Когда на вопрос о своей специальности я отвечаю: «Современная корейская литература», — российские собеседники обычно спрашивают: «Правда? И что они там пишут?» Я уже неоднократно убеждалась, что корейская литература иностранцам, и в том числе моим соотечественникам, абсолютно неизвестна. И это при том, что российские интеллектуалы с иностранной литературой обычно знакомы неплохо, даже с такой экзотической, как японская или латиноамериканская. А вот корейская литература из их поля зрения полностью выпала.
В чем же тут дело?
«Руки вождя достигают и до груди корейских женщин…»
Впервые современная корейская литература дошла до нас в ее северном, то есть наиболее нечитабельном варианте. Это литература общества коммунистической диктатуры, режима, хорошо нам знакомого, только ужесточенного в несколько раз.
Коммунизм в Северной Корее наложился на традиции конфуцианства, которое подразумевало безусловное послушание писателя законной власти и санкционировало всяческое сотрудничество с ней. Великий вождь довершил начатое предшественниками. Причем, в отличие от Сталина, человека образованного, с хорошим литературным вкусом, который, несмотря на все жестокости, питал слабость к литературным талантам и при случае им охотно покровительствовал, Ким Ир Сен был простым партизаном из маньчжурских лесов и высокими сферами не особо интересовался, отдав их на откуп лично преданным литературным чиновникам, вроде Хан Сор Я. О том, что творил в подчиненном ему корейском Союзе писателей этот завистливый и пакостный тип до того, как сам стал жертвой репрессий, подробно рассказывается в замечательной книге Брайена Маерса «Хан Сор Я и северокорейская литература». Хан Сор Я, до 1945 года пописывавший что-то мелкотравчатое, после Освобождения смог выдвинуться в руководители Союза благодаря личным интригам и беззастенчивому подхалимству.
После чего он, как кукушонок из гнезда, вытолкнул из северокорейской литературы все крупные таланты и яркие личности, такие, как Ким Нам Чхон, Им Хва, Ли Тхэ Чжун. То, что осталось и развилось из того, что осталось, — это пропаганда, простая и утилитарная, как топор, для создания коего личность не требовалась. Недаром довольно долгий период произведения северокорейской литературы подписывались просто «творческий коллектив» без указаний конкретных имен авторов. Понятно, что от такой литературы не стоит ожидать ни разумного, ни доброго, ни вечного. Правда, в ней есть много веселого. Например, повествование о том, как великий вождь посетил только что отстроенный дом, где сходил в туалет, и, выйдя, торжественно провозгласил: «Какой низкий промывистый стульчак! Какая забота о человеке! Совсем не то, что в японских домах, где унитазы расположены высоко, где не думают о том, что ребенку может быть неудобно сидеть!» Особый шарм придавал таким писаниям перевод на русский язык, который, в полном соответствии с принципами чучхе, то есть опоры на собственные силы, северные корейцы делали сами, не консультируясь с русскими носителями. В чучхейских переводах то и дело встречались такие перлы, как: «Руки вождя достигают и до груди корейских женщин», «Великий вождь — отец всех детей Кореи» и проч.
«Нос, подобный вершине Пэнлай…»
Думается, именно по причине излишней веселости такой литературы серьезные востоковеды советских времен старались держаться от нее подальше. Они занимались в основном корейской классикой. Старое поколение наших ученых, таких, как
Л. Р. Концевич, М. И. Никитина, А. Ф. Троцевич, Г. Е. Рачков, поработали над корейской классикой на совесть. Они написали хорошие теоретические работы, сделали переводы основных классических корейских романов: «Облачный сон девяти», «Жизнеописание королевы Инхен», «Сказание о Чхунхян» и т. д. Качество перевода этих романов и новелл — на высшем уровне: здесь тебе и отточенный русский язык, и прекрасное знание переводчиком реалий, и великолепно сделанные комментарии. Беда лишь в том, что классический корейский роман сам по себе — вещь, рассчитанная на большого любителя. В этом романе практически нет действия, слабо выражена интрига. Он монолитен, неподвижен и тянется бесконечно, как Великая китайская стена. Монотонные жизнеописания добродетельных государей, детальные перечисления блюд на столах, обильно сдобренные невнятными стихами и пышными сравнениями, которые ничего не говорят западному человеку. Длинные описания внешности героев в стиле:
«Глаза у него были широки, как у Сюй Фу, а уши величественны, как у Гуй Шао»… Одолеть такую книгу мог либо очень добросовестный специалист, либо воинствующий эстет (впрочем, в благополучные и лениво-спокойные семидесятые ни в тех, ни в других недостатка не было).
О некоторых ассоциациях с крупной кукурузой
После установления дипломатических отношений с Республикой Корея российские специалисты (а с их помощью — и рядовые читатели) получили возможность познакомиться с современной южнокорейской литературой. Казалось бы, все замечательно: наконец-то читающая российская публика узнает, что такое настоящая, современная и свободная литература Страны утренней свежести! Наконец-то у японской литературы в России появится достойный дальневосточный соперник! Но не тут-то было.
Первые же переводы южнокорейской литературы на русский язык громоподобно возвестили, что с советской традицией качественного и добросовестного перевода покончено, похоже, надолго. (Эта проблема касается не только корееведения, но и вообще современного перевода в России — уровень его в целом ужасающе низок.) Два сборника современной корейской прозы, вышедшие в Петербурге в 1994 и 1995 годах, «Золотая птица Гаруда» и «Сезон дождей», местами до боли напоминают журнал «Корея» застойных времен.
«Когда вода в котле закипела, она покидала туда заблаговременно начищенный картофель». «Когда он улыбался, то ровный ряд его зубов вызывал у меня ассоциацию с крупной кукурузой», «Бабушка состроила грустное выражение лица». «Я смотрел на клейкие выделения в уголках ее полузакрытых глаз и говорил с чувством неприязни и нетерпения». «Когда полицейские, волоча упорно сопротивляющуюся мать за волосы, удалились…»
Допустили эти корявые ляпы и не иностранцы, и не свои неучи. Переводы сделаны грамотными специалистами, людьми высокого интеллектуального уровня, хорошо владеющими корейским языком. Может быть, даже слишком хорошо. Потому что то и дело в якобы русских предложениях перевода, как кости сквозь кожу, проступают каркасы предложений корейских. Конечно, перевод с корейского на русский — вещь непростая: слишком разный у этих языков грамматический и лексический строй, слишком разнятся и реалии. Переводчик все время попадает под влияние чужого языка. (Это хорошо заметно в устной речи людей, долго живущих в чужой языковой среде. Помню, как сообщила мне о телефонном звонке из Москвы русская соседка в общежитии, которая жила в Корее два года: «Тебе сегодня телефон приходил».) Однако мастерство художественного перевода как раз и состоит в том, чтобы сделать разницу языков незаметной.
«Верная Чхунхян» в переводе Троцевич, например, читается настолько гладко, что воспринимается почти как произведение русской литературы. То же самое можно сказать и о переводах современной японской литературы (строй японского близок к корейскому языку). Она стала популярной в России не в последнюю очередь благодаря качественной работе таких переводчиков, как Фельдман и Маркова. С петербургскими сборниками такого, к сожалению, не получилось. То ли тут сказалась перестроечная скороспелость, то ли мало заплатили литературному редактору, но во время чтения этих книг глаза спотыкаются чуть ли не на каждой строчке.
Другая слабость этих сборников — почти полное отсутствие комментариев, по причине чего от несведущего читателя ускользает половина смысла читаемого. И тут я снова вспоминаю с благодарностью коллег-японистов, переводы которых всегда отличались отличными, профессиональными комментариями. Интерес к Дальнему Востоку пробудился у меня в детстве благодаря комментариям к японским сказкам и сборнику поэзии Исикава Токубоку. (Они были написаны, если не ошибаюсь, той же Верой Марковой.) Без ее объяснений я в 12 лет просто ничего не поняла бы в этих книгах. Корейская культура известна в России еще меньше, чем японская. Но тем не менее в «Сезоне дождей» предисловие отсутствует вообще, а в «Золотой птице Гаруде» оно хотя и есть, но никакой информации ни о стране, ни о культуре не содержит.
И вечный «хан»
И все же основная причина, по которой эти и другие переводы современных южнокорейских новелл прошли в России не замеченными широкой публикой, заключается, на мой взгляд, даже не в слабости перевода, не в нехватке комментариев. Главное, что ставит непреодолимую преграду между корейской литературой и ее иностранными читателями — это отбор переводимых произведений. Отбор проводится самими корейцами, а точнее — корейскими культурными фондами, которые субсидируют эти переводы. Фонды действуют в соответствии с правительственной политикой распространения корейской культуры по всему свету политикой, одержимой одной-единственной маниакальной сверхзадачей: получения Нобелевской премии. Понятно, что претендовать на эту высокую премию может лишь высокое искусство, под которым понимается, как правило, творчество корейских литературных генералов. Их-то и переводят в основном в России. А их творчество…
Нет, я не хочу сказать об этих солидных дядях и тетях ничего плохого. Они пишут, стараются. Повести у них выходят тоже солидные, толстые, правильные, на хорошей бумаге. Но… даже в самой Корее их читают в основном студенты филологических факультетов, да и те, как говорится, по долгу службы. Обычные читатели имена этих деятелей, конечно, знают, заслуги абстрактно уважают — ведь живые корейские классики постоянно участвуют в разнообразных телепрограммах и общественных кампаниях, часто высказываются по поводу различных социальных проблем на страницах печати — в общем, занимают активную общественную позицию. Но вот чтб написал тот или иной живой классик, обычный кореец с высшим образованием сказать обычно затрудняется. Даже самые эрудированные и образованные корейцы читать предпочитают что-нибудь полегче. Меня поначалу такой подход немало удивлял. Российская-то интеллигенция своих современных классиков читает. А потом, когда я поступила на отделение корейской литературы в университет Ёнсе и познакомилась с трудами современных корейских мэтров сама, хорошо поняла корейских читателей.
…После чтения этих повестей и новелл мне всегда хотелось выбежать на свежий воздух. Хотелось попрыгать на одной ножке или покачать пресс в тренажерном зале. Хотелось сходить на рынок, потолкаться в живой, энергичной толпе, услышать человеческий смех. Чтобы снова ощутить, что жить — это хорошо. Потому что современные корейские классики изо всех сил убеждали меня пойти и повеситься на первом же фонарном столбе. Убеждали беспросветной мрачностью произведений, свинцовым фоном повествования.
Герои их романов и повестей не знают, что такое смех, веселье, наслаждение. Они плачут, голодают, умирают от страшных болезней и уродств, и страдают, страдают… Страдают от любви, мучаются от старости. Их в детстве бросают матери, они теряют близких на войне. Жизнь все бьет и бьет их ключом по голове. А если не бьет, так тихо давит. У этих страданий нет конца, нет причины и, главное, нет смысла. Они даны не в наказание, не для очищения души и уже тем более не для радости борьбы и преодоления, а «кынян», то есть просто так. «Как все плохо!» — вот единственная идея, которую можно вынести из многочисленных томов, написанных Ли Мун Рёлем, О Чон Хи и многими другими. И ни единого луча надежды.
Может быть, написано это талантливо, красивым языком. Не спорю. Но сопереживать этим героям, огретым пыльным мешком из-за угла, невозможно – по крайней мере, западному читателю, воспитанному на другой, гораздо более активной литературе: «Когда я вижу сломанные крылья, нет жалости во мне, и неспроста: я не люблю насилья и бессилья…» И меньше всего эти произведения годятся для выполнения основной цели переводной литературы — знакомства иностранцев с Кореей.
Ведь реальные корейцы — это не нация беспросветных пессимистов со сломанными крыльями. Жизнь к этому народу часто бывала немилостива, им знакомы и война, и голод, и суровая бедность. Но удары судьбы корейцы привыкли сносить со стоическим, мудрым терпением и улыбкой, не жалуясь. В массе своей они работают как лошади, но не ноют, потому что помнят, для чего живут на этом свете: для детей, для родителей, чтобы цепь рода, семьи не прерывалась. Нормальные корейцы любят пошутить и повеселиться, большие любители поесть, не дураки выпить и поволочиться за женщинами. Они совсем не те затюканные неврастеники, которые встают перед нами со страниц высокой корейской прозы.
То, что здоровые, сильные, энергичные люди никогда не бывают героями этой прозы, не случайно. Эта традиция опирается на так называемый принцип «хан» (неизбывная печаль, страдание), который с 60-х годов XX века стал считаться основополагающим для корейской культуры. Корейская творческая интеллигенция сегодня воспитывается в убеждении, что лишь печаль и страдание достойны художественного изображения. Ибо это чувства изысканные, на которые способны лишь высокоорганизованные, утонченные личности, а здоровыми и веселыми могут быть лишь грубые неотесанные мужланы. Поэтому в произведениях «высокой» корейской прозы ныне господствует уксусно-чахоточная тональность.
В последние годы к «хану» прибавилась еще и запоздалая мода на экзистенциализм и современную французскую философию (Фуко, Сартр и Ко). Экзистенциалистские мудрствования, конечно, не прибавили высокой корейской литературе жизнерадостности и простоты. Если раньше о герое написали бы просто: «Он горько плакал», — то теперь писателя начинает нести: «Он плакал, горько ощущая бессмысленность существования. Словно кит, стремящийся выброситься на берег, словно ребенок, жестоко кусающий грудь матери. Слезы текли, как безотчетный импульс, повелевающий ему исчезнуть, раствориться в мрачном жерле
Вселенной…» Корейские критики всячески приветствуют эти занудные словоизвержения. Без словечек «экзистенциализм», «постструктурализм» и т. д. сейчас редко встретишь литературоведческую работу, даже если она посвящена творчеству поэтов начала XX века, творивших задолго до того, как эта европейская напасть проникла в Корею.
Что же переводить?
К счастью, «хан» и экзистенциалистские заморочки не исчерпывают корейской культуры. В ней есть что читать, есть что переводить. Но чтобы корейская литература действительно получила известность за рубежом, надо, на мой взгляд, прежде всего отказаться от навязчивой идеи перевода лишь произведений возможных кандидатов на Нобелевскую премию. На нынешнем этапе важней другое — просто приучить российского читателя к мысли, что литература в Корее есть, и интересная. Для этого, мне кажется, надо попытаться перевести те произведения, которые охотно читают сами корейцы. Это наверняка будут легкие жанры, вроде детективов или триллеров. Серьезные литераторы относятся к ним свысока (помню, с каким осуждением посмотрел на меня корейский поэт Со Чжон Чжу, когда увидел, что я, аспирантка филологического факультета, читаю детектив Ким
Сон Чжона «Тайная возлюбленная»). На мой же взгляд, эти книги в Корее часто вполне достойны внимания. Я не являюсь поклонницей детективов ни российских, ни западных, но корейские мне неожиданно понравились. Легкая грусть, восточная неторопливость, лирические описания придают банальным догонялкамстрелялкам в Корее особый колорит и смысл.
Не менее интересным мне представляется еще один популярный в Корее жанр — автобиографии. Их пишут обычно популярные деятели, актеры, но может написать и домохозяйка. Эти книги совсем иного стиля, нежели высокая литература. Они активны, полны остроумных размышлений, стремятся дать ответы на многие насущные проблемы современного общества. И неудиви180 181 тельно, что люди читают их куда с большей охотой. На мой взгляд, эти книги дают о современных корейцах гораздо более точное представление, чем унылая высокая беллетристика.
Детские книги, сказки, фольклор также представляют собой на редкость симпатичные жанры корейской литературы. Для детей здесь пишут доходчиво и увлекательно, рассказывая при этом о самых сложных вещах — об истории и культуре страны, о конфуцианстве и буддизме, о старых традициях. Читать эти книги интересно даже взрослому. Думаю, что переводы корейской детской литературы могли бы дать русским детям много полезной информации о культуре соседней страны. Что же касается корейских сказок, то они переводились на русский язык не раз. Но, к сожалению, издатели обычно ограничиваются одним и тем же джентльменским набором: «Обезьяна и кролик», «Хонбу и Ныльбу», «Фея с горы Кымгансан» и т. д. А мир корейского фольклора гораздо богаче. В нем много сказок веселых и остроумных, хотя порой предназначенных не для детских ушей.
Есть мистические рассказы о привидениях, есть интереснейший фольклор острова Чечжу. Отбирать эти вещи для перевода, мне кажется, надо по одному-единственному критерию — чтобы иностранцам, как детям, читать было познавательно и интересно.
И наконец, для читателей с более интеллектуальными запросами могли бы, на мой взгляд, подойти поэзия и проза начала XX века. Этот период дал Корее много талантливых имен. Время уже отсеяло шелуху, и остались лишь те, кто писал действительно хорошо. Ли Гван Су, Им Хва, Хен Чжин Гон и многие другие — их жизни и книги отразили в себе один из самых важных и интересных периодов истории, когда закрытая на протяжении многих веков Корея стала входить в общемировую культурную систему. Рассказы об этих писателях и переводы их произведений могут, на мой взгляд, привлечь российского читателя.
В особенности хороши произведения корейской поэзии этого времени. Да и вообще корейская поэзия пользуется, как ни странно, большей популярностью отечественных читателей, чем проза, — в особенности среди молодежи. Это заметно даже по «Кёбо мунго» — самому большому книжному магазину Сеула. Если около полок с корейской прозой народу обычно мало, то у полок с поэзией и эссе всегда толпятся студенты, в особенности девушки. Приходят, садятся на пол, скрестив ноги, и читают — часами. Оторвутся на секунду от книжки, поведут затуманившимися очами куда-то вдаль — и снова уткнутся в томик. И я их понимаю. Корейская поэзия — это действительно здорово. Ради нее одной стоит учить корейский язык. Моя подруга — тайка, вместе с которой мы учили корейский на языковых курсах в
Сеульском университете, выписывала любимые корейские стихи на листочках и приклеивала их на стену. Она говорила: «Когда мне тяжело, я посмотрю на стену, прочту какое-нибудь стихотворение — и душа у меня оживает».
У меня корейская поэзия рождает точно такое же ощущение — в особенности мой любимый поэт Ким Со Воль. Пристрастие, охотно признаю, не оригинальное. В России уже переводились его стихи, творчеством Ким Со Воля занимались ученые-литературоведы. Однако, насколько мне известно, эти переводы так и не вышли за рамки научных исследований, до сих пор не издано ничего общеупотребительного. А в идеале это должны быть стихи в сопровождении биографии, написанной читабельным, не усложненным специальными терминами языком.
Хотя надо признаться: перевод поэзии — вещь очень непростая. Стихи ведь гораздо теснее, чем проза, связаны с родным языком. Будет ли так же «оживлять души» Ким Со Воль на русском языке, предсказать трудно. Возможно, гениальному русскому переводчику прекрасной корейской поэзии только предстоит появиться на свет.