4. Х.91. Разбил очки — беда! И в какой ситуации постыдной!….Досада. Правда, разбилось то стекло, которое на слепом глазу, так что можно любую стекляшку вставить, без диоптрий.

А все ж — хлопоты, доллары… Ну и — постыд…

А вернулся с какого интеллектуальства — вечером-то! В «Рассел-хаузе», доме с колоннами, еще 1828 года постройки, такой особнячок аристократический, — феминистка из Нью-Йорка читала эссеи свои, что у нее еще в работе. Присцилла пригласила. Хорошая дикция — понятно было почти все, кроме юмора. Это я для языка пошел — чтобы себя в атмосфере английского удерживать. Ну и глаза не портить, как смотря кино или телик.

Потом беседовали за кофеем, и я был представлен как профессор и мыслитель из России и что-то умное трекал…

Зачем это пишу? Да ведь это же у меня очередно болит — и «кому повем печаль мою?» Чего уж хитрить-то, коли наедине с собой и бумагой и Богом: ему-то видно. Я ж не на людей эссей пишу, как вон та журналистка, чуя публику и ее запрос, угождая и развлекая юмором и сленгом.

Она давала зарисовки горожан, наматывая их на себя — женщину, вышедшую в город лечиться от тоски одиночества — разглядыванием множеств людей и разных картин и сцен. И все оказывается целительно и интересно. Привела два варианта чувства города: Уитмена — восхищение и гордость, и Сэмюэля Джонсона, который выходил в город лечиться от тоски (как и Чайковский в программе к финалу Четвертой симфонии, где «Во поле березка стояла», писал: выходи в народ, когда невмоготу… — так примерно) и говорил: если кто устал от Лондона — значит, устал от жизни… Сюжет, конечно, хороший, экзистенциальный — для панорамы сценок. «Кто эта женщина? Зачем она ходит по городу?» — себе адресует писательница вопрос глазами встреченных — и получается живо. Серия коммуникаций, общений; и город выходит сказочен, и люди все — как персонажи из чудес…

Нормальная литература.

Ну ладно: ты тоже запиши то интересное объективное, что вчера в занятиях со студентами тобой и ими намыслилось.