28. IX.91. Ну, смерть моя! Эпштейн снова — впился! Вчера часов в семь вечера звонок — и сладенький такой голосок:
— Георгий Дмитриевич? Это Миша Эпштейн…
Это Юз дал ему мой телефон: хочет, чтобы тот устроил мне приглашение в его университет — в Атланту, на Юге, с лекцией выступить.
И вот начал этот меня расспрашивать — обкладывать, как волка флажками-вопросами, разузнавать: печатаю ли я и что, и почему не идет? А «Русский Эрос»? А «Зимой с Декартом»?
— Да нет, — говорю. — Большие вещи сейчас не идут.
А когда узнал, что вышла «Русская Дума», — прямо как взвился в течке-охоте:
— Ой! Не могли ли бы Вы прислать по почте? Я Вам оплачу. Это поможет и приглашению — убедить коллег… А я как раз готовлю курс по русской философии…
Высосет, блядина! Знает, у кого насосаться идей и образов. И не сошлется…
Так и чувствовал, что прицельно расспрашивает: разузнает мои силы и когда я концы отдам. Очень доволен был, когда я меланхолически сболтнул, что мое акме уж позади.
— А когда Ваше акме было?
— Лет в 35–50.
Облизывается: он как раз в такой возраст входит.
— А выходит ли у Вас что-нибудь по-английски?
— Да нет, меня трудно переводить — Вы знаете…
'Эпштейн Михаил Наумович — молодой и талантливый литературовед и культуролог. В 70-е годы пасся в моих рукописях: все нахваливал и просил еще дать почитать и… ксерокопировал. А потом глядь — по всем моим темам пошел печататься: и о национальном в культуре, и перекресток между гуманитарностью и естествознанием, и жанр «жизнемыслей» («Дневник от ца» издал за границей). И все-то у него в товарной форме и проходимо в печать, а у меня — расхристанно и в себя, в отчаянии печататься. Так и чую: вот мой Эдип, призванный отменить меня в культуре. К 1991 году уже три года в США, и сейчас там совсем укрепился. — 23.7.94.
И доволен: у него-то все тут идет, на мази. Сидит на компьютере, шпарит эссе за эссе — и печатает свои миниатюрки, по мерке рынка и по потребе мозгов нынешних.
Потом не мог заснуть; а проснувшись в ночи, первое вонза- ние сознания снова — «Эпштейн!», — и пришлось читать, чтоб заснуть. И то не мог. Так что подрочить еще пришлось — на девку из «Плейбоя», что Юз мне будто для этого дела подкинул. Хотя не мой жанр — нынешние поджарые лианы. Правда, с пышными грудями — такое ныне в моде сочетание у фрукта-плода женского…
Понимаю, как вурдалак-упырь присасывается и сосет кровь — и вся жизнь из тебя выходит. Так и этот — нетопырь.
Ишь, торопится по почте мою книгу получить: мол, поможет объяснить там, что меня пригласить должно… — хотя тут же сказал, что приглашение делается долго: месяцы, а то и год-два…
Ой, противно! Зараза вошла — и нужно мне это: еще на него тут тратить силы ума и слова, и чувства души?
Юз позвонил — ему выпалил эту свою отраву. Зовет на рынок проехаться через час. Хорошо. Я как раз Эпштейна пропишу.
Ты жизнемыслями сокращаешь себе жизнь — вдвое: мало того, что вчера час с этим хитрым дело имел, — так еще и сегодня на него час потратишь, записывая!..
Верно. Но и освобожусь так — Бог поможет. Гигиена души — очищение через писание.
Пришлось мне говорить ласково и вежливо. Поздравлял его с тем, что так вовремя ускользнул из нашего русского поля: уже два года на Западе, в Америке, с семьей, хотя и там, в Москве, квартиру все сохраняет: как бы на работе тут бессрочной. И поздравлять его с тем, что так удачно: тема русско-американских сравнений сейчас на гребне интереса — и ему тут все карты в руки.
— Да, — довольно подтвердил он.
И думаю: бедная, униженная, оплеванная Россия — теперь предмет для упражнений культурологических, очень уместных и доходных, для вот самозванцев русских — евреев-эмигрантов из России. Они ж тут проходят как русские и знатоки России.