День был хмурым. Низкие тучи и пронизывающий ветер были под стать настроению. Боль, казалось, тоже устала терзать желудок и ушла, оставив лишь слабое жжение где-то в глубине тела.

Отворачиваясь от ветра, я купил в киоске пару газет. С тех пор как врачи запретили мне курить, я потерял половину удовольствия от чтения, но привычка осталась.

Дома, с отвращением выпив стакан теплого молока, я развернул газету.

Уже неделю меня не оставляло чувство, что все в мире катится в пропасть и не осознает этого, чувство недавно оставленного дома. Он еще крепок, дряхлость не коснулась его, но местами уже осыпалась штукатурка, несколько окон уже разбито, и только ветер теребит грязные занавески. Дом обречен, неважно от чего он погибнет, сгниет ли, или сожгут его соседские ребятишки, разберут ли его на дрова, так или иначе дом погибнет.

Множество вещей происходящих в мире кричало об этом, но никто не хотел слышать. Беспорядки, войны, голод, наводнения, криминал — знаки судьбы мира.

И все же каждый день я открывал газеты и искал что-то, что даст хоть какую-то надежду. Я прочитывал фразы, выхватывая их из контекста, я пытался уловить тайный смысл, послание человечеству, но получалось лишь:

Был убит, массовые беспорядки, лом цветных металлов, выразил крайнюю озабоченность, задержан при попытке, новый скандал разразился, посетил с визитом, напряженность сохранилась, после продолжительной болезни скончался, панацея.

Я остановился, среди привычно-затертых фраз в колонке частных объявлений знакомое, но странно-одинокое слово приковывало взгляд. Рядом был указан телефон. Может быть это что-нибудь вроде «Гербалайфа» или чей-то рекламный трюк, но внутри уже что-то тревожно сжалось и замерло. Я осторожно, боясь спугнуть робкое ожидание, повисшее в воздухе, набрал номер. Трубку подняли почти сразу — «Алло!» — проворковал приятный женский голос. Воображение сразу же нарисовало красавицу со стальными глазами и безлико-голливудской улыбкой.

— Але! Я по объявлению!

— Да я слушаю…

— Скажите, а что вы подразумеваете под панацеей?

— Панацею.

— То есть как… А что это такое?

— Извините, здесь не справочное бюро, мы здесь работаем!

— Девушка, подождите! Где вас найти?

— Улица Кашурникова десять, вход со двора.

На этом девушка посчитала разговор законченным и бросила трубку. Я встал и начал ходить кругами по комнате, сколько это может стоить и насколько хватит моих финансов, и тут же одернул — что же, поверил какой-то вздорной секретарше, переполненной чувством собственного превосходства? Но уже лихорадочно собирался. Пальто, деньги, двести хватит? Шарф, кепку, или триста? Ботинки, пусть триста, выключить свет, ключи, все.

Дом я нашел на удивление быстро, блеклое, ничем не примечательное трехэтажное здание, не знаю, что я ожидал увидеть во дворе, но отсутствие мусора и переполненных баков заметно ободрило меня. Подъезд выглядел достаточно странно — на первых двух этажах отсутствовали даже намеки на дверь, и лишь на третьем чернела дерматином огромная дверь, снабженная массивной пружиной. Потребовалось изрядно напрячься, чтобы образовать щель, достаточную для проникновения внутрь. Это стоило мне минуты мучительной боли, казалось, огромный миксер перемешивал внутренности для какого-то дьявольского крема.

Когда меня отпустило, я смог разглядеть длинный полутемный коридор, заканчивающийся небольшой комнатой, там стоял стол с телефоном, за которым сидела женщина лет пятидесяти, я не успел удивиться, как она кивнула в сторону второй двери. Я машинально кивнул в ответ и прошел туда. Вторая комната была еще меньше первой, посередине, на трехногом табурете сидел черноволосый мужчина в солнцезащитных очках, что выглядело достаточно странным, учитывая сумрак, царивший и здесь.

— Вам панацею! — безапелляционно заявил он.

— Да.

— Саша Танин — видимо, счел нужным представиться мужчина. Он извлек откуда-то из-под табурета склянку и протянул мне. В ней было около ста грамм бесцветной жидкости.

— Необходимо сразу уточнить, продается только одна порция панацеи в одни руки навечно, претензии не принимаются, деньги не возвращаются… Цена всего пятьдесят.

Я, мучимый сомнениями расплатился. Танин же продолжил:

— К сожалению, люди извратили существующее положение дел. Панацея лишь то, что вы хотите выпить, именно хотите! Это может быть портвейном, водой или куриным бульоном. Все зависит от вас. На этом разрешите попрощаться. — Он выжидательно уставился на меня.

Я кивнул и вышел. В приемной сидела уже дряхлая старушка, не обратившая на меня ни какого внимания.

Дома я перелил содержимое склянки в стакан и, посмеиваясь над собой, задумался, а чего я действительно хочу?

Избавиться от этой боли, мучившей меня в течении месяца? Тут же поправил себя, от болезни, вызвавшей эту боль. Или просто захотеть быть абсолютно здоровым. И тут я вздрогнул, может это прочтет мои мысли, и я выпью просто сто грамм хорошей водки, или желание, посещавшее меня последнюю неделю каждый вечер, и это будет цианистый калий или синильная кислота? Меня затрясло. Стоит ли? А может я просто хочу пить — тогда это будет вода! Я замер, прислушиваясь к своим желаниям, да мне определенно хотелось пить, я налил стакан воды и залпом выпил. Снова прислушался, захотелось в туалет, затем я понял, что хочется есть, затем потянуло на сладкое, затем покурить. Я плюнул на все предписания врачей и попытался удовлетворить все желания возникающие в моем возбужденном мозгу. Я пил пиво, водку, утром огуречный рассол и пиво, я спал когда мне хотелось спать, ел когда и что хотелось, ходил туда куда хотелось и делал все, что мне вздумается. Но желания не кончались. Я принимал морфий, чтобы забыть о боли и захотеть быть здоровым, а непросто заглушить боль. Но это вызывало любое другое желание кроме того которое было нужно мне. После месяца такой пытки я умер от рака.

А панацею выпил санитар, принявший ее за водку, каковой она и оказалась.