых в кулаки руках вены и разражается пронзительным, скрипучим смехом.

– А ты ударь меня! Тебе ведь этого хочется. Дьявол беснуется в тебе, сын мой. Он полностью завладел тобой.

– Никто во мне не беснуется!

– Он вертит тобой, как кукольник марионеткой. Он наполняет твои уста скверной, разжигает твою плоть. Он толкает тебя в мерзость и разврат!

– Мама, ради Бога…

– О, не надо притворяться, – оскалив зубы, шипит она. – Я знаю, что ты делаешь с этими ничтожными размалеванными потаскушками! Знаю, почему они всюду преследуют тебя. Ты приносил в наш дом их грязь, вонь их дешевых духов. Не стесняясь отца, ты даже не пытался скрыть своей порочности. И это его доконало!

– Похоже, ты сама погрязла в пороке, – дрожащим голосом говорит Джоул. – Ты просто провоцируешь меня, чтобы…

– Что, Джоул? Что приказывает тебе сатана сделать со мной? Он хочет, чтобы ты и меня убил? – Ее глаза загораются какой-то безумной одержимостью. – Или что-нибудь похуже?

– Да прекрати же ты, ради Бога!

– Он хочет, чтобы ты изнасиловал меня прямо здесь, на могиле своего отца? Этого он от тебя хочет?

Лишившись дара речи, Джоул поднимает стиснутую в кулак руку.

На щеках матери вспыхивает нездоровый румянец.

– Ну же, Джоул! Давай! Пусть Сатана празднует победу!

Издав стон отчаяния, он отворачивается и, спотыкаясь, бредет к старенькому «шевроле». Он садится в машину и кладет голову на руль. В нем все дрожит от отвращения, кровь стучит в висках.

Из кармана он достает полученную накануне повестку и невидящим взглядом смотрит на нее. Его призывают в далекую страну сражаться на далекой войне. В повестке указаны место сбора, дата и время.

Мать об этом еще не знает. Джоул ей не сказал.

Ему сообщили, что при желании он может получить освобождение от призыва. Но он не будет этого делать. Он не станет просить, чтобы от него отвели чашу сию. Ему надо уехать из Прескотта.

И этот клочок бумаги увезет его далеко-далеко.

 

Весна, 1969

Барселона

Мерседес Эдуард лежала лицом вниз на черной мраморной плите массажного стола. Плита имела встроенный подогрев, и всем своим обнаженным телом Мерседес осязала исходящее от полированной поверхности тепло.

Руки массажистки были сильными, но ласковыми. Сеньора Эдуард лежала расслабившись, паря где-то на границе между сном и бодрствованием и ощущая лишь прикосновения этих уверенных и нежных рук.

«Сегодня мне стукнуло пятьдесят. Я уже прожила полвека», – лениво размышляла она.

Смазанные специальным маслом ладони массажистки скользнули по упругим ягодицам и бедрам. Мерседес почувствовала, как ее тело затрепетало под ласкающими пальцами.

«А я еще в форме, – подумала она. – Не каждой удается так сохранить свою внешность. Правда, больше-то ничего у меня не осталось, ничего из того, чем измеряется женское счастье. Ни мужа, ни любовника, ни дома, ни семьи. Все это я оставила в прошлом. Всю свою жизнь я только теряла то, что больше всего любила».

Массажистка дотронулась до ее плеча.

– Все, сеньора Эдуард. Теперь вам было бы полезно поплавать в бассейне.

Мерседес села. Массажистка проворно обернула ее полотенцем.

За соседним столом другая массажистка тоже закончила сеанс, и ее клиентка начала подниматься. Мерседес успела заметить безукоризненно стройную фигуру девушки, прежде чем и та была обернута большим махровым полотенцем.

Их взгляды встретились. Соседка была совсем молодой, лет двадцати пяти, с темными волосами и бархатистыми карими глазами. Мерседес как-то непроизвольно отметила изумительную красоту девушки, изящные черты лица и грациозные линии шеи. Ей показалось, что она уже где-то видела ее.

Девушка приветливо улыбнулась. Мерседес чуть заметно кивнула.

Приняв душ, она надела купальник и прошла в бассейн, над поверхностью которого висели легкие облачка пара. Мерседес погрузилась в приятную прохладу. Температура воды идеально соответствовала температуре ее тела. «В этом клубе все продумано так, чтобы не вызывать у клиентов никаких отрицательных эмоций», – сухо отметила она.

Однако обстановка ненавязчивой роскоши определенно действовала успокаивающе. «Америка приучила меня получать наслаждение от красивой жизни, – продолжала размышлять Мерседес. – Богатство – вот панацея от всех болезней…»

Она немного поплавала, затем, держась подальше от других женщин, перевернулась на спину отдохнуть.

В бассейн вошла девушка, бывшая ее соседкой в массажной. На ней был черный сплошной купальник, подчеркивающий стройную высокую фигуру с длинными красивыми ногами. Она двигалась с той музыкальной грациозностью, что свойственна лишь профессиональным танцовщицам и фотомоделям. Девушка чисто, не производя брызг, нырнула в воду и поплыла к Мерседес.

– После массажа всегда так замечательно себя чувствуешь! – восторженно проговорила она.

– Да, – кивнула Мерседес.

– Я только раза два видела вас здесь. Должно быть, вы не часто сюда приходите?

– Не часто.

– А я стараюсь ни дня не пропускать. – Она улыбнулась Мерседес и пригладила мокрые волосы на висках. – За членство в клубе приходится так дорого платить! Поэтому за такие деньги я чувствую себя просто обязанной получать максимум отдачи. Я буквально заставляю себя пользоваться всеми имеющимися здесь услугами, даже занимаюсь на тренажерах, этих пыточных инструментах.

– Ну, вы в прекрасной форме.

– Меня зовут Майя Дюран. – Она протянула мокрую руку.

Как правило, Мерседес пресекала попытки завести с ней дружбу. Она предпочитала уединенность. Но в этой девушке чувствовалась какая-то спокойная уверенность, делавшая ее непохожей на нахальных светских дам города, а ее экзотическая смуглость так просто очаровывала. Мерседес небрежно пожала протянутую руку.

– А меня – Мерседес Эдуард, – сказала она. – Ваше лицо мне кажется знакомым.

Майя Дюран рассмеялась.

– Я фотомодель. Если вы покупаете журналы мод, вы, вероятно, могли видеть мои фотографии.

– Возможно, – согласилась Мерседес. – Скорее всего, я видела ваши фото.

Девушка посмотрела на висевшие на стене часы.

– Прежде чем отправиться на студию, я собираюсь пообедать здесь в ресторане. Не желаете составить мне компанию?

К своему собственному удивлению, Мерседес ответила:

– Да, пожалуй. Спасибо.

Был будний день, и половина мест в ресторане оставались незанятыми. Все, без исключения, сидевшие за столиками, были женщинами, элегантно одетыми и причесанными. Наклонив друг к другу головки, они о чем-то оживленно шептались. Большинство клевали салат, который запивали содовой, дабы не поправиться и поберечь свои дорогие гардеробы.

Майя и Мерседес устроились возле окна. Майя оказалась весьма открытой собеседницей, но не болтушкой. Она поведала Мерседес о своей восьмилетней карьере фотомодели, вскользь упомянув названия нескольких престижных журналов, в которых ей довелось работать, и об обложках, на которых были ее фото. Но она так же искренне интересовалась и всем тем, что ей рассказывала ее новая знакомая.

– Вы не замужем? – спросила она Мерседес, заметив, что у той на пальце не было обручального кольца.

– Разведена.

– А дети есть?

– Дочери уже шестнадцать лет. Она учится в школе-интернате в Калифорнии.

– Если бы мне было шестнадцать, я бы, наверное, возненавидела жизнь в школе-интернате.

– О, думаю, Иден вполне счастлива. Там у нее друзья. Раз в две недели она проводит уик-энды у своего отца в Санта-Барбаре, а на каникулы приезжает ко мне. Мы с ней много путешествуем. Прошлым летом, например, ездили в Италию. А осенью наняли яхту и три недели плавали вокруг островов Греции.

– Звучит потрясающе, – улыбнулась Майя. Однако Мерседес уловила в ее словах некий скрытый подтекст.

– Конечно, семья не должна так жить, – слегка пожав плечами, сказала она. – «Потрясающие» путешествия не могут заменить стабильности. Но у развода свои законы. А вы замужем?

– Нет. Честно говоря, не думаю, что когда-нибудь и буду.

– Вы так говорите, потому что еще слишком молоды.

– Мне уже двадцать семь.

– Надо же, а выглядите моложе.

– Благодарю вас. – Майя снова улыбнулась. – Должно быть, делают свое дело пыточные инструменты. – Она просто излучала здоровье. На ней был светло-голубой костюм фирмы «Шанель» с изящными золотыми пуговицами. И никаких украшений. Мерседес отметила про себя, что практически не знает ни одной женщины, которая не обвешивалась бы всякими побрякушками.

– Сегодня мне исполнилось пятьдесят лет, – сама не зная зачем, проговорила она.

Майя Дюран от неожиданности даже выронила вилку и нож.

– О! Это же чудесно!

– Вы так считаете? – сухо произнесла Мерседес.

– Давайте-ка закажем бутылочку шампанского, – предложила девушка.

– Пожалуй, не стоит.

– Но должны же вы как-то отметить такую дату, – заявила Майя, жестом подзывая официанта. – Это просто ваша обязанность.

– Я не хочу шампанского.

– Но я угощаю. Официант!

Мерседес положила вилку.

– Если бы я захотела отметить свой день рождения, – отчетливо выговаривая слова, ледяным тоном сказала она, – я бы сама была в состоянии решать, как это делать, когда и с кем.

Выражение благодушия исчезло с лица Майи без следа. Девушка открыла рот, затем снова закрыла его и, насупившись, уставилась в тарелку.

На какое-то время наступила напряженная тишина. Подошедший официант в ожидании нового заказа в полупоклоне застыл возле столика.

– Я вела себя слишком бесцеремонно, – не отрывая глаз от тарелки, проговорила Майя.

– Нет, – сделав над собой усилие, возразила Мерседес. – Вы старались быть доброй ко мне. Официант, пожалуйста, принесите бутылку вашего лучшего шампанского.

Когда официант ушел, Майя несмело подняла взгляд на Мерседес.

– Я должна извиниться за свою навязчивость.

– Если уж кому и надо извиняться, так это мне. Я была с вами крайне невежливой. Очень мило с вашей стороны, что вы проявили участие к скучной пожилой незнакомке.

– Вовсе нет, – запротестовала Майя. – Вы мне очень симпатичны. И я давно уже хотела с вами познакомиться. Еще в самый первый раз, когда я увидела вас, то почувствовала нечто такое… Родственную душу. Теплоту. Какую-то… ну… в общем, я не могу подобрать точное слово. Я просто чувствую. Мы с вами обязательно подружимся.

Обед закончился звоном бокалов с шампанским. Когда они вышли на залитую весенним солнцем улицу, обе весело смеялись.

Майя протянула Мерседес визитную карточку.

– Вот мой номер телефона. Давайте как-нибудь повторим это еще раз. Я получила огромное удовольствие.

– Я тоже, – улыбнулась Мерседес.

Она смотрела, как элегантная девушка пересекла автомобильную стоянку и села в красную спортивную машину. С утробным рыком взревел мотор, и, помахав на прощанье, она укатила.

Мерседес опустила глаза на визитку, которую держала в руке. На ней было только два слова: МАЙЯ ДЮРАН, и ниже барселонский номер телефона.

«Как ни крути, а две третьих моей жизни уже позади, – подумала вдруг она. – Интересно, какой будет оставшаяся часть?»

Лос-Анджелес

Иден снилось, что она закована в цепи. Тяжелые кандалы впивались в руки и ноги, делали ее беззащитной.

Мама и папа находились в этой же комнате. Но они не видели ее. Они не знали, что она здесь.

Лицо мамы было бледным и напряженным, и Иден понимала, что между родителями происходит страшный скандал. Папа кричал. Отвратительные слова. Отвратительные слова про маму.

Иден хотела заткнуть уши, чтобы не слышать всех этих мерзостей, но она не могла пошевельнуться.

Потом папа наконец заметил ее. Но он не пришел к ней на помощь, не снял с нее цепи. Он встал, его губы снова задвигались, слетавшие с них слова были ужасны. Стены треснули, и начал обваливаться потолок. Дом рушился. Гигантские каменные плиты вот-вот готовы были упасть и раздавить их всех своими обломками. Но папа не обращал на это никакого внимания. А она ничего не могла сделать. Но она знала, что если ей удастся заставить папу замолчать, то дом перестанет разваливаться и они спасутся. И она закричала, стараясь заглушить его голос.

Она кричала так громко, что, казалось, у нее что-то разорвалось внутри.

И тут Иден проснулась. Мокрая от пота, она обалдело сидела в кровати. Сердце бешено колотилось. Она заметила, что спавшая на соседней кровати девочка по прозвищу Соня тоже сидит в своей постели.

– Я что, кричала? – тяжело дыша, спросила Иден.

– Тс-с-с. Нет. Просто вдруг вскочила.

– А мне показалось, я кричала. Кошмар приснился. Про отца. – Она почувствовала, что ее всю трясет, живот подвело. – Господи, мне дурно!

– Тихо! – шикнула на нее Соня. – Ты всех разбудишь.

– Да пошли они все!

– Хватит, спи! – Соня снова легла и заворочалась, устраиваясь поудобнее.

Иден осталась сидеть, уставившись в темноту спальни.

Шулай, Южный Вьетнам

Вертолет накреняется и медленно взмывает вверх.

Оставшиеся на земле два десятка новобранцев провожают взглядами улетающую от них винтокрылую машину.

Поднятый вертолетом вихрь ударяет им в лицо, срывает пилотки, прижимает к их телам плащи, прибивает к земле траву. Сбившись в кучу и пригнувшись, они ждут, когда стихнет эта буря.

Чернокожий сержант орет во всю глотку, чтобы они подобрали вещмешки и встали в строй. Ошарашенные, они подчиняются. Их глаза испуганны, вещи разбросаны, лица взволнованны.

Эти мальчишки прибыли в роту А третьей бригады 25-й пехотной дивизии Армии США во Вьетнаме. Теперь они – часть одной из самых мощных военных группировок, когда-либо дислоцировавшихся в Азии. Но сейчас, когда они, шаркая ногами, нестройной колонной плетутся вслед за сержантом Джеффризом в базовый лагерь, вид у них не слишком грозный.

Как и у остальных, у Джоула Леннокса волосы коротко подстрижены, и он кажется совсем юным. Да и все так выглядят: растерянные измотанные мальчишки.

Вокруг чужая, неприветливая земля. Джоул, вытаращив глаза, смотрит на красновато-коричневую грязь, на вьющийся вдалеке голубой дымок. Лагерь расположен среди залитых водой зеленеющих рисовых полей. На горизонте смутно вырисовываются в тумане зловещие очертания гор. Воздух влажный и тяжелый. Жутко воняет гнилью, экскрементами и какой-то незнакомой растительностью.

Джунгли – это сущий ад, где затаился невидимый американскому глазу враг. А враг, как им сказали, – это тварь ползучая, которая может жить везде – на деревьях, в воде, под землей. Ни пули его не берут, ни фугасные снаряды, ни бомбы, ни дефолианты, ни концентрированная мощь американской технической мысли.

Они шагают на базу. Их лагерь представляет собой одновременно порядок и хаос. Вместо дорог – глубокие колеи. В серой дымке проглядывают силуэты танков и грузовиков. Туда-сюда снуют солдаты, и с невообразимым ревом проносятся бронетранспортеры. А над всем этим гремит из репродукторов рок-музыка. Здесь царит атмосфера какого-то кровавого карнавала – прямо-таки летний лагерь, только с гаубицами.

Каждая хибара, каждая постройка, каждая траншея обложены бесчисленным множеством разбухших и потяжелевших от дождей мешков с песком.

По пояс голый солдат, сидящий на капоте джипа и не обращающий внимания на дождь, завидя новобранцев, улыбается во весь рот и кричит:

– С днем рождения, Христос воскрес, с Рождеством вас, мать вашу!

– Чего это он? – спрашивает Джоул идущего рядом парня.

– А то, что мы здесь и день рождения отметим, и Пасху отпразднуем, и Рождество встретим. Нам здесь, мужик, целый долбанный год торчать.

Сержант Джеффриз подводит их к какой-то лачуге и, приказав всем построиться в шеренгу, входит внутрь. Они начинают недовольно переговариваться.

– Слышь, как пушки бьют?

– У меня одна мечта: выбраться из этого дерьма целым и невредимым.

– Как ты думаешь, бабы здесь есть?

– Ну и вонища кругом, мать твою!

– Интересно, далеко отсюда эти сраные косоглазые?

– Интересно, этот долбанный дождь когда-нибудь кончится?

– Интересно…

В дверях появляется черномазый сержант.

– Заткните глотки, мать вашу! Вы прибыли в роту А, и советую вести себя, как подобает солдатам. И подтянитесь, черт вас возьми! Вы выглядите, как развалины Сайгона. – Он снова скрывается в лачуге.

Новобранцы переглядываются и замолкают. Они делают попытку подравняться.

Издалека до них доносится гул, который постепенно перерастает в страшный приближающийся рев. Над полями в направлении лагеря летит шестерка оливково-зеленых вертолетов. Их вздернутые носы лоснятся от дождевой воды. Навстречу им к посадочной площадке несутся машины, среди которых несколько санитарных.

Вертолеты приземляются. Вращающиеся винты создают такой грохот, что заглушают даже звуки рока. Мутные капли воды срываются с лопастей и хлещут в лица стоящих поблизости людей. Шеренга новобранцев рассыпается, и они подбегают к цепочному ограждению, окружающему посадочную площадку.

Отсюда им все прекрасно видно. Эту сцену они наблюдали уже много раз. Только дома, на экранах своих телевизоров. Все точно так же. Вываливающиеся из вертолетов солдаты перепачканы грязью. У них в руках оружие. Некоторые перепоясаны патронными лентами. Они только что вернулись из боя.

Некоторые ранены. Их повязки в крови.

Некоторые не в состоянии идти, и их выносят на носилках.

Повиснув на ограждении, новобранцы молча смотрят, как медики заталкивают раненых в санитарные машины. Четверо солдат вытаскивают из вертолета одного из тяжелораненых. Они делают неловкое движение, и несчастный роняет на землю какие-то личные вещи, которые только что прижимал к себе.

Но это не личные вещи. Из него вываливается что-то мокрое, скользкое, фиолетово-красно-желтое. Находящийся неподалеку санитар подхватывает все это и пытается запихнуть обратно в раненого.

Из лачуги выходит сержант Джеффриз. Он открывает рот, чтобы задать новобранцам взбучку за то, что они без разрешения покинули строй, но тут видит, что большинство из них, согнувшись пополам, расстаются с содержимым своих желудков. Сержант переводит взгляд на посадочную площадку. Затем закрывает рот и, уперев руки в бока, остается молча стоять на месте, лишь медленно покачивая головой.

Лос-Анджелес

За несколько мгновений до того, как полиция открыла огонь, Иден бросилась бежать. Она увидела винтовки, нацеленные на участников марша протеста из-за рядов пластиковых щитов, с прикрепленными к их стволам пузатыми баллончиками.

– Бежим! – заорала Иден. – Надо сматываться отсюда!

Она уже пробиралась через скандирующую лозунги толпу, когда сверху на них посыпались баллончики со слезоточивым газом.

Демонстранты, которые за секунду до этого представляли собой единую ожесточенную массу, теперь превратились в десять тысяч удирающих в панике индивидуумов. Как только кругом стали расти зловещие белые облака газа, толпа беспорядочно хлынула назад и в прилегающие проулки.

Но на углу бульвара Уэствуд дорогу им преградили черные фигуры в касках. Протестующие оказались зажатыми между ползущей на них стеной слезоточивого газа и дубинками Национальной гвардии.

Прижав к лицу носовой платок, Иден последовала за кучкой подростков, карабкавшихся на изгородь какого-то сада. Его хозяева, зажиточного вида супружеская пара средних лет, стояли на крыльце своего построенного в стиле эпохи Тюдоров дома и ошеломленно наблюдали, как гвардейцы дубинками расправлялись с демонстрантами.

Наконец забор не выдержал и рухнул. Перелезавшие через него молодые люди покатились на землю. К ним тут же подскочили гвардейцы и, орудуя дубинками и ногами, принялись их избивать.

По саду шло белое облако газа, и в суматохе Иден вдохнула-таки его. Закашлявшись, она стала жадно хватать ртом воздух, но только еще больше наглоталась ядовитого вещества. К горлу подкатил ком, она начала давиться.

Вдруг на ее плечо обрушился сильнейший удар. Рука сразу онемела. Ее сбили с ног, и сквозь ручьями льющиеся из глаз слезы она увидела возвышающуюся над ней грозную черную фигуру.

– Отпусти ее! – заорал незнакомый голос.

Чьи-то руки рывком подняли Иден на ноги. Хозяин дома загородил ее от гвардейца.

– Отпусти ее, – повторил он. – Я видел, как ты ударил эту девушку. Она ничего не сделала.

Поросячья морда негра-гвардейца повернулась к Иден. Из-под защитных очков на нее уставились черные глазки.

– Оставь ее, – сказал хозяин дома. – Иди побегай за кем-нибудь, кто посильнее.

Негр некоторое время колебался, затем отступил и бросился догонять остальных.

Обняв Иден за плечи, ее спаситель повел девушку в дом. Он захлопнул дверь и задвинул засов. Его жена в этот момент плотно закрывала окна, чтобы ядовитый газ не проник в помещение.

– Воды, – в отчаянии прошептала Иден, держась за горло.

– Подлость-то какая, – запричитала женщина. – Нельзя же так травить людей.

Трясясь всем телом, Иден сделала несколько глотков.

– Спасибо, что вытащили меня оттуда.

– У нас тоже есть дочь, – проговорил мужчина. – Она уже взрослая, но… эти гвардейцы не должны были вести себя так бесчеловечно.

– Они вчера убили четверых студентов. Поэтому мы и вышли на улицу.

– Сама-то ты не студентка?

– Нет. Но скоро буду.

– А как тебя зовут?

– Иден.

– Тебя действительно так волнует вьетнамская война? – чуть заметно улыбнувшись, спросила женщина.

Иден кивнула.

– Я считаю, что ничего более отвратительного мировая история еще не знала.

Супруги с интересом разглядывали ее. Она была прекрасна, с овальным лицом и изящным, как у ангела Боттичелли, телом. Ее черные волосы вьющимися локонами падали на плечи.

Несмотря на залитые слезами глаза и перепачканную одежду, Иден выглядела чрезвычайно привлекательно. Под футболкой и джинсами угадывались плавные линии еще девичьих грудей и стройных бедер. Однако ее лицо с волевым подбородком и широкими скулами казалось, по крайней мере, на первый взгляд, вполне взрослым. Ярко-зеленые глаза светились каким-то дерзким, слегка диковатым светом. Тени сменяющих друг друга эмоций пробегали по ее лицу, словно облака по летнему небу.

– Обо мне не беспокойтесь, – заявила Иден своим спасителям. – Я уже не первый раз попадаю в такой переплет.

– Тебе надо смыть с себя всю эту пакость, – сказала женщина. – Пойдем.

Пока хозяйка дома застирывала ее футболку, Иден стояла под душем, и колючие струи воды сбивали с ее кожи ядовитые частицы слезоточивого газа.

Закончив мыться, она открыла дверь и вышла из душевой кабинки. С ее обнаженного тела ручьями стекала вода. Женщина протянула ей полотенце.

– Родители знают, где ты? – спросила она.

– Отец понятия не имеет. Он, пожалуй, не знает, что и война-то во Вьетнаме идет. Наверное, очень устыдился бы, услышав, что его дочь вместе с какими-то длинноволосыми участвует в акциях протеста.

– А что, матери у тебя нет?

– Она в Испании. Они разведены. Я живу в школе-интернате.

– О, извини.

– Не стоит извиняться, – холодно проговорила Иден. Ее зеленые глаза были серьезны. – В школе-интернате лучше, чем дома. Я ненавижу своего отца. – Она бросила полотенце и, не обращая внимания на свою наготу, села на край ванны. Женщина украдкой взглянула на ее восхитительное тело. На плече девушки разлился внушительных размеров синяк. Она выглядела такой ранимой, такой беззащитной. Но в то же время в поведении этой не то девочки, не то женщины было что-то пугающее.

– «Ненавижу» – это слишком сильное слово.

– Ну, может, я не совсем ненавижу его. – Иден пожала плечами. – Я ненавижу то, кем он стал. Когда-то он был вполне нормальным. Я имею в виду, когда я была ребенком. А потом изменился. Словно его и нет больше.

– Как это?

– Да все пьянки, девки, кокаин… В себя прийти некогда. – Она скривила губы. – В голове одни только развлечения и развлечения.

– Твой отец нюхает кокаин? – округлив глаза, спросила женщина.

– На полную катушку.

– Ты сказала «девки», имея в виду…

– Шлюхи-малолетки, – с горечью произнесла Иден. – Сопливые девчонки, которые трахаются со стариком за деньга. Похоже, чем старше он становится, тем моложе девки ему нравятся. Наверное, скоро дойдет до младенцев. – Она засмеялась, однако женщина явно не разделяла ее веселья.

– О Боже, – прошептала она, держа в руках мокрую футболку.

– Впрочем, это уже его трудности, – небрежно проговорила Иден. Но ее глаза заблестели, словно она усилием воли заставляла себя сдержать слезы.

– Да, пожалуй, – сухо сказала женщина. – Пойду подыщу тебе что-нибудь из одежды моей дочери.

К тому времени, когда Иден оделась в чистое платье, которое было ей немного велико, улица уже опустела, а ветер разогнал облака ядовитого газа. Хозяин дома стоял на крыльце и печально взирал на то, что стало с его садом после учиненного там погрома.

– Похоже, путь свободен, – заключила Иден. – Знаете, спасибо вам за то, что вы меня выручили. Платье я обязательно верну.

– Оставь его себе. Или выброси.

Иден поцеловала на прощанье женщину, взяла сверток со своей грязной одеждой и вышла из дома. Не оглядываясь, она через сад поспешила на улицу.

А супружеская пара стояла среди поломанных деревьев и смотрела ей вслед.

Барселона

– Я на пару недель еду в Ампурьяс, – за завтраком, состоявшим из шампанского и устриц, сообщила Майе Мерседес.

– Как чудесно. А где вы собираетесь остановиться?

– Неподалеку от деревеньки под названием Сан-Люк.

– О, я знаю Сан-Люк. Это восхитительное место. Вы сможете там полностью расслабиться.

В те дни их посиделки в ресторане клуба сделались уже привычными. Они мило и приятно беседовали, и Мерседес все чаще ловила себя на мысли, что с нетерпением ждет очередной встречи. Экзотическая красота Майи привносила в ее жизнь в Барселоне какую-то теплоту, потребность в которой она стала постоянно испытывать. Ее визиты в клуб с одного-двух в месяц участились до одного-двух в неделю.

– Между прочим, – заметила Мерседес, – я подыскиваю там участок земли.

– Лучшего вложения капитала и придумать невозможно, – потягивая шампанское, проговорила Майя. – Цены на землю в этом районе скоро резко подскочат. Ведь Сан-Люк делается все более и более популярным местом.

– Да уж, – с иронией в голосе сказала Мерседес. – Сан-Люк же является для меня домом.

– Домом?

– Да. Я там родилась. Мой отец был деревенским кузнецом, а мать – дочерью лавочника. Вот в кузнице-то я и появилась на свет. Что вы качаете головой?

– Глядя на вас, сидящую в костюме от Ива Сен-Лорана, осыпанную великолепными бриллиантами, никому и в голову не придет, что вы родились в кузнице. Вы такая уравновешенная, такая утонченная!

– Когда я там родилась, Сан-Люк, конечно, был не самым изысканным местом, – сухо согласилась Мерседес. – Но, как бы там ни было, он всегда отличался красотой, хотя, разумеется, ребенком я этого не понимала.

– Должно быть, с тех пор там многое изменилось.

– Да-а. – Мерседес задумчиво посмотрела на перламутровую устричную раковину. – Теперь там понастроили ресторанов и баров, да еще ночной клуб и даже дискотеку. Богачи из Барселоны скупают старые полуразвалившиеся дома и превращают их в шикарные коттеджи. Дом, в котором я родилась, тоже перестроили и отделали. Там, где когда-то располагалась наковальня моего отца, теперь стоит «порше».

– Что ж, весь мир меняется, Мерседес.

– Да, это верно. Мир стареет. Я тоже изменилась. Когда-то у меня были мечты, несбыточные желания, а теперь я сама стала одной из тех, кого много лет назад презирала.

– С каждым это случается, – мягко сказала Майя.

– А не должно бы. Человек должен мечтать, даже если ему за пятьдесят. Я столько потеряла, Майя.

– Единственный способ не утратить способность мечтать – это не стареть. И вам не следует презирать себя за то, что вы можете позволить себе завтракать устрицами с шампанским.

– Дело не только в этом… А что значит быть фотомоделью?

– Работа фотомодели… это как немое кино. До твоих мыслей никому нет дела. Если ты пытаешься что-то высказать, это в лучшем случае может вызвать любопытство, как бегающая на задних лапках собачонка. По-настоящему слушать тебя никто не будет. Просто немного удивятся, что ты вообще способна думать.

Мерседес улыбнулась.

– Понимаю.

Майя взглянула на часы.

– Черт. Заговорилась, а о работе-то и забыла. Мне пора бежать. Желаю удачной покупки, Мерче. Позвоните мне, когда вернетесь.

Она поцеловала Мерседес в щеку и ушла.

Через две недели Мерседес вернулась в Барселону. Во время поездки она остановилась не в Сан-Люке, а в только что построенном на берегу одной из сказочно красивых скалистых бухт пятизвездочном отеле. И все это время она в компании местного агента по продаже земли без устали объезжала окрестности.

За день до возвращения в Барселону Мерседес и агент отправились в Палафружель к нотариусу, где она оформила покупку земельного участка площадью в шесть гектаров.

Это был изумительный участок. Он располагался недалеко от Сан-Люка на побережье, но в то же время оттуда открывался замечательный вид на Пиренеи. Мерседес нашла именно то, что искала. Она уже и место выбрала для своего будущего дома, хотя его архитектурный замысел у нее в голове еще не сформировался.

Даже не распаковав багаж, она позвонила Майе.

– Мерседес! – радостно воскликнула девушка. – Ну как съездили в Сан-Люк?

– Отлично. Я тут подумала, не согласитесь ли вы поужинать со мной на этой неделе.

– С удовольствием. Только скажите где и когда.

– В субботу вечером в «Каталонке». Это вас устроит?

– Великолепно! – В голосе Майи звучала непритворная радость.

– Я заеду за вами.

– Буду ждать.

Мерседес повесила трубку. Впервые они с Майей собирались встретиться вне женского оздоровительного клуба. За прошедшие две недели она очень соскучилась по девушке.

«Но почему я думаю о ней, как о совсем юной девушке? – спрашивала себя Мерседес. – Она уже взрослая женщина». Очевидно, такой молодой Майю делали ее постоянная открытость, ее бесхитростность.

На мгновение в памяти Мерседес всплыло щемящее душу воспоминание о другой, такой же бесхитростной девушке, которую она знала более тридцати лет назад. Она поморщилась, словно испытывая физическое страдание, и пошла принимать ванну.

В субботу вечером Майя поджидала ее в фойе своего фешенебельного дома. Она одарила Мерседес очаровательной улыбкой, но, увидя тихонько урчащий у подъезда «даймлер», застыла от удивления.

– Это ваша машина?

– Это моя машина для выездов.

Вышедший из лимузина шофер распахнул перед ними дверь. Женщины устроились на обтянутом кожей сиденье. Майя погладила рукой инкрустированные ореховым деревом декоративные панели салона.

– Вот это да! Вы, должно быть, по-настоящему богаты.

– Денег мне хватает. – Мерседес пожала плечами. Обе они были одеты в великолепные шелковые вечерние платья: Мерседес в темно-синее, а Майя в темно-бордовое.

– На вас новое платье, – заметила Майя. – Вы купили его специально для сегодняшнего вечера?

Мерседес засмеялась.

– Я что, забыла отпороть бирку? Да, я действительно купила его специально для сегодняшнего вечера.

– Чудесно. И очень вам идет. Вам вообще идет классический стиль.

– В отличие от вас, я не очень-то разбираюсь в одежде. – Мерседес взглянула на облегающее грудь и открывающее смуглые, оттенка слоновой кости, плечи и идеальный изгиб шеи платье Майи. Как всегда, на ней не было никаких украшений, но выглядела она сногсшибательно. – Вы просто восхитительны.

– Благодарю вас. Этому платью уже пять лет. Но такой фасон всегда в моде. Итак, мы сегодня явно что-то отмечаем! Вам удалось что-нибудь приобрести?

– Да. Я купила шесть гектаров земли.

– Как интересно! Сгораю от нетерпения услышать подробности. – Она искренне улыбнулась Мерседес.

Ресторан «Каталонка» славился своей изысканной рыбной кухней, роскошной отделкой интерьера и посещавшими его знаменитостями. Когда они приехали, в зале уже было полно народу, слышались оживленные разговоры. Как и в других подобных ресторанах Барселоны, веселье здесь продлится до трех-четырех часов утра, так как поздно ночью сюда хлынет публика из кабаре и ночных клубов.

Пока две очаровательные женщины в сопровождении метрдотеля шли к приготовленному для них в дальнем углу столику, со всех сторон на них были устремлены любопытные взгляды посетителей. Услужливые официанты бросились помогать им поудобнее устроиться на своих местах.

Словно по волшебству, перед ними мгновенно появились два бокала с шампанским.

Через секунду к их столику уже спешил сияющий шеф-повар. Он галантно поцеловал Мерседес руку.

– Луис, я хочу представить вас моей любимой подруге, Майе Дюран. Майя, это Луис Маркес, знаменитый повар.

– Encantado. – Он поцеловал руку и Майе. – Омары сегодня просто великолепны.

– В таком случае мы полностью отдаем себя в ваши руки, – сказала Мерседес. – И надеюсь, вы не сочтете за труд взять на себя и выбор вина?

– Все будет в лучшем виде, сеньора Эдуард. Рад был с вами познакомиться, сеньорита Дюран. – Откланявшись, он помчался обратно в кухню.

– Я правда ваша «любимая подруга»? – склонив на бок головку, спросила Майя.

– Конечно, правда.

Официант поставил на их стол блюдо с устрицами. Они были свежими, маслянисто-перламутровыми и очень аппетитными. Майя и Мерседес принялись за еду.

– Ну и что вы собираетесь делать с купленной землей? – спросила Майя.

– Построю на ней дом.

– Один дом? На шести гектарах?

– Да, один. Только для меня. И буду в нем жить. Здесь, в Барселоне, я прожила восемнадцать месяцев, и меня уже тошнит от шума машин.

– Что ж, Сан-Люк будет вам хорошим лекарством от городской суеты. Кончится тем, что вы станете бегать по дому в одной туфле с развевающейся вокруг головы какой-нибудь белой вуалью.

– Возможно, – улыбнулась Мерседес. – Но, честно говоря, одиночество и красивая жизнь – вот то, чего мне действительно хочется. А какой еще выбор у меня есть, в мои-то годы?

– Ну, хотя бы завести молодого красавца, способного заниматься любовью по двадцать раз за ночь, – предложила Майя.

Мерседес рассмеялась.

– Нет уж, спасибо. Обойдусь без подобных осложнений. Я просто хочу вернуться домой, Майя.

Подали блюдо омаров, целую дюжину, с расщепленными панцирями, обжаренных, с еще шипящей сочной белой мякотью. На тарелки им положили ароматные порции желто-оранжевого риса, и Луис, собственноручно очистив моллюсков, покропил их сверху сливочным соусом. Он замер возле стола и не двигался с места, пока дамы не попробовали кушанье и не подтвердили, что оно действительно превосходно. И только тогда он, сияя от удовольствия, оставил их.

– Одной из причин, по которой я хочу построить собственный дом, является Иден, – продолжала Мерседес. – Чтобы, когда она приезжает ко мне, ей было где остановиться, было куда поставить коня. Было что-то, что она могла бы назвать своим домом. Между прочим, этим летом Иден заканчивает школу. Мы с ней поедем в Париж.

– А она любит демонстрации мод? Я могу достать билеты на показы летних коллекций. Шанель, Карден Ив Сен-Лоран – все, что ее интересует.

– Кажется, последнее время она носит только джинсы «Левис» да футболки, – скривив губы, проговорила Мерседес. – Но все равно это замечательная мысль. Ей будет полезно познакомиться с высокой модой.

– Я выясню, кто в этом году показывает самую потрясающую коллекцию, – улыбнулась Майя, – и достану вам билеты на хорошие места.

– Спасибо, Майя. Какое-то время они ели молча.

– Чем занимается ваш бывший муж? – нарушила молчание Майя.

Мерседес промокнула салфеткой губы.

– В этом году Доминик собирается отойти от дел. Он занимается воздушными перевозками. Поставляет потребительские товары в разные страны Южной Америки.

– А каков он как человек?

– Очень обаятельный. Во время войны Доминик был летчиком-истребителем. Когда я его встретила, он был таким красивым, таким импозантным… Я его просто обожала. Но потом он сильно изменился.

– Как это?

Мерседес помрачнела.

– Я вышла за него замуж, потому что мне казалось, что он любит жизнь. Но я ошиблась. Он любил только удовольствия. И с годами эта его любовь становилась все сильнее и сильнее, пока вообще не стала целью его жизни. Все остальное его просто не интересует.

– Вы хотите сказать, он связался с другими женщинами?

– Не только. Кроме них, у него появились наркотики, большие деньги, праздная жизнь – все, что только могло давать ему наслаждения. В конце концов он стал как дерево, ствол которого выели термиты: с виду высокое и могучее, а внутри пустое и вот-вот упадет, на его ветвях птицы уже не вьют своих гнезд.

– О, Мерседес. – Майя сочувственно дотронулась до ее руки. – Прошу вас, не надо так расстраиваться.

– Да я и не расстраиваюсь. Между нами все давно уже кончено. Раз в две недели Иден проводит уик-энды у Доминика. У него только и хватает ответственности, чтобы быть отцом четыре дня в месяц.

Подперев щеку ладонью, Майя светящимися карими глазами участливо смотрела на Мерседес.

– Почему вы вернулись в Испанию?

– Чтобы найти себя. Вернее, нет… Это звучит как-то по-детски. Я знаю, кто я. Я вернулась, чтобы найти себя такую, какой я когда-то была. Не вернуть годы назад, а, понимаете, просто попытаться вспомнить. Если бы я даже захотела снова стать такой, как в молодости, это мне все равно бы не удалось. Я слишком изменилась. – Она улыбнулась Майе. – Вы мне страшно напоминаете одну девушку, которую я знала много-много лет назад.

– И кто же она?

– Ее звали Матильда. Она была моей самой близкой подругой. Точно так же, как вы, она очень любила задавать мне всякие вопросы. Бесконечные вопросы – спокойные, вдумчивые, обстоятельные.

– А где она теперь?

– Ее больше нет среди живых.

– О, простите… Но я рада, что напоминаю вам вашу лучшую подругу. Если вы не против, возможно, я могла бы стать тем, кем была для вас она.

Мерседес почувствовала, как меняется выражение ее лица. К горлу подступил комок. Она почти рассердилась на эту милую девушку за то, что та так легко смогла разрушить оборонительные рубежи ее души.

– Вы понятия не имеете, кем она была. И никогда этого не узнаете. – Чтобы успокоиться, Мерседес сделала глубокий вдох. Затем резко переменила тему разговора: – Если Луис позволит нам самим выбрать десерт, я предпочту фрукты, а вам рекомендую попробовать вишневое желе. Если, конечно, вы любите сладкое.

Два дня спустя она снова позвонила Майе.

– У меня есть идея. Почему бы вам не поехать с нами в Париж?

На некоторое время в трубке повисло молчание.

– Думаю, Иден не захочет, чтобы я мешала вам.

– О, все будет прекрасно. Иден могла бы многому у вас научиться. Она такая неотесанная, а вы такая… – Мерседес осеклась. – Для меня уже забронированы апартаменты в отеле «Ритц». Там очень удобно и места предостаточно, так что эта поездка не будет вам стоить ни гроша. Мы побываем на показах мод – вы, я и Иден. Будем наслаждаться французской кухней, тратить уйму денег на тряпки, развлекаться… Ну, что скажете? В трубке послышался задорный смех.

– Звучит очень заманчиво.

– Так в чем дело? Чем-нибудь заняты?

– Нет.

– Тогда, значит, вы согласны? Майя секунду поколебалась.

– Да, – проговорила она. – Я согласна.

– Вот и хорошо. – Мерседес улыбнулась. – Будем считать, что договорились.

Париж

Иден ван Бюрен сидит в первом ряду между матерью и Майей Дюран. Здесь же расположились издатели журналов мод, производители одежды и гости особого ранга – все они одеты в модели прошлогодней коллекции.

Из всех присутствующих в зале только Иден в джинсах.

Она делает вид, что ей до смерти наскучили с надменным видом расхаживающие по подиуму манекенщицы, которых со всех сторон яростно обстреливают фотовспышки дюжины репортеров. Однако на самом деле происходящее целиком захватило ее.

Эта коллекция представляет собой свободное смешение классической парижской элегантности с психоделическими рисунками и цветами. Большинство представляемых моделей сшито из экзотических тканей. Здесь можно увидеть и блестящие шелка, и вышитые вуали, и прозрачные шифоны, через которые на объективы фотокамер бесстыдно смотрят пупки и соски манекенщиц.

Публику охватывает возбуждение. Вспышки репортеров сверкают, как летние зарницы. Журналисты остервенело строчат в своих блокнотах. У потенциальных покупателей разгораются глаза.

Коллекция превосходна. Завтра эти модели захочет приобрести каждый. И, что бы еще ни показывали сейчас в Париже, главное событие происходит именно здесь.

Великий кутюрье, о котором многие говорили, что он выдохся, сгорел, – восстал, подобно птице Феникс, из пепла. В последний год этого бурного десятилетия он произвел на свет, без сомнения, остроумнейшую и элегантнейшую квинтэссенцию основных тенденций мировой моды минувших десяти лет.

Здесь представлено буквально все: власть цветов, ЛСД, свободная любовь; «Битлз», Джон Леннон и Анджела Дэвис; «диско» и авангард; хиппи и космонавты.

Сенсация!

Этот знаменитый отель на Фобур Сент-Оноре с его высокими коринфскими колоннами и золотой отделкой в стиле рококо еще не видел ничего подобного. Звуки тяжелого рока, кажется, сотрясают хрустальные люстры, заставляя их жалобно дребезжать.

Даже Иден ван Бюрен – пресыщенная, утратившая вкус к жизни шестнадцатилетняя старушка Иден – и та оказалась во власти всеобщего возбуждения. Подавшись вперед, она сидит на самом краешке своего кресла. Ее глаза восторженно сияют.

Майя Дюран украдкой поглядывает на нее и улыбается. Дочка ее подруги просто очаровательна. В то время как лицо Мерседес остается спокойным и неподвижным, красивое личико Иден не знает ни минуты покоя. У нее пухлые, чувственные губы. Пока она восторженно наблюдает за происходящим на подиуме, они то и дело слегка раскрываются, словно ожидая поцелуя. У нее такой же, как у матери, цвет волос, хотя в остальном их сходство невелико. Глаза девочки иногда вспыхивают ярким изумрудным светом, а иногда в них вдруг мелькает немая боль обиженного ребенка.

В общении с матерью Иден держится холодно. Только изредка, словно случайно вырванные из глубин души, у нее бывают моменты проявления любви, внезапных поцелуев и небрежных объятий. Все остальное время она остается чужой и равнодушной.

Как-то Мерседес призналась Майе, что к отцу Иден относится еще хуже. Она ни к кому не испытывает теплых чувств и одинаково винит их обоих за то, что они разрушили семью. Иден сознательно старается показать родителям свою независимость, которой она, словно твердым панцирем, окружила себя.

Майя очень надеется, что Иден сможет изменить свое отношение к матери, прежде чем привычка постоянно дуться и пререкаться окончательно укоренится в ней и ее нежная душа огрубеет навеки.

По истечении четырех долгих часов перед восторженной публикой предстает сам великий кутюрье. Все встают со своих мест и устраивают ему бурную овацию.

В атмосфере всеобщей эйфории Майя, Мерседес и Иден покидают зал. Иден взволнована, как ребенок; такой Майя видит ее впервые. Взяв старших под руки, девочка без устали тараторит о коллекции.

Мерседес останавливает такси. Им надо спешить. У них заказан столик у Максима. До начала следующего шоу они должны успеть пообедать.

В двухстах тридцати восьми тысячах миль от Парижа бывший летчик-истребитель по имени Нил Армстронг, держась за ступеньки трапа спускаемого аппарата, осторожно ощупывает ногой грунт.

– Поверхность рыхлая, пыльная, – докладывает он слушающим его затаив дыхание землянам. – Могу поддеть ее носком ботинка. Похожа на угольный порошок. – Он аккуратно спрыгивает с трапа и взволнованно продолжает: – Для человека это всего лишь один маленький шаг, но для человечества – гигантский скачок.

А несколько минут спустя он и второй астронавт Эдвин Олдрин уже словно дети резвятся на поверхности Луны. За их безалаберным весельем восторженно следят у экранов миллионов и миллионов телевизоров люди Земли. Расплывчатое изображение дергается и скачет, в огромных золотых шлемах скафандров отражается далекий голубой шар на фоне бескрайнего черного неба. Голоса звучат хрипло, слышится легкое потрескивание.

– Красиво, – говорит Олдрин. – Очень красиво. Вот это да! Величественная пустота…

Холодный, безжизненный, с воронками кратеров лунный ландшафт. Ничего здесь не растет, ни единое живое существо не издает звуков. И нет ни малейшего ветерка, чтобы хоть чуть-чуть колыхнуть воткнутый астронавтами в грунт звездно-полосатый флаг. На земле ни одна пустыня не бывает такой молчаливой, ни одна черная вершина такой уединенной и ни один остров таким необитаемым.

Одиночество этих двух людей абсолютно. Они заброшены сюда объединенными стараниями ученых, конструкторов, инженеров могущественнейшей нации на свете, сюда, куда еще не удавалось добраться ни одному смертному.

И вот они весело резвятся среди космической бесконечности. Невесомые и одинокие.

Джоул Леннокс тоже стоит среди пустыни. И он тоже заброшен сюда своей страной на острие ее технологической мощи. И здесь тоже земля покрыта угольной пылью и кажется абсолютно безжизненной.

Он стоит, держа в руках винтовку М-16, и дрожащими руками пытается ее перезарядить. Ему хочется заткнуть уши, чтобы не слышать истошных воплей, которые несутся оттуда, где рейнджеры допрашивают пленных. На его покрытых грязью щеках две тонкие полоски – следы слез. Дым режет глаза. Горло саднит.

Хотя деревня полностью сметена с лица земли и хотя кругом валяются трупы убитых вьетнамцев, горечь потерь не кажется меньше. Погибли пять его боевых товарищей. И еще четверо тяжело ранены. Засада, в которую они попали сегодня утром, была тщательно спланирована, и пули, градом обрушившиеся на их передовой отряд, били точно, на поражение.

Американцы выместили свою злость на деревне, массированным огнем разрушив крестьянские хижины и с одинаковой жестокостью вырезав и людей, и домашний скот. А потом все это подожгли.

Но, в конечном счете, уничтожение деревни было совершенно бессмысленным, и они все это прекрасно понимали. Не оставив после себя и следа, вьетконговцы растворились в джунглях.

И вот теперь сюда заявились рейнджеры, чтобы допросить двух пленных крестьян.

Джоул идет сквозь завесу дыма. Он двигается с осмотрительностью знающего цену смерти солдата. Его голова медленно поворачивается то влево, то вправо, все чувства обострены до предела. Лицо осунулось; скулы, кажется, вот-вот прорвут кожу. От нервного тика подрагивается уголок рта. Взгляд грозный, полный мучительной душевной боли.

Джоул уже почти забыл, что существует иной мир, в котором нет ни этих джунглей, ни войны. Он уже почти забыл, что можно по-другому мыслить и поступать. Он настолько сжился с этой войной, что и живым-то человеком его трудно назвать. Он превратился в обитателя царства смерти.

Джоул наблюдает, как работают рейнджеры.

Жен и детей несчастных крестьян приволокли к месту допроса и силой заставляют смотреть. Их визги и душераздирающие вопли допрашиваемых сливаются в симфонию страдания.

Несколько рейнджеров молча курят сигареты, равнодушно глядя на происходящую сцену. Кое-кто из американских солдат тоже подошел посмотреть, но большинство с отвращением отошли подальше. Да, они не святые. Во время сегодняшней кровавой бойни они насиловали женщин, убивали стариков и детей, косили пулеметными очередями буйволов…

Но тогда они были ослеплены гневом после потери своих товарищей. То же, что происходит сейчас, – это уже выше их сил. Бледные, они что-то зло бормочут себе под нос. Именно в такие моменты они начинают спрашивать себя, как их угораздило вляпаться в эту чужую войну в этом чужом мире.

Джоул всматривается в искаженные дикой болью лица вьетнамцев. Такие же гримасы нечеловеческих мук он видел и на лицах своих боевых друзей – мальчишек из Колорадо и Вашингтона, Оклахомы и Нью-Джерси. Эти лица потом преследовали его в ночных кошмарах.

Он видит, как Нгуен Ван Хой вытаскивает свою финку и наклоняется над извивающимся на земле пленным, намереваясь продолжить немыслимое истязание.

Джоул поднимает винтовку и упирает приклад в плечо. Он тщательно прицеливается, чтобы не попасть в Нгуена. Один из рейнджеров краем глаза замечает его и вскрикивает. Но поздно. Первая пуля Джоула разрывает грудь крестьянина, как старый матрас. Следующий выстрел, столь же точный, приносит мгновенную смерть второму вьетнамцу. Визги жен и детей резко обрываются. Затем над сгоревшей деревней повисает негромкий протяжный вой.

Взбешенный Нгуен вскакивает и бросается к Джоулу. Дюжина рейнджеров наставляют на него свои автоматы – пальцы на курках побелели.

Джоул переводит винтовку на раскосую физиономию Нгуена. Они могут изрешетить его, но он все равно успеет прикончить этого маленького капитана. Обезумевший, готовый на все, он ждет.

Нгуен видит перед собой выражение лица американского парня, здоровенного детины с грозными глазами, готового убить и быть убитым, которому уже не ведомы ни страх, ни здравый смысл. Эти понятия он оставил в прошлом, он живет в каком-то другом, мрачном мире, где национальная принадлежность или воинское звание не имеют никакого значения, где разумные доводы больше не существуют.

Нгуен останавливается и медленно, осторожно делает знак своим подчиненным опустить оружие. Они послушно выполняют приказ. Целясь в брюхо капитана, Джоул начинает пятиться.

– Уходим! – кричит он своим товарищам. – По машинам!

Наконец он выпрямляется, поворачивается к рейнджерам спиной и идет прочь.

– Дурак! – визжит ему вслед Нгуен. – Об этом инциденте будет доложено твоему начальству!

– Да пошел ты… – спокойно говорит Джоул.

Всей ротой они возвращаются к бронетранспортерам. Люк Джеффриз, чернокожий верзила-сержант, звонко хлопает Джоула по спине.

– Ну, паря, – с мягким алабамским говорком басит он, – ты, похоже, малость перепутал, на чьей стороне воюешь. Я уж думал, этот косоглазый тебя замочит. Больно ты чувствительный, мать твою.

Слова сержанта звучали по-доброму, и Джоул благодарно кивает. Больше всего на свете ему сейчас хочется побыстрее добраться до базы и принять горячий душ. Запах смерти въелся в поры его кожи. Но он знает: мылом его не смыть.

Вудсток, Нью-Йорк

Запрокинув голову, Иден босиком танцевала на раскисшей от дождя земле. Ее глаза закрыты. Лицо изможденное, отсутствующее. Черные волосы прижаты обвязанной вокруг головы лентой. Мокрые рубашка и джинсы прилипли к телу. Через полупрозрачную ткань проглядывают заострившиеся соски.

Вместе с ней танцевали еще несколько молодых людей. Но из-за проливного дождя, которым был отмечен второй день крупнейшего в истории рок-фестиваля, большинство зрителей, оставшихся от почти полумиллионной толпы, вынуждены были сидеть, спрятавшись под тентами или накрывшись одеялами, и дожидаться, когда снова выглянет солнце.

Это походило на сцену из библейской жизни: огромная масса народу, рассевшись на голой земле, ждет божественного предзнаменования.

Неподалеку группа хиппи – в чьем мини-автобусе Иден проделала весь этот долгий путь из Лос-Анджелеса, – укрывшись в своей туристической палатке, пускают по кругу «косячок» с марихуаной и затуманенными глазами смотрят, как она танцует.

Они, не останавливаясь, ехали в течение трех дней: через Скалистые горы до Солт-Лейк-Сити, потом через прерии Вайоминга и Небраски до Иллинойса, а затем из Чикаго под проливным летним дождем, минуя Кливленд, Питтсбург и Филадельфию, в штат Нью-Йорк.

Там они присоединились к огромной толпе молодежи, собравшейся на поле фермы Макса Йасгура, расположенной в пятидесяти милях от маленького городка Вудсток. Они прибыли как раз вовремя, чтобы застать открытие фестиваля.

Хиппи привезли с собой кастрюльки для варки пищи и несколько сумок со всякой вегетарианской едой. Однако сегодня, сидя в чистом поле под нещадно хлещущим ливнем, они вынуждены были голодать. Правда, справиться с трудностями им помогли изрядные дозы наркотиков.

По дороге в Вудсток, чтобы скрасить утомительность поездки, они дали Иден микродозу ЛСД. Это было, еще когда они ехали по 90-й магистрали недалеко от Айова-Сити, но действие наркотика не прошло до сих пор.

Она плыла в каком-то волшебном мире теней и света, всем своим существом слившись с музыкой, дождем и мерцающей в небе над ее головой радугой.

Она чувствовала фантастическое музыкальное единение со всем, что окружало ее. Мир стал мягким и нежным, как мех котенка. Это было чудесное, всеисцеляющее ощущение, которое успокаивало жившую в ней душевную боль.

Она простерла к небу руки и увидела, как на кончики ее пальцев опустилась радуга. Дождь стал золотым, окутав ее божественным сиянием. Хлюпающая под босыми ногами грязь превратилась в первооснову всего сущего, некую живительную влагу.

Рок-группа наконец закончила свою композицию, и музыка резко оборвалась. В гигантской толпе раздались ленивые аплодисменты. Ничего не замечая и не обращая ни на что внимания, Иден, воздев, словно жрица, к небу руки, продолжала танцевать.

Позже она открыла глаза и увидела над собой христоподобный лик. Светлые брови в обрамлении волнистых золотых волос, завитки такой же золотой бороды вокруг нежных, бескровных губ. Голубые глаза незнакомца – словно два лоскутика неба. Казалось, можно было утонуть в их глубине.

Она почувствовала, что в ней что-то двигается. Ее джинсы были спущены до щиколоток. Член золотоволосого юноши, похожего на Христа, скользил по ее влагалищу.

Так вот зачем он явился к ней. Дабы свершить это великое таинство. Над ними воссияла радуга. Иден улыбнулась ему, ее глаза наполнились слезами радости. В сознании проносились волшебные видения золотых и синих облаков. Она крепко вцепилась в незнакомца, вознося молитвы на языке, которого не понимала и сама.

Только на третий день Иден наконец очнулась после своего наркотического путешествия. Голодная и измученная, она лежала в палатке, ее грязная одежда невыносимо воняла.

Иден так разозлилась на белобрысого хиппи, что готова была его разорвать.

– Как ты мог так поступить со мной, пока я тащилась, – набросилась она на него. – Я даже не соображала, что происходит.

– Это было просто чудесно, – блаженно проговорил тот.

– Может быть, для тебя. – Она возмущенно уставилась на него. На трезвую голову он уже вовсе не походил на Христа, а был обыкновенным тощим, грязным, с засаленными волосами наркоманом. – Урод! Это был мой первый раз!

– Успокойся. Не последний же.

В это время Джимми Хендрикс исполнял на гитаре «Звездное знамя», и публика бешено взревела, словно раненый динозавр.

С тех пор как Иден, никого не предупредив, уехала из дому, прошло уже пять дней. Когда она вернется, будет сплошной скандал. Но оставаться здесь она больше не желала.

Напичканная наркотиками, она пропустила большую часть фестиваля да еще и лишилась невинности, благодаря какому-то оборванцу. И сейчас вокруг себя она видела лишь мерзость и хаос.

Шлепая по грязи, Иден добрела до ближайшего телефона и, чтобы позвонить, целый час простояла в очереди.

– Па? Это я. – Она услышала, как на другом конце линии бушует буря. – Я в Вудстоке… Вудсток! Вуд-сток, штат Нью-Йорк… На рок-фестивале… Ага, со мной все в порядке… Извини… Извини, говорю. Слушай, не мог бы ты заказать для меня билет до Лос-Анджелеса из аэропорта Ла Гуардиа?

Шулай

Он слышит звук, похожий на треск рвущейся ткани. Взметнувшееся пламя окатывает бронетранспортер, внутри которого мечутся ослепленные вспышкой солдаты. Взрыв сбивает с ног нескольких находящихся неподалеку пехотинцев. Среди них Джоул. Во все стороны летят оторванные человеческие конечности, осколки, куски железа.

Враг открывает по ним бешеный огонь.

Беспорядочно отстреливаясь, американцы отчаянно пытаются укрыться кто где. Джоул хочет крикнуть своим товарищам, чтобы те прятались за бронемашинами, но его легкие не дышат и нет сил подняться. Ноги как-то странно онемели. Он опускает глаза и видит, что сбоку его форма разорвана в клочья. Сквозь лохмотья ткани хлещет кровь.

Прежде ему уже случалось быть раненым. Но он знает, что на этот раз дело обстоит гораздо серьезнее.

Джоул инстинктивно зажимает рану рукой. Кровь продолжает бить струей между пальцами. Боли нет, только ужасное онемение. И правая нога не двигается. Он ползет по земле к ближайшему бронетранспортеру. Пули свистят над головой. Слышатся стоны. Это умирают его истерзанные товарищи.

Он отчаянно стремится хоть как-то им помочь, но рана отнимает у него последние силы. И вот приходит боль. Она сдавливает грудь, рвет его душу.

«И увидел я смерч, несущийся с севера, и огонь всепожирающий, и было вокруг того огня янтарное сияние, и внутри его тоже было сияние».

А потом темнота.

 

Весна, 1970

Прескотт

Его ведут в палату, где лежит мать. Ему все еще больно двигаться, ходит он медленно, прижимая ладонь к правому боку. Он очень истощен. От приобретенного во Вьетнаме загара не осталось и следа, и его худое лицо стало бледным как полотно.

– Миссис Леннокс, – говорит сиделка, – ваш сын. Лежащая на кровати старая женщина медленно открывает глаза. Теперь наконец у них появился цвет. Страдания и близость неотвратимой смерти сделали их темными.

– Я же говорила тебе, Джоул, – едва шевеля губами, произносит она, – что ждать придется недолго.

– Как ты себя чувствуешь, мама?

– Я чувствую себя мертвой, – хрипит она и снова закрывает глаза.

Сиделка пододвигает Джоулу стул и, прикрыв за собой дверь, оставляет их наедине. Белые стены палаты пестрят полосками солнечного света, пробивающегося через жалюзи. Джоул смотрит на всевозможные трубки, которые тянутся от медицинской аппаратуры к иссохшему телу матери. В углу комнаты на экране кардиомонитора светящаяся зеленая точка отмечает удары угасающего сердца.

Мать так долго остается без движения, что он начинает думать, что она заснула. Но она собирает силы. Темные глаза снова открываются и упираются в Джоула. В их глубине мерцают огоньки.

– Значит, – шепчет она, – тебя привезли сюда попрощаться со мной.

– Да, мама.

– Рана болит?

– Иногда.

– Покажи.

Он некоторое время колеблется, затем расстегивает пуговицы на гимнастерке защитного цвета, которую ему выдали в военном госпитале специально для этой поездки, и распахивает ее, чтобы мать могла увидеть рану. Через его тощий бок над выпирающей тазовой костью тянется рубец. Следы от швов все еще воспаленные и красные.

Ее губы презрительно кривятся.

– И таким они тебя отправили домой? Как фаршированную селедку?

– Таким они меня отправили домой. Она молчит. Потом снова закрывает глаза.

– Ты вылечишься. Я – уже нет.

Джоул застегивает гимнастерку и неуклюже опускается на стул.

– Ну, а как ты? – спрашивает он. – Тебе больно?

– Больно было сначала. Сейчас нет. Они напичкали меня лекарствами. Я не хотела ничего принимать. Но они все равно давали мне таблетки.

Столик возле кровати чист. Только черный томик Библии лежит на нем. Лицо матери похоже на голову хищной птицы. Веки такие тонкие, что через них просвечивают зрачки. Ее руки покоятся на простыне, как две птичьи лапы. Дыхание едва заметно. «Сколько она еще протянет?» – спрашивает себя Джоул.

– Недолго, – говорит мать. Ее способность читать его мысли пугает его. Старческие губы растягиваются, грудь чуть заметно дрожит. Она смеется. – Недолго, Джоул. Если у тебя хватит терпения немного подождать, ты увидишь, как душа покидает мое тело. И ты будешь иметь удовольствие вырезать на той убогой мраморной плите мое имя. И бросить горсть земли на крышку моего гроба… Я хочу пить, Джоул. Воды.

Он наполнил из графина стакан и поднес его к ее рту. Мать делает маленький глоток, чтобы только смочить губы. Она снова смотрит на Джоула. В ее глазах он видит сверкающие там насмешливые искорки.

– Ну? Не хочешь ли ты о чем-нибудь спросить, прежде чем я отправлюсь в лучший мир?

Он ставит стакан на столик. В пальцах дрожь.

– Ты обещала, что однажды все расскажешь мне. Ее рука дергается.

– Так значит, за этим ты сюда явился, Джоул? Ради себя? Не ради меня? Ты все такой же.

– Я пришел узнать правду.

Она снова беззвучно смеется.

– Правду Ты думаешь, что правда сделает тебя свободным?

Он сжимает зубы.

– Да.

Она закрывает глаза. На лице появляется злорадная ухмылка.

– Что ж, будь по-твоему, мой дражайший сын. Я расскажу тебе то, что ты хочешь знать. Это будет мой предсмертный подарок тебе. Я все расскажу.

 

Лето, 1970

Санта-Барбара

В 6.30 утра, как всегда в летнее время, автоматически включились разбрызгиватели, и в воздухе засверкала алмазная пыль. Лужайка, площадью в один акр, стала похожа на усыпанный крохотными изумрудами ковер.

В доме еще никто не проснулся. Повсюду видны следы вчерашней гулянки.

По серебристой глади бассейна плыла горлышком вверх пустая бутылка из-под шампанского. Еще с дюжину таких же бутылок валялось вокруг него. Возле барбекю беспорядок, грязь. Десятки мух, монотонно жужжа, облепили тарелки с застывшими вчерашними бараньими ребрышками, омарами и стейками, тонули в полупустых бокалах с шампанским и бренди. В 9.30 явятся слуги и начнут убирать все это безобразие.

Мухам повезло. До 9.30 они успеют наесться, спариться и отложить яйца. Полный жизненный цикл.

Это место видело бесчисленное множество попоек, но вчерашняя оказалась одной из самых грандиозных. Вчера Доминик ван Бюрен устраивал вечер по случаю своего отхода от дел.

И, хотя гости уже разъехались по домам, его праздник еще продолжался. В своей спальне Доминик ван Бюрен пристроился с бритвой в руке между раскинутых в стороны ног совсем еще юной девицы. Они оба были голыми.

– Полегче, – слегка охрипшим голосом боязливо проговорила она. Девчонка была не так пьяна, как ван Бюрен, и эта игра ее немного пугала. – Смотри, не порежь меня.

Доминик все еще парил в кайфе вчерашнего дебоша. Умиротворенный таблетками «Кваалюда», накурившийся марихуаны, нанюхавшийся кокаина, он и мысли не допускал, что может кого-то порезать.

Все, что ему сейчас требовалось, раздвинув ноги, лежало перед его носом. Слегка покачиваясь и тихонько напевая какую-то песенку, он старательно брил свою малолетнюю подружку.

Эта миловидная блондинка была преподнесена ему в качестве подарка. Ее привезли из Лос-Анджелеса старые друзья-товарищи Доминика, прекрасно знавшие его слабости. Лучшие друзья, друзья особого рода.

И, хотя он окончательно завязал с делами и со всеми рассчитался, Доминик все же припрятал достаточное количество кокаина, чтобы быть уверенным, что друзья и подружки не оставят его до самой смерти.

Несмотря на то что девица была уже не совсем ребенком, выглядела она потрясающе: овальное лицо, лишенное даже малейших следов косметики, и длинные, блестящие, золотистые волосы. Звали ее Тамми. Прошедшая ночь была полна всевозможных наслаждений, и ван Бюрен приберег ее напоследок.

Закончив бритье, он одобрительно погладил рукой свою работу.

– Какая прелестная розовая улыбочка, – блаженно произнес он. – Я так люблю эту прелестную… розовую… улыбочку.

– А как папуля хочет получить удовольствие? – игриво пролепетала девчонка.

– Прямо розовый леденец… Так приятно его полизать. Он такой вкусный.

Она пальцами раздвинула половые губы.

– Хочешь меня пососать?

– Подожди, – сказал Доминик.

Она подняла головку и удивленно уставилась на него.

– Папуля хочет обидеть Тамми? Отшлепать ее маленькую непослушную попку? Хочет, чтобы Тамми плакала? А?

– В ванную! – Затуманенными глазами он многозначительно посмотрел на нее. – Мы пойдем в ванную и немножко испачкаемся.

– Хочешь, чтобы я на тебя пописала? Или что-нибудь в этом роде?

Он криво ухмыльнулся.

– Ага. Что-нибудь в этом роде.

– О'кей. Я как раз так хочу писать, что еще чуть-чуть и лопну.

Неуверенной походкой они отправились в ванную. От наркотиков ноги Тамми путались в глубоком ворсе ковра, но ей все же удавалось сохранять на лице улыбку.

Все оборудование ванной было сделано из хрусталя и золота, на станах висели огромные зеркала, отражавшие их обнаженные тела. На раковине лежали золотые запонки и украшенные бриллиантами часы «Ролекс» стоимостью по меньшей мере тысяч двадцать – тридцать. Тамми оценивающе огляделась вокруг. Этот дом был буквально забит бесценными вещами, антиквариатом и произведениями искусства. Кажется, расплата будет щедрой. Хорошо, что она позволила ему побрить ее, хотя было и страшновато подпускать его к себе с бритвой в руках, по крайней мере, в таком состоянии.

Тамми взглянула на свое отражение в зеркале и хихикнула.

– Атас! Ну прямо как Барби. – Имитируя куклу, она напрягла мышцы, округлила огромные голубые глаза и механическим, скрипучим голосом сказала: – Барби хочет Кена. Кена… Кена…

Ван Бюрен нахмурился.

– Хватит валять дурака. Давай начинать.

– О'кей. Где ты хочешь?

– В душе.

В кабинке душа имелось мраморное сиденье. Сев на него, Доминик усадил девчонку себе на колени, затем поднес к носу какой-то флакон, нажал на головку распылителя и глубоко вдохнул. Тамми увидела, как аэрозольный туман на мгновение окутал его ноздри. Его физическое здоровье просто поражало. Он уже принял столько наркотиков, что этой дозы хватило бы, чтобы свалить носорога.

– У-у-ф-ф, – выдохнул ван Бюрен, закатив глаза. Его шея и грудь покраснели, физиономия раздулась и напряглась. То же произошло и с его пенисом. Он подсунул вставший член под девицу и прохрипел:

– Давай!

– Будь осторожен, – захихикала она. – Я ведь всего лишь маленькая замарашка. Необразованная…

– Давай!

Она обняла его за шею.

– О-о-о! Тамми жуть как хочет пи-пи. И если папуля не будет осторожен…

– Давай!

Она на минуту замерла, затем ее лицо расплылось в блаженной улыбке.

Ван Бюрен почувствовал, как на его налитый кровью член полилась горячая струя.

– Ой! – притворяясь испуганной, воскликнула девчонка. – Ой! Тамми больше не может терпеть! – Она привстала и, изогнувшись, принялась поливать его грудь и живот. – О-о! О-о!

Доминика охватило бешеное желание. Он почувствовал, что внутри у него все горит, и, сжав в своих объятиях хрупкое тело Тамми, остервенело попытался войти в нее.

– Я еще не закончила! – отбиваясь, закричала она. – Постой.

Из его груди вырвались какие-то нечленораздельные звуки, глаза помутились. Они повалились на мраморный пол. Не в силах остановиться, Тамми продолжала мочиться, заливая их обоих. Она старалась сопротивляться, но ван Бюрен был гораздо сильнее нее.

– Подожди, – умоляла она. – Подожди, мне надо…

Глядя на ее перекошенное от боли лицо, он буквально вколачивался в ее тело. Его член был слишком велик для этой девчонки, но ее страдания доставляли ему своеобразное варварское удовольствие. Сцепив зубы, он изо всех сил протиснулся глубже.

– Ой, папуля, прошу тебя, не так сильно, – вцепившись в него, захныкала Тамми.

Распластав ее на полу и озверело насилуя это детское тело, ван Бюрен уже не слышал ни ее визгов, ни рыданий.

Вечером того же дня Джоул Леннокс, спрятавшись в кустах, наблюдал, как ван Бюрен и какая-то девчонка покидают виллу. Они сели в «порше» с открытым верхом и покатили по усаженной пальмами аллее к воротам.

Джоул подождал, пока горничная-мексиканка вышла из дома и заперла за собой дверь. Она направилась к коттеджу для прислуги, где ее встретил муж-садовник. Они скрылись за дверью коттеджа. Заиграла музыка. Джоул был уверен, что в главном доме больше никого не осталось.

Кроме этой мексиканской пары, поместье никто не охранял. Вокруг дома ощущалась атмосфера абсолютной уверенности в себе – как, впрочем, и вокруг остальных домов Санта-Барбары – уверенности, что эти утопающие в зелени виллы просто недоступны криминальному миру больших городов.

Это был большой, красивый и безукоризненно ухоженный дом, достойный того живописного участка земли, на котором стоял, и явно построенный в средиземноморском стиле, превосходно подходившем к великолепному калифорнийскому пейзажу.

Держась в тени, Джоул обошел вокруг дома. Все окна были защищены затейливо выкованными металлическими решетками. Он не сомневался, что они еще и подсоединены к системе охранной сигнализации. Пытаться проникнуть через них внутрь было абсолютно бесполезно.

Однако сзади дома он увидел, что в одном месте на крышу можно забраться с перголы.

Поправив рюкзак, Джоул полез по перекладинам перголы, увитой растением с ароматными цветами и, слава Богу, без шипов. Отсюда он без труда мог достать до решетки окна второго этажа. Ухватившись за нее обеими руками, он, кряхтя и упираясь ногами в стену, подтянулся. Затем перебрался через желоб водостока и залез на крышу.

Отдуваясь, Джоул некоторое время неподвижно лежал, зажимая рукой бок. Физическое напряжение растревожило еще не до конца зажившую рану, и острая боль впилась в него, словно раскаленные клещи.

Когда ему стало немного полегче, он принялся осматривать черепицы крыши, которые крепились друг к другу цементом. Однако, должно быть, использовавшийся при строительстве раствор был не слишком качественным, и цементные соединения стали довольно хрупкими. Джоул вытащил из рюкзака небольшую фомку и попробовал поддеть одну из черепичных плиток. Достаточно было небольшого усилия, чтобы обожженная глина, из которой была сделана плитка, с сухим треском обломилась. Ее осколок соскользнул с крыши и упал на клумбу.

Джоул застыл и прислушался. Тишина.

Стараясь произвести как можно меньше шума, он, постукивая ладонью по фомке, принялся отдирать одну черепицу от другой, и вскоре возле него уже лежали сложенные стопкой двенадцать или четырнадцать плиток, снятых с площади примерно в два квадратных фута.

Под ними проходила кладка в один слой из тонких, плоских кирпичиков, которые тоже – сначала с трудом, потом легче – поддались фомке.

И наконец Джоул наткнулся на асбестовый изоляционный щит, должно быть, прибитый к стропилам крыши. Это препятствие он просто прорезал острым как бритва десантным ножом.

Внизу зияла кромешная тьма. Джоул сунул в дыру голову и на некоторое время замер, вслушиваясь в тишину. Как он и ожидал, крыша не была оборудована охранной сигнализацией.

Две минуты спустя он уже был в доме. Везде горел свет, очевидно, для того, чтобы создавалось впечатление, что внутри кто-то есть. Не обращая внимания на обстановку, стараясь не наступать на ковры и внимательно проверяя каждый дверной проем на наличие фотоэлементов, Джоул спустился на первый этаж.

В огромной прихожей он нашел то, что искал: незаметную маленькую пластинку, прикрывавшую пульт включения сигнализации со светящимися на нем лампочками. Здесь же было и отверстие для ключа, но ключ, разумеется, отсутствовал. Вытащив из рюкзака отвертку, Джоул осторожно снял панель пульта. Под ней он увидел связку разноцветных проводов и плату электросхемы. Медленно, стараясь ни к чему не прикасаться, он принялся возиться с замком системы сигнализации.

Минут через десять раздался легкий щелчок, и лампочки погасли. Джоул снова прислушался.

– Эй! – негромко крикнул он. В ответ – тишина. Он толкнул двойные двери большой гостиной и остановился как вкопанный, словно наткнулся на каменную стену.

Никогда в жизни он не видел такой великолепной комнаты.

Центральное место в ней занимал огромный восемнадцатого века камин. Кругом скульптуры, глиняные изделия, мебель, выполненная в стиле испанского барокко. На стенах – богатейшая коллекция изумительных картин, написанных маслом. Пол покрывал восхитительный персидский ковер, показавшийся ему размером с футбольное поле.

Джоул почувствовал, что внутри у него что-то сжалось. На мгновение он снова стал маленьким щурящимся мальчиком, окруженным непонятным ему миром.

Он закрыл глаза.

– Господи! – прошептали его губы.

Пройдя через гостиную, он очутился в столовой.

Здесь тоже во всем чувствовалась давящая атмосфера безупречного вкуса и роскоши. На столе из черного дерева стояла ваза с ирисами, отражаясь в его полированной поверхности. Одну стену занимал японский триптих, на котором были изображены цветущие в пруду лилии и белые журавли, таскающие из воды лягушек. А за раздвижными стеклянными дверями виднелся внутренний дворик, где вокруг настоящего пруда с настоящими лилиями цвели саговые пальмы и каучуконосы.

В следующей комнате он увидел сверкающий рояль, на черной крышке которого стояли несколько фотографий в серебряных рамках. На большинстве из них была изображена девочка-подросток верхом на разных лошадях. Ее коротко остриженные черные волосы открывали изящную шею и благородный профиль. Миловидное лицо девочки сосредоточено. Только на одном снимке она стояла рядом с огромным конем, держала в руках приз и улыбалась, обнажив правильный ряд белоснежных зубов. Однако ее зеленые глаза все равно оставались серьезными.

Очарованный фотографиями, Джоул долго и внимательно их рассматривал, потом вынул из серебряных рамок и положил в рюкзак.

На втором этаже размещались восемь спален и столько же ванных комнат. Но которая из спален принадлежала хозяину, догадаться было нетрудно по ее необъятным размерам и огромным полукруглым окнам, выходящим во внутренний дворик с прудом и лилиями.

Круглая кровать, по обеим сторонам которой стояли высокие вазы с букетами белых лилий, была покрыта шкурой. Светильники на потолке образовывали круг, в точности повторявший очертания кровати. На стене висела большая картина, изображавшая смуглую обнаженную женщину с полными страсти черными глазами.

Джоул знал, что хозяйка дома больше здесь не живет. Но, тем не менее, он попытался найти хоть какие-нибудь следы ее присутствия. Он стал открывать шкафы, выдвигать ящики; обыскал соседние комнаты и отделанные мрамором ванные, бесшумно ступая по глубокому ворсу ковров.

Однако нигде не было и намека на то, что в этом доме постоянно живет женщина, лишь несколько свидетельств кратковременного пребывания случайных гостей: забытая бутылочка лосьона, шапочка для душа, щетка для волос, пара тапочек. Несколько принадлежностей женского туалета. Но не ее. В этом он не сомневался. Ее туфли, ее норковые шубы, ее флаконы французских духов – все исчезло без следа.

В конце коридора Джоул нашел комнату Иден. Ее имя было написано на висевшей на двери фарфоровой пластинке. ИДЕН.

В этой комнате окна выходили на пруд, в противоположную от коттеджа для прислуги сторону, и он решился воспользоваться фонариком. Это была просторная детская, обставленная для маленькой девочки, правда, весьма необычной маленькой девочки. Принцессы, чьи желания становились священным законом для окружающих.

Джоул повел фонарем по стенам. Луч вырвал из темноты игрушечного коня – подлинное произведение искусства с настоящей кожаной сбруей и настоящими гривой и хвостом. Он протянул руку и дотронулся до него. Конь слегка качнулся, кокетливо скосив на незнакомца свои деревянные глаза.

В большом стеклянном шкафу были выставлены два десятка серебряных кубков. В углу комнаты стоял необъятных размеров мохнатый белый медведь. Возле стены возвышалась ярко-красная яхта с пятифутовыми мачтами, настоящими парусами и такелажем и гордо развевающимся маленьким французским флагом.

В ногах кровати был устроен великолепный кукольный дом с изысканной обстановкой внутри каждой комнаты. Эта игрушка, должно быть, стоила тысячи долларов. А все игрушки – десятки тысяч.

Джоул стал раскрывать дверцы шкафов. Они были битком забиты одеждой, обувью и всякими безделушками, рядами стояли спортивные ботинки, на полке лежало несметное количество жокейских шапочек – везде идеальная чистота и порядок.

– Ах ты маленькая сука, – злобно проговорил Джоул. – Маленькая избалованная сука.

Он посветил в стеклянный шкафчик. В луче фонарика блеснула дюжина стеклянных коней. Это были чудесные, изящные вещицы всех цветов радуги. Поднявшись на дыбы на тонких прозрачных ногах, они горделиво запрокинули свои грациозные прозрачные головы.

Обезумев от ярости, он отодвинул от стены шкафчик и повалил его на пол.

Раздался страшный грохот, стекла разлетелись вдребезги, осыпая ковер цветными осколками.

Джоул повернулся к кукольному домику и принялся исступленно крушить его ногами. Куколки и изящная игрушечная мебель полетели в разные стороны. Не отдавая отчета своим поступкам, он продолжал пинать их, топтать кроссовками, ломать. Его злость выплеснулась на эту комнату, как огонь из огнемета.

Наконец он, тяжело дыша, остановился.

Но злость не прошла. Она затаилась в нем. Словно взведенная пружина. Он чувствовал себя стоящим на краю бездны. Где-то внутри него застыл дикий вопль, который с каждым хриплым выдохом пытался вырваться наружу.

Во время погрома Джоул был не в состоянии что-либо слышать, но сейчас он понимал, что, должно быть, шуму наделал много.

Вытащив десантный нож, он притаился в темноте, ожидая, когда прибежит прислуга.

И, если бы в этот момент кто-нибудь вошел в комнату, он бы с криком набросился на него и стал резать, колоть, кромсать.

Но дом все так же оставался погруженным в тишину. Слуги ничего не услышали.

Как-то совсем незаметно тяжелое дыхание перешло в жалобные всхлипы. Потом он почувствовал под своими коленками острые осколки разбитых коней и заплакал. Джоул плакал, сотрясаясь всем телом, – нож выскользнул из его пальцев; и тут, закрыв ладонями лицо, он зарыдал так горько, словно сердце разрывалось у него в груди.

Беверли-Хиллз

Они ехали верхом по дну каньона, купаясь в лучах заходящего солнца и ласковом, теплом воздухе, напоенном сладким ароматом эвкалиптов. Впереди мерно покачивалась в седле Иден, за ней следовала Соня – ее круглая тень скользила по зеленой траве.

Соня (у нее было такое труднопроизносимое имя – Антигона Прингл-Уильямс, – что никто и выговорить-то его толком не мог) была пухленькой блондинкой с пышным бюстом. Ее отец был английским актером, которому удалось перебраться в Голливуд, и чья вторая жена не хотела, чтобы падчерица путалась у нее под ногами.

Несмотря на свою полноту, Соня оказалась единственной девушкой в школе, которая занималась верховой ездой так же серьезно, как и Иден. Любовь к лошадям и общая судьба отвергнутых семьями сблизили их.

Четыре раза в неделю школьный микроавтобус привозил их на тренировки в школу верховой езды Дана Кормака. Для Иден это был единственный способ выбраться за пределы усиленно охраняемой территории интерната. Но воспитатели считали, что и у Дана она могла нахвататься каких-нибудь вредных привычек.

Они ошибались.

Не в школе Кормака, а здесь, в каньоне, она и Соня регулярно встречались с Педро Гонсалесом, маленьким мексиканским садовником, снабжавшим их наркотиками, которые они привозили в интернат. Их встречи происходили в узком ущелье, куда они после напряженных тренировок приводили коней на отдых.

– А вот и Педро, – сказала подруге Иден, затем, после минутной паузы, озадаченно проговорила: – Ой. Кажется, это не он.

Встревоженная Соня осадила коня. Прищурившись, она настороженно всматривалась в стоящую на тропе фигуру высокого мужчины, совершенно не похожего на плюгавого мексиканца.

– Кто это?

– Понятия не имею.

Что-то во внешности поджидавшего их человека испугало Соню.

– Может, он легавый? – пропищала она.

– Не болтай ерунду.

– Ну его, давай сматываться! – Соня развернула коня и рысью поскакала прочь. – Поехали! – через плечо крикнула она Иден.

Но та продолжала стоять на месте, разглядывая незнакомца. Страх боролся в ней с любопытством. Затем, со свойственным ей безрассудством, она не спеша поехала навстречу таинственному мужчине.

Он был молод, лет двадцать с небольшим. Одет в джинсы и черную футболку. Высокий. Сложенные на груди руки сильные, со взбухшими венами.

У него было тонкое лицо с усами, орлиным носом и острыми скулами. Поразительно красивое лицо. Но в нем чувствовалось внутреннее напряжение, граничившее с жестокостью. Черные волосы коротко подстрижены.

Однако больше всего Иден потрясли его темные, почти черные глаза. Они в упор сверлили ее тяжелым, сверкающим, колючим взглядом. Роковые глаза, пугающие. На какое-то время ей стало не по себе от этого сурового взора. Соня ошиблась: этот человек не был полицейским. Но он мог быть кем-то более страшным.

Она натянула повод и сверху вниз посмотрела на незнакомца.

– Где Педро?

– Кто такой Педро? – хриплым голосом спросил тот.

Иден заметила, как дернулся уголок его рта.

Она огляделась вокруг. Впереди небольшой каньон оканчивался отвесной стеной. Чтобы попасть сюда, этому человеку, очевидно, пришлось спуститься по одному из крутых каменистых склонов. Здесь, внизу, не было ни души, и все кругом покрыто буйной растительностью. Однако Иден решила, что при малейшей опасности ее могучий и стремительный конь вынесет ее.

– Ты не работаешь у Дана, – проговорила она. – Что ты здесь делаешь?

– Ты Иден ван Бюрен, верно? – отрывисто сказал мужчина.

– Ну, предположим.

– Никаких «предположим». Это ты. – Он показал ей какую-то карточку. Иден наклонилась и увидела собственную фотографию, снятую год назад на соревнованиях.

– Где ты ее взял? – возмущенно спросила она, протягивая руку, чтобы забрать фотоснимок, однако незнакомец спрятал его в карман. – Кто ты? Что тебе от меня надо?

– От тебя мне ничего не надо. – Злые черные глаза напряженно вглядывались в нее. – Просто хотел с тобой встретиться. Посмотреть на тебя. Услышать, как ты говоришь.

– Откуда тебе известно мое имя? Кто дал тебе эту фотографию?

– А ты красивая, – сказал он, пожирая ее глазами. – Похожа на свою мать.

– Ты знаешь мою мать?

Он взял коня под уздцы, и ее бегство сразу стало весьма проблематичным.

– Отпусти! – крикнула Иден. Она дернула поводья, но он держал их железной хваткой. – Послушай, мне это не нравится. Или скажи, чего ты хочешь, или проваливай. Иначе я позову полицию.

Он как-то странно улыбнулся.

– Как, интересно, ты ее позовешь?

– Моя подруга сделает это. Между прочим, она наверняка уже звонит им. – Иден продолжала тянуть поводья, но он был явно гораздо сильнее нее. Конь под ней нервно переступал ногами. – Да отпусти же ты, черт тебя побери!

– Не ори на меня, – спокойно произнес молодой человек.

– Да кто ты такой?! – еще громче закричала она. – Отцепись от коня!

– Я же сказал, чтобы ты не орала на меня. – Тик в уголке его рта стал еще заметнее. – Сиди спокойно.

– А я сказала, чтобы ты отпустил коня! – Иден изо всех сил дернула поводья.

Конь попытался встать на дыбы, но незнакомец рывком заставил животное опустить голову.

– Стоять!

Жаль, что она забыла на ранчо хлыст, а то бы наверняка оттянула его по роже.

– Помогите! – отчаянно завизжала Иден. – Кто-нибудь, помогите!

Двигаясь с быстротой зверя, он свободной рукой схватил девушку за запястье и стащил с коня. Она с криком упала на четвереньки. Одним движением он поставил ее на ноги и крепко схватил за предплечье; его другая рука удерживала коня. В черных глазах мужчины сверкали злые искры.

– Стоять! – прорычал он. – Все, что я хочу – это поговорить.

Конь дрожал всем телом, вращая обезумевшими от страха глазами.

– Ну, малыш, не волнуйся, – стараясь успокоить животное, пересохшими губами проговорила Иден. – Все хорошо. Все в порядке.

Но, пожалуй, эти слова скорее были обращены к незнакомцу. Его сила, его дикая ярость. Приводили ее в ужас. Он держал ее, словно стальными клещами.

От страха у нее засосало под ложечкой. На память пришли леденящие кровь убийства, совершенные в прошлом году маньяком Мэнсоном всего в нескольких милях от этого каньона.

Она молила Бога, чтобы у Сони действительно хватило ума обратиться за помощью на ранчо.

– Ну ладно, не будем нервничать, – дрожащим голосом сказала Иден. – Только не бей меня. Денег у меня нет. Ни цента. Если хочешь, можешь взять часы. Правда, они не очень дорогие…

Казалось, он ее совсем не слушал, впиваясь в нее своими холодными глазами.

– Тебе шестнадцать лет, – произнес он, как бы разговаривая сам с собой. – Ты уже выглядишь почти как взрослая женщина.

– Ты делаешь мне больно. Отпусти. Пожалуйста. Никакой реакции.

– Как ты живешь? – спросил он, не сводя с нее своих черных глаз.

– А? Что?

– Расскажи мне о своей жизни.

Должно быть, он псих. Какие безумные слова могли бы найти отклик в его безумном сознании?

– У меня самая обыкновенная жизнь, – забормотала Иден. – Я никогда никого не обижаю…

– Откуда тебе это известно? – оборвал он, едва сдерживая вспышку внезапного гнева. Его пальцы сильнее сдавили ей руку. – Все только и носились вокруг тебя с самого рождения. Баловали. Потакали. Пылинки с тебя сдували. Ты даже не знаешь, что такое настоящая жизнь.

– Я знаю, что это такое.

– Знаешь жизнь за пределами частных школ, яхт и конюшен с чистокровными лошадьми? Не смеши меня!

В нем была какая-то властность. Она чувствовалась во взгляде его окруженных ранними морщинами глаз, в манере говорить, даже несмотря на то что произносимые им слова звучали, мягко говоря, странно.

– Что бы ты там ни думал обо мне, – осторожно возразила Иден, – ты не можешь знать всего. Я, например, ненавижу несправедливость.

– Несправедливость?! Но твои родители – миллионеры. Всю свою жизнь ты купалась в роскоши.

– Да что тебе от меня надо? – не выдержала она. – Чтобы я извинилась за то, что у меня богатые родители?

– Нет, – тихо сказал он. – Извиняться уже слишком поздно.

Он наконец отпустил ее и, не оглядываясь, направился к эвкалиптовой роще.

Совершенно обессиленная, Иден опустилась на корточки и еще долго смотрела на выжженные солнцем кусты, за которыми скрылась его высокая фигура. Она слышала, как затрещали под его ногами сухие ветки, а чуть позже до нее донесся отдаленный стук камней, катившихся по крутому склону каньона.

– С тобой все в порядке?

Она подняла глаза. В нескольких футах от нее стоял садовник Педро.

– Да, – проговорила Иден, утирая на щеках слезы. – Со мной все в порядке.

– Я, как всегда, ждал вас под тем деревом, – рассказывал Педро. – И вдруг увидел, как он, будто волк, крадется по склону каньона. Ну, я и спрятался.

– Великолепно, – ядовито буркнула Соня. – Спасибо, что предупредил нас.

– Я думал, он легавый, – попытался оправдаться мексиканец. – Меня бы повязали, не вас. Гашиш-то был при мне, а вы чистенькие.

– А если бы он оказался садистом-маньяком? Ты что, сидел бы и смотрел, как он перерезает нам глотки?

– Да он в два раза больше меня!

– Это был не садист, – тихо проговорила Иден, гладя по шее своего коня.

– Ага, этот малый явно бывший солдат, – заявил Педро.

Иден удивленно посмотрела на мексиканца.

– А ты откуда знаешь?

– Я видел, как он подкрадывался. Он делал это очень умело, словно прошел специальную подготовку.

– Ему откуда-то известно, кто я, – так же спокойно проговорила Иден. – Он для того и явился сюда, чтобы встретиться со мной и задать кучу идиотских вопросов.

– Во жуть! Может, стоит рассказать обо всем полиции?

– А о чем рассказывать-то?

– Ну… подозрительно это как-то…

– Вот если я еще хоть раз увижу его, тогда уж точно позвоню в полицию.

– В следующий раз может быть уже поздно, – назидательно заметила Соня.

От этих разговоров о полиции Педро стало не по себе.

– Так вы берете товар или нет? – нетерпеливо спросил он. – Мне пора возвращаться на работу.

– Нет, если это такое же дерьмо, как в прошлый раз, – деловым тоном сказала Соня. – Меня от него чуть не вырвало. Что ты нам подсунул – конский навоз?

– Та была неудачная партия, – заюлил мексиканец. – Но сегодня у меня первоклассный товар. «Золото Акапулько!»

– И вовсе не навоз? – с нескрываемой иронией проговорила Соня. – Ну что ж, давай свое «Золото Акапулько», Педро. А к следующему разу достань нам «колеса», хорошо?

– Угу, сделаем. – Маленький садовник повернулся к девушкам спиной и запустил руку себе в трусы.

Соня взглянула на Иден и закатила глаза.

– Тебе не кажется, что, отлежавшись у Педро под яйцами, гашиш приобретает дополнительные свойства? – шепнула она подруге.

Педро вручил им маленький пакетик, и Иден дала ему шесть долларов.

– Э-э… насчет «колес»… теперь они будут стоить немножко дороже, – проговорил он, пряча деньги в карман. – Десять долларов.

– Черт! – возмутилась Соня. – Десять долларов за какие-то там детские пилюли?

Его глаза хитро прищурились.

– О, если не нравится, могу предложить кое-что покруче.

– Например?

– Например, героинчик.

– Героин? – уставившись на него, переспросила Иден. – Нет-нет, нас вполне устраивают «колеса».

– Да не обязательно ширяться, нюхнуть можно. Плеснете чуть-чуть на фольгу, подогреете снизу – и вдыхайте себе.

– Я даже не знаю, Педро…

– Вы в жизни не пробовали ничего подобного, – зашептал мексиканец. – Кайф фантастический, ни с чем на свете не сравнится. Обещаю. Так взлетите, что не захотите возвращаться. Прямо к Нилу Армстронгу на Луну.

– И почем?

Он развел руками.

– Чтобы вы не считали меня скрягой, первая доза – за мой счет.

– О'кей, – кивнула Соня. – И ты покажешь, как его применять.

Педро расплылся в улыбке.

– Весь этот балдеж начинает нам дорого обходиться, – посетовала Соня, когда они не спеша ехали к ранчо, потом, хихикнув, спросила: – Эй, а где твой папаша хранит наркотики?

– В сейфе. Но комбинацию цифр я не знаю.

– А моя мачеха нюхает кокаин, – с легкой завистью задумчиво проговорила Соня. – Никогда не пробовала.

– Дерьмо. Кокаин – для людей, которые не знают, куда выбросить деньги, и хотят чувствовать себя на взводе, а не получать кайф. Забудь об этом.

– Настоящий возбудитель, да?

– Ну и что в этом хорошего? – буркнула Иден. Ее мысли были заняты незнакомцем, который стащил ее с коня. – Кокаин не изменяет реальности. Ты все равно остаешься самой собой.

– Но я принимаю наркотики не для того, чтобы перестать быть самой собой, – возразила Соня.

– А я именно для этого, – угрюмо сказала Иден.

Она снова вернулась к своим мыслям. Произошедший в каньоне случай был самым значительным приключением прошедшего года. Когда она расскажет о нем школьным подругам, у них глаза на лоб повылезут.

Признаться, у этого странного человека весьма привлекательная внешность, даже пугающе привлекательная. А как он на нее смотрел! Словно живьем хотел съесть.

Жаль, она не знала, что он солдат. Она бы могла рассказать ему о грандиозных акциях протеста в Вашингтоне. И, может быть, тогда он бы поверил, что ей совсем не все безразлично. А если бы он не стал слушать, она бы получила удовольствие, глядя, как он выходит из себя.

Когда они приехали на ранчо, Иден уже приняла решение никому ничего не говорить. В том числе и полиции.

И случай в каньоне вовсе не был никаким приключением. Но после него у нее осталось какое-то необъяснимое тревожное чувство.

Она не смогла поделиться своими впечатлениями с подругами. Между ней и этим страдающим молодым человеком было что-то. Что-то особенное. Некая эмоциональная общность.

Связь.