Мы вышли на улицу утром, когда начинало смеркаться, Трубе надоело дождем карантинным сморкаться; Из люков, чтоб урны ограбить, стекались ушастые мыши, В глазах фонарей возникали предсмертные злобные мысли, И мягкие влажные нежные щупальца вежливых спрутов Впивались и плоть выпивали, сплюнувши желтые струпья, И дождь беспощадно и хлестко по площади бил и плевался Площадно и плоско по плоскостям щек и по пальцам, И ветер, и ветер, стерва, вторил и старил истерто Резкие щели морщин потаскухи истории. Мы вышли на улицу утром — но начинало смеркаться. Не мы виноваты в этом — но начинало смеркаться. И смерчи, и окна, и речи, и ветер вопили: «Кайся!» А каяться было не в чем. Не в чем нам было каяться.

Мне снился сон, как будто рифмы вываливаются из строк, как окровавленные бритвы из разжимающихся рук — и сразу сталь покрылась ржавью, погасла синяя звезда… Мир развалился. Он держался на рифмах, в не на гвоздях.

Я шла балетками по сцене разве? по наболевшему по самым ранам по обнищаниям по обнажениям по обещаниям по обожаниям по обожжениям чужих истерик по жалким жалобам в чужих постелях счетам квартирным расчетам мелким и по красивым лихим и смелым стихам рисункам сверхгениальным ну а по сути таким банальным таким неумным словам и жестам пустым и шумным как свалка жести и было ясно что если честно то всё напрасно а совершенство как было недо стижимо раньше осталось где-то и только раны те что латают да всё никак горят следами смешных атак на те высоты за те вершины где светит солнце недостижимо ну неужели же им настольной лампочки не хватает? так нет же ползут с грудклеток сдирая кожу я шла балетками привстав на кончики по сцене разве? по их крови! и в ней завязли ноги мои

Мы исправимся. Станем приличными. И не будем молоть чепухи. И забросим дурные привычки: пить, курить и писать стихи…

Мы на скамеечке сидели, Не замечая, что седеем

Падали капли снежные, Гибли на кирпичах. И говорить было не о чем, Не о чем было молчать. Только в груди, как маятник, Тупо качнулась боль: «Люди, поставьте памятник — Здесь умерла любовь!»

Стихи слагаются о боли И больше нет на свете тем, Все остальное лишь обои, Которые сорвут со стен…

Не радостная невесомость, не водка на чужом пиру, а лишь истерзанная совесть толкнет к бумаге и перу. Стихи слагаются о боли, и больше нет на свете тем. Все остальное — лишь обои, Которые сорвут со стен.

Как колеса требуют смазки как детишки требуют сказки или как письмо почтальона на исходе любого дня так я требую исступленно чтобы выслушали меня я уже на вашем пороге я уже вытираю ноги я стою у дверей звоня посидим за бутылкой вместе уделите мне лет так двести ВЫСЛУШАЙТЕ МЕНЯ

…и когда я уже начинал засыпать, растворенный ночным июнем, он пришел и сел на мою кровать, весь прозрачный, хрупкий и юный, и сказал, коснувшись моей руки осторожно, как пробуют лед: — Я пришел из-за самой дальней реки, где разбился последний пилот. он лежал на земле, прижимался к ней, и дыханье его кончалось, только лишь в одном голубом окне голубая свеча качалась, я не спас его, я пошел в твой дом, и когда ступил на порог — то в дверях столкнулся с последним сном и его пропустил вперед, вставай! я тебя назначаю лететь вместо тех кто разбился на части… Я воскликнул: — Кто ты? — Я новый День. Я пришел. Я уже начался.

а если до утра не спал ты гадая что же впереди чтоб окончательно не спятить скорей на улицы иди пройди по спинам их одетым непромокаемым дождем где бродят старики и дети и знают что нас дальше ждет там           словно в вечности летящей           вобравшей запах слез и смол старушка опускает в ящик свое последнее письмо не ведая о том письме детишки во дворах                     подсолнечно глядят на солнце все в песке и эти детские песочницы — — песочные часы веков перетекает в них позванивая наивный опыт стариков в премудрость детского незнания

Порой считаешь сгоряча, что ты один на всю планету. Но вдруг вопрос: «Который час?» «Простите, сигареты нету ?» Попробуй-ка уйти в себя! Лишь только щеки ты нахохлишь, сейчас же в жизнь вернет тебя вопрос: «На следующей сходишь?» напомнят каждый божий день вопросы будничные эти, что ты живешь среди людей. То есть не зря живешь на свете.

Уйду засунув руки в карманы пиджака друзья достанут рюмки бутылку коньяка как хорошо                 молдавский как хорошо                 коньяк как хорошо что я чертовски не удался как хорошо! изранился а рядом ни души ну прямо хоть на радостях возьми и запляши как по колючим ранам запляшет дождь колючий всё хорошо порядок всё к лучшему всё к лучшему

Так по столу ладонью хлопнуть, чтоб милый собеседник твой влип в штукатурку головой, ослепнул , онемел, оглохнул ,  а ты б подумал: чёрт возьми, откуда ж это взялись силы? ведь полчаса назад — от силы — меня на стенки заносило от дикой боли и тоски.

Автобус наш качнется устало и неловко. Сойдем на остановке… А вдруг война начнется? Обляпанная грязью, лишенная опоры, луна в противогазе повалится в окопы, заахают гранаты под синий свист свинца… Не выходи. НЕ-НА-ДО ! Поедем до конца.

Одного я не могу понять объясни ты мне пожалуйста как это смогла ты чуть облупленным носком своей туфельки выбить землю у меня из под ног  запросто как какой-то завалящий футбольный мяч

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Лектор был ненамного старше, чем ему внимавшие мы. Парень был эрудирован страшно, обаятелен был и мил. вдохновенно в картины тыча, аналогии строил и выводы, а за ним, как выводок птичий, посетителей топал выводок. модно стриженая девица, от восторга ладони тиская, не могла никак нахвалиться на картину Анри Матисса , а какой-то товарищ лысый, разобиженный на весь мир, возражал, что Анри Матисса не повесил бы и в сортир . Мне,        говорил,               вашего Матисса                      и даром не надо… А со стен глядели задумчиво, хохотали на стенах и мучали , убивали,        царили,               женились и они ни черта не знали о теории имажинизма и развитии по спирали. Я стоял между ними, ойкал, восхищенно байкой крутил. А еще — там висели окна, как эскизы новых картин.

Привет вам, школьные сквозняки, на счетах косточки — как шашлыки, и синяки под глаз поставленные в отмщенье (а у кого уже — и на шее!) Как на корриде —                     крик в коридорах,  в которых слезы и смех в которых, и двери                     вымыты пастой « неда ». смотри-ка, это какой-то парень на подоконнике сидит с глазами такими сонными, устало губ уголки поникли — не твой двойник ли? Я подхожу к нему: «Как живешь?                     Не узнаёшь? не узнаёшь… А я тебя узнаю, конечно, в твои глаза, на рубашку клетчатую, гляжу, как в зеркало без стекла. Уроки сделаны? как дела? какие блажи свистят в висках? я это помню, я помню, как людей и пуговицы теребя, из тесных курточек и из себя ты рос и вырос, взрослел и злел, вопросы, скрученные в узле, сперва хотел разрубить, порвать, а после —                     бережно развязать, но это ведь не шнурки ботинок, а помнишь ты, как ходил за девочкой по пятам, ее пытал? нет, себя пытал, дрожа соринкой в зрачке окна, смотрел, как медленно шла она, и в бога верил, и звал на помощь, помнишь, помнишь, как ты на вечере выпускном сидел растерянным пацаном , как ты завязывал галстук, мешкая, как ты мотался, ты помнишь, между акаций пушкинских, оваций, слов,  как шарик,                     пущенный поверх голов, и как восторг приходил, знобя, и ты слагал стихи про себя: „как в больничных                     как в палатах всё мелькали                     до утра выпускницы                     в белых платьях как в халатах                     доктора“ Теперь мне так уже                     не написать, и после химии но снегу таящему не бежать, лепя снежки и стихи мои,                     ты мне завидуешь? Ах, балда ,                     какая всё это ерунда:                     сложные отношения,                     ложные положения… Всего на свете важней одно — я заплатил бы дорого! — чтобы на жизнь смотреть сквозь окно школьного коридора, я не курил тогда… Плюнь на это! на , прикури от моей сигареты.»

Когда я вижу томик Грина на ваших модных стеллажах, мне кажется, что тонны грима на злых щеках его лежат — настолько в книге каждый лист прокомментирован умело, добропорядочнейший малый! не чуть ли не соцреалист ! Хороший тон: с его романчиком после обеда — на диван. Пора начать его романтику на килограммы продавать, пора ему отгрохать памятник и ежегодный юбилей, и выкинуть пора из памяти, как он скитался и болел… Но в час, когда любой талантлив и не стесняется рыдать и полуночный бой курантов рождает нищих и бродяг когда шатается в коленях и раскаляется в глазах одна мечта о черном хлебе а не об алых парусах он возникает пьяный, слабый и тонут тени на щеках и он бредет по лужам славы в своих дырявых башмаках !

… му-то врал — и вдруг осекся, поняв, что началась весна. Я вышел. Заблестело солнце почти на уровне виска. На перекрестке полнокровном, там, где толпа, свистки, бензин, я растворился в ровном реве сворачивающих машин, а город жил! Ругался матом, ширялся искрами огня. Гигантской соковыжималкой он ошарашивал меня! Просвечен солнцем, как рентгеном, сиял передо мною мир, мелькали лифты, словно гены, в кровообращении квартир, мелькали подо мной ступени, а надо мною — этажи… И понимал я постепенно зачем мне жить и как мне жить.

лягупосредидороги ираскинурукиноги пустьпомнеоравылезут пустьпомнемашиныездят еслинеонигодаведь всёравноменяраздавят

10… 9… 8… мысли гениев опаленные — с мысов Кеннеди                   «Аполлонами» — смылись стонуще и несутся, в атмосферах сути прессуясь, гарь и копоть стынут во рту еще…                   7… 6… 5… стань, эпоха моя, стартующей! обрати нас в бегство ли, в веру ли, только к старту из бедствий вырули, верь и кайся, но только стань вертикальною словно старт!                                     4… 3… 2… ( может перегорим еще и без нас отзвучит отсчет и без нас застонут моторы но земля задрожит в которой мы раскинули руки устало и тогда мы поймем настало!)                                                       1… и в распахнутые рассветы встанут старты моей эпохи, это стали и пота сполохи, мысли гениев и ракеты!

Мустанги дергались на привязи над изможденным храпом табора. А утром полз фургон на прииски и оседала пыль у рта, бура. Добыть не для столовых ложек созвездий золото хотим мы. Ракета дергалась как лошадь на взмыленной уздечке дыма.

Словно бабочка-личинка коконом опутана, крутит тонкая девчонка обруч хула-хупа. Я смотрю, прохожий парень: меж зеленых дуг это           лето                     по спирали крутится в саду. Солнце жарит.           Солнце жарит как яичницу — людей. Ах, как жарко! нас не жалко сковородкам площадей, мы заботами замотаны с хула-хупской быстротой, но предчувствие чего-то жжет, как серной кислотой, и за призрачным за кем-то я шагаю сквозь толпу, и верчу на языке я стих — как звонкий хула-хуп, Значит, лето! Значит, лето, и, как девочка в саду, крутит хула-хуп планета под названием                     Сатурн…

и вдруг в природе каждый атом стал ясно виден —                         и глаза сместились в сторону куда-то и оказались вне лица. и забрели в седую чащу, бездомные как светляки, вбирая каждый лист летящий и каждый поворот реки, мотались тени по поляне, как ключ, надетый на брелок, и становилась им понятней вся призрачная суть берез, а я, безглазый, лепетал, уткнувшись кулаками в Землю, что наступила слепота, пока не понял, что                         прозренье.

Что-то режет глаза… тяжело голове… боль на сердце — непостижимая… Перережу колючую проволку вен и сбегу из концлагеря жизни!

Гранит, тяжелый как блокада, хранит бессмертные черты. рассвет           течет                     сквозь                               облака, как кровь сквозь свежие бинты. В глазах — застывшая гранитно широкая, как скулы, боль. О, объясни мне: где граница между сегодня и — тобой?! У глаз моих — твои отеки, бессонных месяцев штрихи. Я шел во все твои атаки — как ты вошел в мои стихи. не может быть, что я живу! Я шел, я падал, оставался лежать щекой на автомате, цепляя пальцами траву. а ветер выл, как волк, истошно над белым трупом января, и стыла взрыва пятерня на красном небе, как пощечина, и пули пели пыльно, тонко, и горизонт горел, горел, а я стонал в горящем танке, в подбитом самолете тлел… не может быть, что ты разбился на вираже, на болевом, не может быть, что я родился уже потом,                     уже потом. О, запах гари на гортани! О, вечный памятник — Огонь, как будто это                     нам протянута твоя горящая ладонь, как будто памятью бессонной победам, ранам и боям скатилось раскаленно солнце к твоим разбитым сапогам! К твоим гранитным сапогам…

       нужна        нужна        нужна т ы нужна мне        нужна        нужна        нужна        нужна        нужна        нужна

Когда-нибудь тебе приснится вот этот самый новый год… О, как ты распахнешь ресницы, почувствовав холодный пот, привстанешь нервно на подушках, не понимая, что к чему, дрожа губами малодушно , уставишься в ночную тьму, и тронув мужа в майке розовой за волосатое плечо, ты скажешь голосом неровным: мне стало сниться черте что, какая-то чужая комната, чужие тени на стене, окурки в пепельнице комкая , он наклоняется ко мне, и смотрит, шутит, обижается, и мы друг другу говорим, настолько лживы обещания, что даже можно верить им, а полночь подступала маятно , она пробила и зажглась, и слезы закачались маятниками под синим циферблатом глаз, его лицо, как тень от тени, дрожащим лезвием антенны блестит, а дальше снежной пеной заносит двери и ступени… Муж посочувствует: не спится. Он отвернется и уснет. Когда-нибудь тебе приснится вот этот самый Новый год.

Он все-таки возник, троллейбус, в квартале сером и пустом, когда я размышлял, колеблясь, не лучше ли пойти пешком. Ругал я транспорт и судьбу. Меня сомненья одолели: троллейбус этот, в самом деле, существовал                     когда-нибудь?  А он по своему маршруту пришел, покачиваясь чуть… И я подумал в ту минуту: вот так бы мне когда-нибудь дойти до вас, как кровь по венам, как боль по лезвию ножа, когда в меня                     не станут верить, когда меня                     устанут ждать!

************************** ************************** ************************** ************************** **************************

ты все-таки прошла как дождь не задевающий ладош оставив на щеках следы неровные следы воды я дома места не найду по лужам высохшим пойду и увидав игру лучей на лицах маленьких детей на их песочницах, совках и крохотных грузовиках вдруг так отчетливо поймешь что ты прошла                       прошла как дождь

о дай мне не сфальшивить Боже когда пишу я о любви писать стихи об этом то же что шапкой бабочку ловить конечно можно попытаться погоня эта без конца но что останется? на пальцах                         пыльца а можно по траве не шастать раз шанс удачи так уж мал прижать к груди пустую шапку и убедить себя                         поймал! но совесть будет жечь и мучать и оправданиям простым как ты ни придавай дремучесть опять придет на смену стыд так от стыда горит звезда за свой обман падучей полночью она-то знает                         никогда ничье желанье не исполнится и бутафорией картонной не заслонить от чепухи ту женщину к ногам которой неловко сложены стихи я не прошу тебя о большем я только об одном прошу о дай мне не сфальшивить Боже когда я о любви пишу

1,                     2,                                         3…

— Это кто там под окном ходит с красным бородом?.. А, это ты Мефистофель! Ты пришел соблазнить                       нашу бедную Маргариту? Так нa-кося, ВЫ-КУ-СИ!!!

Когда иссякнут сигареты и разболится голова и на бумаге синеватой проступят звёзды и слова, окурок в пепельнице комкая, ты вдруг подумаешь о том, что из прокуренности комнаты, где воздух серый и густой, твой голос, раненный и тонкий, если не сгинет насовсем, пробьется разве что за стенку, где кашляет больной сосед, охрипнувший в морозном мире, он станет плакать и звенеть и от бесцельности звереть, как телефон в пустой квартире, и всё, и никуда не деться, была бы только смерть легка! Вот так о лампу бьётся сердце, немое тельце мотылька. Что делать? Твой удел таков, откинься честно и устало и улови в скрипеньи стула начало будущих стихов. Светает, лампа не нужна, из просветленного окна увидишь стройку [1] , постепенно на ней погаснут огоньки… Работали в ночную смену поэты и крановщики!

Куда девается отзвучавшая музыка? Куда деваются недоеденные стихи? А может их кто-то потом доедает? И, запустивши руку по локоть в мусорник, шарит, шарит, шарит, ищет, находит и доит дальше? И музыка оживает в автомобильном гудке, в предсмертном скрежете затормозившего виллиса, вспоминает, как она лежала там, в шелухе, и лишайный пес ее вылизал… И город слушает ожившую музыку и слова, которые казались такими ненужными. Нет, я не умираю. Просто я ухожу в мусорник. Но я воскресну в почке тополя, в свернувшейся магнитофонной ленте, в тебе.

Приёмщицу рыжую смех одолел, фотограф исходит в дверях. Фотографируется в ателье Кузя, местный дурак. «Кузя, дергаться перестань…» А Кузя — не может.

Саша, наплюй на них, Саша, пиши, сыпь на них лунами звездной души!

Как-то ночью, глядя в окно, я услышал: чтоб людям не ждать, стихи печатала ночь на печатной машинке дождя! Кто поймёт их, кто их услышит? Утром солнце висит высоко… Просыхают на шиферной крыше строчки первой книги стихов.

Это было всё или не было? В полутёмной московской комнате мои плечи москвичка нежная как горячую воду комкала. В ряжем, словно горящем, джемпере и с прической, как из огня, полудевочка-полуженщина смотрит огненно на меня. И лампочка на столе в самой парящей из комнат, мы знаем друг друга сто лет, нам уже есть что вспомнить… …а пальцы шли, словно на лыжах, сугробы клавишей давя, над головой моталась рыжесть, словно горела голова!

Я лежу и понимаю, что в последний раз смотрю, как ты царственно снимаешь комбинацию свою. Рано утром разлученные, перекрёстками зимы, как проблемы разрешенные, навсегда исчезнем мы. То есть мы, конечно, будем, мы воскреснем и опять благородным очень людям будем жизни отравлять. Но когда-нибудь в мельканье магазинов и кино: — Как твои дела? — Нормально. — А твои? — Да, ничего. Ну а вечером без толку буду засыпать — не выйдет. Как мы виделись не долго и как долго мы не виде… Я расплачусь, как ботаник над ненайденным цветком, потекут из глаз ботинок слёзы горестных шнурков, и во тьме взойдут, грозя, позабытые до боли твои зелёные глаза — как сигнал такси «свободно».

Скорее мёдом станет стрихнин, чем вы поймёте мои стихи. Ведь вам влюбляться — старо, как лапоть, вам только б блядства, вам только б лапать… Кричу о чуде. Запитом, забитом, о чутком чувстве, забытом за бытом. За что, за что ж его калёной болью клеймят — засосаны — как скот на бойне…

……………. Столько весёлых полночей, столько весёлых ночей! Лучше стаканы наполнить чем-нибудь горячей, выйти на «брод» с девчонками; напившись у ночи в гостях, пляшут рекламы чечётку, неоном в глазах блестя, спеть под гитару что-нибудь и в лабиринтах улиц долго смотреть, как по небу тучи бегут, целуясь… Потом поцелуемся сами, и ты меня обожжешь горячечными глазами, в которых свистит вопрос…