В книге использованы статьи:

Ш. Микаилова (Заира Хизроева),

Ф. Алиевой (Хамис Казиева),

А. Халикова (Мариам Ибрагимова),

М. Халимбековой (Муи Гасанова и Фазу Алиева).

© Б. И. Гаджиев, наследн. 2012

© ИД «Эпоха», 2012

 

Жанна д’Арк из аула Хуна

Если из Кумуха, центра Лакского района, идти на юго-восток, то, не доходя до села Арчутта, вы увидите небольшой ручей, перебегающий через аробную дорогу. Место это называют Партувалил рат.

Более ста пятидесяти лет назад из села Хуна нукеры Агалар-хана увезли девушку невиданной красы по имени Парту. В Кумухе ее ждала ночь и встреча с ханом. Парту была не первой жертвой Агалар-хана. Девушка попросилась выйти на балкон. Воспользовавшись тем, что слуги были чем-то отвлечены, она вырвалась из ханского дворца, бежала, перескакивая через ступени.

Жители Кумуха, видевшие, как она помчалась к Казикумухскому Койсу, подумали: бросится в реку, но Парту перебежала деревянный мост и скрылась за поворотом. В это время во дворце хана подняли тревогу. Нукеры знали, что лишатся своих голов, если не воротят девушку.

На подступах к аулу Хуна они настигли беглянку, схватили ее, подняли на лошадь и посадили впереди самого могучего нукера. Парту сопротивлялась, все норовила спрыгнуть, ударить, укусить. Тогда девушку посадили сзади и привязали к спине седока. Изловчившись, она выхватила кинжал и убила своего мучителя. Но и сама в ту же минуту упала с лошади. Нукеры устроили над Парту дикую расправу.

С тех пор место гибели девушки называют Партувалил рат – речка Парту. Старики останавливаются у ручья на минуту-другую, читают молитву, а в том месте, где упало тело девушки, складывают камешки.

В том же ауле Хуна за 450 лет до описанного события жила другая девушка по имени Парту. Это о ней в 1905 году революционер Саид Габиев написал: «У лаков есть своего рода Жанна д’Арк – Парту Патима, которая некогда спасла родной край от нашествия монголо-татар. О ее подвиге свидетельствует и надгробный памятник, который привлекает летом много паломников, преимущественно женщин: ее считают святой девой».

В 1395 году среднеазиатский полководец Тамерлан огнем и мечом прошел через Северный Кавказ и разбил войска Золотой Орды. Затем повернул на юг. Уже на территории Дагестана, оставшись без воды, приказал вырыть громадный колодец, получивший название Темиргою – колодец Тимура. Затем перешел реку Сулак близ нынешнего Чиркея, послал ряд карательных экспедиций на Салатавию, обманом подчинил крепость Кадар, усмирил Кули и ряд населенных пунктов, находящихся сейчас рядом с даргинским аулом Цудахар, и подошел к землям лакцев. Опасность приняла устрашающие размеры. Случилось это в следующем 1396 году. Горцы готовились к боям. За кладбищем аула Хуна джигиты метали копья, фехтовали на мечах, точили клинки.

Тамерлан

Мимо героев с кувшином за плечами проходила Парту Патима.

Поприветствовав джигитов и дав им напиться, девушка попросила позволить ей показать свою доблесть. Удивились джигиты. Один из них сказал:

Не обиделась девушка на эти слова, а попросила прежде дать ей дамасский клинок, шлем, кольчугу и коня.

Сказав так, подняла Парту Патима кувшин на плечи и, не оглядываясь, ушла домой.

Воин Тамерлана. Рисунок художника Бюрниева

Через некоторое время примчался, как молния, всадник лихой. Это была Парту. Она подъехала к тому джигиту, который высмеял ее, и вызвала его на состязание. Их лошади фыркали и ржали, предчувствуя бой. Как два нарта, двинулись они друг на друга. Дважды нанес удар джигит, но оба раза неудачно. Наступил черед Патимы, и сабля молодца вылетела из рук. Оробел от стыда джигит. Стал просить прощения у девушки за свою насмешку. Но на это Парту Патима отвечала:

А в душе перед поединком думала: если Ахмед победит, то задарит его и в губы поцелует при народе, но на это у Парту все-таки не хватило бы смелости, да и Ахмед спасовал.

Парту Патима:

С этого часа джигит Ахмед полюбил Парту Патиму. И тут пришло тревожное известие: идет на их родину хромой Тимур. Герои собрались в Кумухе. Провожать их вышел весь аул. В доспехах и на коне была и Парту Патима.

Что за диво: за девушкой скачет весь отряд. Тимуру доложили об этом. Смеялся Тимур:

От удара двух сил взорвалось небо, поле усеялось головами героев, горячая кровь полилась по земле.

Враги смутились впервые. Тимур не знал, не видел еще такого боя. Снова сомкнулись и разошлись горцы с врагами. Решили: пусть встретятся сильнейшие от каждой стороны. От противника вышел Тугай, от горцев – юноша Ахмед, возлюбленный Парту Патимы.

Не удержалась Патима, выхватила клинок и кинулась на Тугая.

Против Парту вышел брат Тугая. Рассердилась девушка. Обвила вокруг шлема свои густые косы, по локоть засучила рукава:

Бежал Тимур.

По приказу девушки-воина собрали тела мертвых бойцов, принесли и останки Ахмеда. Упала Парту Патима, оплакивая возлюбленного. Вернулись джигиты домой, навстречу вышел благодарный народ и более всех воздал он славу своей дочери. Так было.

Прошли столетия. Но народ не забыл своей героини. В 1938 году из уст 90-летней Д. Хайдаковой было записано сказание о девушке-воительнице, спасшей наши горы от иноземных захватчиков, девушке, которую справедливо сравнивают с героиней Франции – Жанной д’Арк. Ее могила стала местом паломничества. Подвиг во имя родины не забывается.

И наконец. Президиум лакского народного движения и совет республиканского культурно-спортивного клуба «Дагестан» утвердили проект мемориального комплекса, посвященного подвигу Парту Патимы в битве против средневекового завоевателя Хромого Тимура.

Автор проекта M. Цахаев создал в центре Кумуха оригинальный комплекс из каменных глыб с высеченными на них барельефами и статуей героини на коне.

 

Если бы не Джарият

В начале октября 1995 года руководство Дагестанского телевидения решило снять документальный фильм о памятных местах Кази-Кумуха. С этой целью я вместе с киногруппой прибыл в центр Лакии.

Завершив работу за два дня, мы собрались домой, как в узком коридоре общего дома лицом к лицу я столкнулся с человеком, назвавшимся учителем Юсупом. После салам-алейкума он обратился ко мне с вопросом:

– Вас интересовали памятники старины?

– Да – отвечал я, – конечно.

– Разве моя бабушка не является таким памятником?

– Простите, какая бабушка?

– Хайдакова Джарият.

Было от чего хвататься за голову. Конечно же, я не раз и не два слышал это имя, но не предполагал, что имеются потомки знаменитой сказительницы. В памяти мгновенно, как в кино, замелькали картинки событий 600-летней давности.

Джарият Хайдакова с мужем

Но в тот день в тесном коридоре ждал моего ответа учитель Юсуп Хайдаков. Поблагодарив его, просил переправить на мой адрес воспоминания о своей бабушке. Он обещал. Расставаясь, мы крепко пожали руки друг другу.

Мой новый знакомый оказался человеком, верным данному слову. Вскоре мне вручили бандероль. Несказанно обрадовавшую меня, так как я получил не только обещанное письмо, но и фотографию знаменитой сказительницы.

Читатель, может, начнет гадать, почему я употребил эпитет «знаменитой»?

Да потому, что не будь на свете Джарият Хайдаковой, мы не знали бы многого о дагестанской Жанне д’Арк – жемчужине дагестанского фольклора. Ниже привожу сведения, присланные Юсупом Хайдаковым:

«Хайдакова Джарият родилась в 1852 году в селении Кази-Кумух Кази-Кумухского ханства. По рассказам моей матери, Хайдаковой Рукижат, Джарият получила достаточные знания в медресе. Училась она у известных ученых того времени. Хорошо знала историю, фольклор лакского народа, сама сочиняла стихи на различные события. Но они не сохранились, кроме одного стихотворения, написанного ею на гибель младшего сына Алила, который был расстрелян в 1919 году в темир-хан-шуринской тюрьме.

Бабушка Джарият была мастерицей шить мужскую одежду из местного материала – чуха (сотканного вручную из шерстяных ниток).

Я, десятилетний ее внук, до сих пор помню большие ножницы, которыми пользовалась бабушка.

Она была высокого роста, довольно плотного телосложения и красивая лицом. По многим вопросам жизни к ней за советами обращались жители Кази-Кумуха.

Больше всех бабушка любила самого старшего внука, Саида. Он с малых лет также увлекался историей. Он не уставал слушать сказки о нартах, эпические песни, связанные с прошлым Дагестана.

Почему я заговорил о нем, узнаете чуть ниже.

В годы войны Саид преподавал немецкий язык в Кумухской школе, а я учился. У нас не было ни книг, ни тетрадей.

Однажды в поисках чистой бумаги я обшарил все наши комнаты и в одной из них, в какой-то нише, обнаружил папку с листами, исписанными красными чернилами. Ими-то я стал пользоваться во время письменных работ. За этой-то работой меня застал Саид.

Он пришел в ужас. Оказалось, что я вымарывал записи бабушки Джарият о подвигах Парту Патимы.

Я глубоко каюсь в случившемся, потому что из-за меня бесценное сокровище народного творчества не дошло до нас в полном объеме».

 

Одна краше другой

3 ноября 1819 года у Бавтугая в небольшой схватке А. П. Ермолов одолел Ахмет-хана Аварского. Хан поспешно отступил в горы, а Алексей Петрович, проехав широкую степь, повернул от моря направо в Тарки к шамхалу Тарковскому.

Здесь в честь гостя был устроен прием. Генерал ел, пил и незаметно, чтобы не выдать себя, приглядывался к женской половине. Одна из девушек с гордой осанкой поразила его своей красотой и сложением. Видимо, знала себе цену.

Сел. Казанище. Люди шамхала Тарковского.

– Кто она такая? – спросил он у шамхала.

– Моя подданная.

– Я не о том. Имя у нее есть?

– Да, конечно, – отвечал смеясь шамхал. – Сюйду, дочь Абдуллы, двадцать лет.

– Что значит Сюйду? – спросил генерал.

– Влюбилась.

– В кого?

У шамхала язык прилип к горлу, но все-таки ответил:

– Да ни в кого. Имя у нее такое… Шамхал понял, почему Ермолов затеял этот разговор, и на следующий день привел девушку к генералу.

У Алексея Петровича вкус был отменным. Внешность Сюйду поражала не только его.

Генерал А. П. Ермолов

Сюйду не смела ослушаться хозяина и стала женой человека, который был в два раза старше нее. Она стала женою по закону, когда от мужа назначается денежная сумма с движимым и недвижимым имуществом. Сюйду имела еще одно преимущество в отличие от временных жен: в случае смерти мужа, то есть А. П. Ермолова, если не было детей, она могла получить четвертую часть наследства, если же оставались дети – восьмую часть. Такой договор удовлетворил таркинку и ее родителей.

Когда А. П. Ермолов уезжал в Тифлис, Сюйду ждала ребенка. Генерал приказал, чтобы после родов она приехала к нему. Родился мальчик. Сюйду оказалась не робкого десятка, а Алексей Петрович очень привязался к ней, поэтому сын стал носить два имени – Виктор и Бахтияр.

Через два года мать и сына отвезли в Тифлис в резиденцию А. П. Ермолова. Жили они в роскоши, все было, что душе угодно, но из дворца Сюйду почти никуда не выходила, а так как она не знала ни русского, ни тем более грузинского языка, то и поговорить ей было не с кем. Муж был все время занят государственными делами, и Сюйду стала тосковать по дому, по родным.

Одно утешало женщину: мальчика во дворце учили хорошим манерам, русскому языку, кормили по-царски. Когда Виктору-Бахтияру исполнилось четыре года, его отправили в Россию, чтобы дать настоящее образование и воспитание, подобающее сыну наместника царя на Кавказе.

Ехать с сыном в Москву мать не захотела, так же как и продолжать жизнь с мужем. Для того была веская причина, о чем я расскажу дальше. Ермолов не неволил. Ее богато одели, обули, посадили в карету и с соответствующей охраной, запасом продуктов и денег отправили на родину.

После этого Алексей Петрович не раз бывал в Дагестане, но в Тарках больше не появлялся, чтобы не видеться с женщиной, к которой несколько лет назад воспылал, казалось бы, неугасимой любовью. От большого счастья также надо иногда отдыхать.

Сюйду тем временем была так же хороша, как и раньше, а после Тифлиса и вовсе у нее появилось много воздыхателей. Она выбрала таркинца Султанали, которому подарила сына Черува и дочерей Джансу и Ату.

Шамхал Тарковский

Теперь о том, почему Сюйду не захотела оставаться хозяйкой тифлиского дворца. В том же 1819 году, когда Ермолов увидел Сюйду в Тарках, в Какашуре он обратил внимание на другую девушку, тоже редкой красоты, но помолвленную с односельчанином Искендером. Девушку звали Тотай. Она, как и Сюйду, произвела на генерала большое впечатление. Он объявил шамхалу, что готов идти на все, только бы после окончания похода забрать Тотай с собой в Тифлис. Шамхал же не мог напомнить генералу о Сюйду, так как сам имел несколько красавиц – жен.

Из Какашуры Ермолов отправился в Акушу, чтобы наказать восставших дагестанцев, a тем временем отец Тотай Ака в одночасье засватал свою дочь за Искандера.

Женщина из Казанища – владения шамхала Тарковского. Рис. Г. Г. Гагарина.

Усмирив акушинцев и их союзников, 1 января 1820 года генерал прибыл в Параул. Тотчас же он велел сыну шамхала Альбору немедленно отправиться в Какашуру и во что бы то ни стало привезти Тотай. По свидетельству А. Берже, поручение было успешно выполнено. Помогло еще то, что отца девушки в момент похищения не было дома. Он находился в Кафыр-Кумухе, куда ездил молоть пшеницу. Ака, не мешкая ни минуты, отправился по следам войск Ермолова, которые настиг в Шамхалянгиюрте. От местных жителей без труда он узнал, где держат его дочь. Ринулся туда, но его не допустили к Тотай, объявив, что и речи не может быть о ее возвращении в родной аул. А в качестве утешения вручили отцу перстень, серьги и шубу Тотай и велели возвращаться домой.

И на этот раз шамхал пошел навстречу Алексею Петровичу, выдав ему свидетельство, будто Тотай – девушка знатного происхождения.

Со второй гебинной женой Ермолов жил гораздо дольше, семь лет, и имел от нее трех сыновей – Севера (Аллах-Яра), Клавдия (Омара) и мальчика, умершего в раннем возрасте, имя которого биограф Ермолова А. Берже не мог назвать. Тотай родила и дочь – Сатиат, или, как называли ее в кругу генерала, Софию-ханум.

Ака смирился с тем, что произошло с его дочерью, и часто ездил в Тифлис с сыном Джанкиши навестить Тотай и русского зятя.

В 1827 году Ермолов был отозван с Кавказа. Он пробовал убедить Тотай принять православную веру, но безуспешно. Тотай отказалась ехать с ним в Россию. Сыновья отправились с отцом в Москву, а Тотай с дочерью вернулась в Дагестан. В ауле Гелли она вышла замуж за Гебека, от которого имела сына Гокгоза и дочь Ниса-ханум.

Ермолов не забывал ни Тотай, ни дочь Сатиат. Бывшей гебинной жене он присылал 300, а дочери – 500 рублей в год. По тем временам это были очень большие деньги.

Тотай пережила Ермолова на 14 лет и скончалась летом 1875 года в возрасте 74 лет. Сатиат ушла из жизни в 1870 году, оставив после себя трех сыновей и четырех дочерей. Их судьбы сложились не совсем удачно.

Будучи в Дагестане, Ермолов облюбовал еще одну красавицу – Султанум, дочь Баммата из аула Буглен. У нее от генерала родился сын Исфендер. Она также была приглашена в Тифлис.

В дороге около станции Червленной случилось несчастье: умер Исфендер. Султанум, недолго думая, вернулась на родину. Спустя некоторое время она вышла замуж за Шейх-Акая, но вскоре он умер. Султанум пережила его всего на несколько дней.

Говоря о гебинных женах Ермолова, А. Берже писал: «В строгом смысле слова Алексей Петрович не переступал за пределы законов нравственности, хотя законы эти и не согласовывались, в данном случае, с учением христианской церкви».

… Из Грузии Ермолов прибыл с детьми в Москву, где жил в собственном доме. Более он не женился, но при себе Алексей Петрович имел крепостную девушку, которая ухаживала за ним до самой его смерти.

Уже на склоне лет Ермолову выпала честь стать защитником России в годы Крымской войны. Он командовал Московским ополчением.

Из всех генералов, которые воевали на Кавказе, а их было немало, Шамиль особенно ценил Ермолова. В 1859 году, когда имама Дагестана привезли в Москву и спросили, кого бы он желал видеть, Шамиль, не задумываясь, назвал Ермолова.

А. П. Ермолов скончался в Москве 12 апреля 1861 года на 85-м году жизни. Прах его покоится в г. Орле в особом приделе Троицко-кладбищенской церкви. Над его гробницей теплится простая чугунная лампадка с надписью: «Служащие на Гунибе Кавказские солдаты». В г. Грозном, там была его землянка, Ермолову, основателю города, установили бронзовый бюст, который потом был снесен.

Последним губернатором Дагестана оказался также Ермолов, потомок Алексея Петровича. Это был выхоленный человек, и носил он бороду a-ля Александр III. Супругой генерал-лейтенанта была графиня Бобринская из рода знаменитых сахарозаводчиков, отмеченных еще Екатериной II. Бобринская была прекрасна и лицом, и телом. Злые языки утверждали, что сохранять красоту ей удавалось с помощью нарзанных ванн, которые графиня принимала у себя дома в Темир-Хан-Шуре, не выезжая на Кислые воды.

Новый губернатор приехал в Дагестан в 1916 году, ровно через 100 лет после своего предка. Он приехал, чтобы заменить Вольского, которого переводили в Тифлис на повышение. В судьбу Ермолова вмешалась революция. В Темир-Хан-Шуре он узнал об отречении царя Николая II. В февральские дни 1917 года у скалы «Кавалер-Батарея», где находилась резиденция губернатора, собралась огромная толпа. По требованию народа Ермолов вышел к демонстрантам и вынужден был под красными знаменами пройти по улицам Темир-Хан-Шуры.

Находясь в Дагестане, он пытался найти потомков своего знаменитого предка Алексея Петровича Ермолова. Житель Буйнакска К. М. Чакальский рассказывал мне, что из аула Гелли к губернатору приезжали какие-то кумыки и Ермолов принимал их благосклонно и даже оказывал им материальную помощь.

 

О ней слагали легенды

В прекрасную дочь аварского владетеля Ахмет-хана Солтанет влюблялись многие, но ее внимание сумел привлечь только один человек. Им был кумыкский князь Аммалат-бек из аула Буйнак, племянник самого богатого на плоскости человека – шамхала Тарковского.

Сначала все складывалось как будто благополучно, но после одного случая отношения их были прерваны. Произошло это так. В 1819 году в сражении с войсками А. П. Ермолова между Левашами и Акушой дагестанцы были разгромлены. Среди взятых в плен оказался и Аммалат-бек, который до тех пор верил в свою неуязвимость. Ему грозила смертная казнь, но полковник Е. И. Верховский взял молодца на поруки, и А. П. Ермолов снизошел к просьбе своего офицера. Но при этом сказал: «Возьми его, но помни, не доверяйся ему, будь осторожен».

Четыре года полковник и молодой бек находились вместе. Часть времени они прожили в Тифлисе, часть в Дербенте, где Е. И. Верховский был назначен командовать Куринским полком. Все эти годы Аммалат-бек терзался двумя мыслями: стать мужем Солтанет и завладеть шамхальством Тарковского. Но девушка жила за семью горами у своего отца Ахмет-хана, а шамхалу царское правительство оказывало полное доверие и менять его на Аммалат-бека не собиралось.

В июле 1823 года в Мехтулинском ханстве вспыхнуло восстание. Для его подавления вышел из Дербента со своим полком Е. И. Верховский. С ним находился и Аммалат-бек. Когда добрались до Карабудахкента, пришло известие, что мятежники успокоились и разошлись. Полку дали отбой и приказали возвратиться в Дербент.

Поражение мехтулинцев привело Ахмет-хана в полное смятение, однако в голову его пришла коварная мысль. В глухих карабудахкентских лесах он тайно встретился с Аммалат-беком. Ахмет-хан сказал воспитаннику Е. И. Верховского: «Пока ты находился у русских, мы засватали Солтанет за старшего сына шамхала Тарковского». Наступила тягостная пауза, Аммалат-бек тяжело дышал:

– Слушай, – прервал молчание Ахмет-хан, – я могу еще взять свое слово назад. Солтанет будет твоя, но единственное условие для этого – смерть Верховского, только его голова может послужить калымом за Солтанет. Если ты убьешь Верховского, – продолжал сын Аварии с усмешкой, – поднимется весь Дагестан, и тогда… Тогда ты станешь шамхалом Тарковским!

Слушая Ахмет-хана, Аммалат-бек припомнил, сколько добра, отеческой заботы проявлял к нему полковник. А теперь от него требовали поднять руку на этого человека. Но своя беда всегда значительнее. Любовь может вдохновить не только на подвиги…

– Скажи, – как сквозь сон услышал он голос хана, – не говорил ли Верховский, что хочет взять тебя в Россию?

– Да, говорил, – удивленно подтвердил Аммалат-бек, – а что?

– А то, что тебя хотят заманить в Россию, а оттуда, как бывшего бунтаря и зачинщика мятежа, отправить в Сибирь.

– Не может этого быть! – воскликнул Аммалат-бек. – У Верховского в России свадьба. Он собирается предложить руку молодой вдове полковника Пузыревского.

– Да, ловко придумано! – засмеялся Ахмет-xан. И добавил: – Запомнишь, что я тебе сказал? Не хочешь, да запомнишь.

На другой день после этого разговора полк Верховского ночевал в Губдене, а 19 июля 1823 года с утра двинулся к Утамышу. Далеко впереди по узкой долине ехал полковник, рядом находился лекарь Апшеронского полка Амарантов. Лицо Верховского было грустным. Чуть позади них со своими нукерами следовал Аммалат-бек. Вел он себя странно: то пускался вскачь, то на полном ходу осаживал лошадь, то по пустякам ругал слуг. Сейчас он был отчаянно одинок, на сердце у него было тяжело.

«Наконец, подходя к Утамышу, – писал военный историк Кавказа генерал-лейтенант В. Потто, – Аммалат-бек в последний раз пустил своего коня во весь опор и вдруг, выхватив на скаку винтовку из чехла, почти в упор выстрелил в Верховского. Пуля попала в сердце, и Верховский без стона свалился с коня».

Убийца бежал со своими людьми. В погоню отправился Эмирбек с всадниками, но, прибыв в Мекеги, узнал, что Аммалат-бек в этом ауле добыл свежих лошадей и ускакал в сторону Хунзаха. Ехать дальше не было смысла.

Тело полковника повезли в Дербент. Оказалось, что Аммалат-бек не уехал в горы, а несколько дней находился в окрестностях Дербента. В одну из ночей с местным жителем он отправился на русское кладбище. Второпях разрыл могилу, отрубил покойнику голову, кисть руки и, как сообщает В. Потто, «с этим кровавым калымом помчался к Хунзаху». Но Ахмет-хана там не оказалось. Хан Аварии, сорвавшись с кручи, вместе с конем погиб на дне пропасти. К моменту приезда Аммалатбека тело его уже предали земле.

Ханша, жена бывшего владетеля Аварии, всегда ориентировавшаяся на Россию, приказала выпроводить Аммалат-бека из дворца, а страшная ноша была сброшена со скалы. После этого Аммалат-бек исчез из Дагестана, говорили, что он был убит при осаде Анапы в 1828 году.

Измена

Знаменитую красавицу Солтанет – страсть Аммалат-бека – увидел в Тарках путешественник И. Березин в 1830 году. Женщина отказалась принять его, сославшись на головную боль. Когда же Березин заявил, что не уйдет, не увидев Солтанет, согласилась встретиться с ним. В небольшой комнате русского ждали две женщины: старуха и Солтанет.

На поклон путешественника красавица привстала и грациозно ответила милым поклоном, закрывая нижнюю часть лица кисейным рукавом платья.

Пол комнаты, где она приняла русского, устилали ковры, на одной стене висели два простых зеркала и маленький дагестанский кинжал с шашкой. Березину предложили сесть на стул. Может быть, впервые в своей жизни писатель пожалел, что не умел хорошо рисовать. Оставалось только до мелочей запомнить внешность женщины, чтобы потом в своей книге описать ее, хотя никакие самые яркие эпитеты не могли помочь точно передать потрясающую красоту Солтанет.

На ней был кисейный платок и шелковый халун. «Стан ее сделал бы честь любой красавице», – сообщал путешественник. Ей было лет тридцать, но, несмотря на то, что природа обошлась с ней благосклонно, она сурьмила выразительные глаза. За все время свидания она только раз улыбнулась, обнажив свои красивые зубы. Ее рассмешил костюм иноземца. Чтобы расположить к себе, приезжий заявил, что он из татар. Слова эти не тронули Солтанет. Гость сожалел, что сказал неправду. Пауза затягивалась. Чтобы красавица не ушла, приезжий спросил:

– Я думаю, вам здесь скучно?

– Да, – ответила Солтанет, – я здесь скучаю. Было время, когда она ездила к морю с женой коменданта Низового. Теперь нет.

Березин знал, что 33-летний Абумуслим Тарковский, муж Солтанет, бросил ее, женился на молоденькой девушке и переселился в Казанище.

Длительная аудиенция считалась неприличной, и путешественник, откровенно любуясь женщиной, напоследок спросил, почему она не хотела его принимать.

– Потому, – отвечала Солтанет, – что все норовят влезть мне в душу, спрашивают о любви к Аммалат-беку. Был здесь и ваш Полежаев. Я ему указала на дверь…

Путешественник далее сообщает, что знаменитая ханша общалась с простыми людьми и даже принимала русского врача, лечилась у него. Женщина великолепно сохранилась и имела «гибкий стан кипариса».

Березин, извинившись, покинул дом. Во дворе сияло солнце, в тени дерева играли дети Солтанет, девочка трех лет и мальчик семи, своим шумом заполняя все вокруг. Они были милые создания, но выпачканные в грязи.

И вдруг Березин заметил, как из комнаты, грациозно ступая по лестнице, спустилась Солтанет. Увидя гостя, своим нежным голосом позвала детей и вернулась обратно. Навсегда скрылась в сакле, закрыв голову и лицо платком так, что был виден один кончик маленького носа. Эту сценку и разговор с женщиной путешественник запомнил на всю жизнь.

Умерла Солтанет в Дербенте. На мусульманском кладбище над самым морем находится ее могила. Только сегодня вряд ли кто знает, где именно покоится дочь аварского хана.

О Солтанет, ее красоте и трагической истории ее любви долго в горах бытовали легенды. Долгое время сохранялось как реликвия и платье красавицы. Оно было великолепно отделано и украшено и передавалось из поколения в поколение как фамильная ценность.

…Декабрист А. А. Бестужев-Марлинский, будучи в Дагестане, написал повесть «Аммалат-бек» о жизни отпрыска шамхала Тарковского и его возлюбленной – несчастной Солтанет.

 

Шуанет

Во второй половине 1840 года генерал-лейтенант Галафеев отправился в рейд по Чечне: наказать непокорные аулы. Чтобы задержать карательную экспедицию, в глубокий тыл противника с 4-тысячной конницей рванулся знаменитый наиб Шамиля Ахверди-Магома.

Переходы были большими. Горцы, с детства приученные по многу часов находиться в седле, отлично выдержали экзамен. 28 сентября 1840 года четыре тысячи всадников туманным утром подошли к Тереку и заняли позицию. Со стен ударили пушки. Ахверди-Магома не сумел захватить крепость и вернулся в горы. Наиб должен был получить строгое порицание от имама.

И все-таки Ахверди-Магома торопился домой как никогда. Он вез Шамилю бесценный подарок. По дороге в Ставрополь горцы остановили экипаж. В нем жалисъ друг к другу десять человек – семья московского купца 1-й гильдии Ивана Улуханова. Внимание мюридов сразу же приковала к себе удивительной красоты девушка, дочь купца Анна. На вид ей было 17–18 лет.

Есть и еще одна версия того, как Анна Улуханова стада пленницей. Личный секретарь Шамиля Мухаммед-Тахир ал-Карахи пишет: «Мюриды застали ee молящейся в церкви, когда все жители в панике бежали из города по направлению к Ставрополю. Ее пленные спутники сообщили Ахверди-Магоме, что она была невестой старого русского генерала».

Шуанет

«Я была взята в плен вместе со своими родными», – рассказывала впоследствии сама Шуанет.

Приехав к имаму, Ахверди-Магома поведал о неудачах под Моздоком и, чтобы смягчить Шамиля, приказал ввести Анну Улуханову. Красота армянки потрясла имама.

Грузинские княгини, бывшие в плену у Шамиля, от самой Шуанет услышали о дальнейших событиях: «Долго мы томились в неволе, но, наконец, родные мои были все освобождены ценою выкупа… Шамиль не отпустил только меня, но я согласилась пожертвовать собою ради родных… В это время меня склоняли к принятию ислама, но, впрочем, не приневоливали. Я долго не соглашалась отказаться от своей веры, но, когда увидела и ближе узнала Шамиля, он мне понравился, и тогда из любви к нему я решилась на все… Теперь мне хорошо».

Анна Ивановна, разумеется, должна была изменить имя. Говорят, Шамиль в это время прочитал в какой-то книге рассказ о благочестивой женщине Шуанет.

Имеется немало свидетельств, говорящих о необыкновенной красоте этой женщины. Грузинские княгини при первой же встрече нарисовали ее портрет следующими красками: «Это была женщина лет 30, белая, полная, очень свежая, хорошенькая… Имя ее Шуанет».

Зайдет – жена Шамиля

Вместе с княгинями Орбелиани и Чавчавадзе в плену находилась француженка госпожа Дрансе. По приезде домой она выпустила в Париже книгу, где уделила также место для жены имама Дагестана: «Шуанет среднего роста, – писала госпожа Дрансе, – трудно встретить женщину, у которой губы были бы красивее, нежели у нее, волосы нежнее, кожа белее».

«Она действительно прекраснейшей наружности», – с восторгом сообщал Илико Орбелиани, видевший жену Шамиля в 1842 году. Князь упрекал Шуанет в том, что она забыла веру, родных и свое отечество. Шуанет же уверяла Орбелиани в своих глубоких чувствах к родине и родственникам, но с не меньшей гордостью говорила о своей любви к Шамилю.

«Она любит Шамиля, – констатировали сестры-грузинки, – любит глубоко и искренне». Княгини спросили у Шуанет: «У Шамиля кроме тебя есть еще другая жена – Зайдет. Как же ты терпишь?»

– У меня к вам вопрос, – отвечала Шуанет, – я точно знаю, что у Шамиля кроме меня есть еще Зайдет. А вот знаете ли вы, кто кроме вас есть у ваших мужей?». Вопрос этот крайне смутил княгинь, но через минуту они дружно засмеялись. К ним присоединилась и Шуанет.

Однажды во время разговора с Шуанет они услышали слова, скорее похожие на исповедь: «Я была прежде в России и хотя была очень молода, однако уже кое-что понимала. Я из большого семейства, видела многих и слышала многое… И что же? Уверяю вас, что Шамиль хоть и татарин, но, право, лучше иного христианина».

Дрансе отмечала: «Но надо послушать Шуанет, когда она говорит: «Шамиль», надо следить в это время за изменениями ее физиономии… надо слышать, с каким наслаждением она произносит это любимое имя!».

«Вот уже минуло 15 лет, как я сделалась женою его, – признавалась Шуанет Дрансе, – но я проливаю слезы только тогда, когда он бывает в походе и не присылает за мной. Если я в чем-нибудь провинюсь, он никогда не показывает недовольного вида, a обращается со мною ласково, как с ребенком…»

Шамиль иногда уступал ее желаниям. И тогда Шуанет, закутанная в чадру, садилась на лошадь и в сопровождении большого конвоя отправлялась к месту боевых действий. Жила она в палатке мужа, куда с минуты ее приезда вход посторонним был категорически воспрещен. Их любовь была взаимной. Шамиль чувствовал себя юношей, когда видел Шуанет.

Царицею сердца имама бесспорно являлась только она – это признавали все.

«Нередко, – рассказывал по возвращении на родину князь И. Орбелиани, – она (Шуанет. – Б. Г.) заставляла степенного имама прыгать с собою по комнате».

Жена Шамиля была добра и проявляла заботу обо всех, кто в ней нуждался. По ее просьбе имам приказал улучшить питание пленных, разрешил грузинским княгиням выходить на веранду подышать свежим воздухом. Нередко она тайком приносила какие-либо сладости их детям. Жизнь пленниц скрашивалась ее рассказами, советами и добрыми известиями с их родины – Грузии. «Я имела счастье понравиться ей, – писала госпожа Дрансе, – и благодаря этому я ни на минуту не была разлучена с княгинями».

Шуанет никогда не интересовала причина войны, ее не занимала политика. Ей недоставало не только лукавства, но даже маленькой хитрости. Весь круг ее интересов сошелся, как бы в фокусе, на личности Шамиля. Вне его как будто не существовал мир.

«Шуанет не занимается ничем, – заметили пленные княгини, – кроме красоты своей, ничего не придумывает, кроме новых и всегда новых средств для развлечения или утешения мужа, которого она любит глубоко и искренне».

Когда Шамиль уходил в поход, Шуанет молилась, держала уразу и беспрерывно страдала. Женщина боялась войны, потому что она отнимала у нее любимого человека и могла его убить. Но Шуанет думала и о других.

«Не понимаю, чего ищут люди! – часто говорила она. – Зачем они воюют, когда могли бы жить мирно и счастливо со своими семействами?».

Супруга имама знала армянский, русский, кумыкский и аварский языки. На двух последних она изъяснялась со своим мужем, доставляя ему необыкновенное удовольствие. Родители ее были люди очень богатые. Они предлагали за свою Анну самый дорогой выкуп, но Шамиль об этом и слышать не хотел. Казалось, предложи ему и полмира, он не расстался бы с Шуанет.

Однажды, когда очередная попытка выкупить Шуанет ни к чему не привела, родственники попросили разрешения хотя бы увидеть ее. Такое разрешение было дано двоюродному брату Шуанет Минаю Атарову. В первых числах мая 1848 года Минай прибыл в крепость Воздвиженскую. В пяти километрах от крепости его переодели в черкеску и дали полное вооружение. Затем Миная встретили люди Шамиля под командованием наиба Дуба. С большими трудностями на седьмой день Атаров прибыл в Ведено.

На третий день после приезда его принял имам. С Шамилем были и другие гости, в основном наибы. Подали плов. Вдруг все сделались хмурыми. На скатерти появилась халва. Она была вкусно приготовлена, но Минай почти не дотронулся до еды. Он видел зловещие взгляды сидевших вокруг него людей и забеспокоился. Ему сказали, что халву специально для него приготовила Шуанет. Сделав над собой усилие, он взял еще один кусок. В это время появился молодой горец и что-то сказал по-аварски, все заулыбались и стали наперебой предлагать гостю то или иное блюдо. О причинах перемены настроения наибов гость узнал чуть позже. Оказалось, что все это время из соседней комнаты в буфетное окно за ним наблюдала Шуанет.

– Вы с ума сошли! – сказала она. – Что это за брат?

Присутствующие начали думать: не шпион ли под видом брата Шуанет прибыл в их стан?

Однако Шуанет также могла ошибиться, ведь она видела брата в последний раз восемь лет назад. Минаю стали задавать вопросы, попросив отвечать громче. Он удивленно разглядывал соседей и недоумевал, почему надо кричать, разве они страдают глухотою и не слышат его? Все сидели молча и сосредоточенно. Громкий голос Миная признала, наконец, Шуанет.

– Это узаур-гардашим, – сказала она. Вот тогда-то и вошел молодой горец, после слов которого «лед тронулся».

На следующий день Миная водили по аулу, показывали достопримечательности, в том числе завели к часовщику, который за несколько минут как нельзя лучше вставил стекло в его часы. Минаю позволили осмотреть и пороховой погреб. В тот же день состоялась встреча с сестрой. При встрече с ней было еще шесть женщин.

Уселись на тахте и стульях. Все приветствовали гостя. Минай заговорил по-армянски. Но Шуанет отвечала на кумыкском языке. По просьбе брата она открыла лицо. Он видел, что сестра еще более похорошела. Вспоминали родных и близких. Услышав шорох, Шуанет быстро закрыла свое лицо. Вошел Шамиль. Сопровождавший Миная Агий-Аджи приложился к руке имама, но гостю этого сделать не дали. Теперь разговор пошел о здоровье, о дороге. Тут Минай вручил сестре золотые дамские часы. Шамилю также часы с золотой цепочкой. Его поблагодарили. Через полчаса имам ушел. Шуанет снова открыла лицо. Увидя среди угощения виноград, брат удивился: «В мае – свежий виноград?!» – «Здесь умеют хранить», – объяснила сестра. Свидание продолжалось до вечера. Когда вышли на улицу, Агий-Аджи попросил никому о форме свиданий с Шамилем не говорить.

14 мая 1840 года брат Шуанет в сопровождении 13 мюридов и наиба Дуба пустился в обратный путь. Минай ехал на великолепном скакуне, подаренном ему Шамилем.

Шуанет была рядом с мужем и на Гуниб-горе. 25 августа 1859 года она снова попала в плен, но на этот раз уже к «своим».

Как уже известно, Темир-Хан-Шуру первыми покинули имам и сын его Кази-Магомед. По дороге и по приезде в Калугу Шамиль все время беспокоился, что родственники Шуанет могут приехать из Моздока в Темир-Хан-Шуру и забрать ее. О его переживаниях, разумеется, хорошо знал пристав, полковник Богуславский. Он как-то спросил Шамиля, что, если бы Шуанет снова сделалась христианкой, взял бы он ее к себе как жену?

– Возьму, – быстро отвечал Шамиль.

– А она пойдет ли к вам с охотой?

Шамиль смутился, но ненадолго.

– Пойдет! – сказал он твердым голосом.

В Моздоке один из братьев Улухановых на самом деле предложил Анне оставить Шамиля. Но его предложение она отвергла. Поняв, что ее решения не изменить, Улухановы тепло приняли семью Шамиля.

В январе 1860 года экипажи с родственниками имама подъезжали к Калуге. Чуть раньше прибыл Мухаммед-Шеффи. Имам спросил о здоровье путешественников, кто едет и кто не едет. И, как рассказывала жена губернатора М. Н. Чичагова, «каждый раз, что Шамиль произносил женское имя, глаза его опускались, но они метали искры, когда Шеффи рассказывал, что лошади всю дорогу благополучно везли Шуанет…»

В трудные годы долгого плена Шуанет была Шамилю не только женою, но и самым верным другом. Если в свое время она училась у мужа понимать Дагестан, то теперь в России они поменялись ролями. О беспредельной преданности Шамилю и в то же время о детской наивности Шуанет говорит такой факт.

Предводителем дворянства в Калуге являлся некто Щукин, сын которого много лет назад служил в уланском полку вместе с Джамалудином – старшим сыном имама. Видимо, поэтому Шамиль с симпатией относился к предводителю дворян. Женщины семейства Щукиных в знак дружбы подарили женской половине семьи Шамиля свои фотографии. Русские дамы, в свою очередь, захотели получить фотографии горянок. Но как это сделать? Ведь горянки не должны показывать свое лицо постороннему мужчине! Выход все-таки нашелся: фотографировать жен имама взялась супруга мастера. И вдруг перед съемкой Шуанет залилась слезами. Это случилось, когда она увидела драгоценности, украшавшие Зайдет. Оказалось, что в день пленения Шамиля на Гунибе Зайдет позаботилась о себе и спрятала драгоценности, полученные от княгинь Чавчавадзе и Орбелиани. А Шуанет, объятая горем, была занята только своим мужем. Она страшно боялась, что больше его не увидит. И вот теперь женщина не хотела фотографироваться без бриллиантов.

Кто виделся с Шуанет в Калуге, также отмечал ее внешнее обаяние.

«Шуанет, – писала жена губернатора Калуги М. Н. Чичагова, – сохранила следы красоты, молодости и отличалась… скромностью. Цвет лица ее нежный, щеки румяны… черты лица правильные, глаза голубые, и вообще вся наружность ее была симпатичная… Неудивительно, – сообщала далее губернаторша, – что она была царицей сердца Шамиля и что он не отдал ее за миллион родным».

Сохранилось письмо, написанное на русском языке рукой Шуанет. Адресовано оно в Моздок родному брату – Якову Ивановичу Улуханову. Письмо дает возможность в какой-то мере заглянуть в мир ощущений жены Шамиля и как бы прикоснуться к ней самой.

«Любезный братец, – писала из Калуги в мае 1860 года Шуанет, – с большим удовольствием пользуюсь предстоящим случаем, чтобы засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение и родственную любовь. Имам, муж мой, также свидетельствует Вам свое почтение.

…Письмо это вам доставит Кази-Магомед. Прошу Вас, любезный братец, а также и всех наших родственников, оказать ему такое же гостеприимство как бы мне самой… Ваше внимание и гостеприимство, которые вы окажете Кази-Магомеду, мы будем считать большим для себя одолжением.

Жизнь наша в Калуге продолжается по-прежнему в совершенном довольствии и спокойствии.

…Наш прекрасный дом сделался еще лучше. Из него можно видеть на очень далекое пространство и… везде… видим мы зеленые горы, зеленые леса и много деревень, окруженных зеленью. Я не знаю, чего еще желать: мы счастливы.

…Вместе с тем прошу вас убедительно не отказаться написать к нам когда-нибудь хотя несколько строчек: ваши письма доставят нам большое удовольствие.

Остаюсь любящая вас сестра… Шуанет, жена Шамиля».

Это письмо с русским текстом подписал и имам со следующими словами: «Нуждающийся в помощи божьей чужестранец Шамиль».

Шуанет осталась со своим мужем до конца. Вместе с ним она выехала из России, посетила Джидду, Мекку, а 4 февраля 1871 года похоронила его в Медине. В этом городе закончилась 30-летняя совместная жизнь ее с Шамилем.

После смерти Шамиля Шуанет была свободна и могла возвратиться к своим родственникам. Но она осталась верна памяти мужа.

Что же дальше? В июне 1871 года пришло письмо от А. И. Барятинского. Князь приглашал Шуанет с семьей в Россию. В том же месяце 14 числа в Мекке было написано ответное письмо, начинающееся словами: «От скорбящей Шуанет его сиятельству князю Барятинскому. Привет тебе и твоей супруге». Затем вдова Шамиля извещала: «Письмо твое облегчило сердце мое… Муж мой покойный и покойная дочь завещали мне не покидать так скоро их могилы. Во всяком случае, знаменитый фельдмаршал, не забывай меня и удели мне место в твоих благодеяниях. Поручаю тебе любезного сына моего Кази-Магомеда. Просьбу эту я обращаю к тебе из глубины моей скорби. Приветствую тебя еще раз. Скорбная изгнанница Шуанет».

После приезда Кази-Магомеда в Мекку она перебралась в Константинополь и жила там с детьми своего мужа. Говорят, что султан Турции определил ей пенсию до конца жизни. Умерла Шуанет через 6 лет после смерти Шамиля, в 1877 году, в возрасте 54 лет. Могила ее находится в Константинополе (ныне Стамбул).

 

Каримат

Все, кто видел Каримат, дочь наиба Даниель-бека Елисуйского, считали, что у нее лицо небесной красоты. Детство ее прошло в Закаталах, бывала она и в Тифлисе. Владела своим родным аварским, кроме того, русским и грузинским языками.

Пребывание в Грузии и встречи с образованными людьми в определенной мере повлияли на внутренний мир девушки. Она не верила легендам и сказкам из святых книг, о чем имела смелость открыто говорить, за что считалась безбожницей.

Даниель-бек султан Елисуйский

Одевалась девушка изысканно, чему отец ее Даниель-бек не препятствовал. Держалась независимо, и не всякий мог быть удостоен ее внимания. Перед именитыми кунаками она могла нарочно предстать «искусной соблазнительницей», но, к ее чести, надо заметить – определенную черту она никогда и никому не позволяла переходить.

Когда Даниель-бек в 1844 году изменил царскому правительству и перешел к Шамилю, встал вопрос и о соединении Каримат с сыном имама Кази-Магомедом. Брак для Даниель-бека имел чисто политическое значение, хотя будущие муж и жена относились к этому совершенно по-разному. Сын Шамиля был влюблен в дочь Даниель-бека. В его глазах она выделялась не только красотою лица и загадочностью сверх меры. В отличие от других горянок, одевалась Каримат совершенно по-иному, была опрятна и казалась недоступной, как снежная вершина. Каримат проявляла к Кази-Магомеду полное безразличие и не вышла бы за него замуж, если бы не настаивал отец, которому она скрепя сердце покорилась.

Каримат – дочь Даниель-бека, невестка имама Шамиля

У Шамиля невестка не вызывала особых симпатий. И только просьба сына заставила имама пойти на родство с семьей Даниель-бека. Имам видел, что Каримат не любит его сына и занята больше нарядами и собой. Прямо скажу, Каримат не была подарком для семьи мужа. Жила она в резиденции мужа в селении Карата. И лишь изредка, по какому-либо чрезвычайному случаю, могла быть приглашена в Ведено. Она, пожалуй, была единственным человеком, который мог ослушаться имама. Строгий наказ имама женщинам одеваться как можно проще и скромнее будто и не касался ее. Обычно на ней было белое тонкое платье, отделанное золотыми петлями и пуговицами, шелковый платок, атласный архалук, уши ее украшали серьги в виде полумесяца из золота с драгоценными камнями.

В марте 1855 года по случаю скорого приезда старшего сына имама Джамалудина Кази-Магомед с женой были вызваны в Ведено. Все семейство имама и любопытные высыпали на балконы. Во двор шамилевской резиденции Каримат въехала на лошади, сидя по-мужски. Одета она была в соболью шубу, крытую старинной золотой парчой.

Белый платок из тонкого материала спускался с головы на спину. Лицо закрывала густая вуаль, также вышитая золотом. Ехала она грациозно и сошла с лошади не менее достойно.

Вся женская половина приветствовала Каримат теплыми словами. Шамиль же удивился ее неповиновению и сказал недовольным тоном: «Любезная Каримат, мне очень приятно тебя видеть, но неприятно заметить, что жена моего сына не изменила своим привычкам и по-прежнему продолжает одеваться в дорогие наряды. Мне кажется, что золотое покрывало совершенно не нужно, особенно здесь, где простота соблюдается всеми». Никто не услышал, что отвечала Каримат, но что она не изменила своим вкусам и привычкам, все видели впоследствии.

Соединившись с ней, Кази-Магомед не сделался особенно счастливым. Он видел безразличие жены к себе, но побороть свою пылкую любовь к Каримат так до конца жизни и не сумел.

Кази-Магомед с женой Каримат

Когда Шамиль в 1859 году отступал из Ведено, через Карату шел в Гуниб, туда следовал также Кази-Магомед с женой. Отец Каримат Даниель-бек к этому времени уже перешел на сторону А. Барятинского и делал все, чтобы вернуть свою дочь. Попытка не увенчалась успехом. В дни осады Гуниба Каримат находилась среди людей Шамиля, хотя особой пользы от нее нельзя было ожидать. Напротив, есть сведения, что она через своего слугу передала русскому командованию сведения о положении осажденных.

Во время сдачи Гуниба Даниель-бек у всех на глазах отвел свою дочь в лагерь Барятинского. Но имам, в ту минуту занятый своими мыслями, не обратил особого внимания на бестактность перебежчика. Когда в Темир-Хан-Шуре Даниель-бек хотел удержать свою дочь при себе, имам пришел в ярость и хотел убить предателя. Каримат осталась с отцом.

Как известно, Кази-Магомед сопровождал Шамиля в Россию. Они поселились в Калуге. Через 4 месяца прибыла вся семья имама. Отсутствовала только Каримат. Кази-Магомед не находил себе места, и, невзирая на условности, которые тогда существовали между отцами и сыновьями, он откровенно признался Шамилю в своем большом чувстве к жене. Шамиль понимал сына, жалел его и, хотя знал, что Каримат не может принести счастья, разрешил Кази-Магомеду поехать за ней. Кстати, этому проекту не противилось и русское правительство.

5 мая 1860 года, получив благословение отца, Кази-Магомед выехал в Дагестан. Шамиль все время с тревогой думал, насколько успешно закончится поездка сына и вернет ли Даниель-бек дочь законному супругу. Шли дни за днями, волнение росло. Наконец, имам не выдержал, 31 мая вызвал к себе пристава А. Руновского и спросил, как долго может находиться в дороге Кази-Магомед. Тот отвечал, что все зависит от обстоятельств на месте, а дорога может занять от одного до трех месяцев. Шамиля волновало и другое: надо было подыскать квартиру для сына и его жены. Когда он сказал об этом вслух, Руновский крайне удивился. Пристав спросил, не с ним разве будет жить родной сын? Имам высказался в том смысле, что Каримат – враг его сыну и ему самому. «До сих пор я знал, – заявил Шамиль, – что Кази-Магомед очень любит свою жену, что она отравит или его, или меня, или сделает какую-нибудь гадость».

В данном случае Шамиль был несправедлив. Вероятно, неприязнь к Даниель-беку, независимый характер его невестки и ее нелюбовь к Кази-Магомеду вызывали у имама досаду и, в свою очередь, неприязненное чувство к Каримат. Как бы то ни было, Шамиль считал, что им нельзя жить под одной крышей.

Кази-Магомед задержался в Дагестане гораздо дольше, чем предполагалось, и вернулся в Калугу лишь 16 августа 1860 года. Общественное мнение и некоторый нажим местных властей поставили Даниель-бека в такие условия, что он волей-неволей должен был отпустить дочь свою в Россию. Женская половина дома, относящаяся с завистью к тому, что им недоступно, встречала ее сдержанно и без особого восторга.

А вот какое впечатление она произвела на казначея Шамиля Хаджио. В разговоре с приставом Руновским он говорил: «Такой красавицы, как Каримат, нигде нету! В Петербурге нет, в Москве нет, в Харькове нет. Кази-Магомед был в театре: там много красавиц… такой нет. И на Кавказе нет! Одна роза такая».

Каримат и Кази-Магомеду по распоряжению Шамиля выделили флигель, в котором буквально через месяц после этого события приезжая заболела. Домашний врач объяснил болезнь Каримат последствием золотушного худосочия. На родине болезнь проявляла себя незначительно и уступала домашним средствам. В Калуге же, где Каримат жила в сыром флигеле, да еще безвыходно, недуг усилился. Женщина не видела солнца, мало бывала на воздухе. К ней неприязненно относилась жена Шамиля Зайдет, Каримат отвечала ей тем же. Она неумеренно употребляла, как и другие дагестанки в Калуге, уксус и лимоны, что, как говорили, также усугубило болезнь. Главной же причиной ее состояния была тоска по родине. Так признал врач.

К февралю 1861 года Каримат стало худо. Болезнь прогрессировала. Потерявший голову Кази-Магомед не знал, как спасти любимую жену. Доктор сказал, что повлиять на ее состояние вряд ли теперь чем-либо можно и что она страдает неизлечимой болезнью. Каримат настолько исхудала, что уже нельзя было признать в ней былую красавицу. Она перестала есть, улыбаться, лежала в постели, отрешенная от всего мира, безразличная к мужу, который по-прежнему ласкал ее, называя нежными именами. В мае 1862 года 25 лет от роду она умерла. По просьбе Даниель-бека Каримат решено было похоронить в городе Нухе. За счет государства ее везли в железном саркофаге. Тело умершей сопровождал офицер Гузей Разумов.

После того, как не стало Каримат, Кази-Магомед долго страдал, очень похудел. Многие думали, что и у него началась чахотка. Однако врачи ничего опасного не нашли, но глубокий след на сердце от потери любимого человека у сына Шамиля сохранился на всю жизнь.

* * *

За выдающийся военный и административный талант Шамиль назначил Галбац-Дибира Каратинского главою четырех наибств. Не раз он получал от имама благодарность за свои действия. И, скажем, такие указания, как нижеприведенное письмо:

«От Шамиля к дорогим братьям, кадию Галбацу, всем его сподвижникам и друзьям. Привет вам и милость.

А затем. Выселите из сел. Хунзах сто пятьдесят дворов сторонников нечестивых в места, где есть наибы. Остальных же расселить по окружающим аулам искренних мусульман. Затем, Галбац, я разрешил тебе взять два орудия в твой вилает. Все».

Галбац-Дибир знал себе цену, был своенравен и нередко мог вскипеть и обидеть зазря человека, даже не разобравшись, виноват он или наговорили на него. Может, поэтому, а может, еще по каким-либо другим причинам имам освободил его от всех должностей, передав устно через людей такие слова: «Пусть дома отдохнет!». На его место наибом в Карату Шамиль назначил шамхала Хелетуринского, вскоре заменив его своим сыном Кази-Магомедом.

…Как-то в Карате хоронили человека. Жена Кази-Магомеда, несравненная красавица Каримат, со своего балкона наблюдала за скорбной процессией. С высоты двухэтажного дома ей видно было все как на ладони.

Вдруг Каримат встрепенулась. Среди хоронивших людей она обратила внимание на юношу, месившего босыми ногами грязь. Не задумываясь о последствиях, она отправила прислугу узнать, кто этот молодец с такими привлекательными чертами лица и белой, как у девушки, кожей.

– Сын бывшего наиба Галбац-Дибира, – отвечали ей, – зовут Хадисом.

Слух о том, что жена Кази-Магомеда заинтересовалась молодым человеком, как многоголосое эхо в горах, разошелся по Карате и ее окрестностям.

Рано или поздно слух этот докатился и до ушей ее мужа Кази-Магомеда. Он как бы между прочим поговорил с Хадисом, оставил его в покое, а через нарочного отослал Галбац-Дибиру письмо следующего содержания: «От огорченного Кази-Магомеда дорогому и одаренному Галбац-Дибиру привет. А затем. Мною был приглашен… Хадис. Я ему рассказал многое, что было секретом для других, но мои назидания он не принял и за мною не пошел, потому я остался им очень расстроенным. Я считаю, что сейчас мы должны не ссориться, а продление разговора может привести к разрыву отношений. Остальное вам расскажет тот, кто передаст письмо вам».

О носившихся в воздухе слухах и сплетнях узнал, конечно, и Шамиль. Он решил, что будет мудро не оставлять Хадиса на родине. Если у молодых людей появился интерес друг к другу, то действенным лекарством, думал имам, будет их разлука. Хадиса зачислили в телохранители Шамиля и перевели в столицу имамата Ведено.

Проходит какое-то время, и Галбац-Дибира неожиданно извещают о том, что его сын Хадис сильно захворал, поэтому ему следует прибыть в резиденцию имама.

Почуяв недоброе, Галбац-Дибир сел на лошадь и в одиночку отправился в Чечню через Андийский перевал.

Люди подсказали ему, в каком доме следует искать Хадиса. Он постучал в дверь, однако никто не ответил. Галбац-Дибир вошел в саклю и нашел мертвого сына. На его теле он обнаружил темные пятна, рану. Галбац-Дибир не кричал, не звал на помощь, помнил, где находится и как должен вести себя.

Ударом ноги он сломал хребет сыну, вдвое сложил мертвое тело его в мешок.

– Вот подарок нам от имама, – объявил он своей жене Тамари.

Хадиса предали земле без шума. Прекрасная Каримат из своего окна снова видела, как на кладбище копошатся люди – на балкон она на сей раз не вышла. Страх, охвативший ее несколько дней назад, сковал тело железным обручем. Она старалась отогнать страшное предчувствие! Идет война, и мало ли кого на ней убивают – на всех сердца не хватит.

Хотя Галбац-Дибир категорически запретил распространяться о случившемся, по кривым улочкам ползли самые разные слухи, в которых, что – правда, а что – кривда, никто не мог разобраться.

Вероятно, все это толкнуло сына имама обратиться к отцу Хадиса со следующим письмом: «От огорченного Кази-Магомеда дорогим родителям Галбацу и жене Тамари привет. Пусть бог даст вам спокойствие. Когда по подозрительной причине кончилась жизнь моего душевного брата Хадиса и его считанные дни прошли… Я не в состоянии понять то, что говорят окружающие меня люди… Пусть бог очищает грехи погибшего и увеличивает вам милость. Хадисы и аяты о божьем предопределении и вам самим известны…»

Из второй половины письма становится ясно, что его автор понимает, насколько родителям Хадиса тяжело, они могут объявить ему вражду, однако пусть не стараются унизить его, Кази-Магомеда, как человека и его деятельность как наиба Каратинского…

В начале осени 1859 года Шамиль, потеряв все надежды на победу над царскими войсками, стал перебираться из Чечни в Дагестан. Одну из ночевок по пути в Гуниб он устроил в Карате.

Жители аула на этот раз не выразили того восторга, как бывало в прошлые годы. Они даже старались не покидать свои сакли, свои дворы, будто забыли обычаи предков: приходить на помощь людям, попавшим в беду. Только Галбац-Дибир отправился провожать имама в путь.

А в это время его родственники сговорились убить Шамиля, когда тот спустится в ущелье Рехани. Галбац-Дибир не только не согласился с ними, но и резко их осудил. Он сказал: «Я верой и правдой служил имаму. То, что вы собираетесь сделать, опозорит наш тухум в Дагестане и Чечне. Если вы не собираетесь отказаться от своего плана, то сперва убейте меня, затем Шамиля».

Месть не состоялась, и Галбац-Дибир вместе с другими поднялся на Гуниб-гору. Как и другие, он перенес все тяготы обороны. Во время переговоров, когда Лазарев захотел, чтобы Шамиль сдал оружие, наиб Муртузали стал вытаскивать из ножен кинжал, но Галбац-Дибир остановил его словами: «Имей терпение!». Вслед за этим он обратился к имаму: «Наши прадеды говорили: у кого много богатства, у кого сладкий язык, тот должен идти впереди. У тебя сладкий язык – иди ты, Шамиль, вперед!».

Шамиль ушел с Юнусом к А. Барятинскому.

После развязки долгого противостояния в Гунибе Галбац-Дибир вернулся в Карату, но не успел от долгого пути отдохнуть, получил от Кази-Магомеда такое письмо:

«Дорогому Галбац-Дибиру и членам вашей семьи привет. А затем. Желаю, чтобы вы были здоровы… Я до сих пор не сумел разгадать характер людей. До этого года никак не мог различать грязное от чистого. Я, оказывается, был похож на человека, державшего змею за пазухой. Ох, как жаль, что раньше я не знал об этом. Мы находимся в большом огорчении, что не с таким уважением отнеслись к вам и не позаботились о вашей работе. Наш отец того же мнения. Как бы тяжело не было случившееся от нас, мы просим тебя простить того, что не должно было случиться…

Сегодня мы выезжаем в Петербург. Надеемся на бога, что наше положение улучшится. Крепость Шура, 1276 г. Сапар месяц».

Заканчивая рассказ о каратинской трагедии, я прихожу к мысли, что на самом деле дыма без огня не бывает.

Из слов моего собеседника, потомка Галбац-Дибира, из писем Кази-Магомеда и Шамиля к этому человеку улавливаешь, что жена сына имама, Каримат, видимо, на самом деле увлеклась сыном Галбац-Дибира Хадисом. Последний также оказался в плену несравненной женщины, что привело к большому несчастью, о чем я попытался вкратце рассказать.

Шамиль и Кази-Магомед, насколько я разобрался, раскаялись, а сумели ли Галбац-Дибир и его родичи простить их – мне неведомо.

 

Внучки Шамиля

Старшей дочерью сына Шамиля – Магомеда-Шеффи и его жены Марьям была Патимат-Заграт. Шатенка, круглолицая, с темными глазами, она была среднего роста. В характере Патимат-Заграт чувствовалось, что в ней, кроме аварской, течет еще кровь матери – татарская. Великолепно ездила на лошади. Одевалась на манер русских барышень.

В Петербургском институте благородных девиц Патимат-Заграт получила высшее образование, владела несколькими иностранными языками. В 1907 году в Петербурге она вышла замуж за Махача Дахадаева. Во время родов пришлось сделать кесарево сечение. Родился мальчик Адильгерей.

Так как Патимат-Заграт больше не могла иметь детей, Махач с согласия всех, к кому это имело отношение, женился на ее сестре – Нафисат. Девушка имела чуть удлиненное лицо, рыжеватые волосы, унаследованные от отца. Она, как и старшая сестра, окончила институт благородных девиц, была жизнерадостной, веселой, любила шутить. Ее и старшую сестру везде принимали как дочерей генерала Магомеда-Шеффи и внучек Шамиля с почетом и большим уважением.

В начале 1916 г. Махач и Нафисат приехали в Темир-Хан-Шуру. Они сняли квартиру в доме Талибова на Меликовском шоссе. Затем купили дом на Апшеронской улице, принадлежавший офицеру Дагестанского полка Мальсагову. Дом считался таинственным, приносящим только несчастья.

Махач Дахадаев, будучи несуеверным человеком, не обращал внимания на разговоры, хотя знал, что 19-летняя красавица – дочь Мальсагова на почве любви застрелилась именно в той половине, в которой поселился сам он с юной женой. Тем более революционер не мог предположить, что, когда через два года его убьют, именно здесь будут отпевать и прощаться с ним люди.

Перед гибелью Махач Дахадаев успел написать жене два коротеньких письма следующего содержания. Письмо первое: «Темир-Хан-Шура. 20 сентября 1918 г. Нафи! Сегодня уходи к Агладзе… Дома не сиди». Письмо второе: «Милая Нафи! Я выехал не повидавши тебя. Надо было торопиться. Я оставил тебе записку, чтобы ты ушла к Агладзе и не оставалась бы дома. Повторяю эту просьбу теперь, обязательно сделай это. Обо мне не беспокойся… Четыре человека должны тебя охранять.

Давать о себе сведения буду тебе каждый раз, когда представится возможность. Пока всего лучшего. Целую тебя крепко. Твой М. 20. IX. 1918 г.».

В тот же день между Верхним Дженгутаем и Аркасом Дахадаев был убит людьми Нухбека Тарковского.

Еще до гибели мужа Нафисат Дахадаева в Темир-Хан-Шуре в типографии М. Мавраева стала издавать программную газету «Время» на русском языке. Первый ее номер увидел свет 3 апреля 1917 года. На страницах «Времени» выступали У. Буйнакский, Г. Саидов, С.-С. Казбеков и другие революционеры. Нафисат Дахадаева опубликовала и первое обращение Дагестанского просветительного бюро, возглавляемого У. Буйнакским. В обращении говорилось, что бюро принимает все пункты РСДРП(б). Всего было выпущено двадцать номеров газеты.

…В 1963 году я встречался с вдовой революционера М.-М. Хизроева – Р. А. Хизроевой. Ее рассказ о дальнейшей судьбе сестер, думаю, представляет интерес: «Узнав о гибели Махача Дахадаева, мы поспешили на Апшеронскую улицу. Нафисат не причитала, не кричала, а тихо плакала. В тот же день хоронили убитого. Так как в городе были враги революции, то разрешили провожать тело покойного брату Махача – Джабраилу, художнику Е. Е. Лансере и еще четырем или пяти мужчинам. Зато было много оплакивающих женщин.

В это время наши люди в горах создавали партизанские отряды. Я уехала в Хунзах. Вернулась только в конце марта 1919 г. Я обратила внимание на то, что в доме Нафисат квартировал казанский татарин полковник Кугушев. Они понравились друг другу, и 22-летняя внучка Шамиля стала женою постояльца.

Махач Дахадаев и Патимат-Заграт

Когда наши пришли, уничтожили полковника. В 1923 г. мать этих сестер – Марьям-Ханум забрала Нафисат с собою в Петроград. После смерти матери в их доме поселился некто латыш Сырутович, который в конце концов женился на Нафисат. Кажется, это случилось в 1932 г. Нафисат со своим новым мужем приезжала в Буйнакск. У латыша были странности. Например, он по улице среди бела дня ходил босиком. Этого очень стеснялась Нафисат, поэтому она ходила по другой стороне. Прожили они в Буйнакске недолго и уехали в Ленинград.

В 1934 г., когда я была в Москве в гостях у Д. Коркмасова, туда по каким-то делам приехала и Нафисат. В ту пору она работала в гостинице «Астория» старшей горничной, обслуживающей иностранцев. Устроиться там она могла по двум причинам: знание иностранных языков и хорошая внешность.

Нафисат – вторая жена М. Дахадаева

В то время, когда она отлучилась в Москву, у нее дома произошла беда: Сырутович забрал все ценности и скрылся. Как говорят: пришла беда, отворяй ворота. В «Астории» двое турок, беседуя с ней, завели разговор о том, что их страна завоюет Кавказ, а ее, внучку великого имама, сделают королевой. Неизвестно, может быть, «турки» были подставными людьми, но будущей «королеве» два года пришлось отсидеть в тюрьме».

Были и другого рода несчастья, и, чтобы особенно не растягивать повествование, скажем, что Нафисат скончалась в Ленинграде во время блокады.

Старшая дочь Магомеда-Шеффи Патимат-Заграт, когда погиб Махач Дахадаев, также находилась в Темир-Xaн-Шype. Воспитанница Смольного института благородных девиц, знаток многих языков, волею судьбы оказалась женою аробщика – маляра из Кафыр-Кумуха Мамака. Умерла от болезни легких в Буйнакске.

Их дочь Наида ныне работает в Махачкале в Республиканском музее изобразительных искусств.

Теперь несколько слов об их матери – Марьям-ханум Ибрагим Шамиль. Жена Магомеда-Шеффи была дочерью богатого казанского мурзы. Была круглолицей, черноглазой, с каштановыми волосами, среднего роста. Получила определенное образование, без чего, наверное, на ней не женился бы сын Шамиля. Марьям-ханум, кроме родного татарского, владела русским и кумыкским языками. Приблизительно в 1916 году она приезжала в Темир-Хан-Шуру, ездила на фаэтоне брата Махача Дахадаева – Джабраила. Все в городе знали, что она жена сына Шамиля, старались познакомиться с ней, заговорить. Она уехала в Петербург с одной из своих дочерей. К тому времени ее мужа – Магомеда-Шеффи в живых уже не было. Дальнейшая судьба Марьям-ханум мне неизвестна.

 

Праправнучки Шамиля

Живых праправнучек Шамиля (если с ними за последние 20–30 лет ничего не случилось) оставалось три: Нейра, Инаниен и Мария. Все они проживали в столице Абиссинии Аддис-Абебе. Их прадедом являлся сын Шамиля Кази-Магомед. А отцом и матерью девушек были лакцы из Кази-Кумуха Ханапи и Написат.

Будет справедливо, если я вначале расскажу, как лакцы очутились в столь далекой от Дагестана стране и как сложилась их судьба.

…Однажды, а было это в 1897 году, Магомед Гаджиев, ювелир из Кумуха, отправился в дальние страны. С ним попытать счастья ушли и его два сына – Гаджи и Ханапи. Вышли рано утром, затемно, чтобы кто-нибудь не сглазил. Сладости и печенье в форме сердца были уложены в дорожные сумки: по древнему обычаю, кушая их, путешественники должны вспоминать родину.

Дагестанцы посетили Стамбул, Каир, Марокко и даже Индию. В 1901 году по дороге в Абиссинию скончался отец, Магомед Гаджиев. Сыновья предали его чужой земле. Прибыв в столицу Абиссинии Аддис-Абебу, Гаджи и Ханапи первым делом сделали подарки императору Менелику II: оружие, кольца, браслеты, чернильный набор, а главное – великолепную шашку, ножны которой украшал изящный орнамент по серебру и золоту. Император был восхищен работой дагестанцев и пригласил их остаться во дворце, попросив организовать монетный двор.

Все шло хорошо. Но вскоре затосковали братья по своим горам и попросили разрешения съездить за семьями. Не поверил им Менелик. В Дагестан отпускал братьев по очереди. Те возвращались и продолжали работу.

Мне удалось встретиться с дочерью Гаджи – Шахун Гаджиевой-Темирбековой. В пятилетнем возрасте ей пришлось участвовать в поездке на Африканский континент. Дорога шла через Урму, на следующий день прибыли в Темир-Хан-Шуру. В Петровск их доставили фаэтоны Алмаксуда. Оттуда на поезде до Одессы. Бабушка Бахвум удивлялась: «Какая это лошадь тянет десять домов?» Ей отвечали: «Пар». – «И самовар пускает пар, а почему не двигается?» Ее вопросам не было конца. На пароходе добрались до французского Сомали. Оттуда с караваном верблюдов и лошадей в сопровождении 15 вооруженных аскеров в Xapa. В дороге нередко встречались лесные звери. На привалах разжигали костры, детей прятали в шалаше, а аскеры стреляли из ружей. Дорога отняла двадцать дней.

В столице Абиссинии Гаджи с семьей жил в двухэтажном доме: наверху четыре комнаты, кухня, внизу – мастерская. Мастер изготавливал сабли, шашки, украшения, сбрую, выполнял заказы императорского двора. Жили безбедно. Ханапи облачался в мундир с вышитым золотом воротником, орденами и медалями. А Гаджи так же, как и в Дагестане, носил черкеску, папаху и мягкие сапоги, отказался он и от рабов, которых предложил ему император. Только няня-эфиопка помогала по дому. Дружил с французами. По воскресеньям ездили за город, на базар. Когда они ставили самовар, многие сбегались посмотреть на «тульское чудо».

Так прошло пять лет. Гаджи заболел, ничего его не интересовало. Врачи, не найдя другой болезни, поставили диагноз – ностальгия.

Гаджи решил вернуться домой. Получив разрешение, в 1910 году он покинул Абиссинию. Подъезжая к Дагестану, он почувствовал себя лучше. На холме Кацаллабаку, у родника, зарезали барана. Целительный воздух Кумуха продлил его жизнь еще на десять лет.

Что же касается Ханапи, то Герой Социалистического Труда Гаджи Хинчалов рассказывал мне, что в 1915 году встречался с ним в Кумухе. Приехал он с малолетними детьми, четырьмя мальчиками и двумя девочками. Плотный, среднего роста, с усами. Его жена Написат хотела забрать с собой свою мать Шахсалай в Аддис-Абебу, но та воспротивилась, не желая умирать на чужбине.

Ханапи с семьей вернулся в Абиссинию, где его авторитет и влияние росли с каждым годом. Он сделался важной персоной и, в конце концов, был назначен министром финансов. Его жена, «мадам Написат», как называли ее знакомые иностранцы, еще в Кумухе слыла модницей. Когда она с мужем уезжала из Дагестана, то уже за Цудахаром сбросила чохту, а в Абиссинии вела себя, как парижанка, одевалась по самой последней моде. Трудно поверить, что всего за несколько лет до этого Написат была простой горянкой из Кази-Кумуха. Что только ни делает женщина, желая быть красивее и привлекательнее!

Нейра

Она и муж ее умерли, как рассказывают, в 20-х годах: Ханапи в возрасте шестидесяти лет, Написат, пережившая его, – сорока лет. После смерти мужа многие безуспешно сватались к ней. Рассказывают также, что Написат выступала за улучшение отношений с Советским Союзом. По-разному сложились судьбы детей Ханапи и Написат. Когда в 1935 году Абиссиния вела смертельную борьбу с фашистской Италией, всеми партизанскими силами страны командовал генерал Насибу. Попав в окружение, он до последнего дрался с врагами и погиб смертью героя, оставив последний патрон для себя. Генерал Насибу был сыном дагестанца Ханапи.

Сестры Насибу – Нейра, Инаниен и Мария жили в Аддис-Абебе. Первая из них была замужем за итальянцем, вторая – за французом, служила в одном из столичных магазинов, а третья – Мария, жена русского эмигранта, работала гидом в столичном музее и славилась как хорошая охотница.

Дагестан сестры представляли себе только по рассказам родителей. С возрастом, с потерей отца и матери первоначальное любопытство сменилось у сестер тоской и жаждой увидеть родину. В Дагестане нашлись родственники.

Инаниен

Четыре десятилетия назад Нейра написала письмо своей двоюродной сестре Мадине Гаджиевне: «Моя дорогая кузина! Пользуюсь случаем, чтобы написать тебе. Я дочь твоего дяди. Мне удалось получить ваши письма, чему я очень рада. Надеюсь в скором времени говорить с тобой. Я обращалась в Советское посольство, так как хотела вернуться на родину в декабре 1959 года. Мне очень больно слышать, что я иностранка. Я как бы человек, не имеющий национальности, а на самом деле – дочь кавказских гор. Если бы твой дядя, a мой отец был жив, я бы потребовала у него объяснения. Но его, к сожалению, нет в живых, равно как и твоей тети, а моей матери.

Мария на охоте

Нас три сестры. У старшей – эфиопский паспорт, у меня – итальянский, а у Марии – французский. Наберись терпения. Я постараюсь быть краткой. История моя такова: я вышла замуж за итальянца. Дети мои, Лилиана и Антонио, учатся в Риме. Я родилась в Аддис-Абебе 16 сентября 1916 года. Родные мои умерли, не попытавшись вернуться на родину. Я же хоть в свои последние годы хочу вернуться. Очень трудно писать своей кузине на чужом языке, но я не говорю по-русски, однако несколько слов на родном языке я знаю.

Дети у меня уже взрослые. Лилиане 22 года. По окончании университета она может выбрать национальность отца или матери.

Прошу тебя ответить мне. Пиши на удобном тебе языке. Мое итальянское имя Джемма.

Надеюсь не только читать в скором времени твое письмо, но и иметь возможность тебя обнять. Я и сестра Инаниен целуем тебя».

В постскриптуме добавила: «Не хотела бы, чтобы мое письмо прочиталось как жалоба».

«Разрежь арбуз – и там найдешь лакца», – гласит дагестанская поговорка. Не от хорошей жизни разбрелись они по свету. Оставшиеся на чужбине лакцы, где бы они ни находились, стремятся вернуться на родину. Времена-то другие.

В свое время я записал рассказ Магомед-Расула Омарова из Кегера, работавшего в ту пору заместителем начальника цеха завода точной механики в г. Каспийске. В 1970–1971 гг. во время путешествия он посетил столицу Египта – Каир. Здесь он встретился с одним чохцем-эмигрантом. Разговорились. Оказалось, что в Каире живет Зубейда – правнучка Кази-Магомеда, сына Шамиля. М.-Р. Омарову захотелось увидеть ее, но был десятый час вечера, а кегерец должен был назавтра отплывать. Как быть? Решили нарушить этикет и позвонили. Ответил женский голос. Да, она Зубейда, родственница Шамиля. Хотя уже поздно, учитывая уважительную причину, готова принять дагестанцев. Назвала свой адрес.

Зубейда жила в центре города на четвертом этаже одного из небоскребов, построенных после прихода к власти президента Гамаля Абдель Насера. Поднялись на лифте. Хозяйка сама принимала гостей, так как прислуга обычно уходит после 8 вечера. Мужа она не стала будить.

Ей было лет 45–47, роста среднего, плотная, светлое симпатичное лицо. Зубейда владела арабским, турецким, английским, немного русским языком. Говорили на аварском. Видно было, что она деловой и рассудительный человек. Гостям была искренне рада, кроме прочего, хотя бы потому, что была занята изданием книги о Шамиле. Жадно расспрашивала о Дагестане, о переменах в нем и о своем огромном желании посетить родину предков.

Она показала большую стопку исписанных арабской вязью страниц будущей книги. Показала и фотографии, которыми собиралась иллюстрировать свою работу, исключая фотографию Магомеда-Шеффи. На вопрос «Почему?» ответ был предельно краток: «Я не люблю его».

Одна из четырех комнат ее квартиры представляла собой настоящий музей Шамиля и его близких: их оружие, личные вещи, вплоть до хурджунов, фотографии, книги.

В свою очередь кегерец рассказал, что в Дагестане есть много памятных мест, связанных с Шамилем, в религиозные дни происходит настоящее паломничество на гору Ахульго и в Гимры, что дагестанцы чтут память о Шамиле. Зубейда радовалась, как ребенок, и еще раз повторила, что непременно посетит родину.

Гости, глубоко поклонившись, покинули радушный дом праправнучки Шамиля. И, когда, сев в такси, поехали в гостиницу, вспомнили, что не попросили фотографию самой Зубейды. Нарушать второй раз этикет не решились ни кегерец, ни чохец.

 

Роза Дербента

Особое место среди декабристов, оказавшихся в Дагестане, занимал Александр Бестужев-Марлинский. Он мог избежать ареста, но сказал себе: «Сумел восстать, сумей и ответ держать!».

Весело насвистывая, явился он во дворец и доложил: «Александр Бестужев явился!». Один из недругов подошел к нему со словами: «Жаль, что такой прекрасный офицер связался с мятежниками и погубил себя».

– Пошел прочь, негодяй! – ответил «доброжелателю» Бестужев, а конвоирам скомандовал: – Шагом марш!

И те повиновались арестованному.

Декабрист был приговорен к повешению. Затем приговор отменили, и Бестужев-Марлинский очутился в Сибири, через три года его перевели в Дагестан, где с 1830 по 1834 гг. он проходил службу в городе Дербенте в 10-м Грузинском линейном батальоне.

Могила Ольги Нестерцевой в Дербенте

Командир батальона Васильев был в ссоре с комендантом Дербента Ф. А. Шнитниковым. В семействе последнего Бестужев-Марлинский находил не только отдых, но и поддержку. Комендант посылал его в горы, где писатель учился тюркскому (по Е. И. Козубскому – татарскому) языку и наблюдал жизнь края. С его помощью декабрист стал жить на частной квартире, где встречался с красивой дочерью унтер-офицера Нестерцева.

«Заносчивая отважность, – рассказывает Козубский, – искание приключений ставили его жизнь не раз на карту и, может быть, были причиною его гибели».

Но совсем с другой стороны пришла беда. Любимая им девушка Ольга Нестерцева в отсутствие Александра нечаянно ранила себя из пистолета, который Марлинский хранил под подушкой. На третий день Ольга скончалась. Из Тифлиса посыпались строжайшие депеши: «Почему рядовой Бестужев жил в отделимой квартире? Почему у него имелся заряженный пистолет, в то время как нижним чинам полагается иметь ружье?».

Недоброжелатели пустили слух, будто А. Бестужев-Марлинский из чувства ревности убил Ольгу Нестерцеву. Эту версию, между прочим, подхватили Александр Дюма, побывавший в Дербенте в 1858 году, и В. Н. Немирович-Данченко, посетивший дагестанский город через 50 лет после француза.

«И… пошла гулять по свету, – пишет Е. И. Козубский, – нелепая сказка… Будь хоть тень основания – опального гордого гвардейца упекли бы с великим наслаждением, зная, что в Петербурге это всего менее огорчит кого-либо».

После трагедии Александр Александрович сильно переменился, он часто проводил время на могиле Ольги. На ней он поставил памятник с надписью: «Здесь покоится прах девицы Ольги Васильевны Нестерцевой, рождения 1814 года, умершей 1833 года 25 февраля». На другой стороне плиты была вырезана роза, разбитая молнией.

 

«Не верю, что выросла ты в колыбели…»

Махмуд жил в родном ауле Кахабросо, а совсем недалеко от него, в Бетле, родилась Муи. Он стал непревзойденным лирическим поэтом, а она славилась неотразимой красотой.

Чтобы называться великим, Махмуду пришлось не только пройти школу почитаемого всеми аварцами Тажутдина Чанки, но и много выстрадать.

Муи перенесла немало невзгод, однако за свое главное богатство – красоту ей беспокоиться не пришлось, этим занималась сама мать-природа.

Девушка безвыездно жила в Бетле, а Махмуд приходил туда пешком из своего Кахабросо. В Бетле он учился в примечетской школе. Ее посещала и наша героиня. Вот тут-то Махмуд впервые вблизи увидел девушку небесной красоты, чей образ навечно пленил его сердце:

Друзья Махмуда были удивлены, что он скоро забросил медресе. Свой поступок он объяснял тем, что азбука ему нужна была только для того, чтобы записывать свои песни и стихи.

Я думаю, причина была совсем в ином: Махмуд понимал, что родители Муи, люди довольно состоятельные, и слышать не захотят о каком-то поэте без роду и племени, сыне бедняка-угольщика. А видеть ежедневно любимую девушку и не иметь на нее никаких прав – это было выше его сил.

Вскоре Муи выдали замуж за офицера Дагестанского конно-иррегулярного полка Кебет-Магому. Началась первая мировая война, муж Муи уехал на фронт и героически погиб в бою.

В том же полку служил и Махмуд. Аллах миловал его, и он через три года без единой царапины вернулся домой. Не буду описывать, как все эти годы поэт скучал по Родине, по любимой. Скажу только, что, будучи в Австрии, он создал великолепную поэму «Мариам», посвященную Муи:

Вдова офицера не только не думала писать письма, а наоборот, когда Махмуд возвратился с войны и вновь стал домогаться ее руки, через людей предупредила, что родители непреклонны, так что пусть Махмуд оставит ее в покое.

Ах, любовь, любовь… На что только не толкает она нас! И что, думаете, придумал наш поэт? Бедняга, день за днем, на рассвете, преодолев расстояние между Кахабросо и Бетлем, появлялся в ауле и, взобравшись на небольшой холмик, начинал утреннюю серенаду. И, знаете, никто не смеялся над этим человеком. Наоборот, сочувствовали. Махмуд не был профессиональным певцом, слова песен произносил речитативом. Да и на пандуре не был мастером играть.

Однажды все-таки дрогнуло сердце вдовы. На тайной встрече она сказала: «Махмуд, ради Бога, сделай так, будто ты похитил меня». И сама предложила план: «В сумерках я пойду жарить кукурузу, а ты и твои товарищи «украдите» меня».

Едва дождались поэт и его друзья назначенного времени. Смотрят, идет желанная. Схватили Муи, посадили на лошадь, для видимости постреляли в воздух из пистолетов и ружей и по горной тропе спустились в Ашильту. Хаджи-Мурат, друг Махмуда, хотел забрать женщину к себе, но Муи рассудила иначе: «Ты, Махмуд, иди к своим кунакам, а я пойду к своим. Так будет лучше и вернее».

– Зачем? – удивился поэт.

– Пока старики Ашильты отправятся в Бетль просить у родителей моей руки.

Муи

Довод был резонным. Влюбленные разошлись по своим кунакам. Однако утром произошло невероятное. На вопрос аксакалов, желает ли Муи выйти замуж за Махмуда, она ответила отказом.

– Меня насильно увезли, – объявила женщина.

Все были поражены коварством бетлинки. Тогда же Махмуд сказал:

И только лишь через годы оставшиеся в живых поняли, почему так жестоко обошлась Муи с поэтом. Слухи об ее встрече и сговоре с Махмудом и его друзьями все равно разошлись бы, как круги от брошенного в воду камня. И тогда бы не миновать кровопролития. Вот почему пожертвовала своей любовью Муи.

А тем временем поэт терзал себя упреками: «Ах, какой я глупец, что отпустил свою голубку к кунакам!»

Глава аула Ашильта Тагули отправил Махмуда и его сообщников – Хаджи-Мурата, Абдулмажида, Мухитдина и Муи с ее отцом к окружному начальнику Арашу в Унцукуль. Тот строго принял их и рассадил одних по одну сторону от себя, других – по другую. А сам, высокий, здоровенный, в сапогах co скрипом, в каракулевой папахе и со знаком на груди, ходил между ними то в одну, то в другую сторону.

Махмуд из Кахабросо

– Встань, Муи! – приказал наиб. – Ты сама пошла к нему или тебя украли? Отвечай!

А та в ответ:

– Разве, Араш, ты не знаешь, что я его не люблю? Они, вот эти молодцы, меня насильно забрали!

Махмуд горько улыбнулся, но ничего не сказал. Наиб впился в него своими большими глазами:

– Что же было между вами, Махмуд? Теперь ты говори!

– Если моя подруга Муи так изложила события, что мне остается добавить?

Наиб поднял и Хаджи-Мурата, а тот, не моргнув глазом, отвечал:

– Утром я взял топор и пошел к Абдулле, чтобы идти в лес. Ты же знаешь, ожидаются холода. А Абдулла мне и говорит, что из Кахабросо пришли Махмуд и Муи. Я обрадовался и пошел на них поглядеть. Вот и все!

Автор работы – Хасбулат Аскар-Сарыджа

Ответ держал и Абдулмажид:

– В сумерках они пришли ко мне…

– Кто они? – перебил его наиб.

– Как кто? Да вот же они сидят перед тобою: Махмуд и Хаджи-Мурат. Так вот, в сумерках они пришли ко мне. И все.

Мухитдин ответил:

– О приходе Махмуда и Муи я услышал на годекане. Как мог я там усидеть! Уж очень хотелось поглядеть…

– Правду ли они говорят? – обратился Араш к Муи.

– Неправда все это! – отвечала женщина.

Отец молчал. Только Араш нервно ходил туда и сюда, скрипя сапогами.

Вдруг, резко повернувшись к Муи, он приказал, чтобы та с родителем очистила помещение. После того, как женщина прикрыла за собой дверь, наиб обрушился на четверых друзей:

– Вы все одинакового роста, все одинаково рыжие и одинаково бессовестные! Убирайтесь вон отсюда, маймуны!

Он был так разгневан, что раньше четверки сам выбежал из канцелярии.

Махмуд отправился в Кахабросо, а трое его товарищей вернулись в Ашильту.

Слух о происшедшем событии с быстротой молнии распространился в горах. К Хаджи-Мурату зачастили люди: «Расскажи, какая красота у Муи, с кем из наших девушек и женщин можно сравнить ее?».

– Сравнивать не берусь, боюсь, обижу ашильтинок, – отвечал Хаджи-Мурат, – но и Муи мне показалась самой обыкновенной горянкой, особой красоты я что-то в ней не увидел. Впрочем, Махмуд на нее смотрел не моими глазами… Для него она необыкновенная.

Муи умерла. Но подрастал в Бетле ее сын Гасан. Говорят, ребенку полюбилась одна из песен Махмуда.

Сосед-старик растолковал Гасану, что песня в свое время адресовалась его матери. Это очень опечалило мальчика, и он сказал: «Эх, если бы не умерла мама, а Махмуд не погиб, то я отвел бы ее за руку к нему и попросил: «Будьте вместе!».

…Много, много лет назад в пути из Унцукуля в Кахабросо меня и моих юных друзей сопровождал проливной дождь. Было холодно, хотя на дворе стоял июль.

Памятник Махмуду в Унцукуле. Автор – Хасбулат Аскар-Сарыджа

Часа два пути, и мы у разрушенного, заброшенного аула Бетль. Стены домов без крыш, некоторые сакли совсем развалились, и на их месте лежат лишь груды камней. Заброшенный уголок.

Здесь, в Бетле, много лет назад жила и умерла любовь Махмуда – красавица Муи. В ауле ничего не осталось, что напоминало бы о них.

Время превращает в пыль даже гранит, но оно бессильно перед памятью. Имена Махмуда и Муи не забыты. Люди помнят о них и из поколения в поколение передают суровую повесть о трагической любви кахабросинца к бетлинке.

 

Сану – жена Хаджи-Мурата

…23 ноября 1851 года Хаджи-Мурат перешел на сторону русских. Его жена Сану, мать Залму, два мальчика и четыре девочки остались в ауле Цельмес, приютившемся под стенами Хунзахского плато.

Даниель-султан – наиб Харахинский, узнав об измене Хаджи-Мурата, велел посадить в яму семью беглеца. Выполняя это приказание, мюриды сначала разграбили дом, а затем подожгли его. Люди Даниель-султана устроили возле горящего здания дикую оргию.

При этом, говорят, произошел такой эпизод: во время обыска Сану успела передать соседке мешочек с кольцами, браслетами и небольшим количеством денег, но сделала это так неловко, что действия женщин были замечены мюридами. Они отобрали драгоценности, повалили посредницу на землю, обнажили ей грудь и насыпали горящие угли на голое тело. Жена Хаджи-Мурата увидела это, вырвалась из рук мюридов, сбросила угли и, подняв на ноги перепуганную женщину, отправила ее домой.

Хаджи-Мурат

Когда семью Хаджи-Мурата вели в яму, каждый сопротивлялся, как мог, но больше всех – одиннадцатилетний Гулла, прозванный Хаджи-Муратом «пулей». Увидев, что мюриды толкают бабушку Залму, мальчик схватился за рукоятку маленького кинжала, висевшего на поясе. Ему тут же скрутили руки. Тогда Гулла стал кусаться и бить мюридов ногами. Озверев, те повалили мальчика на землю, избили его и бросили в яму.

В темницу, где сидели бабушка Залму, жена Хаджи-Мурата Сану, сыновья Гулла и Абдул-Кадыр и дочери Баху, Бахтике, Семисхан и Кихилай, один раз в сутки приносили по чашке воды и горсть сухих кукурузных галушек.

Тяжелее всех пришлось Сану. Через 3 месяца в той же яме она родила мальчика. Пеленать ребенка было нечем. Женщины своими телами согревали младенца, которого в честь отца назвали Хаджи-Муратом. Иногда бабушке и Гулле разрешали выходить за пищей, но рассказывают, что мальчика при этом каждый раз избивали. Не возвратиться Гулла не мог: два брата и четыре сестры ждали его.

«Со смехом или со слезами, но Гулла должен вернуться в темницу», – говорил по этому поводу ребёнок. Слова Гуллы стали крылатыми и до сих пор живут среди аварцев как пословица.

Матерью этого мальчика была не Сану. Он родился от первой жены Хаджи-Мурата, грузинки Дариджы, захваченной во время одного из набегов на Кахетию.

Сану, вторая жена Хаджи-Мурата, была родом из Чечни. Когда она выходила замуж за дагестанца, а случилось это в Ведено, девушке шел 20-й год. Впоследствии, через много лет, Сану рассказывала, что сватать ее приходил сам Шамиль, а в день свадьбы имам сидел на самом почетном месте у костра.

Когда Сану выдавали замуж, ее отца, чеченца Дурди, уже не было в живых. А погиб он в какой-то мере из-за дочери.

Случилось это так.

Одним из самых смелых наибов Шамиля считался А. Так вот, этот наиб в свое время, еще до Хаджи-Мурата, сватал Сану.

Неизвестно почему, но Дурди не захотел иметь родственных связей с А. Тогда наиб вызвал чеченца к себе. Не поехать было нельзя. Ослушаться – значит проявить неуважение к самому имаму.

Рассказывают, что когда чеченец стал собираться в дорогу, его жена, кабардинка Кумси, посоветовала взять с собой охрану.

Дурди сначала отмалчивался, видимо, раздумывая: согласиться с женой или нет. Все говорило о том, что вызов наиба связан с неудачным его сватовством к Сану.

«Нет, – решил Дурди, – поеду один. Скажут – трус: едет с целым караваном». Дурди, видимо, надеялся на свою богатырскую силу. Был он плечист и ростом больше двух метров. Не каждая лошадь могла носить этого человека, и не всякая сабля годилась ему. Чеченцы восхищались великолепным сложением своего богатыря и называли его не иначе как дэвом. Под стать отцу выросли и сыновья. Их у Дурди было семеро. И все семеро погибли в боях с царскими войсками.

Наконец, Дурди пустился в путь. Но не успел он отъехать от родного села Гихи-Мертан и 15 верст, как раздались выстрелы. Пуля попала ему в спину. Потеряв сознание, чеченец упал на землю, а лошадь понеслась обратно в аул. Раненого Дурди привезли домой, где он вскоре скончался.

После похорон отца на Сану посыпались упреки. Мать считала ее виновницей смерти Дурди. Однажды, когда Кумси снова стала поносить дочь, Сану достала отцовский кинжал и полоснула себя по шее. Горские лекари спасли девушку. Мать опомнилась: нет сыновей, нет мужа, неужто и дочь должна погибнуть?

Шрам не изуродовал девушку, но с тех пор она наглухо закрывала шею платком. Была Сану рослой и стройной. В Чечне, где женская красота так же ценится, как и мужская удаль, девушкой гордились, ее знали и любили повсюду.

И вот, в те дни, когда Сану с детьми страдала в цельмесской темнице, ей через послов предложил свою руку наиб Даниель-султан.

– Скорее сто раз умру, чем стану женой человека, поставившего капкан моему льву, – таков был ответ.

Впоследствии Сану насильно выдали замуж за одного арабиста из Тлоха.

В 1891 году там же, в Тлохе, красавица скончалась, пережив своего мужа, Хаджи-Мурата, почти на 40 лет. Рядом с ней погребены Хаджи-Мурат – младший и сестра Джавгарат.

 

Несравненная Нух-Бике

В 1844 году Ахмет-хан Мехтулинский внезапно скончался, оставив малолетних детей – Гасана, Ибрагима, Рашида и Умукусюм. Управление ханством было поручено его вдове – Нух-Бике.

Современники считали, что вдова хана была на редкость хороша: щеки свежие, как румяные бока араканских яблок, гладкий, как агат, лоб, пухленький ротик, голубые глаза на смуглом лице и тонкая талия – такой описывали Нух-Бике.

Жила Нух-Бике в Большом Дженгутае, как тогда называли Нижний Дженгутай. Дворец ханши специально строился на холме в самой середине аула. Для безопасности столица Мехтулы была обнесена высокой оградой, вокруг нее был ров, а у нескольких ворот день и ночь несли службу караульные.

В нижней части села, также в большом доме, жил с охраной представитель царского правительства в Мехтулинском ханстве Иван Давыдович Лазарев. Он укрепил все подступы к Дженгутаю. Во многих местах каменные башни длинной цепью протянулись по всей пограничной черте, начиная от Буглена и кончая сел. Чугли.

Дженгутайцы, в отличие от жителей соседних аулов, имели веселый характер. Стоило только солнцу опуститься за Койсубулинский хребет, как то в одном, то в другом уголке аула начинали звучать барабан и зурна. Люди сбегались на шум, и нередко танцы и пение продолжались до самой зари. В этих забавах обязательное участие принимали и женщины вместе со своими дочерьми.

«Их присутствие, – сообщал военный историк В. Потто, – было желательным, потому что они вносили с собою более мягкий, симпатичный и умиротворительный характер».

Ханша не только не запрещала игры и забавы, а, наоборот, поощряла, хотя сама непосредственное участие в них не принимала, наблюдала, как веселился ее народ. Свое время Нух-Бике посвящала воспитанию детей и управлению 11 тысячами крестьян, проживавших в 12 аулах. Подати, собираемой с них, не только с лихвой хватало на еду, одежду и другие нужды ханши и ee близких, но кое-что перепадало и челяди. Я что-то не припоминаю, были ли среди ее подданных какие-либо волнения. Скорее всего, не было.

Время от времени Нух-Бике ездила в Темир-Хан-Шуру.

Все 20 верст она путешествовала на арбе, богато убранной коврами и тканями и запряженной парой буйволов. Рядом держался конвой. Вся эта процессия двигалась медленно, но сесть на лошадь, чтобы быстрее добраться в Шуру или Дженгутай, ханша не считала для себя возможным.

Хотя многие мужчины, даже из знатных фамилий, заглядывались на нее, но никто руку не предложил, заранее зная, что ханша вряд ли согласится на брак. Да и царское правительство не одобрило бы такой шаг, считая, что под своим началом лучше иметь ханшу, чем хана.

Так, в скучном однообразии, текла бы жизнь хозяйки Дженгутая, если бы не событие в декабре 1846 года, поразившее своей дерзостью население всего Дагестана.

Селение Ботлих

Но, прежде чем приступить к сути дела, обратимся к событиям, которые произошли на много лет раньше. В 1834 году в Хунзахской мечети Хаджи-Мурат со своими родственниками убил имама Гамзатбека. Царское командование увидело тогда в лице Хаджи-Мурата человека, который мог бы противостоять Шамилю, и решило привлечь его на свою сторону. Хаджи-Мурату дали чин прапорщика милиции и официально поручили временно управлять ханством.

Военные способности Хаджи-Мурата были замечены генералом Клюки фон Клюгенау. Последний стал осыпать молодого горца наградами. Все это возбудило зависть у Ахмет-хана Мехтулинского, назначенного еще раньше правителем Аварии, пока малолетний наследник аварских ханов воспитывался в кадетском корпусе в Петербурге. Между тем, когда Клюгенау находился в Тифлисе, Ахмет-хан арестовал Хаджи-Мурата, заковал в цепи и, как собаку, на шесть суток привязал к пушке, а на седьмые отправил под конвоем в Темир-Хан-Шуру. По дороге Хаджи-Мурат бежал и сломал ногу, а когда выздоровел, перешел на сторону Шамиля. С тех пор мысль о мести не покидала Хаджи-Мурата.

Нух-Бике

В повести Л. Н. Толстого во время беседы с князем Воронцовым Хаджи-Мурат говорит, что он не изменил бы русским, если бы не Ахмет-хан, оклеветавший его перед генералом Клюгенау. «И Ахмет-хан, и Шамиль оба враги мои, – продолжал он, обращаясь к переводчику. – Скажи князю: Ахмет-хан умер, я не мог отомстить ему…»

…Теперь пора вернуться к Нух-Бике. Так вот, Хаджи-Мурат, не сумевший отомстить Ахмет-хану из-за его внезапной смерти, поступил весьма своеобразно. И то, что он сделал, произошло как раз в то время, когда управлять ханше помогал князь Орбелиани.

В ночь с 14 на 15 декабря 1846 года Хаджи-Мурат увез Нух-Бике из Нижнего Дженгутая. Как это могло случиться? Об этом подробно рассказывает Алиханов-Аварский, записавший воспоминания хунзахца Таймас-хана в 1895 году.

…Как-то в Хунзах прибыли два беглых кумыка из столицы Мехтулинского ханства. Хаджи-Мурат поинтересовался, большая ли охрана у Нух-Бике.

– В Дженгутае 6–7 сотен солдат, – ответили кумыки.

– Что же они крепко ee охраняют?

– О ней никто не думает. Офицеры только и делают, что пьют да в карты сражаются.

Беглецы рассказали, что у ворот дворца Нух-Бике на ночь ставится всего один или двое часовых.

После этой беседы Хаджи-Мурат стал тайно готовить набег на крепость. Собралось у него около 200 человек. Если принять во внимание те 6–7 сотен, что базировались в столице Мехтулы, да еще две сотни милиции из местных жителей, то у Хунзахского наиба сил набралось в четыре раза меньше. Но он любил говорить: «Пять золотых удобнее пятисот медных и сделают то же самое».

На рассвете 14 декабря 1846 года с двумя сотнями горцев Хаджи-Мурат покинул Хунзах. Никто не знал, куда и зачем едут. В полдень, оставляя аул слева от себя, проскакали Аракани. Войдя в глухое ущелье, дали лошадям остыть и чуть утолить жажду из горной речки. Начался трудный подъем. Рядом с наибом скакал его друг и советник Гайдар-бек.

– Люди хотят знать, куда мы едем! – произнес с обидой Гайдар-бек.

– Я и сам не знаю, – ответил Хаджи-Мурат, действительно не зная, что таят в себе дальнейшие события.

Дальше ехали молча. Всадники очутились на перевале.

Здесь гулял зимний ветер, то принося, то угоняя белые лохмотья туч.

«Неужели опять в Темир-Хан-Шуру?» – подумал Таймас-хан. В 1839 году Шамиль выразил явное недовольство Хаджи-Мурату неудачной атакой этой крепости – мюриды потеряли более 10 человек.

…Короткий зимний день подходил к концу. За поворотом горцы увидели Аркас. Аул мигал двумя-тремя огоньками. Хаджи-Мурат объявил привал. Впервые после 70-километрового марша мюриды сошли с коней. Люди устали, их унылый вид говорил о желании отдохнуть. Видимо, один только наиб чувствовал себя отлично. По этому поводу Таймас-хан говорил: «Я не знал человека более неугомонного. Он не слезал с лошади даже в самых опасных местах».

Между тем приближалась ночь, тени быстро густели, и только когда начался спуск на плоскость, хунзахцы поняли, куда и зачем едут. Многие сомневались в успехе.

Остановясь недалеко от Нижнего Дженгутая, Хаджи-Мурат послал к аулу 8 человек, среди которых были Гайдар-бек и Таймас-хан. Те подошли к воротам. Ни звука. Таймас-хан решил перелезть через стену и открыть ворота изнутри. Человек он был смелый, имел к этому времени 16 пулевых ран и заслужил прозвище Магула, что значит «боевой кот».

Когда Таймас-хан взобрался на плетеный забор, в нескольких шагах от себя он заметил костер. Возле него, завернувшись в тулуп с головой, лежал часовой. Человек Хаджи-Мурата, как кошка, двинулся к нему. Но тут под Таймас-ханом с шумом обломилась сухая ветка, и он упал на землю. Часовой проснулся. Сперва он думал, что услышал один из непонятных ночных звуков, но, увидя незваного гостя, успел поднять шум и тут же был убит. Таймас-хан, не мешкая, открыл ворота. Ворвавшись в аул, горцы поскакали к дворцу Нух-Бике.

Ворота дворца оказались запертыми. Хаджи-Мурат приказал рубить их топором. Посыпались удары по доскам, и каждый из ударов в ночном Дженгутае казался выстрелом из пушки. Лай собак, ржание коней и крики людей – все смешалось. Где-то в стороне раздалось несколько ружейных выстрелов. Надо было торопиться. По приказу Хаджи-Мурата, подсаживая друг друга, его люди влезали на стену, оттуда на крышу, а с нее уже спрыгнуть во двор и открыть ворота было делом нехитрым.

В глубине двора, в одной из комнат, заполненных одеялами и подушками, горцы увидели двух перепуганных женщин. Их узнали. Одна была свояченица Хаджи-Мурата – хунзахская красавица Фатьма. Вторая, невероятно тучная дама, Тутун-бике – женщина с пухлым, круглым лицом и двойным подбородком, из нее можно было «выкроить» трех человек. Но Нух-Бике не нашли.

– Где хранятся деньги и где Нух-Бике? – спросили мюриды у Фатьмы. Фатьма не отвечала, и горцы стали ломать сундуки. В это время кто-то из мюридов стал возиться в подушках и одеялах. Увидя меховую шубу, он потянул ее к себе. Шуба не поддавалась. Однако горец все же поднял ee и от удивления замер: под шубой лежала женщина.

Хаджи-Мурат сразу узнал вдову. Нух-Бике готова была закричать от отчаяния, но, считая такое поведение постыдным, она сжала до боли пухлые губы. Хаджи-Мурат, увидя ханшу, тотчас приказал дать «отбой»: надо было уходить.

Тутун-бике, воспользовавшись суматохой, сбежала. Но ее никто и не собирался искать: вряд ли с такой тучной дамой можно было ускакать на лошади! Позже стало известно, что мюриды здорово просчитались, не заглянув в соседнюю комнату. Там хранились золотые конские уборы, оружие, деньги и другие ценности ханши. Там же прятались ee дети: Ибрагим, Рашид и Умукусюм. Забегая вперед, скажем, что Ибрагим-хан, будучи уже полковником царской службы, отомстил Гайдар-беку за свою мать. По его приказу бывшего мюрида сбросили в пропасть.

… Хаджи-Мурат, захватив Нух-Бике, повернул коня в горы. За ним поскакали обремененные награбленным добром воины. Проезжая по узким улочкам села, они видели на кровлях домов темные силуэты дженгутаевцев. Но кумыки не стреляли в нападающих. Мало того, некоторые из них произносили: «Яшасын Шамиль! (Да здравствует Шамиль!)».

Скакали всю ночь. К рассвету проехали Аркас, а к полудню уже справа от себя увидели Аракани. В поле близ Зирани стали делить награбленное. Таймас-хан получил 20 рублей и сверх того за убитого часового 10 рублей.

Нух-Бике неожиданно для себя оказалась в Хунзахе. Хаджи-Мурат очень гордился, что так ловко провел князя Орбелиани. В его руках находилась самая красивая в ту пору дагестанка. Он решил незамедлительно жениться на ней и сообщил Шамилю о своем намерении.

Трудно сказать, как развернулись бы события, но ханша категорически отказала ему и никаким уговорам не поддавалась. Она будто говорила своему похитителю: «Ты не симпатичен мне. Отпусти меня к моим детям». Хаджи-Мурат не нравился ей не только потому, что был некрасив, мал ростом и хромал на одну ногу. После смерти мужа Нух-Бике поклялась всю себя посвятить детям.

– Моя пора прошла, – пробовала она разжалобить пленителя, хотя хорошо знала, что еще хороша собой.

Разве только ради мести совершил бы Хаджи-Мурат свой безрассудный набег? Он не хотел понимать, что Нух-Бике для него недосягаема.

Почти три месяца находилась в горах пленница Хаджи-Мурата, а потом ее обменяли на 11 мюридов, попавших в плен к русским в разное время, и пять тысяч рублей серебром. Домой измученная красавица вернулась в начале апреля 1847 года.

Хочется упомянуть и еще об одной довольно-таки романтической истории, связанной с именем Нух-Бике.

Слава о ее красоте, оказывается, шла по всему Кавказу. А это имело свои последствия. В XIX веке в Азербайджане и Грузии проживал выдающийся поэт Мирза Шафи Вазехи. У него уроки азербайджанского языка брал немец Фридрих Боденштедт.

Уроки проходили три раза в неделю, и на них, кроме Боденштедта, присутствовали также и другие ученики Мирзы Шафи. Потом начиналась беседа, в которой делалась попытка раскрыть суть творческого поиска.

В 1847 году Ф. Боденштедт вернулся в Германию, прихватив с собою записи песен своего учителя и его подарок – тетрадь стихов, озаглавленную «Ключ мудрости». В 1850 году он издал «1001 день на Востоке», в следующем году – «Песни Мирзы Шафи» в своем переводе. А с некоторых пор труды азербайджанского поэта Боденштедт стал выдавать за свои. Европейская публика не знала истинного автора, и вся слава была присвоена переводчиком себе.

Среди множества произведений Мирзы Шафи Вазехи выделяются 52 стихотворения, посвященные некой Зулейхе. Они настолько понравились композитору Петру Чайковскому, что он их перевел с немецкого на русский язык.

Так начинается одно из 12 стихотворений. А другой композитор, Антон Рубинштейн, на эти слова написал музыку.

Возникает вопрос: какое отношение имеет все это к нашей героине – Нух-Бике?

Самое непосредственное. Как установил писатель Р. Расулов, Зулейха, которой посвящены стихи, и Нух-Бике – одно и то же лицо. Р. Расулов пишет: «В одной из книг сообщается, что Мирза Шафи и Нух-Бике хотели соединить свои жизни и даже сделали попытку бежать, но, обрученная с аварским ханом по имени Ахмед, беглянка была поймана, и Мирза Шафи навсегда потерял свою любимую».

Фазиль Рахман-заде в своей книге «Дар судьбы» (Баку, 1990. С. 139) пишет, что «в истории азербайджанской литературы нет, наверное, второго такого писателя, как Мирза Шафи Вазехи, чья творческая деятельность и художественное наследие были бы окутаны таким туманом неизвестности…»

Может, будущим исследователям удастся раскрыть тайну того, что произошло между великим азербайджанским поэтом и вдохновившей его несравненной дагестанкой.

 

«…С чем сравню…»

Вскоре после Кавказской войны началось строительство дороги между Темир-Хан-Шурой и Ботлихом. Она проходила через горные аулы Аркас и Аракани. Строителей развлекали танцоры и музыканты, канатоходцы и певцы, приглашенные со всего Нагорного Дагестана. В работе принимал участие и поэт Тажутдин Чанка из Батлаича. В Араканах он встретил певицу Айшат и воспылал к девушке горячим чувством. С той минуты ему стало все нипочем, в том числе и строгие правила адата, запрещавшие открыто, всенародно восхищаться женской красотой, тем более ее воспевать. Поэт не мог молчать, хоть сошли в Сибирь, хоть на месте казни… Вот тогда-то и родилась его знаменитая песня «Араканинка»:

Эту песню без устали мог повторять Тажутдин Чанка.

В 1974 года самым старым жителем аула Балахани Унцукульского района считался 100-летний Гаджи-Магомед Мирзоев. Я к нему заходил в сопровождении местных педагогов. Когда речь зашла о женской красоте, дед встрепенулся и сказал: «Я знал Айшат Араканскую. Она приходила на мою свадьбу с братом Ахмедом. Айшат я запомнил стройной, среднего роста. Танцевала красиво, не хуже, чем пела. Я, как жених, сидел за столом и думал: вот бы мне такую жену, как Айшат. Лучше бы не приходила в Балахани. Она светилась, как солнечный луч. Я не поэт, а то бы подобрал слова, достойные ее красоты. Два дня шла свадьба, два дня я ее видел, а запомнил на всю жизнь…»

Но вернемся к поэту и поэтессе.

Не бывает любви без страданий. Находились люди, исподтишка бросавшие на них злобные взгляды. Но по другой причине Айшат и Тажутдину не пришлось сойтись. А по какой, ни близкие, ни знающие ее мне не могли точно сказать. Так, туманные намеки, а настоящая причина осталась для нас тайной.

Стоит рассказать об отношении сельчан к своей поэтессе. Муж никогда не запрещал Айшат выступать перед публикой, жители же с восторгом принимали ее пение.

Когда в село приезжал царский чиновник, генерал, наиб округа или какая-нибудь другая знаменитость, Айшат по просьбе бегаула и стариков выступала с песнями, импровизациями.

…В Гимрах, на родине Шамиля, имелось такое развесистое дерево, что в тени его могли отдыхать все жители аула.

Однажды из Аракани пришли аксакалы и просят: «Мы построили молельню, но для омовения не хватает ванны. Если уважите нашу просьбу, мы для этой цели спилили бы ваше знаменитое дерево».

Послушали гимринцы, почесали затылки, но решили пойти навстречу араканцам. Последние спилили дерево, тут же обтесали его, сделали громадную, в три сажени длиною глубокую лоханку, а затем несколько десятков молодцев на плечах с трудом понесли удивительное сооружение. Тащили день, тащили два. Наконец, дошли до того места, где дорога от Аварского Койсу круто идет наверх. Сил уже не хватало. На арбу лохань не положишь – не поместится, да и быки такую ношу не потянут.

Аул Аракани. Рисунок Г. Г. Гагарина

Догадался араканский бегаул. Он привел Айшат и при народе попросил: «Спой!». Ее не надо было упрашивать. Она пела и шла в гору, а тут народ из аула высыпал, помогает, подбадривает…

До сих пор цела ванна из гимринского дерева, в которую день и ночь стекает холодная родниковая вода…

В 1927 году Айшат Араканская вместе с Татамом Мурадовым, его племянницей Барият, гармонистом Шубаевым, бубнистом Ядо и певцом Умаром Арашевым ездила в Москву, где дагестанцы выступали с концертом. О поездке в столицу мне рассказала Барият Мурадова:

«Когда Айшат вышла на сцену, то застыдилась и стала боком к зрителям, кусала губы, чтобы не заплакать, а мой дядя Татам из-за кулис по-аварски шепчет: «На публику смотри!». Через несколько минут, может быть, самых долгих в ее жизни, она освоилась, запела. Пела она песню Махмуда. Целая капелла в маленьком горле. После приезда в Махачкалу Айшат уехала на родину, и более я ее не видела. Уверяю – она пела бесподобно».

В 1968 году я встречался с дочерью Айшат Араканской – Патимат Асельдеровой и записал следующий рассказ:

«Первым мужем моей мамы был Асельдер. От него было двое детей, которые умерли в раннем возрасте. А третьей была я. С моим отцом, Асельдером, мама разошлась, когда мне исполнилось два года.

Маму запомнила полной, рослой, со светлым лицом. Главное, глаза – бездонные колодцы. Жаль, что не существует ее фотографии, все бы сказали – красавица. Смелая была. Одевалась во все черное. Лицо не закрывала. Была автором песен, которые сама исполняла. Не знаю, правда или нет, люди говорили, что при царе Николае ее возили в Москву, где она выступала с песнями, и домой ее отпустили с подарками, в числе которых была почему-то и лошадь. В это время я жила у отца в Дженгутае.

Второго мужа мамы звали Джахбар. Он имел в Араканах магазин да в придачу и мельницу. Всегда в его доме или на мельнице слышались песни. Заходи, кто хочешь. После революции Джахбар ремонтировал дороги и до самой смерти получал пенсию».

В 1927 году в Аракани прибыл начинающий композитор Готфрид Гасанов с художницей Екатериной Львовой. Гасанов вез на лошадях ящики с фонографом и восковыми дисками. Тогда-то и были записаны песни из уст самой поэтессы. Бывший при Гасанове переводчиком Сааду Нурмагомаев вспоминал, что, несмотря на то, что Айшат Алиевой тогда было за 60 лет, голос ее отличался необыкновенной чистотою. Не впервой было сельчанам слушать свою землячку, но после каждой песни араканцы громко одобряли Айшат словом: «Баркалла!». Умерла она в 1954 году в возрасте 84 лет. Похоронена в родном селе.

А я думаю, не сохранились ли восковые диски? Хоть бы голос певицы услышать нам, потомкам.

 

Урижа

В июле 1968 года я посетил дом телетлинца Магомед-Тагира Магомедова и записал трагическую историю девушки по имени Урижа. Вот она.

В ауле Заната жили крестьяне, муж и жена – Осман и Манарша. Женщина была на сносях, когда внезапно от холеры скончался Осман. Родилась девочка, которую нарекли Урижой. Ребенок был редкой красоты.

Урижа с каждым годом хорошела, и к 18 годам слава о ее красоте шла по всей округе, и не один воздыхатель думал по ночам о ней. Рассказывают такой случай. Урижа полола кукурузу, а в это время из Верхнего Батлуха ехал всадник. Услышав пение, он остановил коня, чтобы увидеть лицо девушки. Потрясенный ее внешностью, он понял, что ни украсть Урижу, ни заставить полюбить не может. Стеганул лошадь плетью и помчался вдаль. На одном из поворотов он вылетел из седла, ударился головою о камни и отдал богу душу.

Богачи сватались к ней, в их числе и человек с жирным лицом и бычьим затылком – бегаул Занаты. Он тайно слал ей подарки, но Урижа оставалась холодна к драгоценностям и так же тайно возвращала их. От встреч с ненавистным человеком она, оберегая стыдливость, ловко ускользала.

Некоторые люди, как известно, сплетничают с особенным удовольствием. Так и здесь. Осведомители донесли бегаулу, что Урижа и пастух Али безумно любят друг друга. А в это время снова разразилась холера.

Бегаул, не иначе как тронувшись умом, пустил слух, что Заната наказана богом холерой и что спасти жителей аула можно, если Урижу заключить в глухой пещере, a пастуха Али неотлучно держать у скотины, чтобы более они не видели друг друга. Родственники чабана предлагали ему лечь в постель, будто заразившись холерой, а он отвечал: «Мужчина днем должен лежать только в саване!».

С тех пор девушка не появлялась в Занате. Как-то раз, когда батлухцы пришли в лес за валежником, услышали песню Урижи:

Дальше она пела, чтобы над аулом дождик полил, чтобы девушки домой вернулись. Пусть на Талакоринские горы снег упадет, чтобы милый скорей с отарой спустился.

Батлухцы подошли к пещере и увидели, что здоровье девушки подорвано, ей осталось жить немного. Из Занаты прибежала мать.

Она просила кольца свои раздать подругам и плакальщицам. Пусть ее тело на кладбище понесет, кроме других, и Али…

На следующий день умерла занатинка, будто закатилось солнце. От горя мать ее сошла с ума, a пастух, услышав, что возлюбленная при смерти, просил вырвать его сердце и передать Уриже. Только тогда люди поняли, кто виноват в гибели возлюбленных, и сочинили свою песню, где есть и такие слова, обращенные к бегаулу:

На стене пещеры, где ютилась Урижа, до сих пор можно увидеть изображения человеческих фигур, коня и кистей рук.

Описываемое событие произошло, как считали местные старожилы, в 1884 году. Жители Занаты останки девушки перенесли на сельское кладбище, но точное место, где она погребена, вряд ли кто вам покажет, а вот песня о судьбе влюбленных до сих пор бытует в наших горах. Ее-то и записал мой товарищ М.-Т. Магомедов.

 

Крепость семи великанов

Много в Табасаране крепостей – в Гумейди, Дарваге, Зиле, Ерси, Хели-Пенджи, Дюбеке и в Хучни.

Построенная несколько сот лет назад, Хучнинская крепость и до сегодняшнего дня не потеряла своей величественности: длина ее стен – 200 метров, толщина – 2 метра и высота – 8 метров. В стенах имеется до 20 амбразур и два входа, один из которых в последнее время забит наглухо камнями. Сооружение, к сожалению, заброшено.

Внутри крепости на площади 400 кв. метров растут несколько деревьев алычи, грецкого ореха, фундука, по стенам расползлись хмель и дикий виноград.

О происхождении этой крепости – в народе ее называют Крепостью семи братьев и одной сестры – рассказывают разные легенды и предания.

Вот одно из них. В Хучни жил мастер-каменщик по имени Аслан. Было у него семь сыновей и одна дочь. Сыновья – великаны. К примеру, чтобы сшить им чарыки, не хватало шкур нескольких буйволов.

Услыхал о них правитель Хучни Рустам-хан. Призвал к себе и говорит: «Город наш охраняется горами со всех сторон. Только с севера открыта дорога врагам. Сумеете ли построить крепость?»

Братья потребовали 7 буйволов, 7 быков, 77 баранов и обещали за 2 месяца выполнить приказ хана. Так и случилось. Довольный хан и джамаат Хучни подарили братьям земли вокруг крепости. Братья по очереди несли дозор, а сестра готовила им еду.

О красоте девушки Хуру-Бике по округе разнеслась молва. Много женихов сваталось, но не добилось ее руки. Не хотела Хуру-Бике расставаться с братьями.

Но вот на Дагестан напали персы, вел их полководец Юсуф-паша. Остановился в местности Хербе-Гуран. Сам отправился в разведку. Вдруг выстрел – дырка на папахе. Еще выстрел – еще дырка. Оказывается, стреляла сестра братьев. Не хотела она убивать Юсуф-пашу, решила только напугать, потому что он был несказанно красив.

Полководец увидел Хуру-Бике, когда она набирала воду. Долго любовался ею, день и ночь думал о красавице. Затем призвал колдунью, и та обещала уладить все в три дня. И действительно, колдунье удалось убедить девушку в том, что Юсуф-паша полюбил ее и хочет перейти на их сторону, а девушка должна залить ружья своих братьев рассолом. Так и сделала ослепленная любовью к чужеземцу Хуру-Бике.

На следующий день начался штурм крепости. Но что это? Ружья молчат. Поняла Хуру-Бике коварство старухи и свою измену. Бросилась в ноги братьям, рассказала все. Сели братья на коней, бросились вниз, пересекли Рубасчай и скрылись в лесу. Враги захватили крепость. Пришла в себя девушка и кинулась душить колдунью. Но было поздно.

Юсуф-паша, говорят, сказал: «Если предала братьев, то меня, чужеземца, подавно предашь», – и приказал убить ее. Схватили девушку и бросили в пропасть.

Прошли годы, столетия. Над тем местом, куда бросили отступницу, вырос каменный холм. И место это в народе стало считаться проклятым. Каждый прохожий бросал на холм семь камешков и семь раз произносил проклятие.

Лес на крутом правом берегу Рубасчая, куда скрылись братья-герои, много сделавшие для защиты Табасарана от иноземных захватчиков, с тех пор считают священным.

 

Шамхал любовался…

У кафыркумухца Мирзы была прекрасная лошадь. Она понравилась шамхалу, но он никак не мог заполучить ее и пошел на хитрость. Отправил Мирзу в дальние края с каким-то поручением. В письме, которое вез кафыркумухец, говорилось, что посланца, то есть Мирзу, надо непременно убить.

Кафыр-Кумух. Дворец шамхала

Каким-то чудом ему удалось спастись. Ничего не подозревая, он вернулся в родной аул, но увидел лишь развалины своей сакли. Нукеры шамхала увели и его коня.

Мирза подался в абреки, чтобы отомстить вероломным людям. С ним в горы ушла и его возлюбленная – дочь шамхала Патимат. Долго жили влюбленные на свободе, но однажды с помощью изменника они были схвачены.

И вот, повествует народное предание, отец придумал для своей дочери и Мирзы страшную смерть. По его приказу привезли дрова и сложили у подножия скалы Кала в Кафыр-Кумухе. (Это там, где ныне проходит железная дорога). Дрова подожгли, а возлюбленных столкнули в пылающий огонь. С крыши своего дворца шамхал любовался этим диким зрелищем.

 

От Ахульго до Гуниба

В историко-документальной книге «Шамиль» Петр Павленко среди других героев отметил имя одной женщины такими словами:

«Зайнаб, жена бессменного имамова дипломата и, так сказать, статс-секретаря по иностранным делам, сражалась во главе группы мюридов».

Мне было нетрудно угадать, что речь шла о жене знаменитого чиркейца Юнуса. Факт сам по себе замечательный. Но в отношении Зайнаб была одна закавыка, мимо которой я никак не мог пройти. Павленко написал, что героиня была таткой по национальности.

Получалось, что Юнус, храбрец из храбрецов, друг и советник Шамиля, был обручен с иудейкой Зайнаб? Как это могло случиться? Где они могли встретиться?

Сразу возникает еще один вопрос. Неужели среди аварок Чиркея славный Юнус не мог найти себе спутницу жизни? Неужели только беспредельная храбрость Зайнаб приковала цепями к себе чиркейца?

Эти и другие вопросы возникали у меня, ответы на которые я не мог найти до одного случая.

Было это более 50 лет назад. Тогда на площади моего города еще мозолила глаза обезглавленная громадина Андреевского военного собора. Впритык к нему стоял газетный киоск, где торговал мой добрый знакомый Исай Ильясов. Однажды он с одним из покупателей заговорил на аварском языке.

– Откуда Вы родом? – спросил я Ильясова.

– Из Чиркея, – отвечал он.

Это было удивительно. Тат – и вдруг родом из аварского аула? По моей просьбе Ильясов рассказал следующее:

– Родился я в Чиркее в 1888 году. Мои предки – выходцы из селения Маджалис. Пятьсот лет назад многие таты покинули этот населенный пункт и подались кто в Хунзах и Хаджалмахи, а кто в Унцукуль и Гергебиль. В районе Аракани, говорят, было восемь татских аулов. Наш тухум остановил свой выбор на Чиркее. Жители этого аула давали сырье, а мы выделывали кожу. Стороны были довольны друг другом. В ауле мы не носили оружия, но, отправляясь, например, в Темир-Хан-Шуру, брали кинжалы. Во время Кавказской войны Шамиль отправил моего дедушку Рахмана в Грузию за покупками. Рахман выполнил поручение имама честь честью, за что получил коня и другие подарки. После этого случая сильно возрос авторитет нашего тухума. Когда началась революция, мы перебрались в Темир-Хан-Шуру…

Я допустил большую промашку, не спросив у Ильяса, знал ли он что-нибудь о Юнусе и Зайнаб. А когда занялся вплотную этим вопросом, киоскера уже не было в живых.

Как говорят, кто ищет – тот найдет. Заведующий кафедрой ДГУ, профессор Людмила Хизгиловна Авшалумова назвала мне адрес дербентского жителя Семена Ягияева – одного из потомков героини Ахульго и Гуниба.

Аул Чиркей. Фото начала XX века

У Семена Ягияева был дед по имени Пинхас, проживший 103 года. Скончался он в самом начале Великой Отечественной войны. В ту пору моему информатору Семену Ягияеву исполнилось 14 лет, поэтому он помнил, как послушать его деда сбегалась детвора со всего квартала. Легенды, предания и правдивые истории, которые живо излагал древний Пинхас, неотразимо действовали на детское воображение. Чаще всего Пинхас рассказывал о Шамиле, о своем отце Яхье, его сестре, белой, как сдобная булка, Зайнаб, будущей жене чиркейца Юнуса.

Юнус

Обычно беседы Пинхаса кончались танцем «Лезгинка Шамиля». В этом искусстве никто из детей не мог соперничать с моим информатором Семеном.

По рассказам старика получалось, что среди таток Чиркея самой привлекательной была Зайнаб. Она была несравненно заметнее своих соплеменниц. В семейных преданиях говорилось, что Зайнаб была хорошо сложена, имела огромные голубые глаза при черных, непослушных прядях волос на голове. В общем, какая-то дикая красота. Лицо ее невозможно было забыть. Может, это было причиной того, что нрав у нее был что погода в наших горах. И только Юнус сумел укротить ее своей любовью. С разрешения Шамиля Юнус выбрал ее спутницей жизни, однако с условием, что девушка примет мусульманскую веру. Это устраивало и родителей Зайнаб, так как теперь они в Чиркее оказывались в особом положении.

Со своим мужем Юнусом ушла на войну и его юная жена, которая на коне с саблей в руке сражалась в самой гуще боя. Ее называли «Тигрицей». Раз она проникла в царскую крепость Темир-Хан-Шуру, где была опознана и схвачена.

Семья татов

Об этом факте Юнус сообщил имаму, и тот повелел любой ценой спас ти храбрую воительницу. Указание Шамиля было успешно выполнено.

В обороне Чиркея Зайнаб также принимала участие. Рассказывают, что к луку седла героини была приторочена веревка. С ее помощью она приволокла в свой лагерь царского офицера. В другой раз она спасла мужа, попавшего в окружение.

Как известно, в августе 1859 года Шамиль на Гунибе дал последнее сражение, в котором не только мужчины, но и женщины показали чудеса стойкости и героизма.

Шиндув Ягияев

Среди последних мы опять видим жену чиркейца. Об этом мы находим свидетельство не только у Павленко, но и у зятя Шамиля Абдурахмана, который тоже находился вместе с защитниками Гуниба.

Он писал, что «Зайнаб надела на голову чалму и в таком виде ходила с обнаженной шашкой по улицам аула и возбуждала мужчин к бою. Раньше она прославилась на Ахульго».

Говорят, Шамиль рекомендовал Юну су и Зайнаб уехать в Турцию, но по какой-то причине этого не удалось сделать.

Как сообщил Семен Ягияев, у четы из Чиркея имелось двое детей, но ни их имен, ни что с ними стало мой информатор не знал.

Считают, что Аксай стал последним местом упокоения бесстрашной Зайнаб.

Добавлю, что в роду этой женщины имелось немало людей, посвятивших себя военной службе. Среди них генерал-лейтенант Красной Армии Шиндув Ягияев.

 

Глазами просвещенных людей

У меня есть возможность взглянуть на красавиц XIX века глазами двух просвещенных людей, из которых один дагестанец – зять Шамиля Абдурахман, а другой – всемирно известный художник, немец Теодор Горшельт.

Зять имама выделил шесть населенных пунктов, все они населены аварцами и представляют в основном Гунибский округ.

Вот что сообщает Абдурахман Казикумухский о внешних данных слабого пола Тлоха, Гоцатля, Ругуджи, Хоточа, Хиндаха и Чоха. Начнем по порядку.

Тлох. «Мужчины… проводят время в беседах на очаре, который не бывает пустой ни днем, ни ночью. Женщины у них красивы, имеют желтоватый оттенок лица из-за палящего солнца. Хозяйственные работы мужчины и женщины проводят совместно».

Гоцатль – родина Гамзат-бека. «Женщины, особенно девушки, красивы. Красивые дворы, дома… Женщины носят золотые и серебряные браслеты и кольца. Они готовят вкусный напиток из винограда. Одеваются чисто и нарядно».

Ругуджа – «Аул красив, с башнями и похож на венец всех андалалских аулов. Женщины здесь красивые. Домашнее хозяйство ведут хорошо. Они сильны и выносливы, особенно при уборке хлеба, косьбе трав, работают под палящим солнцем… ругуджинские женщины покрывают свои головы особыми уборами, которые обвязывают кусками материи, как чалму, а поверх этого накидывают платок. Носят длинные шаровары и рубашки, на ногах сафьяновые чувяки с подметкой из коровьей выделанной кожи. Во время жатвы на руки надевают длинные нарукавники, чтобы сохранить руки…»

Хоточ и Хиндах – «Женские лица миловидны».

Чох – «Женщины у них очень красивые, надевают длинную вуаль, а под ней убор, вроде маленькой короны с длинным шлейфом, и поверх всего этого накладывается еще четырехугольный платок. На ноги надевают красные сафьяновые сапожки с длинными голенищами, подбитыми железными гвоздями, чтобы зимой, в грязь и лед не поскользнуться. Женщины Чоха ходят за водой и на полевые работы, весной одеваясь кокетливо, нарядно, особенно стараются перед молодыми ребятами те, которые горят желанием выйти замуж…»

 

Мимолетное видение

В 1858 году Теодор Горшельт попадает на Кавказ. Сперва он пребывает в Грузии, а затем, пройдя через Кодорский перевал, оказывается в Дагестане. Его внимание привлекают горянки, облаченные в голубые или серые платья. Головы женщин и девушек были покрыты длинными платками, под которыми имелись чохто, украшенные серебряными монетами. Шеи женщин и девушек украшали несколько рядов бус. Уши привлекли внимание путешественника серьгами также из серебра.

Знаменитый художник как бы нечаянно старался заглянуть под головные уборы, чтобы найти лица, достойные его кисти.

И вот что из этого получилось.

«Каждый мужчина, хотя и не каждая дама, найдет совершенно понятным, что первой нашей мыслью было сделать смотр женщинам, чтобы потом на своей родине рассказывать чудеса о горских красавицах, – так начинает свой рассказ Теодор Горшельт. – Ну и увидали же мы: маленькие, невзрачные фигуры, большинство с некрасивыми лицами, некоторые, может быть, и были хороши, но только, должно быть, уж очень давно. Однако и здесь оправдалась поговорка: «Нет правила без исключений».

Пока мы стояли так вместе и готовы уже были произнести окончательный приговор лезгинкам, подошел к нам поручик Штрандманн с известием, что он открыл удивительную красавицу. Он повел нас, прося только, чтобы мы не очень явно показывали свое любопытство, потому что муж, видимо, пришел уже в очень дурное расположение духа от постоянного глазенья на его жену. С величайшими предосторожностями пустились мы выслеживать зверя, показывали друг другу очень усердно вещи, лежавшие совершенно в другом направлении; угощали друг друга папиросами и закуривали их по возможности медленнее, чтобы иметь предлог постоять, и только по временам отваживались метать быстрые взгляды в цель нашего странствия. Штрандманн нисколько не преувеличил, это была совершеннейшая красавица: с гибкостью пантеры лежала она, растянувшись на траве, пронизывая нас время от времени быстрыми, как молния, взглядами своих черных глаз. На ней была бледно-зеленая рубаха, подхваченная белым поясом, красный нагрудник, зашитый монетами и всякими украшениями, на голове платок, тоже зеленый с красным и тоже усеянный множеством монет, низко спускался на спину, на ногах были белые чулки, почти доходившие до колен, сделанные из овечьей шерсти, с зелеными узорами и с толстыми веревочными подошвами. В ушах висели огромные серебряные кольца, волосы, подстриженные в пол-лба, спускались по сторонам густыми косами с вплетенными монетами. Муж пресердито стоял возле нее и, казалось, посылал нас Бог знает куда.

Впрочем, ни ему, ни другим мужьям нечего было слишком опасаться нас: прошел слух, что у них еще очень недавно свирепствовала оспа, и поэтому мы тщательно избегали всякого прикосновения с ними, может быть, этот слух и был искусно пущен молодым, ревнивым супругом.

Дети вообще были очень красивы».

Сами понимаете, что художнику пришлось довольствоваться красавицей как мимолетным видением. В то же время наблюдения Теодора Горшельта говорят о том, что во все времена в Дагестане не переводились красавицы.

 

Если по закону

Согратлинец М. А. Абашилов рассказал об одном удивительном человеке, которому еще при жизни надо бы поставить памятник, да вот не догадались люди.

Звали его Нурмагомедом, он был одним из многих сыновей Чупалава Согратлинского, отличившегося в боях против Надир-шаха.

По воспоминаниям очевидцев, Нурмагомед имел высокий рост, широкие плечи, карие глаза, светлые волосы, продолговатое лицо и нос, как у отца Чупалава, крупный.

Когда началась Кавказская война, он сперва в ней участвовал как рядовой мюрид. Затем его приметил Шамиль и сделал наибом.

Смелый и отважный, Нурмагомед особенно отличался в разведке. Его любимым выражением было: «Ползком туда – пулей оттуда», имея в виду осторожность при проникновении в тыл противника и стремительный отход после выполнения задания. Слово «ползком» на аварском языке звучит как «хуршун», отсюда у нашего героя возникло прозвище – «Хурш». После паломничества в Мекку, а случилось это после окончания войны, прибавилось еще одно слово – «Гаджи».

Теперь его называли в лицо и в спину не иначе, как Хурш-Гаджияв. Старики Согратля помнили, что Шамиль высоко ценил своего наиба и наградил орденом. Нурмагомед был предан имаму, только один раз ослушался его, когда 25 августа 1859 года на Гунибе отказался сложить оружие. Так же поступила и его жена Хачурай, которая наравне с мужчинами участвовала в уличных боях в последней цитадели имама на Гунибе.

Будет справедливо, если мы добавим несколько слов о Хачурай. Для этого мне следует несколько отступить назад в своем рассказе.

Во времена Шамиля существовал закон, по которому женщины, потерявшие мужей на войне, имели право выбрать по своему желанию нового суженого. Так вот, чтобы проверить, как выполняется указание Шамиля, Нурмагомеду приходилось ездить из аула в аул. Однажды его вызвали в селение Унти, где местный дибир сообщал, что вдова по имени Хачурай отказывается исполнять закон. По приказу Нурмагомеда к нему доставили ослушницу.

Наиб был поражен молодостью и красотой женщины, но, вспомнив, во имя чего приехал в Унти, занялся агитацией, что строго надо выполнять указание имама, иначе она понесет наказание – будет посажена в глубокую яму на хлеб и воду.

Слушая все это, Хачурай молчала, будто набрав воды в рот. Не говорила ни да, ни нет. Наиб был уверен, что достиг цели, и спросил, кого бы она хотела выбрать мужем.

Ответ был ошеломляющим. Красавица сказала, что она ни за кого не хочет выходить, но если грозный наиб возьмет сам ее в жены, то она исполнит приказ имама.

Свое ликование Нурмагомед не показал, но с радостью увез Хачурай с собою.

 

«Бэла» из Чирага

Какие только удивительные истории ни происходили на земле Дагестана! Одна из них описана в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Книга повествует о том, как русский офицер Печорин захватил в плен девушку Бэлу и держал ее в крепости «Каменный Брод».

На первый взгляд, сюжет этой части романа кажется вымышленным. Я считаю, что великий поэт непременно слышал немало историй, из которых постепенно возникла удивительная «Бэла».

А происходили ли подобные истории в Дагестане? Да, и притом не однажды. Чтобы не быть голословным, приведу лишь два примера.

В 1912 г. в Ботлихе стояла рота 207-го Ново-Баязетского полка. Некий поручик – красавец увлекся местной девушкой Патал-Баху. Любовь оказалось взаимной. Она ушла за толстые стены крепости. Легко догадаться, что день возвращения домой для красавицы Патал-Баху был бы и последним. Но и в крепости девушка оставаться не могла, не могла заглушить укоры совести. Родственники девушки не трогали поручика до поры до времени, до удобного случая. Узел был до того затянут, что распутать его никто не мог. Не находя выхода, возлюбленный покончили жизнь самоубийством.

«Бэлу» нашел я и в Чираге. Правда, здесь нет точного совпадения с перипетиями главы из «Героя нашего времени» и с ботлихской историей. Да это и не обязательно.

Директор чирагской школы Магомед Курбанисмаилович Мамацаев поведал мне: «Лет 15 назад я был в гостях у даргинского композитора Магомеда Касумова. Вечер прошел очень интересно, но одна история, рассказанная его супругой, взволновала меня. В годы Кавказской войны в Чираге жила редкой красоты девушка, ну чисто бриллиант. Она, конечно, не могла быть не замеченной офицерами Чирагского укрепления. Двое из них, понимая, что родители девушки ни за какие блага на земле не выдадут ее за иноверца, решили похитить красавицу. Прошло какое-то время, как офицеры сумели выполнить свой опасный до чрезвычайности план. Решив отвезти девушку в Тифлис, они пошли даже на такой крайний шаг, как дезертирство.

Узнав о происшествии, в крепости забили тревогу. За беглецами была устроена погоня и в перестрелке тяжело ранили того, кто собирался сделать беглянку своей супругой. Умирая, он завещал товарищу, чтобы тот в Тифлисе передал ее высокопоставленному родственнику. И так как после случившегося горянка не может вернуться домой, то пусть живет у его близких. Как просил умирающий, так и случилось. Сперва чирагчанка попала в Тифлис, где, кроме прочих интереснейших людей, ее познакомили с А. С. Грибоедовым и его милой женою княгиней Ниной…

Судьба так распорядилась, что дагестанка оказалась в Москве. На одном балу все обратили внимание на броскую внешность девушки. На том же балу присутствовал и А. С. Пушкин.

Когда ему рассказали о приключениях горянки, это так заинтересовало Александра Сергеевича, что он, рассказывают, задумал написать о ней то ли стихотворение, то ли поэму. Может, гибель Пушкина на дуэли помешала исполнить эту задумку?

Тем временем девушка испытывала нестерпимую тоску по родине. Природа брала свое. Поэтому, бросив все, она решила немедленно возвратиться в Тифлис. Но и здесь она не нашла успокоение. В один осенний день, когда над городом нависли тучи и стал накрапывать дождь, чирагчанка на лошади промчалась по улицам Тифлиса, будто амазонка, и, не раздумывая ни минуты, бросилась с моста в Куру…

– Я спрашивал у 90-летнего устаза Сааду, – продолжил свой рассказ директор школы М. К.-И. Мамацаев, – насколько правдива эта история? Он назвал один из наших тухумов, где имелась такая красавица, которая на самом деле трагически погибла…»

На этом месте можно было бы поставить точку, однако необходимо сказать еще вот о чем. Композитор Магомед Касумов решил написать музыку ко всему выше рассказанному. И, если это случится, мы будем иметь удовольствие увидеть и услышать первую даргинскую оперу о «Бэле» из аула Чираг и ее неразделенной любви.

 

Расплата за любовь

С тех пор, как я услышал печальный рассказ о судьбе ботлихской красавицы, прошло более 40 лет. И вдруг узнаю, что есть человек, который в эту историю может внести некоторую ясность.

Дорога привела меня в Махачкалу, в дом Набиюллы Хусаевича Магомаева, 1928 года рождения, ботлихца, лейтенанта милиции, ушедшего на пенсию в 1988 году.

Вот что он мне рассказал: «Когда мама, Залиха, умерла, меня приютила двоюродная сестра отца тетя Нуцалай. Как-то, проходя мимо главного женского годекана, она замедлила шаги. Оказалось, не напрасно. Нуцалай была еще 13-летней девчонкой, потому не могла ни сидеть, ни торчать на глазах у почтенных ботлихских матрон. Она стояла позади законодателей годекана, однако улавливала каждое слово рассказчицы: «У Хусамахада имелась очень красивая сестра по имени Сакинат. А у Ботлиха, как вы знаете, стояла царская крепость. Не знаю, как вы, но я ее помню, как сейчас. В крепости находились военные, почти все русские.

Кто-то из ботлихцев шепнул Хусамахаду: «Твоя сестра Сакинат гуляет с одним военным из крепости». С того дня Хусамахад лишился покоя и тайно следил за всем, что делала его сестра.

Жили они в ту пору в нижнем квартале Ботлиха, откуда до крепости надо было отшагать с полверсты. По обеим сторонам дороги располагались сады и кладбище. А от последнего до крепости, как говорят, рукой подать: 200–250 шагов.

Хусамахад пригласил своего младшего брата, рассказав, в чем дело, и поставил перед ним вопрос: «Кто решит судьбу нашей сестры: ты или я? Выбирай!». Младший, ни слова не говоря, покинул дом. С тех пор из Ботлиха исчезла и Сакинат, будто в землю провалилась. В то же время сельчане больше не видели и младшего брата. Хусамахад решил, что тот покончил с Сакинат и, чтобы не нести ответственность, исчез из аула…»

В этом месте мой информатор Н. Х. Магомаев переходит к личным воспоминаниям:

«Мой родитель обладал сильным голосом, ишаки перегибали ноги, услышав его крик, и имел злой характер. Я нисколько не сомневаюсь, что и он мог решить жизнь своей сестры красавицы Сакинат».

Я задаю вопрос информатору: «По вашему рассказу получается, что в крепость ходила Сакинат, а мне хунзахец Магомед Эльдаров говорил о другой девушке – Патал-баху».

– Нет, – отвечал Набиюлла Хусаевич. – Это одно и то же лицо, хотя я не совсем уверен, что ее звали Сакинат.

Из рассказа Н. Х Магомаева получалось, что Патал-баху не кончила жизнь самоубийством в Ботлихской крепости, а была убита братом? Так ли это или не так, трудно решить.

 

Ахмат-Айсукала

Район Капчугая очень богат наскальными рисунками.

Коль скоро так, то никак невозможно обойтись без легенд.

В направлении скал, в полукилометре к северу от бывшего селения, есть озеро, имеющее в окружности не более 15 шагов. Место здесь открытое, земля – солончак, ни одного деревца, жжет солнце. Озерко и источник, его питающий, имеют собственное название – Ачи-су (горькая вода).

Было это давно, гласит легенда, во времена, когда на земле обитали чудовища. Одно из них охраняло Ачи-су. Народ узнал, что вода в источнике волшебная, исцеляет от болезней, однако чудовище убивало всякого, кто осмеливался подойти к нему.

Но раз собрались герои и, объединившись, убили чудовище. С тех пор народ пользовался лечебной водой.

Умерший в столетнем возрасте Зайнутдин Лаварсланов много лет назад рассказывал эту легенду. Люди запомнили ее и так же, как Зайнутдин, передают из поколения в поколение.

В направлении от Ачи-су к скалам, за небольшой балкой, на склоне холма можно найти множество черепков глиняной посуды, костей домашних животных, а в одном месте в камнях даже выбита лестница из 5–6 ступеней. Здесь некогда было поселение, оставившее в память о себе могильные плиты без надписей да предание о молодце по имени Ахмат.

Говорят, что стояли здесь некогда три небольшие сакли. В них жил названный Ахмат со своими друзьями.

Украл молодец у ногайского хана красавицу – дочь Айсу. За похитителем погнались. Уйти Ахмату не удалось. Один из преследователей настиг его и крикнул: «Я бы убил тебя, но ты мне нравишься. А поступить иначе тоже не могу: если вернусь без Айсу, хан убьет меня».

Ахмат подсказал ногайцу выход: «Подними руку и растопырь пальцы. Я выстрелю, раню тебя в указательный палец. Скажешь, что во время перестрелки был ранен и потому вернулся».

Так и сделали. Но через некоторое время видит Ахмат, что около скалы, на которой стояла его сакля, собирается войско. Девять дней подряд вокруг жилища горца скакали всадники. Первые три дня – на белых, следующие три дня – на гнедых и последние три дня – на вороных конях. Опечалился Ахмат, опечалилась и Айсу, потому что она уже успела полюбить джигита.

– Большое войско собирается за горою Миннелер, – сказал Ахмат. – Победить я его не сумею, остается погибнуть, а ты вернешься к отцу.

– Нет, – решительно перебила девушка возлюбленного, – умру с тобой и я.

Вышли из дому юноша и девушка, оглянулись. Высоко в небе сияло солнце. На востоке в голубой дымке угадывалось море, на юге зеленели поля, на западе меж облаков виднелись горные вершины, на севере, откуда парень привез девушку, до горизонта тянулись желтые пески.

Ахмат вывел своего скакуна, завязал ему глаза, сел на него сам и бережно посадил Айсу. Поклонившись земле, он гикнул, и конь помчался во весь опор к пропасти.

Так погибли влюбленные.

…Капчугайцы охотно показывали приезжим место, где все это произошло, и даже следы лошади Ахмата у самого края скалы. Они утверждали, что именно с тех пор левую сторону Капчугайских «ворот» называют Ахмат-Айсукалой, то есть крепостью Ахмата и Айсу.

 

Сватовство состоялось

Парень из Кази-Кумуха засматривался на соседку-красавицу. Но о женитьбе не было и речи, пока парень не станет подмастерьем, затем мастером и так до тех пор, пока не заработает на приданое, начиная от платья и туфель на высоких каблуках и до иголки с нитками.

В день сватовства парни и жених отправились на гору и там искупались в ледяной воде родника. Жених простудился, заболел воспалением легких и готовился к смерти, когда к нему домой пришла невеста. Событие для того времени необычайное. Люди сначала почесали языками, но, когда через несколько дней жених скончался, начали искренне причитать. Долго ли, коротко ли и девушка скончалась от тоски.

Тогда кадий Кумухской мечети семьям той и другой стороны объявил свое решение: раз на этом свете не состоялось обручение, пусть на том состоится.

Несчастного жениха вытащили из могилы, положили рядом с мертвой невестой, соединили их руки и зарегистрировали брак. Затем похоронили вместе, а народу объявили, что сватовство состоялось.

 

Сердце на склепе…

Девушка из богатого тухума аула Кани Хаччу влюбилась в бедного юношу Айшалава. В их любовь вмешался Танзу. Родные девушки не решились ссориться с богачом.

Услышав об этом, Айшалав умыкнул девушку и поторопился к мулле. В этот миг в дом муллы ворвался двоюродный брат Хаччу – Гусейн. Он потребовал, чтобы Айшалав вернул девушку домой, а та твердо заявляет: «Буду женою Айшалава».

Услышав это, Гусейн пришел в ужас и, не долго думая, убил свою сестру.

… Над могилой девушки возведен скромный склеп, на котором нарисованы ножницы, расческа, ожерелье и еще что-то, похожее на сердце. Если вам у могилы Хаччу придется увидеть коленопреклоненную девушку, знайте, что жизнь ее складывается печально.

 

Песне не дали умереть

Когда сирота Рукижат одна трудилась в поле, ее обесчестил богач Танзу, но жениться на ней не стал. Как-то, будучи снова в поле, Рукижат стала припоминать прошедшую жизнь и пришла к горькой мысли, что так одинокой она умрет и никто не вспомнит ее.

С горя девушка сперва заплакала, а затем запела песню. Но удивительно, вместо выученных слов приходили совсем другие слова:

Потом сложились другие песни, но ту первую она исполнила при всем народе на первой же свадьбе. Все догадались, о ком речь.

Так как в Кани обиженных на Танзу было много, то песням сироты Рукижат не дали умереть. А богач от злости выходил из себя, но расправиться с девушкой не мог. Не дали бы.

 

Безропотно приняла удар судьбы

В тухуме Муркелинских проходила свадьба. Наступил вечер. И вот в разгар веселья, как раз когда привезли невесту, а жених, донельзя довольный, восседал на подушках, раздался выстрел.

Пуля сразила жениха наповал. Никто на свете не догадается, что сделали родственники убитого. Они тотчас отнесли его в другую комнату и укрыли буркой, а вместо него на подушки посадили другого молодца из своего же тухума. Свадьба продолжалась.

Те, кто думал свадьбу превратить в траур, опешили и усомнились: раз свадьба продолжается, убит ли жених? Покушавшийся клятвенно заверял, что видел гибель своего соперника.

Когда невесте сообщили о несчастье и имя того, чьей женой она должна стать, девушка поняла все и безропотно приняла удар судьбы…

Свадьба продолжалась в лучших традициях. В полночь, когда жених и невеста остались наедине, народ вышел за околицу, где, согласно обычаю, стреляли из ружей, извещая о непорочности невесты.

На рассвете следующего дня, похоронив убитого, молодцы из тухума Муркелинских бросились на поиски врагов, нашли их, дрались на кинжалах и шашках и за одного убитого заставили справить три тризны.

 

Стрелялись

Некий житель Салта Абдурахман собрался в Мекку. У него была единственная сестра. Человек этот подумал, что он, как это нередко бывало с другими, может в пути умереть.

Поэтому призвал сестру к себе и спросил: «Скажи, кого ты любишь, я выделю землю и устрою вам свадьбу». Девушка стеснялась, но в конце концов призналась, что ей люб Али-Аскар.

– Али-Аскар так Али-Аскар, – согласился брат и велел соседке попросить к себе молодца. Дело было вечером. Соседка оказалась недоброй и, видимо, счастья для девушки не хотела. Она пробыла некоторое время на улице и, придя, заявила, что Али-Аскара не нашла дома. Через час ее попросили еще раз сходить, а затем еще раз. Но каждый раз соседка приносила один и тот же ответ: «Али-Аскар не вернулся еще домой».

Видя такое дело, брат сказал: «Зачем нужен тебе муж, который не сидит дома по ночам». Решив таким образом судьбу сестры, он вышел из сакли и через некоторое время привел одного из своих знакомых. Тот был не молод, не красив, как Али-Аскар, зато в тот момент, когда гость пришел к нему, сидел дома и был занят самым мирным занятием – ел хинкал.

Хотя новый жених сестре не понравился и гордиться ему было нечем, в ту же ночь было решено обручить их и через день-два сыграть свадьбу. Торопливость объяснялась тем, что Абдурахман должен был, как мы говорили выше, в ближайшее время отправиться с пилигримами в Аравию.

Назавтра, как и все девушки села, невеста пошла к роднику. Идя мимо годекана и увидев Али-Аскара, девушка расплакалась. Он подбежал к ней и, когда узнал, в чем дело, хотел было уже бежать к новому жениху, но девушка упросила не делать этого и найти какой-либо благоразумный выход.

– Ладно, – согласился с ней Али-Аскар, – и, хотя мне хочется вытащить из ножен кинжал, я подумаю хорошенько, что сделать ради тебя.

Али-Аскар – во втором ряду справа, в первом ряду – Имадутдин, сочинивший элегию

Промчались эти два дня, и настал день свадьбы. Ничего не придумал Али-Аскар. Где же было бедному распутать тот узел, который с каждым часом затягивался вокруг его возлюбленной. Если нельзя распутать, подумал он, то мы его разрубим. И пошел прямо в дом, где шла свадьба.

Получилось так, что мужчины одновременно вошли к девушке – Али-Аскар через окно, а жених – в дверь. Возник спор, они стрелялись из пистолета, и оба, к счастью, были только ранены. Обоих доставили в Гунибский лазарет, где обычно лечились русские солдаты.

– Чем же кончилась эта история? – спросите вы. Оба выздоровели, но так как адат был против Али-Аскара, то ему осталось у окна возлюбленной пропеть последнюю песню и навсегда с нею расстаться.

 

Нарушил адат

Файзуллах и Баху из Хосреха были обручены. Осенью ожидалась свадьба. Но Файзуллаху не терпелось поскорее встретиться с невестой, и он украдкой отправился за 12 километров на хутор, где находилась Баху. Девушка вышла к возлюбленному.

Дело было к ночи. Наверное, были поцелуи и клятва. Об их свидании узнал брат девушки Курбан. В километре от хутора он догнал обрученных. Заспорили, и Файзуллах убил будущего родственника. Тогда Баху отобрала кинжал у жениха и, не задумываясь ни на минуту, покончила с собой.

Файзуллах сидел в тюрьме, и все люди осуждали его не за то, что убил человека, а за то, что забрал девушку раньше времени, чем нарушил адат.

 

Поставил условие

Хан аула Тантари полюбил девушку из Инхело. Сватать отправил почетных людей. Тамошний хан поставил условие: если жених построит такую же башню, как у меня, и вырастит такие же сады – выдаст дочь.

Вернулись сваты. Так и так. Видно, любовь хана Тантари к девушке была сильна. На берегу Андийского Койсу нашел уютный уголок рядом с водопадом. Народ построил копию инхелинской башни, вырастил сады, и тантаринский хан, согласно уговору, женился. Сады и башня – дело рук народа – до сих пор существуют.

В башне три этажа. На нижнем – готовили и хранили вино. Задумано было так: если враги захватят первый этаж, то, выпив, опьянеют, и легко будет их перебить. На втором – готовили пищу. На случай, если возьмут и эту часть башни, врагов можно будет прикончить во время еды. На третьем этаже отдыхали, спали.

Предполагали, если враги заберутся на самый верх, то тогда сами выбросятся с 10-метровой высоты.

 

Вот твоя подпись…

Четвертым сыном ученого Гасана-Эфенди был Али, учившийся в Петербургском университете. Он был разносторонне развитым: знал фарси, английский, немецкий, французский, испанский языки.

Но речь не об этом. Как-то Али приехал из Петербурга на каникулы и спрашивает у отца: «Вот, допустим, мусульманин полюбил христианку. Может ли он жениться на ней?»

Гасан-Эфенди ответил вопросом на вопрос: «Почему нельзя?»

– Да, видите ли, отец, такая история приключилась с моим другом. Родители не против брака, но боятся нарушить обычай…

– Что же необходимо? – спросил Гасан-Эфенди.

– Требуется подпись авторитетного человека. Сделай богоугодное дело. Напиши.

Гасан-Эфенди написал бумагу и расписался.

Али уехал в Петербург и на следующие каникулы вернулся с симпатичной светлолицей девушкой-немкой Еленой Бек.

– Кто она такая? – спросил родитель.

– Моя жена, – был ответ.

– Как же ты мог на немке жениться?

– С твоего разрешения, отец! – И сын показал Гасану-Эфенди бумагу. – Вот твоя подпись…

Ученому пришлось смириться. И правильно сделал. Елена Бек подарила семье Алкадарских двух замечательных сыновей, один из них, Готфрид, стал основоположником дагестанской классической музыки, другой, Генрих, – выдающимся ученым, лауреатом многих премий, в том числе Ленинской, Героем Социалистического Труда, доктором технических наук, профессором…

 

Вмиг улетучилось

Много лет назад 80-летний Абдулжафар приехал на отдых из Хунзаха в Махачкалу. Обычно проживет денька два – и обратно. А тут задержался на целую неделю. И говорит сыну: «Хочу жениться». Абдулжафар, похоронивший двух жен, был еще крепок и несокрушим, как столетний дуб, поэтому ничего предосудительного в желании отца жениться в третий раз не было. Возлюбленная Абдулжафара жила в Махачкале.

Не откладывая дела в долгий ящик, сын и отец отправились к ней. По дороге сын поинтересовался: «Когда, отец, ты видел свою избранницу в последний раз?» Абдулжафар отвечал: «В русско-японскую войну».

Вот и дом, где живет невеста, вот и дверь, куда они постучались. Никто не ответил. Дверь оказалась открытой. Вошли, подали голос, никто не откликнулся. Окна тоже были открыты настежь.

Занавески, как паруса, вздувались от дуновения ветерка. В одной из комнат гулко ударили часы. Двинулись дальше. В зале, опершись на костлявые руки, на неожиданных гостей глядела древняя старуха. Мужчины стояли, не зная, что дальше делать, как старуха открыла рот: «Узнаю, Абдулжафар, узнаю. Пришел все-таки ко мне!» Плакали все трое.

Абдулжафар в тот же день уехал в свой Хунзах.

Живое воспоминание о прелестном и мимолетном любовном приключении давних лет, которое жило в нем до поездки в Махачкалу как запретный плод, вмиг улетучилось.

 

Фаталист из Капчугая

В Капчугае жило много узденей. Они были обязаны три дня в году работать на чанка: косить, сеять, молотить и т. д. Права узденей ущемлялись на каждом шагу. Например, полив в первую очередь производили чанка, хотя в строительстве канала они не принимали участия. Капчугайцы на лето нанимали пастухов, а зимой по очереди смотрели за скотом. От такой «унизительной» работы чанка освобождались, хотя у них скота было больше, чем у всех жителей аула, вместе взятых. Тот, кто арендовал земли у чанка, отдавал им ровно половину урожая. Все это приводило к тому, что уздени и кулы-рабы ненавидели чанка. Во время барщины старались портить им имущество, работали без желания. До сих пор помнят узденя Абдуллу Эльмурзаева, который доставил чанка много неприятностей.

Абдулла был человеком небольшого роста, но широким в плечах, очень сильным и смелым. Как и все в ауле, он постоянно носил на поясе кинжал. В отличие от многих сельчан, Абдулла никогда не ломал папаху перед чанка. Он говорил правду в лицо, славился своим голосом. Бывало, выйдет на очар да как ударит по струнам агачкумуза, запоет – полселения сбежится слушать.

Однажды, когда он пел на сельской улице, кто-то заметил пожар. Горел огромный стог сена, принадлежащий чанка Салавутдину. Все заторопились на место происшествия. Один из оставшихся, заметив сидящего на бревне певца, воскликнул: «Вах, Абдулла, чего же ты не идешь тушить пожар?» Говорят, Эльмурзаев ответил так: «Для того ли я зажигал, чтобы самому тушить?»

Раз в поле он поссорился с чанка Джамалутдином, человеком с несносным характером и небольшого ума. Абдулла был пешим, а противник его на лошади. Уздень вытащив кинжал, бросился на Джамалутдина. Тот струсил и ускакал. Чанка шума не поднял, Абдулла, как и раньше, остался безнаказанным, свидетелей не было.

Поступки этого человека, хотя они и не укладывались в общепринятые рамки, всегда одобрялись сельчанами.

Умер Абдулла нелепо.

Его безудержные и необузданные поступки, которые несколько лет назад оценили бы как классовую борьбу, на самом деле были связаны с безответной любовью к одной из симпатичнейших капчугаек. Когда Абдулла убедился, что она безразлична к его бьющим через край выходкам, в отчаянии он решил поиграть со смертью.

Случилось это в тот день, когда справлялась свадьба Умалата Мусалаева с той, которая отвергла домогательства нашего молодца.

К полудню мужчины с песнями и музыкой поехали к невесте. Среди них был и подвыпивший Абдулла.

Наведя пистолет на одного из мужчин, он громко произнес:

– Слушай, Адиль-Султан, хорошему молодцу пистолет не опасен, пуля его не тронет.

Адиль-Султан, очень спокойный, не делавший никому зла человек, отвел дуло пистолета и попросил:

– Валлах, Абдулла, я не храбрец, и направляй свой пистолет куда-нибудь в сторону.

Он хотел перевести разговор на иной лад, но не удалось.

– Так ты не веришь, что храброго пуля не тронет? – воскликнул Абдулла и, не ожидая ответа, выстрелил в воздух. Затем он засунул дуло в свой рот и щелкнул курком. Выстрела не последовало. Рука Эльмурзаева снова взметнулась вверх. Эхо выстрела отозвалось в скалах Шураозени. И опять Абдулла направил дуло пистолета в рот. Опять осечка!

Собравшиеся все разом просили Абдуллу не играть со смертью.

А тем временем свадьба шла своим чередом. Звенела зурна, торопливо стучали о барабан ладони, быки тянули арбу с подарками для невесты. Люди же, забыв обо всем, напряженно следили за смертельной игрой Абдуллы.

И еще раз прогремел выстрел. Пуля, как и прежде, полетела в небо, но, когда Абдулла в третий раз направил дуло в рот, осечки не было. Горец замертво упал с лошади.

День, начавшийся со свадьбы Умалата Мусалаева, закончился похоронами Абдуллы Эльмурзаева. Соловьи свое отпели.

 

По ханской воле

Как-то, когда слуга подавал чай, владыка Кази-Кумуха Агалар-хан сделал ему замечание, что поднос не чист. Нукер вынул из кармана шелковый носовой платок и вытер поднос. Хан заметил, что этот платок был подарен им самим служанке. В ту же ночь слуга пропал без вести, и никто не знал, куда он девался. Уже весной, когда на озере в Кумухе растаял лед, всплыл его труп.

Две девушки из Кунди числились артистками хана. Они оказались на цудахарском базаре. Их пригласил к себе кадий, у которого в гостях, кроме прочих, был и царский начальник. По их просьбе девушки пели песни.

«На другой день, – сообщает Абдулла Омаров, – девушки эти были вынесены из ханской конюшни мертвыми, с царапинами на лицах и следами веревок на шеях».

Иногда Агалар-хан, человек настроения, был и справедлив, поэтому не хочу бросать на его имя тень. Вот такой случай. Два кумухца поехали на заработки. Один из них был здоровый, другой хилый. Сезон окончился, решили возвращаться домой. Первый ничего не заработал, попусту потратил время. А второй не только заимел деньги, но и вез подарки родным.

Бездельник решил убить товарища, а тот взмолился:

– Исполни только одну просьбу, моя жена скоро должна разродиться. Если родится сын, пусть назовут Къысса (возмездие).

– Исполню! – обещал здоровый. Родным убитого он вручил окровавленную рубашку своей жертвы, сообщив, что на них напали разбойники.

У жены родился мальчик. Прошло 15 лет. Как-то в аул приехал Агалар-хан, остановился у этой женщины. Она крикнула с балкона:

– Къысса, иди домой, хан пришел!

– Что это за странное имя? – спросил хан.

Женщина рассказала. Хан пригласил оставшегося в живых верзилу. Тот стал рассказывать небылицу, как на них напали разбойники.

Кази-Кумух. Терраса ханского дома

– Говори правду! – пригрозил Агалар-хан. Пришлось выкладывать все, как было. В назидание другим убийцу повесили на сельской площади.

Абдурахман из Шовкры полюбил дочь ученого богача Дибир-Сулеймана Рукижат. Посватался, но получил отказ.

Майя-ханум из рода кази-кумухских ханов

Однажды, попав под дождь, Агалар-хан завернул в Шовкру и зашел в первую саклю. Хозяином оказался Абдурахман. Когда вошли гости, он сидел на подушке, набитой сеном. Хану и его нукерам он подал сыр и тех.

– Кто так вкусно готовит? – спросил хан.

– Я, – отвечал хозяин.

– Ты что, шутишь?

– Смею ли я шутить?

– Почему не жена?

– У меня ее нет.

– Почему же нет?

– Твой нукер Абдулжалил, – вынужден был возразить Абдурахман, – сын Дибир-Сулеймана, не дает мне свою сестру.

– Почему не даешь? – резко повернулся хан к нукеру.

– Сестра молода и низка ростом, – оправдывался тот, – а Абдурахман, видите, какой? Целая гора.

– Отдай! – коротко бросил Агалар-хан.

Вскоре Абдурахман женился на Рукижат и, посадив ее на ладонь поднятой вверх руки, пошел на годекан.

– Смотрите, – кричал счастливец, – вот моя Рукижат!

В тот день у него было больше счастья, чем его определено на двух человек.

На «Ханском озере» хозяин Кази-Кумуха каждую пятницу устраивал состязания: кто кого одолеет на воде.

В этой игре по приказу Агалар-хана участвовали нукеры и жители. Если простолюдин выигрывал состязание, хан угощал его. Если же проигрывал, то его нукеры били кнутом аж до самого дома.

 

Если бы отец…

Чиркеец Магома окончил в России фельдшерские курсы, приобрел хирургические инструменты и вернулся на родину. Слава о нем как о врачевателе пошла по всему Дагестану. К нему приезжали лечиться даже из Чечни.

Однажды он понадобился эрпелинскому князю Апашеву, человеку крутого нрава, любившему, чтобы под его дудку плясали все.

У Апашева была дочь Нуржан, девушка удивительной красоты. Особенно привлекательны были ее капризно изогнутые брови. В нее со дня приезда в Эрпели и влюбился «тохтур» Магома. Лечение больного он нарочно продлевал. Засватать Нуржан чиркеец не мог, так как за него, за узденя, княжескую наследницу никто бы не отдал.

Но, как известно, любовь не знает границ. На альпийских лугах Магома собирал травы, из которых готовил отвар, чтобы расположить к себе Нуржан. Считают, что снадобья ему помогли. Девушка убежала вместе с ним из отцовского дома в Чиркей. Апашевы хотели силой вернуть Нуржан, но многочисленная семья «тохтура» Магомы и чиркейцы, которые очень дорожили своим хакимом, не позволили бы этого сделать.

Молодожены проводили время счастливо, пока не родился первый ребенок. Он рос в достатке – сыт, одет, обут, солнце, казалось, светило только для него, но почему-то он умер. Потом появилась Месей. Ей еще не исполнилось и двух лет, как чахотка свалила в постель Нуржан. В ее жизни было все: короткое счастье и слезы в подушку.

Чувствуя, что приближается смерть, она попросила послать муллу с письмом к родителям, где было сказано, что Нуржан хочет проститься с матерью и отцом, пусть они благословят ее перед тем, как она уйдет на тот свет. В окружении почетных людей мулла Чиркея прибыл в Эрпели и передал князю письмо его дочери. Познакомившись с содержанием, Апашев бросил послам: «У меня нет дочери по имени Нуржан!» На эти слова мулла возразил: «Она при смерти, одумайтесь, бог накажет!» На что князь отвечал: «Конец нашему разговору!» Ни с чем вернулись послы. От этого удара Нуржан не могла оправиться. Похоронили ее с почестями.

Шли дни. Тем временем Месей росла красавицей, и слухи о том, как она похожа на мать, доходили и до Эрпелей.

Прошло двенадцать лет. В Чиркее прошел слух, что князь Апашев умирает. И действительно, от него приезжает мулла с просьбой: «Половину наследства оставлю Месей. Пришлите ее, чтобы попрощаться со мной, с дедушкой». Магома отвечал посреднику: «Передайте, что у него нет внучки по имени Месей, а богатства пусть заберет с собою на тот свет».

Князя стало лихорадить, он бредил и звал к себе то дочь Нуржан, то внучку Месей, которую ни разу в своей жизни не видел. Чтобы облегчить страдания Апашева, родственники князя решили похитить девочку. Услышав об этом, Магома отправил дочь на хутор Аччи, где она оставалась до самой смерти эрпелинского деда.

Месей, доброта которой была беззащитна, став взрослой, причитала: «Если бы отец отпустил меня к дедушке, то у нас сейчас были бы и бриллианты, и сады, и бараны… Но еще больше я хотела бы хоть раз увидеть своих братьев, сестер из Эрпелей, но отец даже их имена не разрешает произносить. Неужели так и умру?»

Месей по примеру отца стала лекарем. Будучи еще маленькой, она наблюдала за манипуляциями родителя, помогала ему делать второстепенные работы, собирала лекарственные растения. А когда Магома умер, его заменила «тохтур» Месей, пользовалась написанной им книгой по медицине, лечила раны, переломы, вывихи, занималась иглоукалыванием, придавала большое значение массажу, Она вышла замуж за чабана Нуцала. Жили дружно, первыми вступили в колхоз, работали, растили детей.

Вообще медицина в роду потомков «тохтура» Магомы стала как бы традиционной. Внучка Месей, Загидат, работает медсестрой в Чиркее, ее муж Юсуп Юнусов – хирург, отличник здравоохранения СССР.

 

Красавицы из Утамыша

Акай Темиров представлял славный род Темировых из Аксая. На почве кровной мести после ряда приключений он попал в Утамыш. На него засматривались местные девушки и среди них хозяйская дочь Салихат.

И вдруг, как гром среди ясного неба, бегаул Утамыша вызвал к себе Акая, объяснив, что он арестован. Говорили разное, более всего сходились на том, что судить его будут за конокрадство. Очень скоро разнеслась еще одна весть, что аксайца ссылают в неведомые края. Все это оказалось правдой.

На пристани в Астрахани, к своему великому удивлению и радости, Темиров увидел Салихат. Она широко улыбалась, показывая ослепительно белые зубы, и махала рукой.

Вот так, как до нее много лет назад жены декабристов, Салихат вместе с Акаем очутилась на вольном поселении в г. Благовещенске.

Здесь они познакомились с одним чеченцем, который нанял Акая в качестве извозчика. Теперь аксаец то на линейке, то на фаэтоне возил пассажиров. Да и Салихат не била баклуши. Занялась кумысолечением.

Таким образом семья из Дагестана стала жить безбедно. Однако жизнь устроена так, что не знаешь, что тебя ожидает не только завтра, послезавтра, а даже через час.

Однажды, когда Темиров вез на фаэтоне золотопромышленника, на них напали два бандита. Они схватили богача, но не рассчитали одного: извозчик в этой ситуации не остался безучастным. Обернувшись со своего сидения, дагестанец схватил бандитов за шкирки да так сильно ударил их лбами друг о друга, что те без памяти повалились на дорогу. Золотопромышленник не только вознаградил Акая за этот подвиг, но и уговорил стать его телохранителем.

Время ссылки кончилось, и, хотя супруги жили богато, имели много друзей и добрых знакомых, их потянуло на родину.

Перед тем, как сняться с места, Темиров заранее отправил в Утамыш старшего сына Абу с тем, чтобы он подобрал участок земли, где они по возвращении из Благовещенска станут жить. Абу с поставленной задачей, как говорят, справился. Получив телеграмму, он выехал в Порт-Петровск, куда на пароходе прибыли его родители, два брата и сестра. Привезенные богатства грузили на много фургонов, а хозяева в Утамыш приехали на двух фаэтонах. На это невиданное событие сбежались поглядеть все сельчане.

Все, что выгружали с подвод, аульчане воспринимали, как чудо: швейная машинка фирмы «Зингер», керосиновый самовар, примус, велосипед, одеяло на медвежьем меху, ковры, хромовые сапоги, женские туфли со шнурками и на высоких каблуках и т. д.

Но не менее всего этого привлекла внимание неувядаемая красота Салихат и, как две капли воды похожей на нее, дочери Айзанат. Единственное, что отличало их, – девушка была ростом ниже.

Не успели приезжие оглянуться, как руки девушки стали домогаться многие. Она же предпочла Гамзата Алиева, сына муллы, работавшего в Утамыше педагогом. От этого брака родилось двое детей – Ирайганат и Арсанали. Все это происходило уже в советское время.

Внешностью Ирайганат не уступала ни матери, ни бабушке: среднего роста, белокожая, зеленоглазая, добрая, веселая, жизнерадостная. Она обладала красивым голосом, любила петь. Однако наступил день, когда сельчане перестали видеть Ирайганат на свадьбах и вечеринках. Не спрашивая ее согласия, девушку выдали замуж за крестьянина Гамзата, в то время как сватался к ней любимый Абдулжалил. Может, родители выдали бы за него свою дочь, но у последнего была семья: жена и двое детей.

Гамзат знал обо всем этом, поэтому страдал безутешно. И, когда Ирайганат, оставив его, вернулась к родителям, добровольцем ушел на фронт, чтобы сложить там свою бедную голову.

Красавица и Абдулжалил в конце концов нашли друг друга. Были счастливы. В это время пришло известие о гибели на войне Гамзата. Услышав это, Ирайганат забрала двоих детей, нажитых от Абдулжалила, продала дом и стала жить одна-одинешенька в Новом Каякенте.

Красота человеческая обладает могучей силой, однако не всегда приносит счастье.

 

Когда в мою саклю вошла Солтанат

В поисках старожилов моя дорога в апреле 1996 года привела в дом Шихабутдина Баймурзаева в Нижнем Дженгутае.

После ассаламу алейкум первыми его словами были: «Мне 99 лет и 5 месяцев». И так как он, не переводя дыхание, продолжал говорить, мне оставалось только внимательно слушать его.

– Отец мой, Баймурза, – говорил дженгутаец, – до колхозов был середняком. Неплохо жили. Рост имел выше меня, ни худой, ни полный. Проболев всего 15 дней, умер в 73 года. Мы тогда жили на Гильяр-кутане – это в 10 км от Дженгутая. Я там прожил 57 лет, и все эти годы пас овец. Восемь дней из 30 бывал дома, а остальные – с ними, с овцами. Помню ли я какие-либо случаи? Разумеется. Мне шел 34-й год, когда с моим товарищем Али произошла страшная беда. Бешеный волк откусил ему нос.

На лице у молодого человека вместо носа остались ноздри. Тьфу, противно даже в его сторону глядеть. Али чуть не повесился. Спас его профессор Клычев. Сделал пластическую (слово «пластическую» я напомнил. – Б. Г.) операцию, а в селе дальнейшее лечение проводил Осман из квартала Мажагатаул.

Сам я никогда не болел. Даже голова не беспокоила. Вот зубов нет. Нет, не от болезни лишился я, а на фронте. После контузии они стали по одному выпадать.

Аппетит у меня завидный. Очень люблю курзе, каши – не переношу. Более всего употребляю калмык-чай, получаю истинное удовольствие. Мяса я ел много. Сплю от души, даже днем отдаюсь отдыху. Но вот какое дело. Если я вижу черно-белые сны – значит, к засухе. Если цветные – дожди идут. Ко мне на сон, как на свидание, приходят овцы, умершие родственники и обязательно горы, которые я исходил вдоль и поперек. Зрение мое в последнее время ухудшилось. Коран читал без очков. А теперь в 20 см различаю свою кисть, а дальше – будто доска. Очки не ношу – не думал над этим. Людей узнаю по голосу. Если через год приедешь ко мне, и тебя таким образом признаю. Курю «Приму».

Я перебиваю моего рассказчика и спрашиваю людей, собравшихся послушать Баймурзаева:

– Что из себя представляют папиросы «Прима»?

– Хуже сорта, чем «Прима», не бывает, – отвечали знатоки.

И такое дерьмо выкуривает мой долгожитель?

Услышав мои слова возмущения, Баймурзаев усмехается и продолжает свой рассказ:

– Признаюсь, что выпивал и водку, и вино, однако пьяным меня никто не видел. Более 40 лет баловался горячительным. Однажды мой сын, работавший пастухом, говорит: «Если еще раз увижу тебя выпившим, то ты не мой отец!» В тот день посмотрел я на себя в зеркало и увидел отекшее лицо, загноившиеся глаза, измазанный бузою бешмет. Схватил себя за горло, сдавил что есть силы и мысленно произнес: «Кроме пищи и воды через тебя, клянусь, ничего не пройдет!»

После этого горло долго болело, зато сохранил сына, а заодно и себя.

В двенадцать лет я влюбился в Солтанат. Едва дождался зрелого возраста. На нее зарились не одни глаза. Красавица со всех сторон. Когда Солтанат исполнилось 18, а мне 20, послали сватов. Не тут-то было – отказали. Главная причина состояла в том, что наши мамы Дахият и Тавруз между собою не ладили.

– Не маме с Солтанат жить, – сказал я сам себе и задумал украсть ее. Пошел к своему родственнику Гаджи Гаджимурзаеву и рассказал о своем плане. Тот одобрил.

И вот в тот момент, когда моя ненаглядная с кувшином возвращалась с родника Балтааул, я схватил ее в охапку и потащил во двор родственника. Солтанат, видимо, мой театр понравился, потому что она для проформы недолго кричала, не дергалась, не вырывалась. Три дня она находилась у Гаджи. За это время я сходил к бегаулу Дженгутая Алихану и доложил о том, как умыкнул Солтанат.

– Хорошо сделал, – успокоил он меня.

Солтанат вошла в мою душу, как хорошо вбитый в доску гвоздь. Если бы вы знали, как я ее ревновал, то не подумали бы, что я сделал неудачное сравнение. В дни молодости необходимость заставляла меня бывать в Порт-Петровске. Так, поверите ли, я на рассвете выходил из Дженгутая, а днем оказывался на берегу моря. Через горы и долы я двигался быстро. А через Талги возвращался на следующий день. И все это ради того, чтобы не оставлять Солтанат в одиночестве.

Под стать моей жене была еще одна красавица в нашем селе – Ушкият Шихшабек-Гаджиева: среднего роста, светлая, чернобровая, косы до пят. Первым ее мужем стал царский офицер Магомед Гаджиев. Он почему-то дал ей развод. Скорее всего, из-за того, что у нее не было детей. Так все думали. Ушкият недолго ходила свободной. Засватал Пахрудин Казанбаев. Но вскоре женщина заболела и умерла, когда ей было чуть больше сорока лет.

Обращала на себя внимание еще одна дженгутайка – Суна-ханум. А все-таки краше моей Солтанат в ауле не встретили б вы – ни среди девушек, ни среди женщин.

Пять лет, что мы прожили вместе, как один день пролетели. У нас родились двое детей. Не знаю почему, они поумирали. Может, потому, что наши мамы продолжали враждовать, и это в конце концов привело к тому, что мы разошлись и обзавелись новыми семьями. Солтанат умерла пять лет назад.

Долгие годы я чабанил, ходил за овцами. Мне не было скучно. Товарищам рассказывал содержание «Тахира и Зухры», «Лейли и Меджнуна», «Бозигита». Многие суры Корана легко вспоминал. Из-за этого мой авторитет был довольно-таки высок. Да и физически мало кому уступал. Я мог брать под мышки по мешку муки и бегать.

Скука и уныние мне были чужды. Бывало, дождь пойдет, я воткну ярлыгу в землю и начинаю петь, танцевать: овцам на удивление, товарищам – на радость, а мне – удовольствие.

На моем веку пришлось быть свидетелем многого интересного. Видел Гоцинского, Узун-Хаджи, видел революционеров. Самым знаменитым дженгутайцем в мое время считался Юсуп-Кади, когда старшиной аула являлся Осман Гусейнов.

Почему я их упомянул? Оба они заботились о вдовах, предлагали выйти замуж за такого-то или другого, помогали деньгами, зерном, дровами, что было немалым подспорьем.

И с такими-то людьми жестоко поступили. Обоих сослали в Сибирь, а сыновей Юсуп-Кади – Мажита, Алихана, Абдулкерима и Азама расстреляли в родном селении Дженгутай.

В тот страшный день в перестрелке ранили одиннадцать моих односельчан.

После Солтанат я женился на родственнице Разият. Мы не один пуд соли съели вместе. Потом мы разошлись. Если идти на откровенность, то я был девять раз женат. Вы спросите причину. Во всем виновата Солтанат. Кого ни возьму, всем: и внешностью, и старанием – хороши, однако вспомню, какая сладкая была Солтанат, да мысленно начну с нею сравнивать, душу воротит. Чем дальше – тем больше. Нет, думаю, все-таки найду женщину лучшее нее. Вот так перебрал 8 человек, чтобы в конце концов в моем возрасте бобылем остаться. От Разият имею одного сына и двух дочерей.

В 1942 году меня призвали в армию. Сперва находился в Тбилиси, затем в Абхазии. Полгода учили военному делу. Затем бросили в бой под Моздоком. Пуля угодила в ногу. Домой ездил. Лечить помогал доктор Саенко. Был в Венгрии, в Будапеште снова ранили. Осколок угодил в затылок. Как остался в живых – одному богу известно. Под Моздоком погибли мои земляки Ибрагим Сахаватов, Умар Джалаев, а Бекмурза Мамаев и Салахбек Гамзатов были ранены.

Я даже в окопах не бросал молиться. Начну читать: «Аллаху акбар, кулху Аллаху ахад…» – сразу легче становилось, исчезал страх. Ни на минуту не расставался с хайкелем – талисманом. Когда в Венгрии переходили реку, я его спрятал под погон. В это время нас атаковали самолеты. Я потерял память. Когда очнулся – хайкеля не обнаружил. Зато в живых остался. Хайкель спас. Это точно. Держал уразу. И сейчас не отказался от поста, а молюсь только три раза. Такое разрешение дал наш кади…

После этих слов Шихабутдин Баймурзаев перевел дыхание, чтобы в очередной раз закурить папиросу «Прима». Наша беседа затянулась. Водитель несколько раз сигналил, давая понять, что пора возвращаться в Буйнакск.

Я задал долгожителю вопрос, который держу про запас ко всем старикам, чтобы в самом конце беседы спросить:

– Самый счастливый и самый печальный день в Вашей жизни?

Дженгутаец так ответил:

– Самое радостное было, когда в мою саклю вошла Солтанат. Печального было много. Не перечесть мне.

Я еще спросил:

– Что бы Вы хотели?

– Чем наша беседа, – сказал долгожитель, – я бы хотел, чтобы мне дали по мешку муки и сахара.

На этой ноте мы и расстались.

В блокнот я еще занес сведения о том, что у моего героя есть брат Изамутдин, младше его на два года, а другой – Зиявутдин умер в 90-летнем возрасте. Что ровесницей Баймурзаева является Равган Гамзатова, а Ахмет Алхазов моложе их на два года.

 

Обуздала гордыню

Абдурахман большую часть жизни провел в Эрпелях. Он приобрел известность как народный лекарь. В окрестных холмах и альпийских лугах собирал лекарственные травы и готовил настойки от самых разных болезней. Отличался Абдурахман еще и тем, что в день 50 раз молился. В дни уразы к нему приходили пожилые эрпелинцы для бесед на богоугодные темы.

Все бы ничего, да вот супруга его, рослая и некрасивая Айзанат, известна была сварливым характером, чем досаждала мужу. К примеру, если заставала Абдурахмана беседующим с невесткой на русском языке, она буквально взрывалась. Но однажды Айзанат пришлось обуздать свою гордыню.

Дело было так. Сын Айзанат Абуталиб влюбился в дочь Абдуллы Магомаева – Залму. Абуталиб считался достойным кандидатом ее руки: внешностью бог не обидел, по профессии учитель литературы, владеет кумыкским, аварским, русским, тюркским языками. Парень доброго нрава.

Но не тут-то было. Мать Залму – Сапият заартачилась: «Залму – не кто-нибудь, а дочь бывшего военкома Буйнакска, моего мужа Абдуллы. Она хлебный инспектор на пароходе «Шота Руставели». Подумайте над всем этим, прежде чем присылать сватов!» Сказав так, она, подбоченясь и сверкая глазами, исчезла из виду.

Абуталиб на «уазике» помчался в Эрпели, чтобы похитить девушку своей мечты. Однако Залму, которая шла к роднику с ведрами, отбилась от Абуталиба и подняла такой тарарам, что пришлось на предельной скорости уносить ноги.

Вот тогда-то на первый план выступила мать юноши – Айзанат. Она стала на колени перед Сапият. Но лед не растаял, та сказала: «Нет!» И тут же пожалела. Не успела Айзанат покинуть их двор, как твердокаменная женщина упала и разбила коленную чашечку. И, чтобы не накликать на свою голову еще одну беду, по совету военкома Абдуллы выдала дочь за эрпелинца.

А «Шота Руставели» дал прощальный гудок и ушел в очередной рейс.

 

Эстери

В одном горном ауле жила девушка из богатой семьи с редко встречающимся у нас именем Эстери. Не то чтобы уж красавицей слыла она, но что-то было в ней, в ее глазах притягательное, неуловимое, отчего хотелось неотрывно смотреть на нее. Она втайне мечтала об Исмаиле из бедной семьи. Родители же намеревались выдать ее за другого. Однако девушка не захотела жить с человеком, который мог вести речь только о своих овцах да пастбищах.

Если вспомнить, что события, о которых я собираюсь рассказать, происходили до революции, то о браке двух влюбленных и речи не могло быть.

Молодые бежали из аула и поселились в Темир-Хан-Шуре. Родилась дочь. Прежде чем дать имя, надо было посоветоваться с родителями Эстери, но по понятным причинам они этого не могли сделать.

Исмаил подозвал к себе девочку Патимат, дочь соседа Имадутдина, и попросил ее купить туалетное мыло, чтобы искупать новорожденную. Его желание было исполнено очень скоро. На обертке туалетного мыла ярко была нарисована восточная красавица. Исмаил прочитал слово Гюльжаган. Молодожены решили, что будет неплохо дать это имя их девочке.

Вскоре после этого события из аула прибыл человек, который наедине сказал Эстери: «Оставь ребенка мужу и вернись домой. Тебя простят». Молодая женщина почему-то так и поступила. Она надеялась, помирившись с отцом и матерью, возвратиться к мужу и дочери.

В родительском доме Эстери встретили молча, поместили в изолированную комнату, куда через окно два раза в день бросали, как собаке, кукурузное галушки.

Прошло некоторое время, и родственники сделали вид, будто простили ее. Ослабевшую Эстери за руку ввели в другую комнату и задержали у сундука, крышка которого была раскрыта. По обе стороны сундука, как два ангела, стояли братья. Они сказали: «Выбирай, сестра, что бы ты хотела носить. Не стесняйся». А у несчастной глаза разбежались. Не веря своим ушам, Эстери нагнулась над сундуком и стала перебирать в руках изделия из серебра, золота, платья из атласа, кашемира, маркизета, шифона. Бедняжка не замечала, что на ее затылке скрещивались свирепые взгляды братьев, как лезвия кинжалов.

– Бери, бери! – подбадривали братья.

Эстери еще раз нагнулась, как братья запихнули ее в сундук и заперли на замок. Какое-то время Эстери кричала и билась в сундуке, а когда затихла, близкие вытащили мертвое тело и без лишнего шума предали земле.

А что же стало с мужем Эстери Исмаилом и ее дочерью – Гюльжаган? Кажется, в 1937 году его арестовали и сослали.

Та самая Патимат, дочь Имадутдина, видела Исмаила в Красноводске среди сосланных «врагов народа».

Им на свидание дали несколько минут. Громадного роста Исмаил, не стесняясь окружавших, плакал и все спрашивал: «Как там моя дочь Гюльжаган?» Патимат была растрогана тоже до слез, но ничего утешительного Исмаилу не могла сказать, потому что не знала, что с Гюльжаган, к имени которой она имела нечаянное отношение.

А Гюльжаган Исмаиловна перенесла все беды, которые выпадали на долю детей «врагов народа», не согнулась, не сломалась, а стала ученой в области языкознания и написала несколько книг и уйму интересных статей.

 

Встретила барабанным боем

Когда Шамиль в 1859 году из Ведено уходил в Гуниб, помощник его казначи (казначей) попал в окружение. Он и его жена, чеченка, спасли часть богатств тем, что ими завернули свою грудную девочку. Мать с нею сумела перебраться в Дагестан, а что стало с мужем, мне неизвестно.

Прошли годы. Дочь вышла замуж за аварца. У них также родилась дочь, которую назвали Зазай. Когда она превратилась в цветущую красавицу, на ней женился царский офицер Алихан из Нижнего Дженгутая. Часть, в которой он служил, дислоцировалась в Верхнем Казанище.

А женился он на Зазай необыкновенным путем. Однажды, когда был на побывке в родном ауле, заметил на улице симпатичную девушку, которая открыто бросила ему вызов:

– Дерево-то есть, – сказала красавица, – а вот поди догадайся, какие плоды дает?

И не успела Зазай прошмыгнуть мимо молодца, как он схватил ее в охапку и со словами: «Если ты хочешь это знать, то нам с тобою по дороге!» – отвез к себе домой.

Передавая девушку своим родителям, он наказал: «Берегите пуще глаз!»

Вскоре Алихан приехал из Казанища и сыграл свадьбу. Счастье Зазай оказалось недолговечным. Стало известно, что ее возлюбленный и в Казанище заимел если не жену, то, по крайней мере, любовницу.

Как-то приезжает он в Дженгутай, приходит домой, а жена встречает его барабанным боем.

– Ты что, с ума сошла? – остолбенел Алихан.

– Это продолжение твоей казанищенской свадьбы, – отвечала Зазай.

Алихан решил, чтобы сохранить семью, вернуться к ней, но начальство не отпускало со службы. Тогда он сорвал погоны, за что был арестован и посажен на гауптвахту. Его жизнь не сложилась. Умер он.

Зазай в последние годы жила в Темир-Хан-Шуре, где вышла замуж также за офицера – кахца Саида Будунова. Красавица скончалась после Великой Отечественной войны в возрасте за 90 лет, а что стало с ее вторым мужем и сколько он прожил, мне не удалось узнать.

 

Увидел на земле небесную красоту

В 1966 году я познакомился с 105-летним Абдуллой Мирзабековым из Гимров. По его заявлению, ему 123 года, видимо, кто-то в паспорте сделал ошибку. Начал работать с 5 лет. В последние годы занимался садоводством и пчеловодством, за что был отмечен медалью.

В связи с тем, что ослабло зрение, ушел на пенсию. Возится на приусадебном участке. Он самый уважаемый человек в ауле. При его появлении все встают. Но старик не сядет, пока не подаст руку и самым маленьким. Люди всегда ждут от него острое слово. Абдулла даже самые печальные известия приправляет шуткой. Дает молодым и старым советы, как жить, чтобы чистым пронести свое имя. У деда на такой разговор есть особое право.

Мне передали его слова: «Когда Родина позвала, то мои сыновья – раз, раз, раз и еще раз – все четверо пошли на фронт. Спину врагу не показали. Лицом к лицу. Ей-богу, в них стреляли из пушек, иначе разве только один бы вернулся с войны?

Шутка – спутник жизни деда. На годекане он желанный гость: значит, будет много смеха.

Земляки вспоминали, как еще до революции Абдулла ездил торговать хурмой в Астрахань. Подошла красивая девушка. Спрашивает: «Сколько стоит?» – «Ничего не стоит! – отвечает Абдулла. – Забери все!» Девушка не понимает. Абдулла объясняет: «За то, что я увидел на земле такую небесную красоту, бери, забирай весь товар!»

– Взяла она, – переспрашивали нарочно земляки, – твой подарок?

– Нет. Фыркнула. Хотела уйти, потом раздумала. Положила пятак на прилавок, забрала пригоршню хурмы и была такова. Я гляжу и не могу оторваться от нее, а язык прилип к горлу – слова не могу сказать.

– А как же с пятаком? – напоминают деду слушатели.

– Жена, узнав, откуда пятак, швырнула куда-то. Век не прощу!

 

Так и не вышла замуж

Тракторист Хочай Мамаев хотел жениться на красивой Зубаржат. Но та отказывалась идти навстречу по двум причинам. Во-первых, Хочай ей не нравился. Во-вторых, она занимала в ауле самый высокий пост: председатель сельсовета – не чета трактористу. Хочай вконец рассердился и решил ее умыкнуть. На помощь призвал своего дружка Далгатбека. И вот в один прекрасный день среди бела дня Зубаржат была схвачена и увезена в лес – Али-Султан-тала, это если идти в сторону Ишкартов. Самое удивительное состояло в том, что, невзирая на крики и мольбы девушки о помощи, эрпелинцы на это событие смотрели будто на спектакль, с той лишь разницей, что даже в финале события почему-то не аплодировали.

А Хочаю и это не помогло. Зубаржат заставила молодцев вернуть себя домой. Дружки были арестованы и посажены на два года. Выйдя из тюрьмы, Хочай остепенился, женился на другой. Тут началась война, куда попал и наш герой. Долго ли, коротко ли, пришло извещение, что Хочай пропал без вести.

Вы спросите: а как с Зубаржат? Между тем красавицей будто овладела черная меланхолия, она не вышла замуж, всех женихов отвергла, увлеклась государственной и общественной работой. Все в ауле удивлялись, почему она упорно не хочет устроить семью, как вдруг Зубаржат покинула наш мир. Это случилось ночью, когда бледная луна безразлично смотрела в окно ее сакли.

 

Вопреки всему

Беличо из Арчо еще девчонкой выдали замуж за богатого арчинца.

Все село двинулось провожать невесту, да и заодно посмотреть, каков будущий муж. Поглазев на него, они вернулись восвояси.

А тем временем жених устроил первый экзамен своей нареченной, не подозревая, что нрав ее был что погода глубокой осенью в горах. На глазах мужа она поспешно разделась и скользнула под одеяло. Он поманил Беличо пальцем и заставил покинуть супружеское ложе.

Арчинец разлегся и приказывает Беличо, показывая на свои сапоги: «Снимай!». Та, не скривив даже гримасу, исполнила приказ, а затем, взяв кувшин, произнесла: «Пойду помолиться» – и была такова.

Через горы и долы бежала к себе домой Беличо. Заскочила к тете, а та отвела девушку к родителям, помирила с ними. А дальше происходит что-то необычное. У Беличо вскоре умирает отец. То ли из-за этого, то ли еще по какой причине она забирается на скалу Панту, поднявшуюся на 50 метров над аулом, и бросается с нее. Удивительно то, что она падает на кучу залежавшейся кукурузы, сложенной на крыше сакли, и остается в живых, только повредив руку. Она опухает настолько, что обручальное кольцо утопает в складках кожи.

Когда боль в руке стала нестерпимой, из Караты пригласили лекаря по имени Хадис. Тот колдовал с помощью ножа, пока не освободил палец от кольца. Хадиса благодарили за помощь, но лекарь от подарков отказался и открыто заявил родителям девушки, что он хотел бы жениться на ней.

Беличо, которая, казалось, навсегда излечилась от любви, все-таки не была против брака с каратинцем, но пришла новая беда: Хадиса убили. Девушку засватали за Шамсутдина – ученого человека и лекаря. Но во время восстания в Дагестане в 1877 году алима арестовали и сослали в Сибирь.

В письмах на родину он сообщал, что русские к нему относятся хорошо, что выучил их язык и узнал немало сведений, которые пригодятся ему в народной медицине. Когда Шамсутдин возвратился из ссылки, то все наперебой приглашали к себе в гости послушать его рассказ, как он жил на чужбине. А рассказчиком, говорят, он слыл необыкновенным.

У них с Беличо родилось двое детей.

Галбац-Дибир учил детей арабскому языку, религиозным канонам, был физически крепок и в 90 лет собственноручно обрабатывал свой участок. Скончался в 1953 году.

Его брат Хаджияв пошел по другой линии. Признал советскую власть, а за образованность и преданность власти его избрали председателем Каратинского районного Совета, но в 1937 году арестовали и вскоре расстреляли.

Их отец, Шамсутдин, умер в 20-е годы XX века в возрасте около 100 лет. А наша героиня прожила 110 лет. Прожила бы дольше, но не сумела перенести потерю сына Хаджиява. Как только до нее дошла весть о его гибели, угасла в одночасье.

 

И мед надоедает

Вот-вот должна была быть свадьба Юсуфа и нелюбимой девушки.

И вдруг накануне к юноше прибежала другая – ну прямо картинка по имени Умукусюм.

– Только на ней женюсь! – объявил сын отцу.

А тот – Юсуфу:

– Чего ты такой, не похожий на других? Как же нам быть с твоей невестой?

Сын на эти слова отвечал так:

– Мусульманская религия допускает четырех жен. Раз ты настаиваешь – у меня их будет две.

По этому поводу обратились к невесте. Та заартачилась: «Войду в дом Юсуфа, если он прогонит бесстыжую». Эти слова будто кипятком ошпарили отца жениха. Он велел ей передать, что если она будет брыкаться, то по шариату женит Юсуфа еще на двух красавицах, а не на таких, как она!

С тех пор дурнушка молча переносила все, что бы в доме ни происходило, понимая, что состязаться с красотой – все равно что биться головой о стенку.

У Юсуфа и Умукусюм родились девять детей. Жили все они в счастье и благополучии. Иногда Юсуф думал: «Как бы сложилась моя судьба, если бы в один прекрасный день ко мне не прибежала моя любовь – Умукусюм?»

Дальше события развивались в соответствии с поговоркой: как бы ни был сладок мед, но и он в конце концов надоедает.

Дурнушка вначале была кем-то вроде прислуги в доме счастливцев. Иногда Юсуф уединялся с нею, чтобы выполнить супружеский долг. И это так начало ему нравиться, что он зачастил к ней, пока в доме не произошел грандиозный скандал.

Тогда по требованию Умукусюм соперницу сплавили к родителям. Но это еще больше разожгло чувства Юсуфа, и он стал тайком встречаться с изгнанницей. Такое положение Умукусюм вынуждена была терпеть до самой своей смерти.

Она не знала, что счастье, даже самое большое, скоротечно.

 

Первая в ауле

Первой красавицей за все время существования аула Истури считалась Айзанат, рослая, с изумительными чертами лица.

Горцы – очень сдержанный народ, но всякий, кто бывал в их доме, готов был стать рабом ее красоты. Об этом никто не осмеливался вслух говорить, оставалось лишь тайно вздыхать.

По ряду причин, о чем я скажу позже, Айзанат дала обет не показываться на людях и ни на минуту не покидать дом.

А мне очень хотелось увидеть первую даму аула Истури и хотя бы немного с ней поговорить. По этому поводу я обратился к моему доброму товарищу – учителю, который в селе имел авторитет да к тому же был в каком-то родстве с затворницей.

Сперва коллега даже замахал на меня руками, объявив, что встреча исключается. Но, когда я сказал, что потомки наши будут благодарны, если мы хотя бы на фотоснимке сумеем донести до них лицо бесподобной красавицы, учитель заколебался. Я все напирал в таком духе, пока он не повел меня по тесным улочкам аула и, осторожно толкнув высокие ворота, мы не вошли в довольно тесный двор. Я остался внизу, а мой товарищ по деревянным ступенькам поднялся до площадки, которая упиралась в дверь.

На стук моего товарища тотчас показалась женщина, и мне нетрудно было догадаться, что это и есть Айзанат. Я успел заметить только белую китайскую шаль, наброшенную на голову, и прекрасное лицо с едва заметной улыбкой.

Вспомнив, что мое дело – не разглядывать земное чудо, а снять на пленку, я расстегнул пальто, вытащил фотоаппарат и едва стал наводить резкость на две фигуры, как ворота широко распахнулись и вошел молодой человек лет тридцати с иссиня-черной бородкой.

Посреди крохотного двора стояло короткое бревно с воткнутым в него топором. У меня екнуло сердце – мужчина кинулся к топору. Однако с ходу не сумел выдернуть его. Этих секунд, когда бородач замешкался, хватило на то, чтобы между нами очутился мой сообщник, учитель. Они круто поговорили, и я, сопровождаемый свирепыми взглядами молодого человека, вышел вон со двора.

Теперь мне оставалось только узнать хотя бы обещанную моим коллегой историю о недоступной красавице.

Отец Айзанат по имени Алихан был глубоко религиозным человеком, знал арабский язык, чтению и письму он научил и свою дочь. Об этих ее занятиях мало кто подозревал. Слава о ее красоте разнеслась далеко за пределы аула. Такая слава не всегда родителям была в радость, так как многим женихам приходилось отказывать, а это значит нажить себе лишних врагов.

Не знаем почему, а может, чтобы никого не обидеть, девочку заперли в четырех стенах, и мало кто даже из женщин мог похвастаться, что видели личико Айзанат.

И все-таки, несмотря на такие строгости, Алихан и его жена Тетей проглядели свою дочь. А случилось следующее. Их земляк Ансар, также наслышанный о красоте девушки, в солнечные дни в маленький квадрат окошка, устроенного почти у потолка, с помощью зеркальца пускал «зайчиков».

Девушке было любопытно: кто же хочет разглядеть ее? Однако предусмотрительные родители Айзанат в той комнате не держали такую мебель, чтобы их дочь могла бы из окошка увидеть окружающий мир. «Зайчики» же появлялись аккуратно в каждый солнечный день.

Безвыходных положений, как известно, не бывает. Нашла выход и Айзанат. Осколок зеркала она привязала к кончику палки, под углом поднесла к окошку и чуть не уронила свое «изобретение». Она увидела симпатичного молодого парня, автора «зайчиков». Понравился.

С тех пор пошло. Он пустит «зайчик» – она тотчас поднимает палку с осколком зеркальца, разглядывает лицо молодца. Это было их свиданием, началом беседы, объяснением в любви. И пришел день, когда Ансар осмелился отправить сватов.

Алихан не стал особенно упираться. Это было время, когда полным ходом шла борьба со всем старым миром за новый быт. И так как начальство косо посматривало на него как на арабиста и богача, Алихан решил пожертвовать дочерью, чем лишиться свободы и того, что десятилетиями было нажито.

Тогда, в предвоенные годы, в ауле не играли шумных свадеб. Так поступили в обеих семьях, хотя все в селе только и говорили, что самая красивая девушка войдет в дом самого счастливого человека.

Какое-то время аул волновался, как море после бури, не утихали хабары на годекане, в семьях, пока другие события, скажем, вроде принудительной организации колхозов, не заставили людей отвлечься от того, что им казалось самым занимательным в их жизни. А она, как всегда и везде, потекла своей чередой. В семье Ансара и Айзанат появились дети. Если на первых порах молодец думал, что у него в руках весь земной шар, то теперь, когда в сакле, хотя и по-прежнему красивая, но с двумя детьми жена, можно было опуститься на землю и дать понять, что и он не из простого десятка.

Айзанат же всегда помнила, что неотразима, и свои позиции так просто отдавать не собиралась. Короче говоря, нашла коса на камень. Возлюбленные не сошлись, как говорят, характером. Прожив всего несколько лет, они разошлись.

Мать Ансара Бита будто назло немедленно женила сына на своей родственнице Месей. Айзанат снова заточили в четыре стены. Все в ауле говорили, что принципы принципами, но разведенные по-прежнему любят друг друга.

Однако случилась беда. У Ансара на складе при ревизии обнаружили недостачу нескольких килограммов зерна. Возбудили дело, и заведующего упрятали в тюрьму. Вернулся Ансар, серьезно заболев, но с мечтою воссоздать первую семью. Она не осуществилась, так как болезнь намертво схватила его.

На ясе, куда собралось пол-аула, мать покойного, мысленно обращаясь к Айзанат, пела: «Короли и цари домогались твоей руки, но ты им отказала. На весь Дагестан прославленная любовь Ансара пусть сегодня умирает со мной».

Она пела песню об их любви, не забывая при этом обвинить и себя в том, что так поторопилась их разлучить.

– Ах, обычаи, обычаи, – причитала несчастная мать, – до чего же вы беспощадны!

Вы спросите: как же сложилась судьба Айзанат после смерти Ансара?

Она также заболела, притом настолько серьезно, что пришлось уложить в больницу. Вскоре, в ночную пору, произошло землетрясение. Айзанат вынесли на улицу. Истури шумел, как встревоженный улей, и каждый был занят заботами о себе и близких. А исхудавшая, изможденная до крайности Айзанат, читая молитву, жалела о том, что не успела поблагодарить русскую медсестру, которая вынесла ее из здания, раскачивающегося из стороны в сторону от непрерывных подземных толчков.

 

Возраст не старил ее

В 1855 году в Ботлихе родилась девочка, которую нарекли Хадижат и которая еще подростком заставила волновать своей красотой сердца молодых людей.

С каждым годом девочка росла и ввысь, и вширь, достигнув к зрелости 180 см роста и около 100 кг веса. Но от этого она нисколько не потеряла своей привлекательности.

Теперь о ней могли вздыхать только самые рослые и сильные джигиты Ботлиха.

Из них смелее всех действовал Муртузали. Он жил в верхнем квартале села – Тад-авале, а Хадижат обитала в нижнем – Горт-авале. В той части, где проживала девушка, имелся холодный родник. Там впервые и заметил красавицу Муртузали. Видимо, он о себе был высокого мнения, раз, даже не переговорив с девушкой, не узнав, что и как, сразу отправил сватов. Те вернулись с таким ответом: «Она у нас единственная дочь, и в верхний квартал отдавать не собираемся. Кроме того, Муртузали не родственник нам, пусть ищет ровню себе».

Такой ответ не обескуражил молодца. Муртузали в самые разные времена суток искал встречи с девушкой, еще несколько раз посылал сватов, но те, как и в первый раз, получили от ворот поворот.

Родственники Хадижат предположили, что незваный жених может пойти на опрометчивые шаги, поэтому утроили бдительность.

Вскоре по Ботлиху прошел слух, что Муртузали женился на соседской девушке. Жители аула вздохнули, сказав: «Слава Аллаху», понимая, что гроза на этот раз миновала и верхний, и нижний кварталы.

Хадижат была белолицей красавицей, однако не сидела сложа руки дома словно княгиня, а работала в поле наравне с другими, и нередко ее можно было видеть с копной сена на спине величиной в целую арбу.

Тем временем спокойно вздохнула и Хадижат, которой Муртузали нисколько не нравился – ростом с гору, косматый, обросший, крупные черты лица, а ладони – что огородная лопата.

Дни сменялись днями, в горном ауле происходили разные события. То человек умер, то ишак свалился в пропасть, то к такому-то из Темир-Хан-Шуры приехал родственник – царский офицер. Каждый такой случай становился целым событием в тихом горном селении. Затем снова наступала такая скука, что хоть криком кричи.

И вдруг на ботлихском ясном небе разразился гром: исчезла Хадижат. Где только ни искали, в какие только закоулки ни заглядывали, какие только скалы ни облазили, вплоть до того, что снарядили гонцов в окрестные села, хотя родители Хадижат догадывались, что ее могли умыкнуть люди назойливого Муртузали. И если дело не доходило до кинжалов, то только потому, что не покидала мысль: а вдруг дочь сама сбежала в верхний квартал?

Три дня в высочайшем напряжении затаился аул. Уж в который раз пришли сваты. Что делать? Как быть? Вернуть Хадижат? Кто на ней после случившегося женится? Убить послов – не только кровников приобретешь, но и позору не оберешься. Но и на этот раз сваты вернулись ни с чем. Правда, им не сказали ни «да», ни «нет». В течение года родственники Хадижат не признавали случившегося факта, а когда узнали истину, простили.

А случилось вот что. Отчаявшись получить руку красавицы, Муртузали решил похитить ее. Была устроена засада. Однако не одна ночь прошла, пока его люди близ мечети замерли, когда по «темному коридору» (Бец’агкъват) домой возвращалась Хадижат.

Ее никто не сопровождал. Такая удача! На нее набросили бурку, завернули в другую и понесли на руках. Ни кричать, ни биться не было смысла. Заперли в одной из комнат родственников на случай, если люди девушки вздумают совершить нападение на дом Муртузали. До этого дело не дошло. Хадижат стала женою молодца. Перед этим она спросила:

– Ты ведь женат, меня хочешь второю женою сделать?

– Нет, – отвечал Муртузали и рассказал следующее.

После тщетных усилий мирно решить вопрос понял, что родители могут запереть девушку под замок. Чтобы усыпить их бдительность, Муртузали объявил, что он женится, и привел к себе домой дальнюю родственницу.

– В ту же ночь, – рассказывал он Хадижат, – как я с друзьями похитил тебя, она ушла к себе.

… Эту историю мне поведал внук Хадижат и Муртузали Гаджи-Магомед Андалов, человек с высшим сельскохозяйственным образованием, живущий в Ботлихе.

По его рассказу, дед умер от тифа в 20-е годы. По этому поводу бабушка сокрушалась: «С таким трудом Муртузали женился на мне, чтобы так рано покинуть этот мир».

Когда ее младший сын погиб на фронте, она много дней плакала, вся опухла. Положенное по обряду сделали, корову зарезали, мясо раздали.

Память у бабушки была исключительной. Я нарочно спрашивал у нее: «Ты видела Зелимхана?»

– Да, – отвечала она и начинала рассказывать истории, связанные с чеченским абреком.

И что интересно: с годами Хадижат ничего не меняла в своем повествовании, ни убавляя, ни прибавляя что-либо от себя. Я ей не меньше благодарен, чем матери. С ней чрезвычайно интересно было беседовать, слушать ее. А какую ласку она раздавала нам, детям, внукам, да и соседским ребятам, которые прибегали посидеть, погреться около нее. Брат бабушки Махама бобылем прожил до 80 лет, она и за ним ухаживала, кормила, похоронила.

Может, потому, что она была доброй, возраст не старил ни ее лицо, ни ее тело. Бабушка скончалась в 1972 году в возрасте 117 лет.

 

Заберите своего Камала

В Цыйше проживал состоятельный крестьянин по имени Ошет. Славный и добрый труженик не хуже других, однако у него было, как бы это поделикатнее сказать, одно «преимущество» перед сельчанами: пригожая, изящная, смуглая жена.

В последнее время к Ошет зачастил кунак из Вихли. Сидит, пьет, ест, смотрит на его жену.

Однако, если женщина влюбляется в мужчину, не разбирая его достоинства и недостатки, значит, у нее недуг.

Ошет ждал, что жена возмутится вызывающим поведением гостя, но она и виду не подавала, что ей неприятны ухаживания вихлинца.

– Значит, – сказал себе Ошет, – что-то у них назревает, если уже не сорван плод.

Когда в очередной раз прибыл гость, хозяин приказал жене устроить хорошее угощение. Красавица не только не возмутилась таким расточительством, а с удовольствием приступила к заботам на кухне. Чего только она ни приготовила, что только ни ели и ни пили муж и гость. Вихлинец блистал остроумием, сыпал анекдотами, смешными рассказами, а в довершение ко всему взял пандур и стал петь. Пел странные песни, видно, хмельное окончательно помутило его разум:

И еще в таком духе. Хозяйка заливалась колокольчиком, будто в шутку воспринимает песню вихлинца. А как переносил эти слова Ошет – одному Аллаху было ведомо. В то же время казалось, что он сам виноват, допуская, чтобы гость говорил рискованные вещи.

Наконец, Ошет проводил гостя далеко за аул. Он шел впереди, держа за уздечку лошадь, на которой восседал премного довольный гость.

Перед тем, как расстаться, Ошет попросил:

– Уступи-ка на минуту свой пистолет.

– А зачем? – удивился гость.

– Сейчас узнаешь!

И не успел вихлинец узнать, в чем дело, как пуля угодила прямо в его сердце. На теле убитого земляки нашли записку с такими словами: «Заберите своего Камала».

По решению седобородых Ошета сослали за гору Шунудаг в Суртинский участок нынешнего Акушинского района.

Ошет на новом месте не унывал. Преодолев в ночное время горные дороги, он появлялся у своей красавицы, из-за которой совершил кровопролитие. Она понимала свою вину, потому молча переносила неумирающую ревность мужа.

Слух о том, что жив их враг, не давал покоя вихлинцам. Они прослышали о ночных хождениях Ошета. И однажды, устроив засаду, прикончили его.

На груди Ошета родственники нашли аналогичную той, первой, записку: «Теперь вы заберите своего Камала».

Эта история 140–150-летней давности, приключившаяся из-за потерявшей голову женщины, не имела продолжения, так как с той и другой стороны были убиты по одному человеку.

 

Теперь тоже беспокой Рахиму!

В Кавказскую войну заметной фигурой считался гергебилец Урдаш. Во время одного боя он пленил 12 солдат. В другой раз, когда некий человек собирался выстрелить в Хаджи-Мурата, Урдаш с крыши сакли успел прыгнуть на плечи врага, чем спас от смерти знаменитого наиба. Хаджи-Мурат об этом случае не переставал рассказывать и называть Урдаша своим братом. От этого человека в Гергебиле пошел целый тухум.

Еще говорят, что в 90-летнем возрасте он потерял первую жену и женился на 18-летней красавице Рахиме. Вскоре гергебильцы стали замечать, что молодая женщина погуливает. В последнюю очередь, как это бывает, об этом узнал Урдаш. Он призвал к себе сына от первой жены и велел покончить с соблазнителем. Тот отказался исполнить приказ отца.

– Почему я должен защищать Рахиму? – сказал сын. – Она мне мачеха.

За эти слова Урдаш обозвал сына трусом, но наказывать не стал. Старик через одну женщину попросил ухажера оставить в покое его жену, но тот не унимался.

Однажды вскоре после разговора с сыном, проходя мимо мечети, Урдаш увидел соблазнителя, разговаривающего с какой-то женщиной. Урдаш, не раздумывая, приблизился к нему лицом к лицу и с плеча рубанул кинжалом. При этом громко произнес: «Теперь тоже беспокой Рахиму».

В связи с этим дедушку сослали в аул Нуни, где Урдаш прожил еще 30 лет и скончался в возрасте 120 лет. Жил он один, а красавица Рахима вскоре нашла ему замену, но пятно измены за ней тянулось до самой смерти.

 

Декабристка из Кани

Одним из руководителей восстания 1877 года в Дагестане стал лакец Камиль Ахмедов. Отменный храбрец, он писал обращение к горцам, призывая их к оружию.

Но вот движение потерпело поражение, горцы снова покорены, вожди повешены или сосланы. Среди сосланных оказался и Камиль Ахмедов из Кани. За ним отправилась и его молодая жена Халли с годовалым ребенком Исмеем. Люди эти попали в жуткие условия: строгий надзор, непосильная работа, суровый климат.

Прошли годы. Не выдержав испытания, Камиль заболел и умер. Только два человека – жена и сын, оплакав умершего, похоронили его на чужой земле. Впереди было страшное ожидание – что будет дальше?

Местечко дремало под толстым слоем снега, когда Халли во сне увидела кошку. Обрадовалась бедная женщина, и пришло успокоение: ведь в тех местах кошки не водились. Наверное, сон к счастью, – подумала она. Дни начинались с предвкушения радости.

И действительно, вскоре пришла бумага, разрешающая матери и сыну возвратиться на родину. То был чудесный день, она была так возбуждена безумным весельем, как если бы за плечами у нее выросли крылья. В Кани на приезжую смотрели как на человека, вернувшегося с того света.

Женщина с изрубцованной душой, она всю себя посвятила сыну, желая вырастить его похожим на мужа – отважным, смелым, преданным народу. Одним из первых в Кани Исмей получил высшее образование, работал учителем.

Когда началась Великая Отечественная война, Исмей, не медля ни минуты, отправился в военкомат и ушел на фронт, воевал и в звании майора погиб в 1944 году.

К этому времени матери Исмея, Халли, уже не было в живых, она умерла в 1932 году в 90 лет.

Кстати, пора досказать эту историю. Мы, наверное, не стали бы писать о ней, если бы не одно обстоятельство. В Кани уверяли меня, что песня о восставших лакцах 1877 года принадлежит Халли. И, если это так, Халли вдвойне достойна нашего упоминания:

 

Испытание за испытанием

Некий горец одного из аулов нынешнего Чародинского района за убийство человека сидел в темир-хан-шуринской тюрьме. Его дочь собралась выйти замуж за односельчанина, требовалось благословение родителя. За этим благословением, надев новые чарыки и взвалив на плечи хурджун с едой, отправился в областной центр брат девушки Осман. Ему дали свидание с отцом, а тот, узнав, по какой причине явился сын, приказал: «Я не молод и не знаю, сколько мне сидеть в тюрьме за проклятое убийство. Поэтому, пока не перезрел плод, отдай сестру замуж, если человек, который просит ее руки, достойный горец. А я думаю, что он достойный, хотя бы потому, что берет в жены дочь убийцы».

Рассказав о новостях в ауле, кто умер, кто родился и о многом другом, послушав и рассказы отца о тюремной жизни, Осман так же пешочком двинулся в обратную дорогу. Когда он с доброй вестью подошел к окраине села, его, как громом, поразила пренеприятнейшая новость. Оказалось, пока Осман шел в Темир-Хан-Шуру, а там делал рушбет чиновникам, пока возвращался домой, сестра перебралась к своему возлюбленному.

Осман какое-то время сидел как окаменевший. Сердце жгли тысячи чертей, но он нашел в себе силы снова отправиться к отцу за советом. Тот был краток:

– Поступай, как велит адат!

Сын так и сделал: убил сестру вместе с похитителем. Османа сослали. Но вот горе: жена не собирается ехать с ним, родители уперлись, не пускают.

Осман забрал 13-летнюю дочь Залму и оказался в Сибири. Там она вышла замуж за Али, земляка отца, которого за что-то также отправили в не известный доселе край.

Потороплю события. У Али и Залму родилась красавица дочь Салихат. Ей исполнилось 13 лет, когда родители возвратились в Дагестан. Они не поехали в Чароду, а поселились в такой глуши, как Арыхкент.

Однажды, когда Салихат с матерью ходила за покупками на дженгутайский базар, она обратила на себя внимание всех собравшихся. Странно было им видеть двух горянок, говорящих на русском языке, одетых ярко и чисто, ведущих себя с достоинством, притом поддерживающих разговор с тем, кто бы с ними ни заговорил.

Не успели мать и дочь вернуться с покупками домой, как к их сакле прискакал гонец с известием, что такой-то молодой дженгутаец, имеющий немало богатств и скота, да в придачу дом и сад, предлагает прелестной Салихат свою руку.

Залму рассудила следующим образом. Дочери 13 лет, значит, уже на выданье. Достойной ей партии здесь как будто нет. Сватает же человек состоятельный. Может, повезет?

Но была одна закавыка. Дочь, единственный ребенок, своенравна. Перечить ей Залму не в состоянии. Салихат же загадочно молчала. Будто воды в рот набрав, не говорила ни да, ни нет, пока из Дженгутая не прибыла арба с подарками. Следовало действовать. Женщины отправились на базар, где им в толпе собравшихся показали человека, домогающегося руки Салихат.

Все бы ничего, но одно смутило девушку, и она тут же на базаре вынесла свой вердикт: «Ни за что!» Причина отказа выйти замуж оказалась проще простого: предполагаемый жених был обут в… чарыки.

Подарки возвратили, и не успели затихнуть пересуды вокруг этой истории, как объявился новый жених. Руки юной капризницы просил 23-летний Магомед, владевший скотиной, мельницей, огородом и домом в нижней части Арыхкента. И хотя Магомед также носил чарыки, но он понравился Салихат, и бракосочетание произошло.

Три года прошли как один день, только вот детей не было. «Кто-то напустил на твою дочь порчу, посмотри, как она похудела, на ней лица нет. Не будет Салихат счастья с Магомедом». И так день за днем долбили Залму соседки, будто у них не было других забот. Наконец, добились того, что Залму пристала к дочери: «Собирайся к бегаулу в Аркас, надо разводиться!». Как ни противилась Салихат, мать заставила-таки ее явиться к бегаулу Раджабу и изложить суть дела.

– Не могу ослушаться родителей, – объявила она мужу.

Вернулись в Арыхкент. Дом Салихат маячил наверху, а Магомеда – в нижней части села. Как увидит он саклю любимой, кровью сердце обливается. Прекрасный образ день и ночь преследовал его. Попросил зелья у знахарки. Та посоветовала: «Ходи какое-то время на кладбище и молись. Тоску к Салихат как рукой снимет». Послушался, три месяца регулярно ходил, не помогло. Не найдя выхода, Магомед в отчаянии собрался и в одночасье покинул аул.

Тем временем житель Аркаса Халит, состоятельный человек, упросил бегаула Раджаба отправиться в Арыхкент и сказать Залму, что он желает обручиться с ее дочерью. А Раджаб, не будь дурак, отправился в Арыхкент и сам начал свататься к красавице. Его не смущало то, что у него от первой жены имелся сын, жена в положении, да и возрастом сам вдвое был старше арыхкентки. В то же время у него было одно преимущество перед всеми соперниками, которые зачастили к Али и Залму. Как-никак Раджаб исполнял должность бегаула и являлся властью в двух названных населенных пунктах. Попробуй ослушайся.

Отдали Салихат в Аркас. И она, на радость Раджабу, каждые три года дарила мужу по ребенку. Когда прошли 15 лет и набралась куча детей – трое мальчиков и две девочки, произошел такой случай. Отца Салихат Али уже не было в живых, а мать Залму тяжело болела.

– Пойду, проведаю маму, – попросилась как-то Салихат.

– Не пойдешь! – строго произнес Раджаб.

К тому времени уже действовала советская власть, и командовать парадом, как раньше, бывший до того бегаулом, Раджаб уже не мог.

– Нет, пойду, – решительно отрезала жена.

К тому времени, о котором идет речь, первый муж Салихат, Магомед, возвратился с женою Муит и пятью детьми домой и снова жил в Арыхкенте.

Салихат взяла на руки трехмесячную Патимат и ушла к матери, остальных детей ей не дали. Дошло дело до суда, который занял сторону Раджаба.

– Посмотрите, какая она молодая и красивая, – говорил он, обращаясь к судье и народным заседателям, – она найдет себе кого надо, а мне хоть детей оставьте!

Такое решение и вынесли сердобольные люди из нарсуда.

Вернулись женщины домой. Поплакали, погоревали. Они не знали, как дальше быть. Как оказалось, первая любовь не забывается. Не забыли друг друга Магомед и Салихат. Они снова соединились. Магомед оставил жену и пятерых детей. Надо же!

Не знаю, кто их понял, кто простил, а кто нет, но вот как сложилась дальше дорога людей, измученных пятнадцатилетней разлукой.

Салихат умерла после землетрясения в 1970 году. Она ехала на грузовике из Буйнакска в Махачкалу. Во время подъема на Атлыбоюнский перевал машина перевернулась, и люди погибли. Среди них нашли и нашу героиню.

Она была рослой, сильной женщиной, как и все люди ее тухума. Синие глаза, правильной формы нос, пухлые губы и длинные, в две косы черные волосы заставляли мужчин оглядываться на нее даже тогда, когда ей шел уже 70-й год – год, когда ее не стало.

Мужа ее, Магомеда, владельца овец, коров, лошадей, пчел, в колхоз не приняли. Он не сожалел. Успел продать скотину, уехал в Буйнакск, купил дом, устроился работать на кожзавод и так отличился, что его приняли в партию. А потом его «разоблачили», попросили с работы и из партии. Как он избежал ареста, один бог знает. Повезло.

Магомед вернулся в Арыхкент. А там смилостивились над ним, дали ферму. Стал он командовать полеводами. Умер он раньше жены.

 

Два берега на одном берегу

В юности чиркеец Айдемир Гаджиев был муталимом и проходил курс арабской школы в ауле Зубутли. Здесь-то он и влюбился. Дело в том, что в той же школе обучались и девушки. Предметом любви Айдемира стала дочь состоятельного человека.

Тогда ни свободно поговорить, ни писать записки или, скажем, назначить свидание молодые люди не могли, иначе в тот же день решилась бы их судьба.

Выход из трудного положения нашла зубутлинка. В один из дней религиозного праздника отец девушки пригласил всех муталимов к себе в гости. По этому поводу была устроена общая молитва. Айдемиру удалось пару раз обменяться взглядами с возлюбленной. Он не знал, какой сюрприз ждал его в этот день. Айдемир почувствовал, что его легкий сапог не лезет в калошу. В ней он нашел завернутый в бумагу носовой платок. Лучшего свидетельства симпатии, наверное, нельзя было бы придумать.

Айдемир помнил этот случай всю свою жизнь. Но прошли годы. Айдемир жил в Чиркее, а мечта его оставалась в Зубутли, как бы на разных берегах одной и той же реки, хотя оба аула располагались на одном левом берегу Сулака, в каких-нибудь десяти километрах друг от друга.

Айдемир Гаджиев из Чиркея

Мой герой женился на своей односельчанке, заимел четырех детей и до 1928 года работал учителем в Какаюрте. В том самом 1928 году его перевели в Чиркейскую школу. Договорившись с женой, он решил сперва сам отправиться на родину, а потом, как устроит дела, забрать и семью.

В те дни шли проливные дожди. На третий или четвертый день от скалы, что нависала над Какаюртом, оторвалась большая глыба и накрыла саклю, где жила семья учителя. На следующий день жители Чиркея предали земле жену и трех детей Айдемира.

В живых остался еще один сын, который перед трагедией жил у бабушки в Чиркее. Вся любовь отца перешла к нему. Мальчик был одаренным. На отлично окончил семилетку в Чиркее и курсы бухгалтеров в Буйнакске. В 1944 году его перевели на работу в селение Артлух, что за Салатавским хребтом. В первый же по приезде день сын Айдемира остановился у кунаков. Выйдя ночью по нужде, юноша перепутал направление, упал в пропасть и разбился насмерть.

Я хорошо знал Айдемира Гаджиева, мы дружили с ним. Рослый, слегка сутулый, он обладал многими прекрасными качествами: был добр, гостеприимен, знал четыре языка, в том числе и арабский.

В 60-е годы была жива и первая любовь Айдемира, жила она в Хасавюрте, без мужа. Им бы соединиться. Так думали и они. Но ей стали нашептывать, что Айдемир в возрасте, страдает одышкой, за ним нужен уход, стоит ли ей, известной в Хасавюрте модистке, тащиться в Чиркейскую глушь. Да и ему намекали на кое-что. Сплетни, хабары не дали создать семью.

 

Упрекают дочерей

Много десятков лет назад жители Нижнего Дженгутая были взбудоражены одним случаем. Пронесся слух, что девушка по имени Ажий покончила с собою. Как? Почему?

Оказалось, гибель девушки связана с любовью. Ажий увлеклась парнем-одногодком, а он – ею. Все бы хорошо, да вот любимый из бедной семьи.

– Ну да, – сказали родители девушки, – мучари с белым чуреком хочет сравниться, арба – с фаэтоном. Так не бывает, так не должно быть…

Сколько девушка ни плакала, сколько ни умоляла родителей, они были глухи и тверды. Не в те двери стучалась девушка.

Стояла глубокая осень, все в багряном цвету. По небу поплыли журавлиные стаи, подули студеные ветры с севера, тяжелые капли дождя срывались из черных туч. Вот в такой день, выйдя из сакли, Ажий и пошла за аул, в местечко Алдасир, забралась на вершину двухсотметровой каменной скалы и бросилась в пропасть.

Когда пастухи гнали скот в аул, увидели распластанное тело девушки. Из Дженгутая пригнали арбу, положили на нее бездыханное тело, накрыли буркой, а на следующий день предали земле. И постарались забыть.

Но жизнь как устроена? Как раз то, что хотят отнять у памяти людей, как нарочно сохраняется и передается из поколения в поколение.

И до сих пор в ауле, если осерчают на дочерей родители, могут упрекнуть: «Лучше бы не Ажий, а ты упала с той скалы».

 

Цена измены

В двух километрах от Мугуруха располагается хутор Эдетль – это 30–40 сараев и халуп, находящихся под землею, где жители содержат скот. Однако в давно прошедшие времена здесь вместо хутора стоял настоящий город с водопроводом и озером, который называли ханским.

Хан имелся и в Гецебе (ныне земля Бацады). Как-то прошел слух, что Гецебский хан ухаживает за женою Эдетлинского хана.

Она была юной, а в таком возрасте, как известно, таится неуправляемая сила, которую можно назвать озорством, если вовремя ее не пресечь.

Однажды в хане Эдетля заговорил дикий инстинкт обманутого мужа. До рассвета он перебирал в памяти каждый шаг жены, пока не решился позвать соблазнителя в гости. С женой хан пока не захотел вести откровенный разговор.

Хан Гецеба, отозвавшись на приглашение, заявился во всем блеске. Они пировали до рассвета. Когда восток стал розоветь, оставив перепившего кунака, эдетлинец с нукерами выехал на охоту. Нукеры между собой возмущались хозяином: как он мог свою красавицу оставить наедине с ханом Гецеба, когда об их отношениях люди шушукаются на каждом углу!

– Потерпите немного, – мысленно отвечал им хан, – скоро кое-кому зашью рты.

А задумал он такое, что думай – и не додумаешься. Перед отъездом на охоту живот спящей жены он покрыл хной. Через два дня, если считать и день приезда, пока отсутствовал он, хан по приезде домой пригласил соседа на очередной пир, а затем искупаться в озере.

Разделись ханы и полезли в воду. Тут-то подозрения в измене жены полностью подтвердились. Соблазнитель был убит, а люди его разбежались. Однако ночью они вернулись, чтобы погубить прекрасный Эдетль в огне. Жители последнего также не остались в долгу. Сделали так, что от Гецеба остались лишь обугленные строения – цена измены неразумной женщины.

 

Двести первая

Судьба Наташи Арцыбашевой, темир-хан-шуринской гимназистки, сложилась трагически. В 15 лет она влюбилась в одного офицера.

Хотя девушка начиталась всяких романов, но страдания у нее были не бумажные, а настоящие. Но вот беда – офицер никак не реагировал на ее чувства. Он смотрел на Наташу как на забавную куклу, не больше.

Девушка была уязвлена. Недолго думая, она тайком вынесла из дому револьвер и на виду южных казарм Темир-Хан-Шуры, где служил возлюбленный, застрелилась.

Темир-Хан-Шура, ныне г. Буйнакск

Узнав о несчастии, офицер искренне сожалел, что не приголубил, не утешил девочку, однако вскоре чувство нежданной вины прошло под напором новых встреч и вздохов с другими гимназистками, которых в ту пору в Темир-Хан-Шуре оставалось ровно 200, притом одна краше другой. Вскоре он забыл двести первую.

 

Жениться? Ни-ни!

В Темир-Хан-Шуре должность полицмейстера занимал человек по фамилии Апрелев. Жена его в областном центре слыла первой красавицей. Она обладала необычайной способностью влюбляться. Надкусив запретное яблоко, она на этом не останавливалась.

В этой области Апрелев был настоящий профан, хотя понимал, что самое серьезное испытание мужьям – привлекательность их жен. А жена полицмейстера, как я уже говорил, была привлекательна: едва заметная курносость, губки бантиком и завитки волос, кокетливо выбивающиеся из-под шляпки у висков.

Апрелев любил ее, души в ней не чаял, а она любила другого человека – артиллерийского офицера. Апрелев узнал о связи жены с чужим человеком и решил положить конец позору. И надо же такому случиться. Как раз в тот день навстречу полицмейстеру попались его жена под руку с поклонником. Апрелев вытащил шашку и ринулся вперед. Тут раздались друг за другом два выстрела: офицер сперва расправился с Апрелевым, а затем покончил с собой.

Темир-Хан-Шура. 1881 год

Красавица недолго печалилась. К ней стал присматриваться губернатор Дагестана Тихонов, а потом взял да и женился на ней.

Однажды, в связи со смутой в Закавказье, генерал был отправлен в Грузию, в Батуми он был убит.

Тихонова привезли в Темир-Хан-Шуру, отпели в Андреевском соборе и предали земле. А красавица – дважды вдова – осталась ждать, кто же на нее снова обратит внимание. Но желающих больше не находилось. Ухаживать – пожалуйста, а жениться – ни-ни.

 

Вот была любовь!

Лидия Загорянская была замужем за офицером Владимиром Закутовским. Когда началась Первая мировая война, он уехал на фронт.

Дни шли за днями. Лидия не получала с фронта ни весточки. Обеспокоенная, она пошла к гадалке, а та ей говорит: «Скоро тебе быть вдовой». Женщина пришла домой и покончила с собою.

Муж ее Владимир, оказалось, не погиб на фронте, жив, здоров. Когда же приехал в Темир-Хан-Шуру и узнал, что случилось с его Лидией, не захотел больше жить и последовал ее примеру. Это была любовь!

 

Подруга жены гения

На Великокняжеской улице Тифлиса красовался особняк генерала Павла Ивановича Степанова. В доме с ним жила и его внучка – княжна Ольга Чеботарева, ученица гимназии. Ее лучшей подругой считалась приехавшая из Темир-Хан-Шуры Александра – дочь генерала Простова, несшего службу в Дагестане.

По воскресеньям Степанов имел обычай катать на фаэтоне обеих девушек. Генерал был очень строг. Мог на полном ходу осадить лошадей, остановить экипаж и сделать строгое внушение офицеру, не по форме отдавшему честь или сделавшему вид, что не заметил его превосходительства. В то же время баловал внучку и потакал ей. Может, поэтому Ольга росла кривлякой. За глаза люди говорили: «Княжна несерьезная, поверхностная, короче говоря – ломака».

На всех гимназических конкурсах юная княжна легко завоевывала приз королевы красоты.

Александра Простова

Несмотря на это, ее с темир-ханшуринкой связывала крепкая дружба. На всех зимних и летних каникулах Ольга гостила у Простовых в Темир-Хан-Шуре. Здесь же, в свою очередь, отец Александры – генерал Простов катал девушек по Аргутинской улице или вывозил на ферму своего друга – генерала П. И. Мищенко. Ольга успевала познакомиться не только с гимназистками областного центра Дагестана, но и с офицерами местного гарнизона.

Короче говоря, княжна и здесь, как и в Тифлисе, была в центре внимания молодых людей. Так продолжалась два или три года, точно не знаю, пока в одно лето Александра приехала в Темир-Хан-Шуру одна. – Где же Ольга? – спросили первым делом у нее.

– Вышла замуж и уехала в Америку, – отвечала Александра.

Когда Простовы услыхали, с кем укатила княжна за океан, все ахнули. И было от чего. Оказывается, партию красавице составил не кто-нибудь, а чемпион мира по шахматам гениальный Хосе Рауль Капабланка! С ума можно сойти.

Александра несколько раз пробовала связаться с подругой, посылала письма, однажды даже отправила телеграмму, но то ли ее весточки не доходили до Америки, то ли госпоже Капабланка было не до темир-хан-шуринки.

Александра Простова не обиделась на приятельницу и при случае рассказывала знакомым о своей гимназической подруге и о том, как ее судьба сложилась после Тифлиса и Темир-Хан-Шуры.

Сестра А. Простовой – красавица Леля вышла замуж за офицера и также уехала в Америку. Оттуда сообщала все, что узнавала об Ольге Чеботаревой-Капабланка и о ее знаменитом муже – Хосе Рауле.

Да, будущая супруга шахматного гения не раз гостила в Темир-Хан-Шуре, поражая жителей города своей внешностью.

 

Из варшавы – в Темир-Хан-Шуру

В Дагестане говорят: «Разрежь арбуз – и там найдешь лакца». Представители этого народа разбросаны по всему свету. Один из них проживал в Варшаве, зарабатывая на хлеб-соль ювелирным искусством. Он имел броскую внешность – рослый, красивый молодой человек.

Одна варшавянка, тоже молодая и тоже не обделенная красотой, зачастила к нему. Она приносила свои драгоценности, дольше других оставалась в мастерской, будто заинтересовавшись поделками дагестанца, частенько проходила мимо окон мастерской.

Очень скоро у них закрутился роман. Эта связь не могла продолжаться бесконечно. Когда стало очевидно, что дагестанец может поплатиться не только мастерской, но и собственной свободой, возлюбленные бежали и поселились в одном богом забытом горном ауле. Через некоторое время, убедившись, что их след утерян, чета переехала в Темир-Хан-Шуру.

Всему, даже очень хорошему, приходит конец. Лакец увлекся другой красавицей, остыл к полячке и покинул ее. Покинутая женщина собралась было вернуться на родину, но тут за ней стал ухаживать чиновник З. из областного центра, да так напористо, что она не выдержала осаду и сдалась.

Жили они прекрасно, душа в душу, оба были довольны друг другом. Каждым вечером, смешавшись с публикой, они гуляли по Аргутинской улице или танцевали на балу в офицерском клубе.

К тому времени полячка не потеряла ни свежести лица, ни стройности фигуры. Поэтому, наверное, многие украдкой следили за влюбленной парой.

Однако ни он, ни его красавица-жена не знали, какая беда ждет их впереди. Однажды летним вечером они, как обычно, пили чай на балконе своего двухэтажного дома на Гунибском шоссе. Раздался выстрел, и З., как подкошенный, рухнул со стула на пол. Незнакомые люди стали барабанить по воротам. Красавица оказалась не из робкого десятка. Она схватила ружье и закричала, что, если убийцы ее мужа не уйдут, она их перестреляет, как куропаток. Твердый голос отчаявшейся женщины и угроза отмщения подействовали на незваных гостей.

Похоронив мужа и продав дом, измученная женщина решила вернуться на родину. В это трудное время к ней явился бывший супруг – лакец-ювелир. Его уговоры помириться и зажить, как прежде, в ладу и мире, ни к чему не привели. Она заказала фаэтон и покинула Темир-Хан-Шуру.

Но на этом не закончились ее страдания. На Атлыбоюнском перевале разбойники остановили экипаж и ограбили ее дочиста. Как она добиралась до родины и добралась ли вообще, трудно сказать, но в областном центре упорно циркулировали слухи, что полиция в курсе событий, однако почему-то никаких мер не приняла.

Муки, какие пережила от всего случившегося варшавянка, мне очень даже понятны.

 

На закате дней

Среди долгожителей Нижнего Казанища я обратил внимание на женщину с благовидным лицом, хотя ее возраст, как мне сказали, приближался к 100 годам.

– Она совершила хадж! – шепнул мне кто-то из присутствующих.

Это было удивительно, ведь шел 1956 год. Оказывается, казанищенка посетила святые места за много лет до этого. Мне захотелось поговорить с ней. Звали ее Нуржаган Гаджи-гатун Бамматова.

– Когда начали строить колхозы, мне было 70 лет. Вот и посчитайте, сколько сейчас. Наверное, более 100. Годы тают, как весной снег. Муж мой, Касум-Гаджи, не дожил до колхозов, умер в 80-летнем возрасте.

Человек не железо, наверное, поэтому, несмотря на то, что я всегда ладила с ним, Касум-Гаджи покинул меня.

Ты спрашиваешь о посещении Мекки. Чтобы попасть туда, я и мои семь спутниц плыли долго-долго. Посетили мы много мест, но самое яркое впечатление у нас осталось от могилы пророка Мухаммеда у источника «Зам-Зам». Мы не только выпили священную воду, но и в сосудах, со всевозможной осторожностью, привезли домой.

– О чем Вы мечтаете? – спросил я.

– А почему об этом ты спрашиваешь? – вопросом на вопрос ответила Нуржаган Гаджи-гатун.

Я промолчал.

– Хорошо, отвечу. На сегодня желаю две вещи: пусть колхоз отпустит немного дров и хотя бы полмешка кукурузной муки. Если к начальству будете обращаться по этому поводу, не говорите, что я Вам жаловалась…

– Вы что, боитесь?

– Не то слово. Стыдно.

– А сами в правление не обращались?

– Однажды осмелилась. Обещанием все и кончилось.

Дожить до 100 лет, всю жизнь отдать колхозному труду, чтобы на закате дней получать пенсию в 20–25 рублей и при этом сохранить стыд, – это же надо!

 

Рядом с революционером

Смуглая, черноглазая, среднего роста Рукижат из богатой семьи почтенного Буттая была выдана за односельчанина Саида Габиева, который был старше нее почти на десять лет.

Рукижат имела лицо и фигуру, достойные внимания. Даже когда друг за другом она родила четырех детей – Кабилат, Зулейхат, Уммухана и Марзу, не лишилась привлекательности.

Все тяготы жены революционера она перенесла достойно.

Однажды, это произошло в смутное время, в их кумухский дом нагрянули трое вооруженных людей. Они потребовали, чтобы Габиев срочно явился к озеру, где собрался джамаат. Рукижат умоляла его не покидать дом, но муж последовал за незваными гостями. У озера чуть не произошло кровопролитие, но революционер, ответив вызовом на вызов, ушел, не показав врагам спину. Возвращаться домой было крайне опасно. Он укрылся в квартале Табахлу.

Сайд Габиев

В это самое время в его дом снова явились вооруженные люди: «Где Саид?». Рукижат взялась толковать, как было дело, но пришельцы пригрозили:

– Не прикидывайся дурочкой! Если не скажешь, где Саид, порежем тебя и твоих детей на куски!

Они хотели еще позубоскалить, но несдержанная в гневе Рукижат отбежала к стене, резким движением сняла с гвоздя кинжал и предложила:

– Самая смелая папаха пусть подойдет ко мне!

Мужчины, не ожидавшие такого поворота событий, начали обыск, бросая время от времени косые взгляды на хозяйку дома.

Когда же решили спуститься в хлев, жена Габиева разразилась смехом:

– Разве мой джигит станет, как овца, хорониться в хлеву?

Такой обыск произвели и деникинцы. Несколько раз, делая небольшие передышки по ночам, Рукижат вызывали на допрос. Деникинцы интересовались, куда запропастился борец за Советскую власть.

Пригрозили, что посадят женщину на хлеб и воду, а если она вздумает испытывать их терпение, то повесят на майдане на всеобщее обозрение. И все понапрасну. Рукижат дала бы растерзать себя на куски, чем выдать.

Ее отвели в крепость и закрыли там, куда обычно сажали провинившиеся нижние чины. Женщина отказалась принимать пищу. С учетом этого факта, а также того, что среди части жителей Кази-Кумуха начался ропот, Рукижат пришлось освободить.

Чуть раньше этого события, узнав, что деникинцы собираются конфисковать габиевского коня по кличке «Гум», Рукижат за ночь спрятала его в дальнем ауле, чтобы утром, как ни в чем не бывало, заняться хозяйством. А в это время Саид Габиев с братом жены Магомедом хоронился в пещере близ аула Шушия. Жена красного партизана Адама Жилаева Абидат и Рукижат тайком носили им пищу.

Поторопим события. Их выследили. Шушинцу по имени Магомед было приказано разузнать, на самом ли деле Габиев и его родич по жене хоронятся в какой-то дыре. Шушинец услышал доносящийся из пещеры печально-сладкий мотив. Послушал, но все же не стал испытывать судьбу, не поднялся на верхотуру, а в Кази-Кумухе доложил, что облазил все известные пещеры, однако нужных начальству людей не нашел. В ту же ночь Саид Габиев и Магомед покинули спасительную пещеру и, отшагав десятки километров, очутились в ауле Балхар, где их приютил имам мечети…

Когда повсеместно в Дагестане установилась Советская власть, в Кази-Кумух приехал Саид Габиев. По этому случаю в его доме собрались близкие и друзья. В это время в их двор на лошади въехал человек, известный под именем Шах. Увидев его, дочь Габиевых вспомнила, как этот самый Шах хотел раздавить детей своей лошадью, а затем с досады поджег их дом.

Растолкав гостей, девочка подошла к Шаху и громко спросила: «Что же это вы пришли в дом, который спалили?» В ту же секунду Рукижат потащила дочь в свободное помещение, чтобы сказать:

– Запомни, если стучится враг в нашу дверь, следует принять. Может, сердце его смягчится, и уйдет он от нас не врагом, а другом.

Саида Саидовна заверяла, что совет матери она неустанно повторяла и своим детям.

…Рукижат стояла рядом с Габиевым, пока их дороги по какой-то причине не разошлись. За кулисы их отношений заглядывать мне дано не было.

Рукижат Габиевой не стало в 1971 году, ей был 81 год.

 

Платок из сундука

Рамазан Рамазанов в Буйнакске известен как фронтовик и как парикмахер экстра-класса. Его услугами пользовался и я.

6 октября 1989 года я пришел к нему не стричься, а записать историю-другую, которыми он время от времени меня угощает.

– У моего двоюродного дедушки, Рамазана Кадиева из Кая, – начал свой рассказ брадобрей, – в Чиркее, Ахтах и в родном селе имелись галантерейный и промтоварный магазины, которые в революцию отобрали. Каким-то чудом в сундуке моей мамы, Шуанат, сохранился платок с изображением императрицы Екатерины II в окружении ангелов.

После землетрясения в мае 1970 года, как Вы помните, горьковчане в нашем городе строили дома по своим проектам и со своим материалом, начиная с гвоздей и шурупов и кончая кирпичом и железобетонными плитами. Каким-то образом их руководитель Руденко узнал о платке, пришел ко мне в сопровождении представителя обкома КПСС. Просит уступить платок с тем, чтобы передать в музей г. Горького.

Кое-кто из знакомых мне стал советовать: «Заломи цену». Как можно, говорю, они помогают нам в горе, а тут «заломи цену». Отдал бесплатно, а горьковчанин уверял меня, что подарок Рамазана будет ценнейшим экспонатом – хотя бы потому, что на нем вышиты дорогие слова: «Нижний Новгород».

Это вступление к главному рассказу, – объявил мне Рамазан Рамазанович.

У него всегда так бывает, начинает издалека, а вторая или третья половина его разговора может не иметь никакой связи с началом. Но на этот раз Рамазанов изменил своему правилу. Он рассказал о том, кому принадлежал платок, который оказался в сундуке его мамы.

– Теперь о моей бабушке Сакинат Умаровой, прожившей 145 лет, – продолжал он. – Откуда я знаю, что она прожила без малого полтора века? В одной арабской книге, хранящейся в нашей семье, на одной из страниц написан ее тарих – год рождения. А умерла Сакинат, дай Аллах ей на том свете спокойствия, в день кончины Сталина – 5 марта 1953 года.

Какой переполох произошел, вы даже себе представить не можете. В ауле, оказывается, думали, что моей бабушки давно нет в живых, а тут, на тебе, объявляется. В день великой скорби умирает самая обыкновенная горянка. Надо же!

А получилось так вот почему. До 115 лет Сакикат была вполне здорова. Ходила на родник, затевала беседу, ну, в общем, была у людей на виду. Но пришел день, когда она не стала показываться на улице. И люди просто забыли о ее существовании. Уже поздним числом председатель сельсовета ругал дочь Сакинат Шуанат, почему она не говорила, что ее мама, может, самый старый на земле человек, мол, помогли бы чем могли. Может, попала бы в Книгу рекордов Гиннесса. Это, конечно, были хабары. Когда я мыкался на фронте, моей семье, в том числе и бабушке, никто пальцем не шевельнул, чтобы помочь.

Теперь – какая была в жизни Сакинат Умарова? Скажу я вам, очень веселая, жизнерадостная, донельзя добрая. Характер золотой.

Зубы мелкие, все до единого сохранились, аппетит, как говорил наш фронтовой старшина, был тройной. Танцевала она на всех свадьбах, пела и наравне с мужиками пила бузу из балхарского кувшина.

Почему я сказал, что у нее характер был золотой? Вот почему. Она не унывала даже тогда, когда отобрали все имущество, на пяти-шести возах отвезли в Кумух и на базаре, как на аукционе, распродали наши богатства. «Бог с ними, с вещами, – говорила она нам, – радуйтесь, что нас самих не забрали».

Бабушка Сакинат имела рост почти в 2 метра. В молодости была плотного телосложения, а к старости похудела.

 

Внучка Хаджи-Мурата

В судьбе Уммухайир (Умы Муратовны) Хаджи-Мурат, как в фокусе, сошлись далекое прошлое и сегодняшнее Дагестана. Сами посудите. Ее дед, наиб Шамиля Хаджи-Мурат, погиб в 1852 году, более 150 лет назад. А внучка героя Л. Н. Толстого была моя современница!

Когда в Хунзахе художник Е. Е. Лансере писал иллюстрации к повести Толстого, он обращался к прошлому. А прошлое тухума Хаджи-Мурат было многотрудное. Но, рисуя портрет маленькой девочки из дагестанского аула, художник наверное, верил, что ее жизнь сложится по-иному, лучше.

Перед Первой мировой войной Уммухайир, а было ей тогда семь лет, повезли в Петербург, чтобы устроить в Смольный институт благородных девиц. Тут возникает много «но». Кроме знания русского языка, надо было знать еще один иностранный язык. Кроме того, иметь приличные манеры. А наша героиня знала только аварский язык и имела отличные данные, чтобы бегать по длинным коридорам Смольного института, а о манерах – и не говорите!

Уммухайир. Рисунок Е. Е. Лансере

Вы спросите: как же могли ее беготню в течение двух месяцев терпеть? Думаю, по двум причинам.

Подслушаем разговоры, какие велись в институте благородных девиц:

– Ах, неужели это внучка того самого Хаджи-Мурата?

– Да-да! Она протеже академика Лансере.

– Тогда понятно!

Девочка оказалась хрупкой для петербургского климата, медики рекомендовали вернуть ее на Кавказ, в крайнем случае в среднюю полосу России. «Когда физически окрепнет, выучится русскому языку, тогда добро пожаловать!» – сказали на прощание тем, кто привез Уммухайир.

Как раз в это время дядя девочки М.-М. Хизроев окончил институт, получил назначение в Саратовскую губернию.

Поблагодарив художника Лансере, он увез с собою племянницу. Побывали они в Аркадаке, Красном Куте и других местах, где Хизроев построил 7 элеваторов. Тем временем девочка училась у гувернантки и русскому языку, и грамоте, и хорошим манерам.

Как-то заехал принимать очередной элеватор начальник Саратовских зернохранилищ Федор Христофорович Платонов. Он возмутился: «Зачем издеваетесь над девочкой? Отдайте нам ее в Саратов!»

Мария Георгиевна, жена Платонова, устроила девочку в подкласс Саратовской гимназии, одновременно наняла репетитора. Мария Георгиевна, кроме прочего, вырабатывала у дагестанки «характер и совестливость».

– Например? – спросил я при встрече в Москве у Уммухайир Хаджи-Муратовны.

Она отвечала:

– Судите сами, если я в 1947 году устроила ее похороны в Москве, не является ли это совестливостью и характером?

Трудно было с ней не согласиться.

Слева направо: Уммухайир – внучка Хаджи-Мурата, Патимат-Заграт – жена Махача Дахадаева, Разият – жена Магомед-Мирзы Хизроева

Платоновы оказались прекрасными людьми. Ухаживали за девочкой как за своей. Когда в феврале 1917 года Хизроев уехал в Дагестан, девочку не отпустили: «Во-первых, – сказали они, – смутное время, во-вторых, не стоит отрывать от учебы, в-третьих, когда все уляжется, возьмете».

Пока все успокоилось-улеглось, прошло четыре года – 1917–1920 годы. Платоновы сами голодали, но девочку спасли.

В 1920 году Уммухайир оказалась, наконец, в Темир-Хан-Шуре в семье Хизроевых. Вскоре приехала ее мать Зульхиджад, но выехать в Хунзах они не могли, так как город был окружен мюридами Н. Гоцинского.

Когда же приехали, то в доме застали погром: какие-то люди сожгли картины – подарки Лансере, на коврах они рубили дрова, растащили ценности. Зульхиджад сказали, что видели, как в Цунте продавали ее кольца, ожерелья, другие ценности. Она села на лошадь и в одном габалае ускакала к Кавказскому хребту.

Богатства свои не нашла, зато заболела воспалением легких и умерла.

Еще до этого печального случая Уммухайир написала письмо наркому просвещения Дагестана Саиду Габиеву такого содержания: «Тоска смертная! Хочу работать». Тот издал следующий приказ: «Племяннице М.-М. Хизроева приказываю в Хунзахе открыть детдом». Это было в 1921 году. Собрала 50 детей, дочерей погибших партизан, бедняков. Затем ее пригласили в Буйнакск и сказали: «Откройте интернат горянок, у вас есть опыт». Поехала. В это время ее премировали путевкой в Москву на сельхозвыставку. А в Москве уговорили остаться учиться… Сперва рабфак, затем мединститут, далее клиника профессора Кончаловского. Три года проходила ординатуру. В Москве встретила друга жизни Николая Петровича Белова, который в войну служил в штабе маршала Мерецкова.

Она никогда не забывала Дагестан. По зову сердца приехала домой в 1934 году и по 1937 год работала в Махачкале. При ней произошел первый выпуск врачей.

В ее кабинете висел большой портрет Д. Коркмасова. Ей приказали: снимите!

– Не сниму! Он сидел при царе, был в изгнании и не может быть врагом.

Затем она вступила в защиту наркомздрава т. Кумарипова.

– Это плохо кончится, – говорили ей.

А она: «Я не боюсь, потому что говорю правду».

– Лучше уезжай, – посоветовали друзья и близкие. Пришлось подать заявление об уходе. Это произошло в 1937 году.

Когда началась война, ушла на фронт. В 1941–1943 гг. руководила эвакогоспиталем. Представляете, что это такое?

После войны снова Москва, работа в Центральной Кремлевской больнице. Здесь, в Москве, ее знали как Ума Муратовна Хаджи-Мурат. Кого только ни лечила, кого только ни ставила на ноги наша землячка. Академиков Вавилова, Баха, Скобельцина, Соколовского, композитора Юрия Милютина. Список этот включает более 50 видных ученых и деятелей культуры.

Она была близка с турецким поэтом Назимом Хикметом и его женой.

Уммухайир и Николай Петрович Белов

…В Москве на улице Осипенко жила скромная женщина – наша землячка, внучка Хаджи-Мурата – Ума Муратовна Хаджи-Мурат, человек очень сложной судьбы. Я дважды посетил ее. Она рассказывала, я записывал, задавал вопросы. Готовил материал для передачи по телевидению. Многое из того, что слышал, упускал, оставляя «на потом». «Потом» не получилось. Моим надеждам на новые встречи, увы, не суждено было сбыться. Ума Муратовна – внучка легендарного наиба Шамиля Хаджи-Мурата ушла в мир иной.

 

Ради чести своего сына

У кумторкалинца Гапура дядя был холост. Однажды Гапур его спрашивает: «В Муслимауле (ныне Атланаул) я приметил одну красавицу. Как смотришь, если поеду за ней?». Уламывать дядю пришлось долго. Наконец, он сдался. Договорились и с невестой. Через месяц отправились за красавицей, и вдруг она заартачилась: «До меня дошел слух, что жених в возрасте да еще скуп, потому даю отказ».

А в это время в Кумторкале уже полным ходом гуляет свадьба, народ ждет невесту. Не с пустыми же руками возвращаться. Уговорили какую-то вдову и повезли.

Дядя – ни в какую: по приметам понял, что привезли не ту. Тогда мать Гапура, тоже родом из Муслимаула, взяла за руку вдову и повела к себе домой: «Будешь второй женой моего мужа!». А обделенный жених собрал нескольких молодцев, поскакал в Муслимаул, выкрал красавицу и привез к себе домой.

Жили они в довольствии. И вдова обрела свое счастье – почти до ста лет она прожила с отцом Гапура. А вот его родная мать, та, что приютила чужую женщину, пожертвовав собой ради чести своего сына, недолго протянула.

 

Увез на фаэтоне

Хайбулла Алиев, выходец из горного аула, человек интересной судьбы, имевший высший милицейский чин в предвоенном Дагестане, иногда выкидывал такие кульбиты, что многие хватались за головы. Вот один из них.

Однажды Хайбулла, прогуливаясь по аллее темир-хан-шуринского горсада, увидел девушку. Шла она в окружении нескольких подружек и одной пожилой дамы.

Друзья навели справки, и очень скоро Хайбулла знал, что красавицу зовут Папам и что она дочь эрпелинского князя.

Была не была, сказал себе Хайбулла, и на фаэтоне с несколькими товарищами покатил в Эрпели. Им здорово повезло: ворота дома красавицы оказались незапертыми, а, кроме того, Папам была одна-одинешенька в большом доме. Не подозревая об опасности, она сидела на ступеньках лестницы. Фаэтон вкатил во двор, молодцы схватили девушку и, как она ни сопротивлялась, ни кричала, ни умоляла оставить ее в покое, усадили в коляску, чтобы укатить в Темир-Хан-Шуру.

Похититель в это время занимал должность заместителя начальника милиции округа. Учитывая заслуги Хайбуллы Алиева в гражданской войне, его простили. А вот Папам ни за что не хотела подчиниться, билась в истерике, заявляя, что она княгиня и ни за что не пойдет за узденя замуж. Однако красавица очень скоро должна была все-таки смириться, и вот почему.

Двоюродным братом Папам являлся кафыркумухец полковник Алархан. Он сказал: «Если не смиришься, убью», но, поскольку девушка все еще роптала, Алархан избил ее кнутом и отправил в Эрпели. Обо всем этом было известно родителям Папам, и, когда явились сваты, они, ни слова не говоря, дали свое согласие.

Поступок Алархана объяснялся очень просто: он был другом Хайбуллы, кроме того, последний не раз приходил на помощь кафыркумухцу в трудные дни.

Эрпелинка была высокого роста и обладала недюжинной силой. Мне показывали трюмо высотою не менее трех метров, с толстым зеркалом, весом что-то около 70 кг. Папам легко переставляла его с места на место. Однажды она избила женщину, которая взяла дорогую вещь, но ни денег, ни ценность не возвращала. Строга она была и к своим детям – Забиту и Патимат.

А главное – полюбила-таки своего мужа, которого сперва отвергала.

 

Решил по-своему

Как-то население аула Кулибухна собралось в живописном местечке, чтобы совершить мавлид.

В самый разгар молитвы из села поступила пренеприятная весть: похитили Патимат, девушку из тухума Мамма. Попросив у бога прощения, кулибухнинцы прервали мавлид и устремились за похитителями. С той и другой стороны раздавались выстрелы, но почему-то ни с той, ни с другой стороны жертв не оказалось. Короче говоря, погоня кончилась ничем.

Потом выяснилось, что весь этот шум был устроен ради молодца Мустафы из селения Карани. Стороны помирились, и Патимат стала женою похитителя.

А еще позже выяснилось, что и похищение, и погоня были всего-навсего спектаклем, предназначенным для родителей. Но разве нельзя было по-человечески засватать кулибухнинку за каранинца? Оказывается, нет. Руку красавице предлагали не менее достойные молодцы, чем Мустафа. Поэтому эту задачу последний решил по-своему.

 

Решительность

Будучи на булка (сбор сельчан для оказания помощи односельчанину), Хадижат впервые увидела суженого. Возвратившись домой, девушка заявила отцу и матери:

– Я за него замуж не пойду!

– Почему? – всполошились родители.

– Потому что у жениха позвоночник слабый.

– Как ты могла об этом узнать?

– На булка он сидел развалившись.

И не вышла замуж.

Родители сносили ее характер – она была единственным ребенком в семье. А в мужья Хадижат выбрала Ильяса из Цудахара. Последний считал себя счастливцем: жена его, хотя не отличалась особой статью, внешностью мало кому уступала.

Бедняга Ильяс умер в 1925 году, а Хадижат осталась с четырьмя детьми мал мала меньше. Женщина работала день и ночь, чтобы не уронить себя в глазах соседей. Была у нее черта, которая отличала ее от других, – решительность. Ни от кого не скрывала, что при советской власти молится, читает Коран, держит уразу, знает истории пророков и всему этому учит своих детей. Обо всем этом знали и власти, и школа, однако связываться с ней не осмеливались.

Хадижат умерла через 33 года после мужа, поставив на ноги всех своих детей.

 

Хасавюрт – Тегеран – Париж – Махачкала

Художница Ольга Васильевна Гюлли Иранпур происходит из знаменитой семьи Бергов. Я не искусствовед, потому речь пойдет не столько о картинах дагестанской художницы, сколько о ее биографии.

Дед Ольги Васильевны, Николай Васильевич Берг, выдающийся журналист, писатель и переводчик, участвовал во время Крымской войны в обороне Севастополя. Но я не упомянул бы имя Николая Васильевича Берга, если бы в августе 1859 года он не присутствовал в Гунибе, где Шамиль сложил оружие. Дед Гюлли Иранпур знал также и арабский язык. Таким образом, он мог быть переводчиком между имамом и А. И. Барятинским. Такое предположение не исключается.

Не менее интересна биография художницы по материнской линии. Прадед Ольги Васильевны, поэт Аполлон Майков, бывал в наших краях во время Кавказской войны и вывез отсюда «черкешенку». Она родила ему мальчика, будущего деда моей героини, его звали Николай Новиков. Он получил дворянский титул. Увлекся медициной, дослужился до чина генерала. Во время русско-японской войны был судовым врачом. Японцы потопили корабль, на котором служил он, но Новиков чудом спасся. После войны служил в Тамбове, а последние годы его прошли в Калуге, где он имел собственный дом. Его дочь, Ольга Новикова, вышла замуж за Берга, Гюлли Иранпур – их дочь.

Мать Гюлли, Ольга Николаевна, приходилась близкой родственницей художнику Коровину. Отец моей героини Василий Берг являлся создателем мельницы, очищающей просо от шелухи, исследователем мелкой вспашки, а главное – впервые в мире Василий Николаевич – более чем 150 лет назад – выдвинул гипотезу об озоновом слое и черных дырах в космосе.

Теперь, когда я пунктирно коснулся жизни нескольких близких людей Ольги Васильевны, читателю, надеюсь, не трудно представить, в какой просвещенной семье воспитывалась будущая дагестанская художница. Хотя я знал ее немало лет, однако обратился к ней только в 1979 году. Мне очень повезло. В ее рассказ мне не пришлось вносить особые коррективы.

– Любовь к изобразительному искусству, – говорила Гюлли Иранпур, – это в крови Бергов. Мы не мыслим жизнь без мольберта, холста, полотна. Да и к писательскому труду у нас есть склонность. Дед начал писать стихи с 9 лет, отец также с такого возраста. И хотя мне этого никто не внушал, я начала сочинять вирши тоже с 9 лет. Совпадение? Не знаю.

Ольга Николаевна – мать Гюлли Иранпур (1903)

Отец мой был известным рисовальщиком, он один из основателей общества московских художников. Многие его картины были уничтожены во времы пожара. Студия отца находилась на втором этаже, а внизу – кухня с газом. Вся студия сгорела.

Не знаю, рок это или еще что, но у меня с картинами тоже такое случилось. Думала: повеситься, что ли? Около 100 картин исчезли после выставки в Москве, в Париже, Антверпене и в других городах, где демонстрировали, кроме них, мною созданные скульптуры, предметы прикладного искусства, костюмы. Все это вспоминаю с ужасом: мой 20-летний труд был похищен…

Моя любимая тема – космос. Графические работы «Рождение космонавта», «В космосе», «Гагарин», «Рождение новой эры» и другие посвящены ему, космосу… Это увлечение – от отца. А на иранскую тему я написала картину «Народ идет за мир».

– Простите, – перебиваю я, – при чем тут Иран?

– Дело в том, – отвечала художница, – что мой муж, Фарух Ибрагимович, по профессии химик, известный в республике, кумык по национальности. У отца Фаруха мама была аваркой, а дед – азербайджанец. Он приехал из Ирана. Остался здесь, женился и жил в Хасавюрте. Когда нас начали преследовать, мы вынуждены были выехать за границу. Это было в 1935 году. Жили в Тегеране. Я не только выучила фарси, но на языке иранцев писала стихи, оттуда выезжала выставлять свои картины в европейских столицах. Тогда к моему имени стали прибавлять новую фамилию – Гюлли Иранпур. Думаю, нетрудно догадаться, что слова эти обозначают «Цветок Ирана». Мне, конечно, такое название льстило. Ах, молодость, молодость! В те годы я, как говорили люди, была красива, и слова «Гюлли Иранпур» можно было отнести не только к моему творчеству.

Гюлли Иранпур

В Тегеране изваяла такие работы, как «Фирдоуси», «Фирдоуси на фоне своего Рустама», «Иранская мадонна», которую приобрели бельгийцы, статуэтка «Идущая» осталась в Иране…

В 1958 году нам, наконец, разрешили вернуться на родину мужа, которая стала и для меня тоже родиной. Я люблю Дагестан, его природу и особенно его людей. И они меня полюбили, приняли как свою невестку. Стараются помочь. Дали возможность нашим детям получить образование.

Рисунок Гюлли Иранпур (1972) «Новая эра»

Сын Ольги Васильевны – Лель – разносторонний художник-оформитель. Он знает, кроме русского, французский и фарси. Леля я знал лично. На вид ему было лет 35, не более. Высокий. Помню, как он, заранее предупредив меня, привез в Буйнакск делегацию из Анголы. Это был праздник! В нем участвовали не только учащиеся и учителя города, но и городские власти. Тогда еще мы не были избалованы иностранцами. По вероисповеданию ангольцы – мусульмане, имена их совпадают или схожи с дагестанскими. И когда они называли свои имена или имена соплеменников – Магомед, Ахмед, Хадижат, Патимат, – я, обращаясь, к залу, просил подняться юношей и девушек с такими же именами. Взаимный восторг был неподдельным. Однако всего этого не случилось бы, если бы синхронный перевод с французского не вел Лель Иранпур, если бы не его улыбка, смех и его веселые комментарии.

Сын Ольги Васильевны и Фаруха Ибрагимовича Лель был и физически хорошо развит. Рослый, широкоплечий, красивый (в маму), он увлекался и скалолазанием. И когда в очередной раз я повез сотни людей в «Ущелье Марковых», он оказал всем нам незаменимую услугу. На гладкой стене скалы, на высоте 16 метров, установил тяжелую мраморную плиту, рассказывающую, какая трагедия произошла с четою Марковых в этих местах в 1922 году. Это нельзя забыть.

Дочь Ольги Васильевны и Фаруха Ибрагимовича Сарванез получила имя графини из «Шахнаме» Фирдоуси. Она окончила университет в Тегеране, знает английский, французский, фарси. Преподавала французский в ДГУ. Повторюсь: с этой милой семьей я встречался в 1979 году. Сегодня в живых нет моей героини – Ольги Васильевны Гюлли Иранпур-Берг и ее мужа – ученого и прекрасного человека Фаруха Ибрагимовича.

 

Наталья Францевна – Написат Магомедовна

То, о чем я собираюсь рассказать, произошло в конце лета 1981 года. На улице встретилась мне моложавая, светлолицая, среднего роста дагестанка. Она была в трауре. Показалось, что женщина мне знакома, потому я остановил ее.

– Да вот, – отвечала она – ношу траур по мужу, скончавшемуся три года назад.

Выразив запоздалое соболезнование, я собирался уйти, но дама задержала меня:

– Насчет сына, обучающегося у вас, – сказала она, опустив глаза. – Зовут его Ильяс Гебеков. Классная руководительница грозится, что его исключат из школы…

– А как вас зовут?

– Анна Магомедовна.

– Анна? – вырвалось у меня. – Почему Анна?

– Так отец назвал, – отвечала женщина и продолжила: – Ильяс у меня очень нервный мальчик. Характер как у бабушки – польский…

– Не понял вас.

– Бабушка Ильяса, видите ли, была из Варшавы…

Надо же: у дагестанского мальчика бабушка из Варшавы! Было чему удивиться. Уладив конфликт Ильяса с классруком, я, как и договорились, зашел к Анне Магомедовне в надежде услышать интересную историю.

– Я кумычка, – начала свое повествование Анна Магомедовна. – Когда родилась, меня назвали Айбике, но так как долго болела и могла умереть, мне поменяли имя на Анну – и я выздоровела.

До войны мои родители жили за речкой Шураозень в Куланбаве. Отец был рабочим, мама исполняла обязанности завскладом. На Куланбаве много жило русских, мы вращались среди них. Может, поэтому отец назвал меня Анной. Не знаю…

Теперь о вашем вопросе. В Халимбекауле жил крестьянин по имени Ичакаим, весьма богатый человек. С несколькими земляками он отправился в Польшу по торговым делам. Оттуда он и привез 18-летнюю Наталью Францевну.

Халимбекаульцу это удалось непросто: пришлось несколько раз съездить на ее родину, чтобы уговорить Наталью Францевну бросить все и уехать на Кавказ. Видимо, свою роль сыграли два обстоятельства. Во-первых, Ичакаим был видный мужчина. И еще – состоятельным человеком. Иначе зачем красивой девушке пускаться в рискованную неизвестность? Моя бабушка, Патимат Сельдерханова, рассказывала, что полячка отличалась интересной внешностью и бойким характером. В общем, мужчины Халимбекаула рассудили, что красивее ее в селении нет ни женщины, ни девушки. На нее многие косились, впрочем, до тех пор, пока Наталья Францевна не приняла мусульманскую веру и не стала именоваться Написат Магомедовной.

Была она среднего роста, плотного телосложения, с черными глазами и длинными черными косами. Не молилась, хотя молитвы знала не хуже сельчанок. Мастерица, исключительно чистоплотная. Любила и умела готовить блюда дагестанской кухни. Увлекалась музыкой и чтением. Интересно было за ней наблюдать, когда показывали многосерийный фильм «Четыре танкиста и собака». Она успевала раньше дубляжа переводить текст с польского на русский. Когда же кончалась очередная серия, мы видели на ее глазах слезы.

Я поинтересовалась, была ли у нее родня, а Наталья Францевна не на шутку обиделась:

– Как же не была! – отвечала она. – Как и у всех людей, имелись отец, мать, семь дядей, брат, который приезжал в Халимбекаул навестить меня. Наш большой дом располагался на одном из проспектов Варшавы. А училась я в России…

И, правда, брат навещал ее, притом не один раз, все уговаривал сестру вернуться на родину. Но она отказалась – очень любила мужа. Когда мы, это уже после войны, предлагали ей поискать родителей, она отвечала: «Всех их, наверное, немцы перебили. Куда я поеду? А здесь дети, муж».

Она стала одеваться, как все наши сельчанки, и быстро выучила кумыкский язык. Характер у чужестранки был настойчивый, чтобы все было по ней. Не ругалась, не скандалила, но все же от сказанного не отступала ни на шаг. В 1918 году родила дочь Зубаржат, будущую мою тетю. Однако не прошло и 40 дней после этого радостного события, как Ичакаим нелепо погиб. Случилось вот что. Он был не только богатым, но и гордым человеком, а его сосед по дому Гебек был острым на язык. Они из-за чего-то повздорили между собой, Ичакаим возьми да и скажи, что ему ничего не стоит совершить любой подвиг. Они ехали на поезде, стоя в тамбуре.

– Например? – спросил Гебек.

– Например? – переспросил Ичакаим. – Например, на ходу с нашего поезда я прыгну на ступеньки вагона встречного поезда.

– Зачем?

– Затем, чтобы доказать тебе, что я не бросаю слова на ветер.

И, представляете, прыгнул. Что с ним стало, трудно описать. Хоронили его в Халимбекауле, а Гебек все не мог успокоиться, считая себя убийцей односельчанина.

После этого трагического случая жизнь вдовы погибшего круто изменилась. Сама Наталья Францевна рассказывала об этом так: «Когда яс кончился, родственники Ичакаима ничего мне не дали, вручили, как вещь дочь, и выпроводили вон со двора. Пробыла на улице, не зная, куда себя деть, аж до темноты. Решила идти к Гебеку. Говорю: так и так, мне некуда идти. А у Гебека жена и двое детей. Однако он страшно обрадовался…»

Я думаю, было, конечно, отчего: в его дом вошла красавица, на которую зарились все мужчины. Поколебавшись ради приличия, он открыл перед ней ворота своего дома. Через месяца три жена Гебека почуяла неладное: хотя бы по тому, что муж перестал исполнять супружеские обязанности. Когда же убедилась, что Гебек души не чает в полячке, оставила детей на него и уехала к своим братьям.

Наталья вступила в колхоз. Считая, что женщина получила иное воспитание, росла совершенно в других условиях, руководство определило ее в медпункт санитаркой. Хотя, по правде говоря, разве образованной, владеющей несколькими языками полячке следовало заниматься перевязками да обходом больных по домам?

Недолго длилась ее семейная жизнь с Гебеком. Этот человек категорически противился колхозам, потому был вынужден уехать в Хасавюрт, где и умер в 1935 году, оставив дочь и двух сыновей на плечах молодой жены.

Сын Вагит Гебеков окончил военное училище в Астрахани, воевал, попал в плен. В 1945 году вернулся домой, но вскоре его забрали, осудили на 10 лет. Отсидел от и до. Уже после смерти Сталина вернулся. С другим сыном – Абкеримом Гебековым дела сложились хуже некуда. Нигде не работал, спился. Умер в 1981 году. От него остался сын – внук Натальи Францевны Абсаид. Трудился в военторге, спортсмен, умный, деловой парень, радовал, утешал бабушку.

Жила она у своей дочери от первого мужа – Зубаржат. Ей пошел 84-й год, когда сильно простудилась и умерла. Я хорошо помню тот февральский день 1972 года. Из дома в дом передавали скорбную весть о том, что скончалась Написат Магомедовна. Все село хоронило ее, и никому в голову не приходила мысль, что она не наша, не дагестанка. Мир праху ее.

На этой фразе Анна Магомедовна умолкла.

– Кем же эта женщина приходилась вам? – прерываю я паузу.

– Свекровью, – ответила она. – Это мать моего мужа.

 

Телетль и Лондон, Темир-Хан-Шура и Калуга

В один из летних дней 1977 года преподавательница Буйнакского финансового техникума Валентина Климова передала мне письмо, в котором спрашивалось, есть ли в Дагестане населенный пункт под названием Телетль. Подписалась неизвестная мне женщина так: «Калужанка из Москвы Некрасова Вера Петровна».

Я ответил утвердительно.

В следующем письме из Москвы сообщалось: «В ауле Телетль один сезон проработала учительницей Иванова Лидия Георгиевна. Это было приблизительно в 1902 году. Хотелось бы узнать о ее пребывании в дагестанском ауле. Для меня, – говорилось в конце письма, – это очень важно».

По этому поводу я обратился в телетлинскую школу. Откликнулся учитель истории Муртузали Ахмедов. Привожу часть его письма: «… В первый же год открытия нашей школы, в 1901 году, приехала в Телетль учительница Лида. Об этом мне говорили аксакалы аула М. Хачаев, М. Маламагомедов, Н. Алиев, но ни один из них не помнит ни ее фамилии, ни отчества, не знают они, и сколько учительница проработала в Телетле, т. к. в ту пору названные товарищи были еще детьми».

Вера Петровна в очередном письме предупреждала меня: «Мне 80 лет, я не кавказский житель, где горы помогают преодолевать годы, поэтому тороплюсь выполнить одну чрезвычайно важную для меня миссию». История, которую она сообщила, была такова.

Вера Петровна Некрасова

…В один из летних вечеров 1901 года в квартире почтмейстера Темир-Хан-Шуры Георгия Иванова давался званый ужин. После еды и танцев молодые люди делились последними городскими новостями. Когда и эта тема была исчерпана, кто-то из присутствующих начал читать вслух газету «Областные ведомости». Одна заметка привлекла внимание присутствующих: для только что открывшейся одноклассной школы в ауле Телетль Гунибского округа требовался русский учитель.

Как это нередко бывает, среди молодых людей начался спор: кто захочет поехать в такую глухомань, куда на всю зиму дорога заказана и т. д. и т. п.

Вдруг разговор принял совершенно новый оборот:

– Я поеду!

Слова эти утонули в продолжительном хохоте. И было от чего. Это заявление сделала дочь почтмейстера Лида Иванова. Ее слова никто всерьез не воспринял. Однако девушка упрямо повторила свои слова. Доводов против поездки была целая куча, в том числе и такой: что сказать женихам, от которых отбоя нет? Ничто не помогло. Вечер расстроился, гости расходились, будто с панихиды.

Уверенность Лидии была основательна. Год назад она блестяще окончила в Тифлисе женский институт Святой Нины. Темир-Хан-Шура для нее и родителей являлась родиной. Отца здесь уважали, а Лидия водила знакомство и дружбу с дагестанской молодежью.

Волей-неволей родным и знакомым пришлось благословить в дорогу юное создание. К концу второго дня конная линейка доставила девушку в нужный аул.

Телетль в ту пору представлял собой довольно крупный населенный пункт, но, в отличие от других аулов, в нем была только одна улица, к тому же настолько узкая, что встречные арбы не могли так просто разъехаться.

Линейка остановилась у дома начальника участка. Девушку поразили образованность начальника Ибрагима Амирханова и чрезвычайно привлекательная внешность его супруги – Бийке. Попав в гостеприимную семью, Лидия совсем успокоилась.

Школа оказалась новой постройки, из тесаного камня, состояла из двух комнат. Благодаря усердию начальника участка школа заработала, и к концу года дети, к удивлению родителей, более-менее сносно могли на бытовом уровне говорить по-русски. Научились они также читать и писать.

Когда наступило лето, Лидия собралась домой. Дети провожали ее до последней сакли аула и остановились перед крутым спуском к «Царской дороге». Лидия Георгиевна прощально махала им платочком, время от времени утирая слезы. Более в Телетль она не приезжала.

На то имелась весьма уважительная причина. Года за три до описываемых событий семья Ивановых каждое лето отдыхала в Кисловодске. Здесь Лидии Георгиевне случилось встретиться с молодым человеком, назвавшимся Павлом Павловичем Каннингом. Выяснилось, что он приехал из Калуги подлечиться и отдохнуть. Девушка из Темир-Хан-Шуры произвела на Каннинга неотразимое впечатление. Он предложил ей руку и сердце, но получил отказ. И только лишь после телетлинской эпопеи Лидия дала согласие на брак. В связи с этим вся семья Ивановых покинула Дагестан и переехала в Калугу…

Вера Петровна снова напомнила мне о своем возрасте, плохом здоровье и что вряд ли ей удастся завершить написание книги.

«Хорошо бы, – писала она, – если бы мы увиделись в Москве, и я Вам вкратце сообщила бы о судьбе темир-хан-шуринки после переезда в Калугу».

Дочитав письмо, я сказал себе, что в жизни Ивановой, посвятившей один год детям горцев, ничего выдающегося нет. Таких «кавказских пленниц» в Дагестане в советский период – пруд пруди, на всех у меня сил не хватит. Однако решил, что, будучи в Москве, непременно встречусь с В. П. Некрасовой.

Почтмейстер Темир-Хан-Шуры Георгий Иванов с дочерью Лидией

Так и вышло. Оказавшись в столице, я договорился с Некрасовой по телефону, и мы встретились у Библиотеки им. В. И. Ленина. Вера Петровна оказалась невысокого роста, худенькой, изможденной женщиной с потухшими глазами. Записывать, что она говорила, не было возможности. Я все приказывал себе: «Запоминай, Булач, запоминай!». Более часа мы торчали на улице. Я удивлялся, как Веру Петровну держали ноги. Расставаясь, она поцеловала меня в лоб и помахала худенькой рукой. А я уехал в аэропорт.

И вот тороплюсь пересказать читателю историю, которую Вера Петровна доверила как завещание. Вот она.

Лидия Иванова и Павел Каннинг

…Из Лондона в Санкт-Петербург прибыла леди Каннинг с сыном. Ночью юноше стало худо. Разбуженная прислуга сообщила, что в соседнем номере остановился с семьей профессор медицины господин Парубский. Доктор оказался настолько любезен, что без всяких церемоний отправился к больному, а осмотрев его, объявил, что у сына леди двустороннее воспаление легких. На следующий день в Лондон полетела телеграмма о случившемся. Потянулись тревожные дни, и все это время профессор был занят неожиданным пациентом, которого в конце концов поставил на ноги.

Перед возвращением в Англию леди Каннинг и ее сын нанесли визит Парубскому и его семье. Во время встречи произошло непредвиденное. Молодой лорд с первого взгляда влюбился в одну из дочерей профессора – Анну Александровну. Поняв, что это серьезно, леди чуть не потеряла сознание, но сын настаивал на своем, и в Лондон полетела вторая телеграмма, испрашивающая разрешения сыну жениться на русской девушке. Как и ожидалось, отец юноши, лорд Каннинг, счел затею сына временным помешательством и требовал немедленного возвращения семьи на родину. В противном случае, говорилось в телеграмме, у него не будет сына.

Тогда юноша принял новую веру и женился на Парубской. Через год у них родился сын, которого окрестили Павлом. Мальчик оказался чрезвычайно любознательным. Во время учебы в шестом классе он привязался к своему гимназическому учителю К. Э. Циолковскому, бывал у него дома и по возможности старался быть ему полезным. Наш герой получил образование и сделался владельцем аптеки. Вот тогда-то Павел Каннинг ездил на лечение в Кисловодск, где и завязался у него роман с темир-хан-шуринкой Лидией Ивановой…

Вот, собственно говоря, и весь рассказ, услышанный от Веры Петровны. Я надеялся, что из переписки с Некрасовой узнаю, как события развивались дальше. Но вскоре получил известие о кончине калужанки. На всякий случай обратился в музей истории космонавтики им. К. Э. Циолковского в Калуге. Ученый секретарь музея Н. Г. Белова переслала мне воспоминания самой Лидии Георгиевны, из которых я сделал следующую выборку:

«Константин Эдуардович Циолковский считал Павла Каннинга своим другом. У него среди инженеров, врачей и демократично настроенных калужан имелись друзья. Некоторые из них жертвовали деньги, чтобы Циолковский мог приобрести материалы для своих моделей. Делал это и мой супруг. Революционно настроенные друзья Циолковского Доброхотов и Авилов часто спасались от полиции в нашем доме. Муж организовал книжный склад, куда Константин Эдуардович сдавал для продажи свои научные брошюры и книги. А разговоры в доме часто шли о ракетах, дирижаблях, о межпланетных путешествиях. Многие, – жаловался Константин Эдуардович, – считают меня фантазером и смеются над моими работами. Вот Павел Павлович верит в мои идеи, за это я его люблю.

К. Э. Циолковский переписывался с зарубежными учеными, хотя не знал иностранных языков. Всю переписку на французском языке вела моя сестра – Валентина Георгиевна Иванова, переехавшая с нами в Калугу из Темир-Хан-Шуры. Умер мой муж, Павел Каннинг, в 1919 году от тифа во время работы в военном госпитале, заразившись от больных».

Получил я письмо и от внука основоположника космонавтики А. Костина. Он также утверждал, что его дед и Каннинг были близким друзьями. Лидия Георгиевна и ее сестра Валентина часто импровизировали на рояле для моего деда, писал он.

В 30-е годы прошлого века Лидия Георгиевна была сослана, находилась на грани смерти и лишь в середине 50-х годов благодаря хлопотам родственников Циолковского вернулась в Калугу, получила уголок для жилья, где и умерла в 1963 году…

Из воспоминаний самого Константина Эдуардовича я счел нужным выписать следующее: «В 1914 г., весной, до войны меня пригласили в Петроград на воздухоплавательный съезд. Сопровождал меня, – пишет Циолковский, – мой друг Каннинг…»

В этой дружбе, конечно же, свою роль сыграла Лидия Георгиевна, урожденная Иванова. Хотя жизнь иногда оборачивалась к ней мачехой, но прожила она ее достойно.

Я всегда буду хранить память о Вере Петровне Некрасовой. Она помогла мне протянуть незримую нить между Темир-Хан-Шурой и Калугой. Мир праху ее!

 

Зубайрижат

Жил в Кумухе богач Качал-Али. Ему, говорят, принадлежала третья часть села. В Анди у него имелась мастерская, в которой изготавливали кавказские бурки.

Высокому, мощного телосложения Качал-Али ничего не стоило влюбить в себя одну местную красавицу. Он обещал озолотить ее, если она родит сына. Но андийка родила дочь. Женился на другой. Снова дочь. Еще два раза попытал счастье Качал-Али, пока андийцы не начали роптать и хвататься за рукоятки кинжалов.

А ведь сын-то у казикумухца на родине имелся. Звали его Магомедом. Им богач был очень недоволен. Дело в том, что Магомед вместо того, чтобы пойти по стопам отца и сделаться коммерсантом, ударился в науку. Изучал фарси, турецкий и арабский языки. Выписывал газеты, журналы и книги из Каира, Стамбула и Тегерана. Все это хранил под замком в больших сундуках, чтобы разгневанный отец не вздумал сжечь его богатства.

И еще одну волю Качал-Али не исполнил Магомед. Отец говорил: «Женись только на рослой девушке». А сын взял – не нарочно, а по любви – Ажу, невысокую, да еще необразованную. У Магомеда родилась дочь, которая, как и Ажа, ростом не удалась. Но, когда старик увидел, какой красивой растет внучка Зубайрижат, сердце его смягчилось. Но ни дедушке, ни отцу не удалось долго любоваться своим сокровищем. Умерли они.

А Зубайрижат стала самой желанной невестой не только в Кумухе, но и, пожалуй, во всей Лакии. Беленькая, голубоглазая, с небольшим ротиком, слегка орлиным носиком, который шел к ее лицу, каштановыми бровями, изящными руками – такой ее запомнила родственница Зубайрижат, а моя знакомая Шамсият Алиевна Абдуева. Кстати, она же рассказала один случай, происшедший в Тифлисе много лет назад с нашей героиней.

Шли они по улице, направляясь на площадь Руставели. Навстречу два грузина. Один из них, обращаясь к Зубайрижат, восторженно произнес: «Ах, какая красавица!», а на Шамсият, юную девушку, он даже не обратил внимания. Зубайрижат, отвернувшись от нахала, буркнула: «Ухладивуй! (Чтобы ты сгинул!). Мне 50 лет, а он – «красавица». При этих словах сама улыбалась, чрезвычайно довольная.

Жила Зубайрижат в Тифлисе со своим мужем Магомед-Саидом, человеком также невысокого роста, плотного телосложения, со спокойным, мудрым лицом, знатоком многих притч, рассказов, сказок и легенд, что делало его желанным и дорогим гостем при встрече земляков, в компаниях или, скажем, на свадьбах.

Магомед-Саид владел собственной мастерской в центре Тифлиса. Имея золотые руки, он жил на широкую ногу и исполнял любые капризы своей милой супруги. А Зубайрижат, видимо, знала себе цену: гордая, высокомерная, колкая на язык, терпеть не могла возражений, с чьей бы стороны они ни исходили. Нередко капризничала она без всякого повода. В то же время была находчивая, не лезла в карман за словом и там, где другой растерялся бы, могла так ответить, что изумляла даже знавших ее людей.

Однажды, когда супруг явился домой слегка выпившим, она устроила ему настоящий тарарам, плакала навзрыд и отчитала так, что Магомед-Саид навсегда забыл вкус вина.

Они держали служанок, старшая из которых, армянка Герикназ, следила за порядком в большом доме. Имелся и личный врач – Лия Марковна, тучная еврейка, которая лечила свою хозяйку не столько от болезней, которых, кажется, у нее не было, сколько от хандры.

В то же время Зубайрижат никому не доверяла приготовление пищи. Брать что-либо из чужих рук брезговала. Надо отдать ей должное, она не только вкусно и разнообразно готовила еду, но и умела блестяще сервировать стол. Гости же бывали в доме Магомед-Саида хотя бы раз в неделю.

Кази-Кумух

В квартале, который с главной площади Тифлиса вел к серным баням, жили семьи ювелиров-златокузнецов Кажлаевых, Канкуевых, Каплановых и других, считая с семьями, не менее ста человек. Они поочередно собирались то у одних земляков, то у других. Бывая у Магомед-Саида, женская половина гостей восторгалась вкусными блюдами, а мужская – и блюдами, и очаровательной хозяйкой. Вслух об этом не говорилось, и не только потому, что у дагестанцев не принято открыто хвалить женщин, а, скорее всего, потому, чтобы, не дай бог, не попасть на кончик языка красавицы.

Иногда Зубайрижат приезжала на родину. В таких случаях молва о том, что она едет, опережала ее фаэтон, нанятый за большие деньги у Алмаксуда в Темир-Хан-Шуре. Жители Кумуха, не сумев подавить любопытство, заблаговременно выходили в Табахлу, своеобразный пригород аула.

Фаэтон, запряженный двумя лошадьми, поднимая пыль, подкатывал все ближе и ближе.

По обе стороны экипажа на лошадях скакали родственники Зубайрижат, встречавшие ее еще у Цудахарского моста.

Наконец, копыта лошадей начинали стучать у первых саклей Табахлу. С крыш, из окон или стоя у ворот кумухцы разглядывали тифлисскую гостью. А она бывала одета в платье, сшитое по последней моде, на ногах лакированные туфли на высоких каблуках, на руках – белые перчатки, на голове китайская шаль, в общем – петербургская барыня. Женщина, устроившаяся рядом, держала над головой Зубайрижат зонтик, защищая свою хозяйку от солнечных лучей. Местные красавицы тяжело вздыхали. Пыль от колес и копыт оседала, а они до вечера стрекотали об увиденном.

В Кумухе Зубайрижат отдыхала иногда месяц, иногда больше. И все это время из уст в уста передавались новости, одна поразительнее другой. К примеру, рассказывали, будто к порогу ее дома в Тифлисе подбросили новорожденного, а она, бесплодная, вместо того, чтобы приютить, вызвала полицию и все норовила найти бессовестную мать, вздумавшую оказать ей медвежью услугу. В ауле удивлялись, что модница из Тифлиса верит в бога и усердно пять раз в день молится. Многие кумушки не раз закрывали рты, когда Зубайрижат и ее муж Магомед-Саид одаривали бедняков Кумуха имуществом и деньгами.

Как известно, вечного счастья нет. В 1937 году у Магомед-Саида отобрали магазин. Потом пошли расспросы: «Год не работаете, а на какие средства живете?». Пришлось срочно выехать на родину.

На этот раз ни у Цудахарского моста, ни у Табахлу никто красавицу не встречал. Да и приехали Магомед-Саид и Зубайрижат не на фаэтоне, а на линейке. Невооруженным глазом видно было, что для Зубайрижат начиналась осенняя пора женской доли. Жили в собственном доме в квартале Чилейми. Но тут вдруг у Магомед-Саида отнялся язык.

Снова выехали в Тифлис, жили у брата Али. Почти год Зубайрижат водила супруга по врачам, много денег израсходовала. Профессора хорошо «выдоили» их, чтобы в конце концов заявить: «Мы все возможное сделали, но…» Возвратились снова в Кумух. Это случилось перед самой войной. Зубайрижат продавала свои вещи, ходила по окрестным аулам, чтобы покупать масло, кукурузную муку, урбеч. Не жаловалась, не сокрушалась, берегла своего беспомощного мужа.

Умерла она, прожив 90 лет, в 1983 году. Муж скончался раньше нее. В Кумухе и сейчас помнят ее, и, когда на небосклоне аула появляется очередная красавица, сельчане говорят: «Смотри, какая волшебница объявилась, ни дать, ни взять Зубайрижат!».

 

Вся жизнь в разведке

Неизвестно, имеются ли какие-либо документы о девушке Хадижат, дочери бедняка Мустафы из кумыкского селения Ишкарты. Но придет время, о ней напишут книги, a поэты сложат мужественную и немного грустную историю.

Сейчас о Хадижат ходят рассказы, которые с каждым ушедшим годом все более приобретают форму легенд. Вот две из них, записанные мною в Ишкартах лет 40 назад.

– Знал ее с детства, – рассказывал мне 60-летний Ханали Гасанов. – Была Хадижат лет на пять старше меня, среднего роста, черные волосы обрамляли ее смуглое лицо. Одевалась она в черкеску, на голове – папаха, на ногах – лакированные сапоги, а за поясом – пистолет с позолоченной рукояткой и короткий кинжал.

Могут спросить, как сумела достать 19-летняя девушка необычную для женщин одежду? Сама Хадижат говорила, что, когда знаменитый чеченский абрек Зелимхан брал Кизляр, она была в его отряде. Ехала верхом, как и все, но во время перестрелки на Тереке ее лошадь погибла. Хадижат вынес с поля боя Зелимхан, он и вручил ей мужскую одежду. Имя Зелимхана в те годы на многих наводило страх, потому и к Хадижат относились с почтением.

Абрек Зелимхан

Не помню, в 1918 году, а может, и раньше пас я со своими товарищами овец в местности Мукула. Стояла тихая погода. Ha ночь скотину загнали мы в овраг Юсуп Голтук. Был поздний час. Вдруг слышим, заволновались овцы, а собаки с лаем бросились в ночь. Время было неспокойное, и, хотя у костра сидели 12 взрослых мужчин, чувствовали себя мы неуверенно. Младшие из нас встали позвать волкодавов. Через минуты две из темноты вынырнул какой-то горец в бурке и громко приветствовал: «Ассаламу алейкум!».

Мы облегченно вздохнули и пригласили гостя к огню, но он решительно отказался.

– Отдыхать некогда, – произнес он. – Присмотритесь-ка лучше, соседи, ко мне. Может, узнаете?

Свет от горящего костра падал на пришельца, и лицо его мы видели ясно.

– Нет, не узнаем, – за всех ответил Лабазан Казиев.

– Это очень хорошо, – обрадовался горец, – значит, и враги не догадаются.

– Но кто же ты?

Гость смеясь заявил, что он из Ишкартов. Засмеялись и мы, так как знали всех аульчан в лицо, a этого человека у себя никогда не видели. Тогда незнакомец сорвал с головы папаху и улыбнулся. По плечам рассыпались длинные волосы. Перед нами стояла Хадижат.

Когда мы вдоволь посмеялись над только что происшедшим превращением, один из самых младших чабанов Ибрагим воскликнул: «И как же ты не боишься блуждать по ночам!».

Хадижат не стала отвечать на этот вопрос, а попросила одного из нас поменяться с ней одеждой. Ушла она в сторону Гимринского хребта. Утром, возвратясь в Юсуп Голтук, сказала, что была в разведке, а теперь отправляется в Темир-Хан-Шуру к Махачу Дахадаеву. Но просила об этом никому не говорить…

«Если вы думаете, – говорила Хадижат аульским насмешникам, – что я слаба, то ошибаетесь. Хотите, будем драться на кулаках, хотите, обнажите кинжалы!».

Вот еще один презабавный случай, связанный с ишкартинкой. Один из местных парней вздумал за ней ухаживать. Звали его Важид, он был почти ровесником дочери Мустафы. Вот он и говорит Хадижат: «Если бы ты за меня замуж пошла, я бы женился». Та отвечает: «Я бы пошла, но на работе со мною ты не выдержишь да еще от обиды заплачешь. А выйду я за того, кто меня заставит плакать».

Один бог знает, как складываются отношения между мужчинами и женщинами. Забегая вперед, скажу: имея большой выбор, Хадижат ни с кем не связала свою жизнь, предпочитала одиночество.

В то же время девушка прекрасно справлялась с женской работой, пекла хлеб, смотрела за детьми, убирала дом. Вместе с тем она великолепно ездила на лошади, владела кинжалом и другим оружием.

Селение Ишкарты

А вот и второй рассказ, который слышал много лет назад. Его передал мне 92-летний Умахан Устарханов:

– Хадижат носила кинжал, притом нередко на женском платье. Когда девочки играли с мальчиками, то о самых резвых матери говорили: «Вот новая Хадижат растет». Ни брата своего Джакава, ни отца Мустафу, ни мать Салихат девушка не боялась, но очень любила и уважала. Родители были у Хадижат бедны. Мустафа имел маленький участок земли и двух быков.

Хорошо знала эту девушку активная участница гражданской войны в Дагестане Татьяна Федоровна Головина. Есть ее воспоминание, где говорится, что Хадижат, будучи разведчицей в отряде Махача Дахадаева, проникла в штаб Гоцинского и выведала необходимые сведения, что она принимала участие в ряде боев. Девушка из Ишкартов попала в руки бичераховцев. Свет не без добрых людей. Сестра Т. Ф. Головиной Ольга Федоровна сумела перевести Хадижат как больную в госпиталь, откуда та бежала и снова стала разведчицей.

Она участвовала в попытке освободить У. Буйнакского и его товарищей после их ареста 13 мая 1919 года в Темир-Хан-Шуре. Во время этой неудачной операции Хадижат снова была арестована. Известно, что на судебном процессе У. Буйнакский выступал с речью в защиту Хадижат. Видимо, слова революционера оказали сильное воздействие, так как вскоре девушка была освобождена.

Истощенная и разбитая, Хадижат еле добралась до Темир-Хан-Шуры, где ее приютили сестры Головины. Обстановка в городе не позволяла вызвать врача на дом. Поэтому ограничились своими средствами – давали больной валериановые капли, кормили, как могли.

Через неделю Хадижат ушла в свое селение. Поправившись, она стала работать в Чрезвычайной комиссии.

Погибла необыкновенная девушка из аула Ишкарты в мирное время, уже после установления Советской власти в Дагестане. Как известно, Гоцинский бежал в чеченские леса. Вот туда-то в 1925 году, чтобы выследить имама, и была направлена разведчица, но Хадижат опознали и отравили.

Название одной из улиц в родном ауле напоминает людям о славной девушке из селения Ишкарты.

 

Красная партизанка

В годы гражданской войны в Дагестане отличалась и в боях, и в разведке красная партизанка Нурганат Гаджиева. До революции она работала прислугою у дербентского полицмейстера Лачуева, затем ту же работу исполняла в Темир-Хан-Шуре у генерала Халилова. Многое пришлось увидеть своими глазами горянке из Кадара.

Под влиянием революционных событий она – одна из первых женщин – стала на сторону большевиков. В 1919 году юная, красивая девушка, одетая в черкеску, папаху и при оружии, работала в Левашах в Совете обороны. Живя у богатых людей в Дербенте и Темир-Хан-Шуре, она хорошо освоила русский язык, что очень пригодилось, когда по приказу командира 1-го Дагестанского сводного полка проникла в стан деникинских солдат, призывая их уничтожить офицеров и с оружием в руках перейти на сторону Советов. Вот как пишет свидетель событий Абусалам Юсупов: «Под влиянием большевистской агитации Апшеронский полк… через ст. Манас с оружием соединился с нами».

Я рассказал только один эпизод из жизни Нурганат Гаджиевой, которая уже после окончания войны была награждена грамотами ВЦИК СССР и СНК Дагестана.

Осенью 1920 года в республике была проведена Неделя труда для восстановления Дургели и Кадара, разрушенных деникинцами. На помощь из 18 аулов пришли около 5 тысяч пеших и одна тысяча человек с подводами. Они заготовили 10 тысяч бревен, 150 тыс. штук сырцового кирпича, очистили дворы от развалин и мусора, исправляли дороги.

Общими усилиями Дагестан залечивал раны, нанесенные гражданской войной. И в этом многотрудном деле приведения в порядок своего аула не последнюю роль сыграла Нурганат Гаджиева. Она фанатично, одержимо была предана тому, что приказывала делать Советская власть. Одной из первых в Кадаре вступила в колхоз, уговорами, угрозами требовала так же поступить и своих земляков.

…В 1934 году, в один из летних дней, в Нижний Дженгутай на базар съехались люди со всей округи. Кругом снует народ, мычат коровы, блеют козы, скрипят несмазанными колесами арбы, спорят продавцы и покупатели.

«И вдруг, – рассказывал мне Камиль Джамаев, тогдашний пятиклассник, – все стало смолкать, и люди повернулись лицами к дороге, идущей со стороны Верхнего Дженгутая. Смотрим, на коне, в черкеске, папахе, с кинжалом и пистолетом во весь опор по широкой долине скачет Нурганат Гаджиева. Не рассказать, что стало с кадарцами, когда они разглядели свою партизанку! Она ураганом ворвалась на базарную площадь и давай направо и налево хлестать плетью по спинам, рукам людей, не разбирая ни мужчин, ни женщин, ни девушек. При этом она кричала, что кадарцы вместо того, чтобы на колхозном поле выполнять трудодни, спекулируют на базаре! «Для того ли, – вопила Нурганат, – мы совершили революцию и умирали в гражданскую войну!». И все в таком духе. В общем, эта симпатичная женщина нагнала такой страх на кадарцев, что они без оглядки, не останавливаясь бежали до своего аула. Если бы своими глазами не увидел эту сцену, – заключил свой рассказ Джамаев, – никогда бы не поверил».

Нурганат Гаджиева

Когда в Буйнакске проходили собрания бывших красных партизан, раза два мне удалось наблюдать за Нурганат Гаджиевой, благодаря которой все «старое» трещало по швам. Она к тому времени сильно сдала, отяжелела, вчерашнюю красавицу в ней трудно было узнать. Да и по одежде видно было, как сложилась ее судьба. Личная жизнь, насколько я знаю, не удалась. А жить в одиночестве, известно, какая радость? Но вернуться к той жизни, что она провела у двух господ, когда и одевалась, и питалась лучше, она, мне казалось, ни за какие блага не захотела бы.

Нурганат Гаджиева, как и мы все, жила надеждами.

 

Жемчужина

Дед знаменитой на весь Дагестан женщины и красавицы Тату Булач Хаджи-Омар был выходцем из аула Чох. Во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг. он, участвуя в бою, получил смертельную рану и умер. Видимо, чем-то он таким добрым отличился, иначе разве могли бы турки свою деревню, где он скончался, назвать Хаджи-Омар-кентом?

В Чохе осталась его вдова Туйгун, искусная золотошвейка, работы которой (бешметы, черкески и шубы) пользовались широким спросом. Туйгун считалась не по-женски храброй. Известен факт, когда она в поисках правды добилась приема у самого генерал-губернатора Дагестана. В этом отношении Тату Булач, говорят, как две капли воды была похожа на свою бабушку.

Бабушку со стороны матери Тату звали Якут. Ее родители, выходцы из Кабарды, вынуждены были покинуть родину из-за канлы – кровной мести. Жили они в Нижнем Казанище, в квартале Бетаул. Мужем Якут и дедом Тату являлся одаман общественного скота Кахруман, человек смелый, гордый и независимый.

Там же, в Нижнем Казанище, в ту пору стояла сотня Дагестанского конного полка. В этой сотне нес службу коварный, злой вахмистр, который во время булка и других сборищ не упускал случая поиздеваться над молодыми людьми.

Однажды, когда Кахруман возвращался из Темир-Хан-Шуры в Нижнее Казанище, его застала ночь. Вдруг он услышал крики и плач. Подъехав ближе, увидел двух человек. В одном угадал вахмистра, в другом ординарца, грабивших еврея-коробейника. Кахруман, недолго размышляя, разрядил пистолет в насильника, а ординарец тут же растворился в ночной темноте. Не буду затягивать рассказ подробностями, хотя и они интересны. Под пытками коробейник выдал имя своего спасителя. Кахрумана упрятали в темир-хан-шуринскую тюрьму, где он и скончался.

Тату Булач много лет назад рассказала мне следующее:

– Когда в 1919 году в районе Темиргое убили У. Буйнакского и его товарищей, мы решили достать деньги. Они нужны были, чтобы выкрасть и перевезти тела расстрелянных. Мать моя Арув Ажай сняла со стены единственное наше богатство – текинский ковер и пошла на базар. Там она столкнулась с коробейником лицом к лицу. Тот начал плакать и говорить, что все эти годы его терзали муки совести за то, что под пытками назвал имя Кахрумана, думая, что враги не догадаются, о каком Кахрумане идет речь. «Не будем вспоминать старое, – перебила его мама. – Есть новое горе. Нужны деньги». У еврея денег не было. Но он ходил по знакомым и собрал денег, которые стоили бы не один, а нескольких ковров. Мама настояла, чтобы коробейник забрал ковер. С деньгами она помчалась к родственнику Гаджи-Кади, двоюродному брату расстрелянного Абдулхалимова, чтобы с неимоверными трудностями и опасностью для жизни привезти останки революционеров и с подобающими почестями предать их земле.

Тэту Булач

Отцом нашей героини, Тату, был офицер из Чоха по имени Булач. Он служил в таких дагестанских крепостях, как Ишкарты, Ахты, Дешлагар. В 30 лет он внезапно скончался, оставив вдову Арув Ажай и дочерей Изумруд, Бриллиант и шестимесячную Тату.

Родилась Тату 10 января 1902 года в Каякенте. После смерти Булача мать с тремя дочерьми переехала в Темир-Хан-Шуру. Семья бедствовала, и поэтому Тату с тринадцати лет начала работать: репетитором, статистом в агрономическом пункте и даже учительницей. На вопрос, как это могло случиться, в ответ я услышал: «Меня рано приобщили к основам наук…» Это дало возможность девушке поступить в Темир-Хан-Шуринскую женскую гимназию.

На нее сразу обратил внимание учитель словесности Поцхверов.

Он зачастил в семью Тату Булач, вел изысканную болтовню, а однажды, как бы между прочим, сказал ее матери: «Ваша старшая дочь справедливо носит имя Изумруд, она прекрасна. Средняя – Бриллиант. Ничего не скажешь – великолепна. А вот младшая, извините, почему Тату?! Она ведь – жемчужина!». Все замечали, что учитель неравнодушен к ней. Он подчеркнуто выделял Тату из всех учениц, настолько его поразила красота девушки.

Актив обкома комсомола Дагестана в 1920–1922 гг. Москва, 1954 г.: (слева направо) Мария Длуги, Любовь Мамедбекова-Эрлих, Тату Булач, Григорий Крымин, Тахаудин Астемиров, Исай Айсман.

Но очень скоро все начало меняться. За прилежной гимназисткой начали замечать, что она стала задумчивой, не щебетала с подругами, как это бывало раньше, не ходила в гости, пропускала занятия. И вот как-то на одном уроке Поцхверова произошел такой случай. Дочь хозяина магазина готового платья Роза Гринберг обратилась к учителю:

– Объясните, пожалуйста, что такое социализм?

– Спросите об этом, – резко ответил Поцхверов, – у мадемуазель Тату Булач.

Оказалось, учитель был в курсе того, что происходило с его ученицей.

Вскоре Тату ушла из гимназии. Случилось это в ту пору, когда девушка сблизилась с Уллубием Буйнакским. Существуют 17 писем, адресованных революционером Тату. Они пронизаны идеями коммунизма. Уллубий предлагает ей: «Вы должны делать ту же работу, что и мы, a начните ну хоть с агитационной! Будьте нашей агитаторшей-горянкой… Смелость и еще раз смелость…»

В последнем письме, датированном августом 1919 года, только 17 слов. Вот они: «Дорогая Тату! Пишу в Петр. на станции в вагоне. Могу быть расстрелян, ничуть не боюсь. Я Вас люблю». И подпись «Уллубий».

Тату Булач в кругу семьи. Буйнакск, ноябрь 1965 г.

Тату работала в подполье. В 1917 г. организовала Союз молодежи. Когда победила Советская власть, ее перебрасывали с одного участка на другой: председатель Дагобкома комсомола, завагитпропотдела Махачкалы и Хасавюрта, член выездной сессии ревтрибунала республики, председатель торгпредства в Турции, инспектор таможни в Москве, директор высших педагогических курсов при ВЦИК СССР, директор вечерней академии и т. д.

Восемнадцатилетней девушкой пришла она в партию, чтобы всю себя отдать делу рабочих и крестьян. А для себя, для личной жизни не оставалось в сутках и часа, если не считать те минуты, что уходили на встречи с такими людьми, как всемирно известная Клара Цеткин, автор «Интернационала» Пьер Дегейтер, автор нашумевшей книги «10 дней, которые потрясли мир» Джон Рид, писатели Назым Хикмет, Аркадий Гайдар, Константин Паустовский, Эффенди Капиев…

Все шло благополучно до 8 октября 1937 года. В тот день в Москве ее арестовали и этапировали в Махачкалу. Обвинение было кратким: «Состояла в троцкистской организации, находившейся в Буйнакске».

С тех пор Тату Омаровна прошла все семь кругов ада. В Махачкале, в камере ее посетил нарком НКВД Ломоносов. С ехидцей он произнес:

– Наконец-то удалось заполучить старого врага народа!

– Я не враг, – ответила женщина. – Враги те, кто меня арестовал!

– Я вас арестовал! Что на это скажете?! – воскликнул чекист.

Но ответ истязаемой прозвучал как выстрел:

– Значит, – отрезала Тату Булач, – вы и есть враг!

Ощущение пощечины осталось у Ломоносова на всю его черной каймой очерченную жизнь.

Тату Булач и поэтесса Машидат Гаирбекова. 1958 г.

О том, что произошло после этого диалога, Тату Омаровна рассказывает:

– Сейчас же я была передана следователю Глебову. Полтора месяца меня подвергали «стойке» с небольшими перерывами: без сна, без бани, почти голодная. Когда с опухшими ногами падала, опять поднимали, приводя ко мне каких-то людей, которые говорили, что я их вербовала. Принуждали меня, чтобы я писала собственной рукой лживые показания на себя и других – я не писала. Я была на грани сумасшествия… При этом следователь Глебов объяснял, что Ломоносов не дает ему покоя, требуя заставить меня написать заявление, что вербовал именно Коркмасов, после чего Глебов оставит меня в покое, а с него «слезет» Ломоносов…

Глебов ничего не сумел добиться. Тогда арестантку передали другому следователю – Ищенко. Тату Омаровна отказалась подписать протокол, составленный новым следователем.

– Двух истин не бывает, – сказала она, – я не могу изменить правде.

Ищенко не стал церемониться и избил подследственную так, что выбил ей передний зуб, повредил нерв под левым глазом, потом десять дней заставлял стоять на «стойке».

Тату Омаровна объявила голодовку, отказывалась есть и пить. Ее уговаривали, не добившись ничего, снова начинали бить, не давали ни сидеть, ни лежать, ни спать. По многу суток она стояла по колено в воде. А из коридора слышалось веселое «ржание» надзирателей.

В каких только тюрьмах, карцерах, лагерях ни побывала дагестанка!

У нее была поразительная наивная вера, впрочем, как и у многих других, что вышла какая-то ошибка, недоразумение, что вот-вот разберутся «наверху» и ее освободят, восторжествует справедливость. Тату Булач была наделена неуемным духом оптимизма. Ни разу ей не пришла мысль о смерти, о том, что надо перестать сопротивляться, сдаться.

Тату Булач выступает перед краеведами г. Буйнакска

Посудите сами. 15 октября 1942 года, к пятилетию своего тюремного заключения, она обратилась к командованию лагеря, чтобы ее отправили на фронт бить фашистов. Когда ей в этом категорически отказали, она передала 500 рублей бойцам Красной Армии и столько же на строительство танковой колонны. В конце войны ей сделали послабление: назначили заведующей молочнотоварной фермой. Ферма заняла первое место в соревновании с другими фермами лагерей, кормившими начальство.

Ничто не могло сломить этого человека, хотя в тюрьмах и лагерях она провела без малого 20 лет! Дагестанка оставалась счастливой даже в своем великом несчастье, она не знала главного: за что же она несет наказание?

В эти трудные годы от Тату Булач не отказались, в нее верили Саид Габиев, Хаджи-Мурат Хашаев, Мария Длуги, Хадис Гаджиев, Назым Хикмет, А. Бабенко, братья Загорянские, К. М. Чакальский и многие, многие другие.

Выйдя из тюрьмы после XX партсъезда, Тату Омаровна нашла в себе силы писать книги, встречаться с учащимися и студентами, ветеранами и молодежью, поддерживать разуверившихся, помогать слабым. Я ее знал близко, и не только потому, что она часто встречалась с краеведами моей 5-й буйнакской школы. Из ее уст я не слышал ни одной жалобы, просьбы. Как будто в недавнем прошлом не было 20 мучительных лет, как будто вся жизнь ее прошла в розовых красках. Может, поэтому и в 70 лет она казалась красивой женщиной, которую очень любил Уллубий Буйнакский. Но судьбы их оказались раздавленными тем обществом, во имя которого оба они отдали себя без остатка.

Земля, которая вобрала в себя этих мучеников, священна.

 

У Волчьих ворот

Обычно в Темир-Хан-Шуре на конкурсах красоты получала призы гимназистка Разият Даитбекова.

1 февраля 1923 года вышел в свет первый номер общественно-политического журнала «Красная горянка». На ее обложке была напечатана фотография все той же Разият. Но на этот раз ее красота была не при чем. Дело в том, что бывшая гимназистка стала женой революционера Магомед-Мирзы Хизроева и активно помогала мужу. Вот ее снимок и поместили на обложке.

В этом месте я отступаю лет на десять назад, когда в Темир-Хан-Шуре проводились конкурсы красоты, и скажу, что темир-хан-шуринский богач Алмаксуд отдал свою дочь учиться в гимназию. Одновременно в течение двух лет она воспитывалась в пансионе сестер Лобасовых. Эти годы, кроме изучения хороших манер, пения, танцев, игры на рояле, ушли на знакомство с трудами Писарева, Добролюбова, Чернышевского и формирование мировоззрения юной темирханшуринки. Поэтому неудивительно, что пути дочери богача и революционера пересеклись.

В 1918 году она по поручению своего мужа – Магомед-Мирзы Хизроева с секретными документами ездила в Леваши. Разият Алмаксудовну сопровождали двое телохранителей. На подъеме к Волчьим воротам дорогу преградил вооруженный отряд «чалмоносцев».

Нечего было и думать о сопротивлении. Сперва обыскали мужчин. После этого подступили к Хизроевой. Телохранители начали стыдить: «Да как же вам не стыдно! Вы дагестанцы или кто? У вас на головах папахи или казаны?!». Те огрызались и кружились вокруг женщины, догадываясь, что она не та, за кого себя выдает. Казалось, вот-вот наступит развязка, но нашлась сама Разият Алмаксудовна. Она приказала сопровождавшим: «Разве у них есть намус! Возьмите покрупнее камни, и, если эти люди притронутся ко мне, бросайте камни на мою голову, потому что я такого позора не перенесу!» Главарь «чалмоносцев» оказался совестливым человеком. Он сказал: «Давайте не нарушать адат, ведь мы борцы за сохранение старины, а не капиры-большевики».

Хизроева и ее два спутника благополучно добрались до Левашей. И, как говорят, задание было успешно выполнено.

Заканчивая рассказ о Разият Алмаксудовне, хочу добавить, что на внешность этой женщины обратил внимание и академик живописи Е. Е. Лансере. Когда я готовил книгу «Они были в Дагестане», то воспользовался ее воспоминаниями о Евгении Евгеньевиче. Несмотря на солидный возраст, память у нее была отменная, поэтому я успел записать ee рассказы еще и о царском полковнике Джафарове, знаменитом матросе Приходько, о наибе Шамиля Хаджи-Мурате, не говоря уже о ее собственном муже – революционере Магомед-Мирзе Хизроеве.

 

Будешь сидеть, как княгиня

…Детство у Инсабат прошло, как в кошмарном сне. Мачеха сильно била, иногда выгоняла на улицу. А в Эрпелях, расположенных у подножия Гимринского хребта, ночи бывают студеные.

В 16 лет девушка ушла из дому в Буйнакск. В тот день было особенно холодно. Обрывались провода на столбах, коченели птицы. Как в бреду шла она по дороге в сторону города. Кто-то из жалости подсадил девушку на линейку, накрыл тулупом. Река Шураозень стеклянно отражала тусклое небо над городом, скалой «Кавалер-Батарея» и далее в сторону Бахтиярских скал.

На окраине Буйнакска, у кожевенного завода какие-то люди остановили их. Белый от снега мир перемешался с красным кумачом и черным сатином. Инсабат впервые увидела так много горюющих вместе людей. Недоумевала, как один человек мог быть родственником и близким для стольких людей, да еще одновременно и дагестанцев, и русских.

Ей ответили: «Как ты не понимаешь – умер Ленин!»

В 1927 году она переехала в Махачкалу. Недолго проработала роторщицей, потом белошвейкой. Затем служила в Клубе горянок. Появился ребенок. Кругом все учились. Не могла отстать и она. Вечерами сидела за партой в ликбезе, а после еще один шаг вперед – школа повышенного типа.

Был и такой день. Раз собрала заведующая Клубом горянок активисток и объявила: «Жена Ленина Надежда Крупская указала, чтобы в библиотеке открыли национальные отделы. Такой отдел уже создан в Республиканской библиотеке. Требуется кандидатура на работу в отделе. Пошлем Инсабат». Все согласились с предложением. Еще шесть месяцев училась Инсабат. Потом пошли дни, похожие друг на друга: вечера, встречи читателей с писателями Аткаем Аджаматовым, Анваром Аджиевым и другими.

Ездили с книгами по аулам. Брали по 100 книг, садились на линейку или фургон и ехали в Кяхулай, Альбурикент или Тарки. Подходили к группе людей, читали вслух. Когда видели, что слушатели увлеклись, предлагали самим почитать. Не всегда были удачи. Трижды срывали лекции в Тарках.

Поехала Инсабат. Собрала женщин и спрашивает: «Хотите бязь?» Что тут было! Кто же не хочет бязи? Но женщины сперва послушали докладчика, уж после этого им дали обещанное. Время было другое, и методы, конечно, применялись не сегодняшние.

Уже был организован колхоз в Кумторкале, когда приехала туда Инсабат. Осень, идет сбор винограда. Всю дорогу зубрила книгу А. Аджиева «Авзу гара Акбатиш», «Минувшие дни» Абдул-Вагаба Сулейманова и «Тенглит булат тери тарт» Наби Ханмурзаева. В обеденный перерыв рассказала Инсабат девушкам, что запомнила. Смеются и плачут женщины.

– Вон, оказывается, сколько интересного кругом! Ваша жизнь не хуже. Подождите, и о вас напишут, – говорит им гостья.

– Кто же это сделает?

– Вот гора из песка. Природа миллионы лет делала ее. Сколько сил надо на это. А вот гора из винограда. Здесь не только силы, но и сердце надо иметь. Нет, девушки, о вас книгу надо писать!

Не верят, смеются.

И вдруг горянку вызвали в Наркомпрос в отдел политпросвета.

– Собирайся! Надо ехать в Москву.

– Что делать?

– Будешь сидеть, как Бике-княгиня, и слушать речи, – пошутили товарищи.

Случилось это в январе 1936 года. 12 января посадили ее на поезд, идущий в Москву. На ней было осеннее пальто и гульменди – легкий платок. 20 января состоялся пленум работников политпросветучреждений СССР. Кроме дагестанки, были приглашены по одному делегату из Армении, Азербайджана, Грузии, Чечено-Ингушетии и других мест – всего восемь человек.

За два дня до пленума, 18 января, делегаток в своем кабинете приняла Н. К. Крупская. Она была одета в белую блузу и темный сарафан. Волосы гладко зачесаны назад. На груди – орден Ленина. Говорила она тихо, не торопясь, но очень понятно.

Надежда Константиновна сразу прониклась симпатией к Инсабат. Когда гости вошли в кабинет, она усадила ее рядом. Подробно расспросила эрпелинку о доме, семье, обычаях, об отношении мужчин в Дагестане к женщинам, о религии. Инсабат порывалась рассказать о работе, но ее мягко остановила Крупская. «Плохих в Москву не присылают», – сказала она. Говорила внимательная хозяйка и с другими. Кто-то из делегатов, извинившись, предложил сфотографироваться вместе на память.

Инсабат Давудова (слева от Н. Крупской)

Когда вошел фотограф, Крупская опять усадила Инсабат рядом с собой и взяла руку горянки в свою. Дагестанке хотелось обнять дорогого ей человека, но не осмелилась и только прижалась к ней.

Уже сидя в поезде, Инсабат вспоминала шутку товарищей: «Как Бике-княгиня будешь сидеть». И в самом деле почти так и случилось. В Москве к ней приехали две дамы, сказали, что они от Н. К. Крупской, предложили поехать по городу. Ничего не понимая, Инсабат пошла за ними. Ее посадили в машину, повезли по магазинам и предложили Инсабат, чтобы она купила себе вещи в дорогу.

Та застеснялась. Тогда дамы прежде всего купили шубу, затем теплый пуховый платок, добротные туфли, подходящее к московской зиме белье.

После приезда Инсабат из Москвы на родину трижды получала она письма от Крупской, которая расспрашивала о работе национального отдела библиотеки им. Пушкина в Махачкале.

Годы шли в напряженной работе. Посылали Инсабат на самые разные участки, не на легкие. Ее выбрали членом обкома партии, во время Великой Отечественной войны она была членом правительственной комиссии по снабжению фронта и тыла. Более десяти лет руководила обкомом союза работников местной промышленности и коммунального хозяйства. Родина отметила ее двумя орденами «Знак Почета» и многими медалями.

…Если бы с десяток лет назад вы посетили окрестности Буйнакска или Сергокалы, где располагались пионерские лагеря, то увидели бы молодые сады, изобилие трав и цветов, заасфальтированные дорожки, чистенькие, со вкусом обставленные палаты, белизну постелей и счастливые улыбки детей. Все это было связано с именем Инсабат Абдусаламовны Давудовой.

Она была уже на пенсии, но не могла жить без дела, без людей. Иногда болезни одолевали. В такие минуты дом ее был полон желающих помочь.

…Как хрупкая трава пробивает камень, но живет меньше, чем выросшая на лучших почвах, так и сироты стареют и уходят из жизни раньше других.

Но этот неписаный закон не относился к Инсабат Абдусаламовне. Она знала одну мудрость: вовремя протянуть нуждающимся свою руку, что и делала всю жизнь.

 

«Вы будете молоды и прекрасны…»

В 1933 году в Дагестан из Москвы приехали писатели Николай Тихонов, Петр Павленко и Владимир Луговской.

Представитель отдела культуры обкома партии Юсуф Шовкринский в первую очередь повез гостей в Гуниб. А там как раз отдыхали некоторые руководители республики, в том числе и Ибрагим Махмудов со своей женой и дочерью Резедой. Они познакомились с приезжими писателями, вместе посетили «Беседку Шамиля», «Императорскую поляну», истоки Гунибской речки. Устраивали шашлыки, танцевали лезгинку. «Как-то вечером у костра Луговской спел итальянскую песню, чем несказанно удивил дагестанских руководителей, – так начала свой рассказ о далеком времени Резеда Ибрагимовна Махмудова, к которой я ездил специально в г. Львов. – Павленко и Тихонов вели себя сдержанно, и не подозревала я, что Николай Семенович не только приглядывался ко мне, одиннадцатилетней девчушке, но что впоследствии напишет очерк под названием «Дети гор…»

С этим очерком я был знаком еще до войны и по памяти мог бы привести слова о том, как у костра сидела девочка с большими черными глазами, что она настоящая горянка, так как ловко прыгает через пенистые ручьи, и что вся природа сурового Гуниба служит прекрасным фоном для цветущей молодости девочки…

Я думаю, что, не будь одного случая, может быть, писатель забыл бы девочку из Дагестана. А произошло вот что.

В 1940 году Резеда окончила школу им. Ленина в Буйнакске. К этому времени ее сватали многие, но решение девушки для них оказалось неожиданным. Об этом чудесно сказал Расул Гамзатов: «Вспоминаю еще красивую Резеду. С дагестанского неба она прыгнула на гору Гуниб. Сколько пандуров застонало тогда под ее окном! Не было ни одного молодого поэта, который не посвятил бы ей стихотворения… В Хунзахе, в Гунибе, в Кумухе седлали коней, чтобы похитить красавицу с длинными косами. Но приехал один ленинградец, посадил нашу Резеду в самолет и увез. С воздуха помахала она всем влюбленным, оставшимся на земле. Разинув рты, смотрели наши поэты ей вслед, а потом начали писать стихи о голубке, которую похитил орел…»

Резеда Махмудова

Избранником Резеды Махмудовой оказался дургелинец Абусаид Исаев. Он увез ее в Ленинград, где служил медиком в десантных войсках. В Ленинграде жил Николай Тихонов. Резеда не осмеливалась звонить и беспокоить известного во всей стране писателя.

Абусаид Исаев

Потом была Ленинградская блокада. В комнате Тихонова чадила коптилка. Вдруг открылась дверь, и вошла высокая, смуглая Резеда.

Николай Семенович удивленно спрашивал, как она попала в Ленинград. Та ответила, что училась, теперь работает в госпитале. Живет с мамой в пустом военном доме.

– Почему вы живете в военном доме? – спросил Николай Семенович.

– Мой муж на фронте. Он врач и парашютист.

– Он горец?

– Да, из наших мест, горец, он храбрый… Где он сейчас, не знаю…

Потом они изредка виделись. Она работала в госпитале, изматывалась вконец, но уезжать из Ленинграда не захотела.

В Дагестан ее звали близкие и родные. Из Буйнакска писали, что был небывалый урожай, некуда девать фрукты и овощи. Ее это раздражало: при чем тут фрукты? Люди гибнут…

Однажды как-то в мае Тихонов со своими товарищами устроился на поляне. Ждали самолет. Где-то недалеко стреляли. В это время привезли новые газеты. Все бросились читать.

Вдруг кто-то воскликнул:

– Вот это доктор! Доктор и парашютист. Истекая кровью, шестерых оперировал, а спасая седьмого – своего друга лейтенанта, скончался».

Мало ли было подвигов на фронте, но, услышав, что погибший хирург – горец из Дагестана, Николай Семенович все понял.

Вернувшись в Ленинград, Тихонов отправился сообщить печальную весть Резеде. Но ни ее самой, ни ее мамы Аминат дома не оказалось, сторож объявил, что обе женщины уехали.

Четвертая слева – Резеда Махмудова, слева от нее – мать, справа – Абусаид Исаев

Писатель вышел на улицу. Начинался артиллерийский обстрел. Дома он среди груды писем нашел маленький конверт от Резеды. С тех пор между ними началась переписка. Письма Н. С. Тихонова удивительны. Я не стану их пересказывать. В них ощущаешь неподдельную любовь писателя к Дагестану.

Ленинград, 12 мая 1943 г.

«Милая Резеда! Вот и снова весна, и в Дагестане, и у нас в Ленинграде… Мне хочется поговорить с Вами, как с представительницей Ленинграда в далеком от меня Буйнакске.

В Ленинграде хотя блокада прорвана, но не снята. И нам ежедневно об этом напоминают самым неприятным образом обстрелами и бомбежками. Правда, это уже не то, что было. На улицах вы уже не встретите ни дистрофиков, ни людей, пугающихся чего-либо. Мы закалились, и теперь нас, ленинградцев, ничто не берет. Но война, я думаю, когда-нибудь кончится же, и тогда, если буду жив и здоров, я обязательно доберусь до чудесных мест нашего Дагестана и в один прекрасный вечер постучусь в Вашу дверь, как дальний гость… И мы пойдем в горы, на Гуниб или куда-нибудь в другое прекрасное место и будем вспоминать все, что было, – и плохое, и хорошее.

Люди после войны должны быть лучше, добрее, справедливее, – недаром же столько лучших людей заплатили своей жизнью за то, чтоб восторжествовало добро.

…Вы будете молоды и прекрасны, я буду стар и выжат войной, как лимон, но это не помешает мне просить Вас вместе отправиться в горы, где мы все равны перед величием природы.

…Привет Вам самый горячий. Николай Тихонов».

Не удалось больному поэту снова побывать в Дагестане. Перед смертью он снова обратился к Резеде: «Два раза лежал в больнице, подвело сердце…»

8 февраля 1979 года его не стало. А 23 февраля из Львова я получил от Резеды Ибрагимовны скорбный рассказ – воспоминание о Николае Семеновиче Тихонове – большом друге Дагестана и горянке из аула Верхнее Казанище.

…Много лет Резеда Ибрагимовна работала заведующей подготовительными курсами Львовского университета. Скончалась она в январе 1983 года. Мир праху ее.

 

Из аула – в Москву

Как-то заспорили жители Капчугая и Кафыр-Кумуха, где больше популярных людей.

Горец из Кафыр-Кумуха привел длинный перечень своих земляков, имена которых завоевали добрую известность во всем Дагестане. Казалось, он победил. Но тут капчугаец спросил: «Ты всех перечислил?» – «Да, – был ответ, – а что?» – «А то, – произнес, торжествуя, капчугаец, – я назову только одно имя, и с тебя будет достаточно. Скажи, пожалуйста, земляк, кто президент Дагестана?»

Патриот Кафыр-Кумуха запнулся на полуслове, хлопнул себя по лбу: «Как я мог забыть об этом?». И, улыбаясь, поднял вверх руки.

Понять, почему он так сделал, поможет рассказ об одной капчугайской семье. Ее главу звали Абдул-Басиром Эльдаровым. Родился он в 1894 году. Всю жизнь трудился, строил колхоз, работал в Буйнакском райземотделе.

Однажды он, как обычно, после обеда просматривал газеты, слушал радио. Вдруг диктор взволнованно произнес, что будет передано особое сообщение. Роза – дочь Абдул-Басира – в это время убирала квартиру. Отец позвал ее, и они вдвоем прильнули к репродуктору. Через несколько минут Абдул-Басир и Роза услышали грозную весть о том, что началась война.

– Одевайся и иди в райком комсомола, – велел отец, а сам направился в горком партии. Больше домой он не вернулся. А ведь он страдал язвенной болезнью и мог не идти на фронт.

Извещение о гибели отца Роза не показала матери. Не выдержала бы женщина такого удара. Перед этим от менингита скончался единственный ее сын, брат Розы. Только надежда, что вернется Абдул-Басир, как-нибудь зарубцуются раны, помогала жить несчастной женщине.

Только в 1982 г. на воинском кладбище г. Николаева, после 39 лет поисков, Роза Абдулбасировна нашла могилу своего отца. Она была ухожена и с соответствующей надписью. Спасибо добрым людям. Отправила телеграмму в Дагестан. Но маму в живых это известие уже не застало.

В День Победы Роза Эльдарова плакала по любимому отцу, дала волю своим слезам, кричала и билась до тех пор, пока, обессилевшая, не свалилась с ног. Придавленная горем, она сидела одна, сложив руки на коленях, будто на собственных похоронах. Благо, дома никого не было, все высыпали на улицу. А на улице стреляют из ружей, играет музыка, поют ошалевшие от радости люди. Они бегут на площадь, расстилают ковры, целуются, танцуют, поют, орут, будто весь Буйнакск сошел с ума. Все правильно. Ведь четыре года, стиснув зубы, люди молчали. А теперь прорвало. Может, в тот майский день Роза Эльдарова была единственным человеком, кто сидел дома и, хотя была уже взрослой, чувствовала себя полной сиротой.

Дед по матери, Абдулла-хаджи, еще до рождения Розы посетил Мекку. По рассказам матери, он имел богатырский рост и неимоверную силу. И виноват ли он был в том, что в него влюблялись все красавицы и дурнушки аула. Это обстоятельство привело к трагедии. Однажды, это было зимою, в ночной темноте трое нанесли ему удары кинжалами. Он поднялся с распоротым животом на второй этаж своего дома, перед смертью успел назвать имена убийц. Жена его, Шамав, шептала умирающему мужу на ухо, что не успокоится, пока не отомстит за него. Она наняла убийц, и те сделали свое дело.

Дорога на Капчугай

Другой дед, Давуд-хаджи, также посетил Мекку. Он наизусть знал Коран, владел арабским языком, и при каких-либо спорах в ауле, не только по религиозным вопросам, люди обращались именно к нему, как к третейскому судье.

Шестилетняя Роза ходила в его сад как в райский уголок, единственный в Капчугае. Когда организовали колхоз, сад отобрали, а Давуду-хаджи, в виде исключения, разрешили быть сторожем собственного имущества. Умер дед в 80-летнем возрасте.

Роза Эльдарова

Вспомнила Роза в День Победы, как она после окончания семи классов Урицкой школы была направлена учить детей в Верхнее Казанище. Ей здорово повезло. Учительница Антонина Петровна уезжала на свою родину – на Орловщину и теперь приехавшей из Буйнакска девчонке с симпатичной мордашкой передавала свои дела. И не только.

– Почти круглые сутки обучала меня Антонина Петровна, – с благодарностью вспоминала Роза Эльдарова русскую учительницу, – правилам ведения уроков, снабдила толковыми планами… Что бы я делала без ее помощи? И знаете, у меня все «пошло», дети меня слушались и даже полюбили.

Работала Роза и в вечерней школе. И, когда через год ребят забирали в армию, ей стало как-то не по себе, защемило сердце: «Вернутся ли они домой?» До войны Верхнее Казанище было богом забытым уголком, если не считать, что в летнюю пору в его леса за ягодами заглядывали горожане.

Роза Эльдарова была воспитана так, что ничего лишнего себе не просила. Этим, казалось, была счастлива. Несмотря на юность, она каким-то шестым чувством понимала необходимость оставаться для детей интересной, новой, неожиданной. Всегда помнила, что она педагог, то есть за собой ведущей. И еще: почувствовала, что сельская школа дает простор для самовыражения. И вот если не все жители села, то пол-аула стали тянуться в школьный клуб. В чем дело? Артисты ставят «Моллу Насретдина» М. Курбанова! Какие артисты?! Кумыкский театр, что ли, приехал? Да нет же! Спектакль покажет драмкружок Розы Эльдаровой! Ах, эта Роза! Все бегут к ней, все ее слушают, поклоняются, а ведь, хотя и зовут ее учительницей, она всего-навсего девчонка.

– Это были счастливые, веселые времена, – рассказывала мне Роза Абдулбасировна, – хотя материально молодежь жила скудно, одевались очень скромно. Я имела только два платья (a я от себя добавлю, что в ту пору в Верхнем Казанище председателем колхоза был отец моей героини и мог бы дочь свою одевать, как куклу!).

…22 июня 1941 года Роза Эльдарова находилась в Буйнакске на каникулах. Как дальше сложилась ее судьба в тот день, когда отец велел ей идти в райком комсомола?

Два парня, работавших в райкоме, ушли на фронт, а Розу оставили вместо себя. Жизнь, как известно, нарушает любые планы. Пришлось Эльдаровой подчиниться. По ее предложению начали готовить горнострелковый батальон. Из района записались 500 ребят.

Каждое воскресенье на Буйнакском городском стадионе в 9 часов утра начиналась военно-спортивная подготовка, никто не отлынивал, не опаздывал, а ведь многим приходилось затемно выходить из своего аула, чтобы до Буйнакска успеть отмахать 30, а то и более километров по разбитой дороге!

Розу Эльдарову назначили комиссаром батальона, но, когда людей отправляли на фронт, ее оставили, объявив, что ей не место среди мужчин, а главное, враг близок, у Терека. Она должна готовить другую группу, но уже к партизанской войне.

Пришлось начинать все сначала. На лошади ездила из одного аула в другой. Как-то зимой, глухой ночью по дороге в Капчугай она с лошадью провалилась в полынью. Телогрейка и ватные брюки промокли, отяжелели, пришлось тащиться пешком. В тот год зима была суровой. След от этого происшествия остался на всю жизнь. До сих пор болят суставы.

В лесах бродили бандиты, не щадившие даже женщин. Мать плакала: «Бросай эту работу, иди ко мне на консервный завод!»

Комсомол взял шефство над госпиталями. Роза ухаживала за ранеными, стирала окровавленное белье. На Пролетарской, 18 она призвала хозяек-соседок на помощь. Из госпиталей на грузовике привозила белье. Всем по мешку раздавала, себе – два. По ночам писала под диктовку письма раненых. Иногда Роза возвращалась домой далеко за полночь. Бывало жутко, ни одна лампочка не горит, ни одно окно не светится: затемнение. Только иногда жалобно прокричит иволга.

В 1944 году Розу перевели в обком комсомола, затем вернули в Буйнакск на должность первого секретаря райкома комсомола. Были еще перемещения, учеба в партийной школе, защита кандидатской диссертации, работа секретарем обкома партии, участие в работе четырех съездов партии…

По инициативе Розы Эльдаровой созывались республиканские съезды женщин, состоялось открытие университета и памятника В. И. Ленину.

В 1960 году Эльдарова руководила нашей делегацией на Декаде дагестанской литературы и искусств в Москве. Смотр прошел блестяще, если не считать одного «пустяка». В Малом академическом театре давал свои представления Аварский театр. Пришли несколько членов Президиума ЦК КПСС. Их, как хозяйка, встречала Роза Абдулбасировна. Повела в правительственную ложу. Офицеры 9-го управления КГБ открыли ложу, а там какой-то человек хозяйничает. Как могло случиться, что в закрытую, запломбированную ложу пробрался неизвестный?! Его тут же отвели куда следует, стали допрашивать. Дураком не назовешь, но и за умного не примешь. Спасло его то, что он оказался лакцем. Эльдарова стала рассказывать байку о том, что, разрежь арбуз, и там найдешь лакца. Перед аргументами красивой женщины, да еще секретаря обкома партии стражи государства отступили – отпустили лакца на все четыре стороны.

А на работу в Москву наша землячка попала с поста Председателя Президиума Верховного Совета Дагестана, с которого на пенсию ушел атлыбоюнец Гаджи-Касум Алиев. На прощание он сказал молодой женщине: «Вообще-то делать здесь нечего. Я вот от скуки прочитываю все газеты от корки до корки…» Чтобы изменить положение, Эльдарова сделала правилом слушать в Президиуме отчеты исполнительных органов, контролировала их работу. Но дальше этого Председатель Президиума Верховного Совета, то есть, иными словами, президент республики, не могла сделать и шагу. Все бразды правления держал в своих руках обком партии.

В 1963 году ее включили в состав делегации, выезжавшей в Румынию. Руководил ею Н. С. Хрущев. Ехали поездом, останавливаясь почти на каждой станции. В Румынии целыми днями посещали кукурузные поля. Народ встречал Хрущева с симпатией. Надо заметить, что Хрущев демонстрировал приличные знания истории Кавказа и жизни имама Шамиля.

«А вот Роза, – говорил он на одном приеме, – представитель героического дагестанского народа, который избрал ее своим президентом». А затем, обращаясь к Эльдаровой, просил: «Встань, Роза, покажись, а то дипломаты сломают себе шею, поворачивая голову в твою сторону».

Заседание Президиума Верховного Совета Дагестана, в центре – Р. А. Эльдарова

Будучи на московской службе, она посетила США, Англию, Италию, Тунис, Ирак, Кувейт, Чехословакию, Болгарию, Польшу, ГДР, Югославию, Индию. В Индии она беседовала с Индирой Ганди, видела, как хрупкая женщина, недавно потерявшая сына Санджая, перенесшая предательство друзей, выступая перед миллионной аудиторией, держала всех будто в гипнозе.

Р. А. Эльдарова среди делегатов XXII съезда КПСС

Роза Эльдарова беседовала с Иосипом Броз Тито и его женою – Иованной, не представляя, что случится в Югославии в 1991 году, после смерти создателя государства. Много было памятных встреч…

В Президиуме Верховного Совета СССР дагестанка проработала 20 лет, из них шесть в наградном отделе. Чего только за эти годы не пришлось увидеть, пережить. Какие взлеты, какие падения наблюдала она в самом верхнем эшелоне власти. Ею «руководил» А. А. Громыко, человек с необыкновенным апломбом. Ему не нравились наступавшие перемены. Главные его усилия как Председателя Президиума Верховного Совета СССР были направлены на то, чтобы любые его встречи, заседания или еще что-то в этом роде непременно освещались в печати и показывались по телевидению. В общем, все время приходилось шуршать бумагами, но не простыми, а на которых значился Герб СССР.

Когда вручались награды, начинался настоящий спектакль. Кино-фототелерадиорепортеров загоняли в аппартаменты Председателя, выстраивался весь аппарат для присутствия на процедуре награждения. Громыко несколько раз докладывали, что Эльдарова выступает против помпезности и что она своим возмущением мешает популяризации Председателя Верховного Совета. А ведь «кремлевскую комедию» не все награждаемые могли спокойно перенести. Находились люди, которые, получив, что им «причиталось» по Указу, демонстративно уходили, не желая участвовать в традиционном фотографировании на память. Легче было бы пойти по накатанному пути и молча исполнять указания начальства. Но наша землячка и некоторые ее товарищи по наградному отделу пришли к мысли, что не должно быть массовых награждений, как это практиковалось. Не следует награждать также повторно орденами Ленина и Октябрьской революции. И еще следует прекратить сооружать бюсты дважды Героям при их жизни.

Когда предложили данный проект А. А. Громыко, он вышвырнул проект, а за спиной Розы Эльдаровой сказал: «Эта женщина хочет наши бюсты взорвать!». У него не хватало смелости то ли еще чего-то, чтобы пойти на откровенный разговор.

При Черненко и Устинове решили изготовить 8 млн орденов Отечественной войны и приурочить их чеканку к 40-летию Победы. Роза Абдулбасировна предложила отливать ордена без примеси золота, чтобы сэкономить драгоценный металл. Секретарь Президиума Ментешашвили рассердился не на шутку, заявив, что она лезет в его компетенцию, и запретил соваться со своими глупыми предложениями. Эльдарова обратилась к Кузнецову. Тот позвонил М. С. Горбачеву, ему предложение понравилось. Узнав об этом, Ментешашвили пришел в бешенство.

Невысокого роста, изящная, с карими, притягательными глазами женщина, на стол которой сотрудники ежедневно ставили свежие цветы, будто взялась доконать старую гвардию. На этот раз она предложила и при изготовлении других наград не применять серебро, а изготавливать их из медно-никелевого сплава. По этому поводу А. А. Громыко заявил: «У нас серебра хватит на сотни поколений вперед!». Однако было подсчитано, что на одном миллионе наград сэкономили 567 кг чистого серебра, а ведь пришлось отливать почти 50 миллионов медалей «Ветеран труда» и «Ветеран Вооруженных Сил».

Когда умер Л. И. Брежнев, Р. А. Эльдарова в сопровождении генерала Рябенко на обыкновенной «Волге» 26 ноября 1986 года поехала к семье покойного. По пути генерал рассказывал, что Брежневу очень нравилось любоваться своими наградами. Время от времени он звонил к Рябенко, чтобы тот ждал его, мол, заедет посмотреть. Для этой цели в кабинете генерала был установлен большой стол, где в определенном порядке располагалось более 200 наград: орден Победы – это 16 каратов бриллиантов и платина, маршальская звезда, 5 Золотых Звезд Героя, по 3 золотые звезды НРБ и Чехословакии, 8 орденов Ленина и т. д.

Супруга покойного Виктория Петровна сдержанно приняла незваных гостей и спросила: «Нельзя ли оставить внукам на память иностранные награды?». Ей объяснили, что имеется немало примеров, когда наследники торгуют орденами, медалями и попадают в неприятные истории. С этим доводом Виктория Петровна не только согласилась, но и сама попросила не «разрывать награды великого человека».

Напомнили жене Брежнева и о подаренной в день 70-летия сабле с золотым изображением Государственного Герба СССР. Когда заканчивали «прием – сдачу», приехал на «мерседесе» сын Леонида Ильича Юрий Брежнев. Он был явно навеселе. Поняв, в чем дело, бросил: «Что здесь? Идет ревизия?» – и прошел в свои покои.

Советская делегация в Румынии. Вторая справа – Р. А. Эльдарова

Эльдарова, к своему удивлению, обнаружила явное несоответствие Золотых Звезд. Их оказалось не 5, а целых 34! Потом уже выяснилось, что секретарь Президиума Георгадзе оказывал «услугу» Генеральному секретарю. Когда Брежневу казалось, что Звезды не так расположены, он брал новый комплект, a прежние оставлял себе «на память». Разумеется, Георгадзе не мог и рта открыть по этому поводу…

Теперь все эти бесценные богатства Эльдарова везла, набив ими салон и багажник машины, притом без всякой охраны. Риск, конечно, был абсолютно неоправданный. Узнай мафия об «операции», не сдобровать бы ни Розе Абдулбасировне, ни сопровождавшему ее генералу, ни наградам. А Громыко рвал и метал: «Теперь все будут знать, сколько было наград у бывшего Президента! Опозорила!» Аппарат Президиума после этой бури три дня приходил в себя.

В. В. Кузнецов предложил Эльдаровой «провернуть» такую же операцию в отношении Н. А. Щелокова, лишенного наград по Указу. Та не отказалась, но засомневалась: не застрелит ли ее Щелоков? Но вдруг из аппарата Президиума сообщили ей, что «операция» отменяется. Щелоков застрелился.

В 1980 году Андрей Дмитриевич Сахаров был лишен всех наград. По своей инициативе Роза Абдулбасировна переговорила с генеральным прокурором Сухаревым, первым заместителем президента Академии наук СССР Котельниковым и другими, отпечатала проект Указа и обратилась к Лукьянову, что необходимо восстановить во всех правах А. Д. Сахарова. Тот не стал брать на себя ответственность и направил Эльдарову к Горбачеву. 19 октября 1988 года ожидался Указ. Роза Абдулбасировна решила обрадовать Андрея Дмитриевича и позвонила к нему по телефону. Сахаров просил подождать, пока реабилитируют и других правозащитников, в частности, Елену Боннер. Тем временем Указ вообще не увидел свет: Политбюро не дало санкцию.

…В 1983 году подошел срок ухода на пенсию. Р. Эльдарова подала заявление. Председатель Президиума В. В. Кузнецов говорил, что он крайне удивлен, как это маленькая женщина справляется со столькими депутатами и министрами. А главное – все ее слушаются! После такого комплимента он запретил Эльдаровой думать о пенсии.

Но всему есть начало, всему, даже хорошему, есть конец. Сейчас наша землячка на отдыхе. В марте 1993 года я был у нее в гостях. Особых изменений во внешности не нашел, хотя не видел ее с 1965 года. Сама Роза Абдулбасировна жаловалась на болезнь глаз. Ей сделали четыре операции. «Если надо, – говорила она, – пойду и в пятый раз к волшебнику Святославу Федорову. Операции не страшны, страшно потеряться в обществе».

От вопросов, связанных с ее биографией, мы переходим к событиям сегодняшнего дня.

– Бесспорно, серьезные извращения в национальной политике, имевшие место в прошлом, – говорит Р. А. Эльдарова, – затронули и нашу республику, в том числе в процессах переселенческих, которые берут начало с 20-х годов. Но нет задач неразрешимых при наличии доброй воли у людей. Допущенные ошибки исправить уже нельзя, можно сделать выводы из них и не повторять в дальнейшем, а нанесенные обиды и допущенные несправедливости простить во имя Родины, а она у нас одна – Дагестан. Только наше единство перед лицом беды может спасти нас. Не дай Бог, чтобы из-за межнациональных распрей, противостояния различных политических сил страшной ценой расплачивались наши дагестанские матери, как это происходит у наших соседей.

В устах Розы Абдулбасировны эти слова звучат особенно резонно, если учесть, что она дочь кумыкского народа, не менее других пострадавшего в Дагестане.

Она считает, что национальный вопрос никогда не был решен. Нет в истории идеала. На нашу долю остается только сотрудничество.

…Я не сказал и десятой доли того, что узнал, услышал и прочитал об этой женщине. Я не сказал о том, что она в мае 1970 года прилетела в Капчугай с сыном Нариманом, чтобы оказать моральную и материальную помощь пострадавшим от землетрясения землякам. Ее очень огорчает, что Капчугай перестал существовать.

– Села не должны исчезать с лица земли, – говорила она мне, – во имя новых поколений.

И как же она была обрадована, когда началось движение среди капчугайцев за возвращение на землю предков.

– Я очень люблю свой аул, – писала Роза Абдулбасировна мне в 1965 году. – Ведь там я родилась, пошла в школу, научилась любить Родину и свой народ. Я верю, что, как птица Феникс, Капчугай восстанет из руин и, как до 1970 года, буйнакский поезд, идущий в Махачкалу, сделает минутную остановку у возрожденного села.

Я не сказал о том, что моя героиня защитила кандидатскую диссертацию и является автором нескольких книг и брошюр.

Работа над новой книгой

Не сказал, что многие дагестанцы в Москве обращались к ней за помощью по самым различным вопросам. Что она заступалась за академика Наталью Петровну Бехтереву, сделавшую очень много для здравоохранения СССР и, невзирая на протесты высокопоставленных лиц, добилась выдвижения ее в депутаты Верховного Совета. Что она награждена несколькими орденами и медалями, а какими – она мне даже не стала говорить. Махнула только рукой. Что в течение 25 лет кто-то анонимно выписывал ей в Москву «Дагестанскую правду», а она так и не сумела узнать, кого за это поблагодарить. Не сказал я еще, что она член редколлегии журнала «Работница», что у нее двое сыновей, пятеро внуков и внучек, что обшивает она себя и своих близких.

Не сказал и о том, что по настойчивым просьбам и советам Расула Гамзатова Роза Абдулбасировна наконец написала книгу о своей жизни, которая была не особенно сладкой, хотя волею судьбы она оказалась в высших эшелонах власти.

Пожелаем же ей, красивой и душой, и внешностью женщине, удачи.

 

Их жизненное кредо – добро людям

Рассказывая о внучке Хаджи-Мурата – Уммухайир, я упомянул о ее дяде-революционере Магомед-Мирзе Хизроеве. Здесь стоит подробнее остановиться на судьбе этого человека и его жены. Ибо они были родителями еще одной героини этой книги.

Заира Хизроева родилась в семье бедняка-аварца и кумычки из богатого и древнего рода. В то время сложно было представить себе семью более нетрадиционную, чем чета Хизроевых. Он из семьи крестьянина-бедняка, она – единственная дочь потомственного дворянина Алмаксуда Даитбекова.

В самом начале XX века в Темир-Хан-Шуру приехал поступать в реальное училище уроженец Хунзаха Магомед-Мирза Хизроев. Полученных в столице Дагестана знаний ему не хватило, и Хизроев отправляется в Ставрополь учиться в мужской гимназии. Именно там впервые он приобщается к идеям русской революционно-демократической интеллигенции. После окончания гимназии он решил продолжить учебу в Петербургском институте гражданских инженеров. Учебу приходилось прерывать для выполнения заданий комитета РСДРП, куда он вступил в 1903 году, поэтому она растянулась на несколько лет. За это время Магомед-Мирза стал не только квалифицированным инженером, но и профессиональным революционером-подпольщиком.

Февральская буржуазная революция застает Хизроева в Саратовской губернии, где он строил элеваторы Государственного банка России. Кстати, некоторые из этих элеваторов и по сей день служат людям и стране. Его жалование в месяц тогда составляло 500 рублей золотом. Это был очень приличный заработок, который мог обеспечить потребности семьи и близких родственников. Но этого человека собственное благополучие волновало меньше всего, он жил самыми острыми проблемами своего народа.

Его жена – красавица Разият с медалью окончила Темир-Хан-Шуринскую русскую гимназию, была человеком с широкой эрудицией. Она превосходно говорила не только по-русски, но и по-французски, увлекалась философией, знала Коран и классическую литературу, играла на фортепьяно, прекрасно рисовала.

Вместе с женой Магомед-Мирза Хизроев возвращается в Дагестан, туда же приезжают его единомышленники – Махач Дахадаев, Уллубий Буйнакский, Джелалутдин Коркмасов. Они возглавляют борьбу за установление Советской власти в Дагестане. На I Чрезвычайном съезде народов Дагестана в Темир-Хан-Шуре была избрана делегация в составе Д. Коркмасова, М.-М. Хизроева и А. Тахо-Годи для поездки в Москву и выработки Конституции Советского Дагестана, полного решения вопросов предоставления автономии нашему горному краю. Делегация встречается в Москве с Лениным. Именно после этой встречи в нищий и голодный Дагестан особым декретом Председателя Совнаркома направляются эшелоны с продовольствием, текстилем, станками и машинами для горских народов.

В 1922 году Разият стала вдовой. Болезнь расправилась с Магомед-Мирзой буквально за один месяц. Позже с пятилетней дочерью Заирой и старшим сыном Камилем Разият уезжает из Дагестана в Москву. Цель – продолжать учиться. Она всегда мечтала стать профессиональным юристом и подала документы в Московский юридический институт. Но ее не приняли – подвело дворянское происхождение. Не помогло даже то, что она была вдовой видного революционера. Тогда, вспомнив о другом увлечении юности – рисовании, она поступает в текстильный институт на художественное отделение. Учебу не пришлось закончить – тяжело было мыкаться с малолетними детьми по чужим квартирам. Не помогло с получением жилплощади даже то, что дядя Разият – Д. Коркмасов работал в то время в Москве на ответственной должности.

Разият Хизроева

Разият с двумя детьми возвращается в Дагестан. Все приходилось начинать заново – искать жилье, работу. Сказать, что ей было трудно, значит не сказать ничего.

Но она не просто выстояла, а сумела вырастить и воспитать своих детей Камиля и Заиру настоящими людьми, достойными продолжателями дела Магомед-Мирзы Хизроева.

Заира Хизроева

Умерла Разият в 1964 году. В последние годы жизни она почти полностью ослепла, но интерес к жизни, к делам своей республики и страны сохранила до самой смерти. Активно участвовала в общественной жизни, ее все знали, многие обращались к ней по разным вопросам. В архиве Заиры Магомедовны есть один интересный документ. Когда в Москву со своим первым визитом приехал президент Египта Гамаль Абдель Насер, Разият послала ему телеграмму со словами восхищения его страной и политикой, проводимой Насером. И он, президент Египта, ей ответил. В телеграмме он выражает Разият благодарность за теплые слова в адрес его страны.

…В Буйнакской средней школе, где училась Заира и которую она закончила с золотым аттестатом (как тогда он назывался), были прекрасные, известные на весь Дагестан педагоги. Они приехали сюда после установления советской власти со всех концов России. Для большинства из них Дагестан стал второй родиной. Сергей Михайлович Иванов преподавал Заире математику. Преподавал так, что она стала для Заиры любимым предметом. Поэтому, окончив школу, она подала документы в МГУ на механико-математический факультет. Разият узнала об этом поступке своей дочери только тогда, когда пришел ответ о зачислении.

Как и тысячам ее сверстниц, планам Заиры помешала война. Университет эвакуировали в Ашхабад. Срочно нужно было возвращаться в Дагестан к больной матери. Старший брат Камиль, окончив военное училище, ушел на фронт. Заира поступила работать в производственную артель, где шили для фронтовиков полушубки, ушанки, белье. За неполный год она прошла здесь путь от нормировщицы до председателя артели. Так неожиданно для себя самой Заира становится Заирой Магомедовной. Работала она отчаянно. Без праздников и выходных, по 12–15 часов в сутки, вместе со всей страной и Буйнакском трудилась она для нужд фронта.

…В 1944 году в обычную буйнакскую семью Акаевых пришла радостная весть – военный летчик капитан Юсуп Акаев удостоен звания Героя Советского Союза. Еще встречи несколько месяцев Юсуп приезжает домой в краткосрочный отпуск. Буйнакцы толпами ходили в дом Акаевых пожать руку мужественному летчику-земляку и настоящему герою. Вместе со своим коллективом пришла в дом Акаевых и Заира. Они и до войны знали друг друга – Буйнакск город маленький. Но в этот день им пришлось познакомиться заново.

Закончилась война, Заира засобиралась в Москву для продолжения учебы в МГУ, как вдруг на пороге ее дома появился Юсуп – навестить Заиру и ее маму. Эти встречи продолжались несколько раз, и однажды он сказал: «Заира, я хочу, чтобы ты стала моим командиром». С этой фразы началась короткая жизнь новой семьи Акаевых – Юсупа и Заиры. Скоро Юсупа направили для прохождения службы в Прибалтику, где дислоцировалась дивизия морской авиации, в которой он провоевал всю войну. Семья их прожила там четыре года. Напряжение военных лет сказалось на здоровье Юсупа, в результате чего в 27 лет он демобилизовался по состоянию здоровья. Вернулись в Дагестан. В 1949 году он скоропостижно скончался в поезде, направляясь в санаторий на лечение.

Как когда-то ее мать Разият, Заира осталась одна с двумя крошечными детьми – 4 месяца и 3 года, с незаконченным образованием, без поддержки с чьей-либо стороны. Самой себе она дала слово, что сделает все возможное и невозможное, чтобы выстоять, чтобы дочери Аида и Фарида никогда ни в чем не нуждались. И она сдержала слово. Получила два высших образования. Работала в Буйнакском горкоме, Совнархозе, откуда была направлена в Дагестанское правительство.

В должности заместителя Председателя Совета Министров ДАССР Заира Магомедовна проработала 24 года. Курировала культуру, народное образование, здравоохранение, социальный блок.

Особое внимание Заира Магомедовна уделяла развитию дагестанской литературы и искусства. Все хорошо знали ее как чуткого, внимательного, понимающего друга – писатели, композиторы, артисты. И не случайно в день ее рождения родился такой небольшой, трогательный экспромт – приветствие писателей Дагестана:

«Наша дорогая и добрая сестра, славная дочь большевика и скромная жена героя войны! Сегодня день Вашего рождения. Весенние грозы и зимние снега родили в Вашем сердце глубокие и чистые родники. Не потому ли и голос Ваш, повествующий людям о высокой культуре древнего и юного Дагестана, так прозрачен и чист. Не потому ли с такой любовью и лаской аплодировали Вам – посланнице культуры Страны гор – Москва и Ленинград, Украина и Азербайджан, Кабарда и Чечня, Осетия и Дагестан.

Сегодня Вы счастливы. Это естественно, ибо в успехах национальной культуры наших гор есть и Ваша доля – доля Вашего труда и энергии.

На снимке: З. М. Хизроева с (справа налево) А. Д. Данияловым, космонавтом А. Г. Николаевым, К. Р. Караевым

Нам очень приятно, что порой сложные государственные заботы не лишили Вас нежности и поэзии, чуткости и красоты.

Дорогая наша Заира! Писатели знают, как трудно создавать искусство. Но мы также знаем, как трудно беречь и приумножать его силы. Вы это делаете очень хорошо и умело. Большое Вам наше писательское спасибо!.. Писатели Дагестана».

Она успевала отвечать на каждый звонок, каждое письмо, адресованное ей. Она всегда умела найти общий язык с любым руководителем. Говорила, убеждала, доказывала и почти всегда добивалась решения «своего» вопроса. Благодаря ее работе в Махачкале появлялись новые памятники и здания. В конце 70-х годов в Госплане СССР приняли решение о строительстве в стране шести детских многопрофильных больниц. Шести на всю огромную Россию! Так вот одну из них построили в Махачкале. Благодаря инициативе и настойчивости в московских кабинетах Заиры Магомедовны и министра здравоохранения Дагестана Н. М. Кураева. Да что больница! Обычную типовую молочную кухню приходилось «выбивать» в Москве. Представьте себе такую картину. В большом кабинете в центре Москвы сидят республиканские министры, руководители ведомств и больше часа отбиваются от настойчивости Заиры Магомедовны. Нет средств, нет фондов, не можем в этом году! А она доказывает, требует, просит. И ведь выпросила-таки!

Давно уже как Заира Магомедовна на пенсии, но и сейчас она такая же внимательная к каждому своему гостю, ко всем людям, которые обращаются к ней за помощью, советом и поддержкой.

Книгу «Исполненный долг» о своем муже – Герое Советского Союза летчике Юсупе Акаеве, его боевых товарищах Заира Магомедовна готовила скрупулезно и ответственно, как все, за что бралась, почти сорок лет: собирала материалы, переписывалась с сослуживцами, однополчанами мужа, но занятость на работе не давала возможности написать ее. И как только вышла на пенсию и появились свободные минуты, она сразу же взялась за книгу как за самое важное дело своей жизни – долг не только перед мужем, но и перед его боевыми товарищами. Участники воздушных сражений Великой Отечественной войны считают эту книгу одной из лучших книг о военных летчиках за всю историю советской литературы.

 

Нана-ханум

В «Дагестанской правде» от 29 августа 1993 года была напечатана большая статья кандидата исторических наук А. Магомедова «Рожденный временем» о крупном политическим деятеле Дагестана Магомеде Далгате. В статье есть и такие слова: «По настоянию отца (Алибека. – Б. Г.) М. Далгат, наконец, женился, связав свою судьбу с красавицей Нана-ханум, дочерью ротмистра Имранбека Сурхайханова из Кумуха».

М. Далгат – выходец из даргинского аула Урахи, а Нана-ханум – из лакского «Шахара» – Кази-Кумуха. Как они могли встретиться?

В 1921 году Магомеда Далгата командировали в Кумух. Занимаясь своим делом, он обратил внимание на одну девушку, которая бойко говорила на русском языке. Это была такая редкость в горах, что Далгат заинтересовался. Оказалось, девушка в свое время окончила двухклассное училище в Кази-Кумухе, где занятия велись на русском языке.

Нана-ханум и Магомед Далгат

Стройная, среднего роста, одета чисто, по-городскому. И что еще здорово – была пострижена по-мальчишески.

Внешность юной лачки заинтересовала приезжего. После осторожных расспросов он узнал, что девушку зовут Нана-ханум, она из ханского рода, и, хотя кое-кто претендовал на ее руку, всем дан отказ.

С тех пор Магомед Далгат раза два специально брал командировку в Кумух, пока не получил согласие на брак с ханской наследницей. В тот день Далгат приехал на единственном обкомовском «форде».

Сбежался весь Кумух, и стар, и млад. Свадьба свадьбой, но почти всех жителей занимала не виданная в этих краях автомашина. Когда под гул мотора «форд» появился на виду у Кумуха, слуга Сурхайхановых забежал домой и говорит: «Аждага с огненными глазами остановился у нашего дома. Разве Нана-ханум такому чудовищу может доверять?»

На отдыхе. Справа – Магомед Далгат, рядом Нана-ханум

Доверили. На этом же «Форде» в сопровождении всех мальчишек Кумуха она, сидя рядом с Магомедом, покинула родной дом. Дети готовы были бежать до Цудахарского ущелья, однако автомобиль обогнал их и, обдав всех густой пылью, скрылся за горами.

Нана-ханум стала жить в Махачкале, в доме правительства. Магомед Далгат исполнял должность сперва Председателя ДагЦИКа, а затем первого секретаря обкома партии. В их распоряжении имелись прекрасная квартира с паркетным полом, автомашина, прислуга, телефон, возможность каждый год бывать в санатории или отдыхать в любом другом месте.

Все это молодую хозяйку располагало к беспечной жизни, но Нанаханум, несмотря на то, что вышла из ханского рода, была приучена к труду. Нередко она сама готовила еду, а если бывали гости, то в обязательном порядке.

Увлекалась чтением, среди любимых книг был «Овод». И, когда в 1933 году в Дагестан приехали Н. Тихонов, П. Павленко и В. Луговской, они удивлялись ее начитанности. Им было о чем говорить с Нана-ханум. Она не пропускала ни одного спектакля или концерта заезжих артистов. Сама научилась играть на фортепьяно. Гости, узнав, что Нана-ханум не получила специального музыкального образования, удивлялись ее мастерскому исполнению не только дагестанских мелодий, но и модных тогда песен.

Все бы ничего, да вот муж, Магомед Далгат, возвращался поздно ночью, чтобы на рассвете после небольшой разминки поесть завтрак на скорую руку и отправиться на службу.

Единственной отрадой в семье стала дочь Султанат. Они брали ее с собой, что называется, с пеленок в отпуск, во время поездок в Кисловодск и редко на родину мужа в Урахи.

Когда я расспрашивал Султанат Магомедовну о взаимоотношениях родителей, она отвечала так:

«Папа и мама любили друг друга, не помню случая, чтобы он обидел ее не только действием, но и намеком. Они были одинакового роста, поэтому мама не надевала туфли на высоких каблуках, если они куда-нибудь шли вместе. В последние годы мама стала отчего-то резко поправляться, поэтому взяла себе за правило совершать длительные пешие прогулки.

Со мной возилась, кроме мамы, домработница тетя Валя. Фамилия ее, кажется, была Бережная. Простая пожилая женщина. Я с ней, как хвостик, бывала везде. Она вела хозяйство. Хотя в обкомовской столовой неплохо готовили, отец предпочитал мамины и ее блюда. Добрая была женщина тетя Валя. С ней нам пришлось неожиданно расстаться. Об этом я расскажу чуть позже. Это произошло не вдруг. Отец все чаще стал возвращаться сам не свой, молчаливый, задумчивый. Иногда он уединялся с мамой, но о чем они беседовали, мне было невдомек. Только однажды услыхала, как он сказал маме: «Меня упрекают, что я женился на ханской дочери».

В ночь на 29 сентября 1937 года пришли за отцом. Его в это время не было дома. Он еще не вернулся с работы. Я проснулась от голосов незнакомых людей. Хотя мне шел 12-й год, все же помню многое. У нас жил брат отца Муртузали. Он учился в педагогическом институте. Его не тронули. Позже мы узнали, что отец не хотел, чтобы мы видели, как его арестовывают, потому нарочно остался в обкоме. Утром следующего дня у нас произвели обыск, все вытряхнули, перевернули вверх дном. Все книги перебрали. С собой унесли не только портфель и личные вещи отца, но и его рукопись: «История революционного движения в Дагестане».

Забрали оружие, ордена, другие награды, вплоть до фотографий. На стене отцовского кабинета висел снимок, где изображены были отец, Ворошилов, Буденный и Коркмасов. Тройка спросила у матери: «Почему у Вас висит Коркмасов?» Что ответила она, не помню, но помню, как эти люди сорвали со стены вместе с гвоздем снимок. Мне было страшно. Через два дня нас выселили вон. Приютил Джафар Ахкуев, работавший в Заготживсырье. Это был чрезвычайно опасный шаг со стороны нашего родственника. Потом мы переехали в Буйнакск, жили у Ахкуевых – Шарифат Джафаровны и Ибрагима Джафаровича.

Все эти потрясения не могли не сказаться на здоровье моей мамы. Она постоянно ездила в Махачкалу, чтобы получить свидание с отцом, однако каждый раз ее бесцеремонно выпроваживали. Только однажды взяли у нее постельное белье, а о свидании велели даже не думать. Мама стала тускнеть, черты лица исказились. Проболев всего 20 дней, она умерла.

Теперь несколько слов о нашей домработнице тете Вале. Когда отца моего забрали, она перешла к Тахтарову, Председателю ДагЦИКа. После переезда в Буйнакск я потеряла эту добрую женщину из виду. И вдруг лет двадцать назад она пришла ко мне. Мы прослезились. Вспомнили каждого поименно. Тетя Валя, оказывается, жила в доме инвалидов. Я предложила кров в моей квартире. Она отвечала: «Нет, солнышко, не хочу быть вам обузой. А пришла, чтобы сказать спасибо за добро, сделанное мне твоими мамой и папой».

Прожила тетя Валя у меня недолго. Знаю, что ее в живых уже нет, кажется, предана земле в Махачкале.

Вот мой краткий рассказ о нашей жизни. Мама и папа для меня казались красивыми людьми и останутся такими на всю последующую жизнь».

 

Роза Люксембург из Цудахара

5 сентября 1924 года в Цудахаре к секретарю партячейки Идрисову из Махачкалы приехали два ответственных работника обкома комсомола Эфендиев и Цимоненко.

Роза Люксембург-Цудахарская

Случилось так, что в тот день у Идрисова родилась дочь. Ее родителям приезжие выдали два любопытных документа. Первый документ назывался «Грамота» и начинался со слов: «Дочери Октябрьской революции – от комсомола», а дальше: «Принимаем тебя в ряды Ленинского комсомола. Обещаем из тебя сделать стойкую работницу за дело революции и защитницей интересов пролетарок от империалистического ига, которым и твой родной отец был угнетен. Ты, конечно, еще мала и не имеешь представления о капитале, вырастешь – узнаешь, что капиталисты – это есть часть класса, которые живут трудом бедняков. И ты вышла из бедной семьи коммуниста, должна понимать то, что сказано выше, и проводить намеченный путь нашим союзом. Когда тебе исполнится лет 9–10, обещаем тебя вооружить знаниями коммунизма, и ты воспитаешься в партии социализма, правильно проложишь путь к коммунизму. Помни всегда слова нашего покойного вождя пролетариата В. И. Ленина: «Без учения не может быть коммунизма». Пока тебя отдаем обратно отцу – коммунисту, который воспитает тебя в коммунистическом духе. Даем тебе имя Розы Люксембург – это вождь пролетариата Германии, где еще свирепствуют эксплуататоры-капиталисты. По ее стопам мы идем… Мы возлагаем на тебя такое великое дело – быть второй Розой Люксембург. С Розой Люксембург работал Ленин… Ты должна гордо нести это имя, ибо это есть имя освободительницы от угнетения и порабощения дармоедов-капиталистов. Ты должна стать символом и маяком, указывающим путь и дающим свет обиженным пролетариям всего Земного шара».

Второй документ, о котором я упоминал выше, отмечен номером 39 и датирован 1 октября 1924 года. В нем говорится: «Предъявитель сего тов. Роза Люксембург-Идрисова действительно есть кандидат Российского Ленинского Союза молодежи и даргинской организации, принята в день десятого международного юношеского дня, т. е. 5 сентября 1924 года, что подписями и приложением печати удостоверяется.

Ответственный секретарь Даргинского окружкома ЖСМ – Эфендиев.

Член президиума окружкома – Цимоненко».

Как же сложилась судьба Розы Люксембург-Идрисовой? Ее жизнь, как две капли воды, была похожа на жизнь горянок, родившихся в семьях активистов, в семьях борцов за установление советской власти в Дагестане.

Где-то в третьем или четвертом классе девочка стала сознавать, чье имя она носит. «Комсомолка» со дня рождения, будучи еще ученицей начальной школы, присутствовала на всех собраниях, и, хотя изо всех сил старалась, однако не могла понять, чего хотят комсомольцы и против кого они борются. Когда в Цудахаре проводили субботники по уборке аула или организовывали булку по ремонту сакли какого-либо бедняка, нетрудно было сообразить, что к чему. А когда приезжий оратор говорил об империалистах, готовых покорить весь мир, в том числе и их маленький Цудахар, Розе Люксембург делалось страшно, и она терялась.

Отца Розы Люксембург из Цудахара звали Магомедом Идрисовым. Он вступил в партию в 1923 году, партизанил в гражданскую войну, впоследствии был секретарем Левашинского райкома партии. Сочинял стихи и работал инструктором райисполкома. Его в живых не застал, а вот мать Розы – Аминат была жива, имея за плечами более 80 лет жизни.

Моя героиня в 1938 году вступила в комсомол, в 1950 году – в партию. Работала сперва колхозницей, затем техническим секретарем райкома партии, секретарем райкома комсомола, председателем Цудахарского сельсовета, заведующей библиотекой. Была отмечена орденом Трудового Красного Знамени и медалями.

Роза Люксембург-Цудахарская делегировалась в Москву на совещание председателей Советов, выдвигалась в президиум, в 1950 году ее избрали депутатом Верховного Совета Дагестана. По приезде из столицы она делилась своими впечатлениями по телевидению, отчитывалась перед своими земляками в Цудахаре.

… Жила в Цудахаре женщина с интересной судьбой, которую как бы предсказали ей в день ее рождения. На первых порах у Розы Люксембург и в личном плане все складывалось как нельзя удачно. У нее было не только необычное для наших мест имя, но и яркая внешность. Мимо такой девушки никак нельзя было пройти. Обязательно оглянешься, захочется заговорить, услышать голос юной красавицы. И голос у нее был мягкий, ласковый, а улыбка – потрясающей.

Но всему, даже очень хорошему, приходит конец, не предусмотренный никакими решениями и постановлениями пусть и самых высоких инстанций.

Розу Люксембург выдали замуж за родственника. Остается тайной, почему он, имея женой первую красавицу аула, заимел в Москве новую семью, мало того, вовсе переехал туда. Цудахарка, оставшись одна с дочерью, дала себе клятву, что отчима для дочери в дом не приведет. Кто только ни домогался ее руки, ни подступал с самыми выгодными предложениями, однако Идрисова не дрогнула, не поддалась сладким речам и фантастическим обещаниям. Она не решилась испытывать судьбу во второй раз. Пожилые жители аула в один голос утверждали, что она настоящая цудахарка, где повторное замужество считалось чуть ли не позором.

…Летом 1978 года в Цудахаре меня познакомили с ней. Мы встретились в канцелярии сельсовета. Передо мною сидела средних лет женщина, усталая, но с лицом без единой морщинки, с почти идеальными чертами лица. С нее можно было бы рисовать цудахарскую мадонну. Я наговорил ей кучу приятных комплиментов и задал массу вопросов.

Вопросы мои иссякли, и я на всякий случай задал еще один:

– Какой был ваш самый счастливый день?

– У меня, – будто стон вырвался из груди ее, – не было ни одного счастливого дня.

– У такой женщины? – откровенно удивился я. – У такой красавицы?

– Бывали, конечно, – начала было она, но тут же умолкла. Кругом стояли, разговаривали сельчане. Отдельно продолжить с ней разговор у меня не было возможности, а Роза Люксембург-Идрисова или не догадалась, или не решилась чужого мужчину пригласить к себе в дом, где она жила с дочерью – врачом, которой посвятила всю свою жизнь без остатка. Так на полслове я и расстался с ней.

 

Командир пионерской дивизии

После победы советской власти в Дагестане штаб одной из частей XI Красной армии обосновался в Нижнем Дженгутае. В основном работали русские. И вот они в 1921 году создали детский дом для сирот кумыкского аула. Красноармейцы подобрали среди них и Амира Курбанова, отец которого погиб на войне, а мать скончалась еще раньше от какой-то хвори.

А. Х. Махарадзе. Буйнакск, 1926 г.

Собралось 28 детей. Жили они в бывшем доме какого-то богача, питались и одевались за счет государства. В 1923 году детдом перевели в Буйнакск. Через год детдомовцев в торжественной обстановке приняли в пионеры. Принимала их Анна Харитоновна Махарадзе. С первых шагов она приучала детей к труду, самообслуживанию. Свободное время отдавала развлечениям. Любимейшим занятием было участие в спектаклях. Первой пьесой, поставленной на русском языке, стал «Мишка-папиросник». Постановщиком и режиссером была та же Махарадзе. Главную роль исполнял Амир Курбанов. С целью разведки из осажденного Парижа он пробирался в лагерь версальцев. В другом спектакле он изображал дикаря-африканца.

С этого началось. Амир Курбанов стал знаменитым артистом, написал более 10 пьес, которые с успехом шли и идут на дагестанской сцене. Кроме того, он автор нескольких книг. Как мне признавался Амир Курбанов, он никогда не забывал Анну Харитоновну Махарадзе, стоявшую у истоков его увлечений, определивших всю его последующую жизнь.

Ее влияние на себе ощутили доктор исторических наук Г.-А. Даниялов, бывший министр просвещения М. Меджидов, бывший директор женского пединститута Х. Кабидова, герой Великой Отечественной войны Абусаид Исаев, погибшие на фронте Д. Бекбулатов и О. Магомедов, главный архитектор МВД СССР А. Алхазов и многие, многие другие…

Анна Махарадзе, стройная, смуглая, с непокорными завитками на висках девушка, родилась в Махачкале. Отец ее, Харитон Махарадзе, в 1909 году приехал из Грузии в Порт-Петровск и служил на железной дороге телеграфистом. Мать – Надежда Николаевна, обрусевшая немка, 26 лет проработала вместе с мужем.

В 1924 году Анну Харитоновну обком комсомола направил в Буйнакск в качестве старшей вожатой. В следующем году жители города торжественно встречали немецкую коммунистку Клару Цеткин, которая приехала с молоденькой переводчицей на легковой машине.

Амир Курбанов

По случаю приезда К. Цеткин на городской площади состоялся большой митинг. На импровизированную трибуну, где были руководители Буйнакска, Клару Цеткин под руку сопровождали вожатый детдома № 2 Франц Мичко и секретарь профтехучилища Яков Ханукаев.

Гостья была в простой одежде: куртка, юбка, туфли на низком каблуке. Гладко причесанные волосы были тронуты сединой, и легкий ветер играл ими. Гладила ребят по голове, некоторых обнимала, промокнув глаза платочком, что-то шептала им на немецком языке.

С трибуны Клара Цеткин произнесла речь. Ее голос долетал до высоких стен Андреевского военного собора и замирал в пустотах двух колоколен. Ее спутница делала перевод. Мы точно не знаем, о чем говорила Клара Цеткин, может, о борьбе мирового пролетариата против капитала, о текущем моменте, о Дагестане, но выступление она закончила такими словами: «Яшассын юные ленинцы!» Ее слова были адресованы доброй половине площади, алевшей красными галстуками.

Ответное слово произнесла Анна Махарадзе.

– Сколько их у вас? – поинтересовалась Клара Цеткин.

– Восемьсот! – доложила командир дивизии пионеров Анна Махарадзе. Крики «ура» и горячие аплодисменты раздались над площадью, когда А. Махарадзе стала повязывать красный галстук высокой гостье. Грохот духового оркестра заглушил все вокруг.

В городе было два отряда. А. Махарадзе создала третий отряд, который собирался на свои сборы в расположенной на главной улице бывшей гостинице Кряновых. В пионеры принимали по просьбе самих ребят. Согласие родителей на их вступление в организацию должно было быть обязательным. Ребят знакомили с правилами пионеров: помогать старшим, не пить и не курить, не обманывать, учиться, а затем работать и т. д.

Вступившим в пионеры выдавали бесплатно галстук, который никто не имел право снять. Группа ребят в количестве 45 человек производила сильное впечатление на жителей города. Ничего, что они ходили босиком по улицам, но зато на шее алел пионерский галстук. Даже с ним спать ложились.

Среди буйнакцев находились и такие, кто вслед ребятам швырял камни, поднимал свист, улюлюкал. Трудно было выстоять, но все таки пионерия тех лет не знала, чтобы кто-нибудь испугался, снял галстук.

Анна Махарадзе могла поднять ребят по тревоге и повести на речку, в горы или пещеру. Не всем детям, а тем более родителям такое нравилось, однако нарушать приказ старшей пионеры не осмеливались.

Нередко Анна Махарадае с детьми посещала аулы Буйнакского района, хотя каждая такая поездка была связана с риском. Женщина будто сама искала опасность: «Пусть что будет – то будет, – говорила она товарищам. – И сельские дети должны быть на нашей стороне». Она пыталась что-то изменить, к примеру, стократно изобличенный калым, не подозревая, что и через 100 лет после нее в этом направлении ничего не изменится.

Припоминается еще и такая история, когда она совершила непростительную ошибку.

Однажды по поручению горкома комсомола Анна Махарадзе посетила Чиркей. Сакли, что пчелиные ульи, прилепились к скале, громадная мечеть, будто настоящий дворец из сказок Шахрезады, и водопады речки Ак-су поразили ее. Собрала она местных ребят и стала рассказывать о пионерах, о их работе, кто им может стать. Юные чиркейцы впервые увидели в ее руках красный галстук. Все шло хорошо. Но вот Махарадзе решила повязать галстук на шею ближайшего мальчика. Лицо ребенка от удовольствия стало пунцовым. Оглянулась девушка, видит – вокруг стали собираться взрослые. Заметно было, что они чем-то обеспокоены и недовольны. Тут же выяснилось, что противники советской власти пустили слух: «Коммунисты вербуют детей в так называемые пионеры, чтобы затем обменять их в Китае на… мясо». Бедные, они пели с чужого голоса.

Более «чиркейский опыт» распространять она наотрез отказалась.

Летом того же 1924 года бюро горкома комсомола в Верхнем Казанище организовало первые городские пионерские лагеря. Дети жили в местной школе, частных домах. Анна Махарадзе, Франц Мичко, Серажутдин Гаджиев устраивали восхождение на Огузтау, экскурсии в Манасаул, Эрпели, Ишкарты – это было в духе Анны. Жили бедно. В пути собирали лесные плоды и ягоды. Чтобы в какой-то мере разнообразить обеденный стол, в речке ловили форель. Вечером у костра вполголоса пели песни. Помощь крестьянам на огородах, сбор колосьев, что тогда входило в моду, оплачивались натурой.

Однажды в пути их застиг ливень. Короткий сарафан, мокрый от дождя, прилип к телу Анны. Заметив, что старшие ребята пристально разглядывают ее, она пригрозила им пальцем и набросила на себя выхваченный у кого-то мешок.

– Нужно провести беседу, – решила она, – о дружбе и товариществе.

Хотя сытыми не бывали, но жизнь, в которую окунулись девушки и юноши, таила что-то привлекательное. И если они чего-то боялись, то только того, что лето кончится.

Много было интересного в жизни детей Буйнакска тех лет. Поход в Махачкалу – познакомиться с заводами и портом, на Тарки-Тау – собрать оружие, оставшееся после гражданской войны, в Кумторкалу – сажать деревья, чтобы остановить пески бархана Сарыкум, в Тарки – познакомиться с остатками крепости Бурная. Обучали грамоте и родителей, выпускали стенгазеты, очищали город от всякого хлама и мусора. Дети тех лет были самым любознательным народом.

В 1926 году Анна Харитоновна по совету А. А. Тахо-Годи поступила в МГУ. В 1930 году, после его окончания, вернулась в Буйнакск. Затем работала в Наркомпросе. Инспектор, методист, автор программ, пособий, учебников для учителей дагестанских школ.

В 1963 году в «Дагестанской правде» была помещена заметка учителя из Акнады Г. Саидмагомедова, который писал: «В моей работе большую помощь оказывает букварь А. Х. Махарадзе. Это… самое ценное пособие из всего, что есть для начальных классов».

У нее не было ни минуты покоя: методическая работа в пединституте, помощь институту усовершенствования учителей в составлении новой программы. С ней, мастером-педагогом, хотели встретиться будущие учителя, родители, у которых дети вышли из повиновения. Надо было отвечать на многочисленные письма, встречать гостей, рассказывать о прошлом, ездить снова и снова в командировки… Ей, бывшему командиру пионерской дивизии, было что вспомнить, было чем гордиться.

Не могу не вспомнить и я один случай, связанный с А. Х. Махарадзе. Произошло это в Акуше, где я после окончания первого курса учительского института вел уроки истории и географии в 5–7 классах.

Первые дни сентября у меня прошли впустую, если не считать, что начал овладевать даргинским языком. Дисциплина на уроках была лучше не пожелаешь. Тишина абсолютная. И незнание русского языка так же было абсолютным. В связи с этим я «изобрел» свой, как мне казалось, единственно возможный выход.

Объясняя урок, самое основное какого-либо параграфа на ходу, в три-четыре строчки, я записывал на доске, а дети переписывали в тетради. На все это уходило уйма времени. Затем они зубрили то, что я им продиктовал. В конце урока я опрашивал. Кто по памяти мог произносить все три строки, выводил 5, за две строки – 4, за одну – 3. Двойки я не ставил.

Внешне все как будто обстояло просто, но простота была кажущейся: мешал языковой барьер. Даже те, кто получал пятерку, не понимали, о чем шла речь. И вот в такое трудное для меня время в селение приехала старший инспектор Минпроса Дагестана Анна Харитоновна Махарадзе. Она почему-то захотела первыми посетить мои уроки, а для формы спросила: «Позволите?»

– Что за вопрос? – ответил я изменившимся голосом. Хотя на дворе стояла февральская стужа, мне стало нестерпимо жарко. Натерпелся же я в тот день страху. Начало занятий неумолимо приближалось, а я будто приклеился к стулу и вспоминал двухэтажный дом на улице Маркова в Махачкале и эту красивую женщину, вручившую мне направление в аул Ириб.

В учительской все сидели притихшие, слышно было, как тикали ходики, а в печурке потрескивали поленья. Меня лихорадило: хоть доноси на себя. Спасение пришло неожиданно. Телефонный звонок требовал немедленного возвращения инспектора в Махачкалу. Анна Харитоновна растерянно огляделась. И не потому, что командировка так неожиданно прерывалась. Комизм ситуации состоял в том, что из селения в ту пору не так-то просто было выбраться. Я как был, без шинели, выбежал на улицу и понесся, будто на крыльях. В одном из переулков я увидел, как двое мужчин загружали картофелем трехтонку. Моей радости не было конца. Анна Харитоновна уезжала глубоко благодарная мне, а учителя, мои коллеги, жали мне руки, будто перед гостьей я сумел дать блестящие уроки.

Через десять лет А. Х. Махарадзе пригласила меня на встречу со студентами женского педагогического института. Вспомнили Акушу, и я, будто на духу, признался ей, каким приемом воспользовался в тот ее приезд. С удивлением узнал, что я не был оригинален, мою «методику» применяли еще задолго до меня другие учителя.

4 мая 1973 года от Анны Харитоновны пришла весточка:

«Дорогой Булач Имадутдинович! Знаете ли Вы, какие две страшные беды постигли меня. Погиб трагически мой единственный сынок в авиакатастрофе, а сейчас умер Гена Гасанов – мой зять. Все хотела Вам позвонить, да никак не могла собраться. Знаю, что Вы посочувствуете мне, поэтому пишу. С уважением: А. Махарадзе.

P. S. Сейчас уезжаю в Тбилиси. Дома буду в середине июля».

 

Вопреки всему

Чиркеец Абдулав Абакаров слыл состоятельным человеком. В Темир-Хан-Шуре имел магазин и поставлял овес для кавалерийских частей, дислоцированных здесь. В то же время, когда настала революция, Абакаров встал на сторону красных, прятал большевиков, участвовал в гражданской войне и был отмечен орденом Боевого Красного Знамени.

Еще до той войны, будучи в Нижнем Казанище, он пригляделся к рыжеволосой, голубоглазой красавице Рабият. Она оказалась из семьи среднего достатка. Вдобавок к этому ее двоюродные братья, Мамам и Имаммурза, попеременно исполняли должности бегаула, то есть старосты в родном ауле.

Таким образом, в социальном плане Абдулав и Рабият были как бы равны, поэтому в их соединении особых проблем не оказалось. Казанищенка переехала в Темир-Хан-Шуру и поселилась в доме мужа по улице Каравансараевской.

Вскоре у них родилась дочь, которую нарекли Умукусюм. Шли дни, месяцы, годы, а тем временем у ее родителей росла тревога: как бы девочку не сглазили, как бы ее не похитили.

И было Абакаровым от чего переживать. Умукусюм стала очаровательной: среднего роста, стройная, с карими глазами, каштановыми волосами, красивыми руками, шеей и лицом без единого изъяна. Умукусюм придавала особое значение своей внешности. Однако не бросалась в крайности. Одевалась, как дагестанки. Смышленая, любознательная, она прилично окончила Темир-Хан-Шуринскую женскую гимназию. В совершенстве овладела русским языком, увлекалась музыкой. Не без помощи матери Рабият научилась прекрасно готовить самые разнообразные блюда.

И с замужеством у Умукусюм дела также неплохо сложились. Ее выдали за духовное лицо Гаджи-Кади Абакарова из тухума Кибаров. Муж казанищенки был высоким, атлетически сложенным человеком, с красивым, с небольшой бородой и усами лицом. У них родилось четверо детей: Абакар, Ахмат-Рашад, Магомед-Рашад и Анав.

Семья Абакаровых не знала особых забот, пока среди ясного неба не грянул гром, да еще какой!

Точно мне не могли назвать, то ли в 1927, то ли в 1928 году Гаджи-Кади репрессировали. Он сидел в махачкалинской тюрьме. Говорят, там его и расстреляли как духовное лицо.

Еще говорят: пришла беда – отворяй ворота. В начале 30-х годов XX века были арестованы братья Умукусюм – Мамам и Имаммурза. В подвалах ЧК они также были уничтожены.

Вот так Умукусюм с четырьями детьми осталась одна. В это время вдова проживала в Буйнакске по ул. Хизроева – это между улицами Дахадаева и Леваневского.

Вот туда-то однажды вселили политрука 83-го горнострелкового полка Алексея Мельникова. С утра он выходил во двор, делал зарядку, обливался холодной водой по пояс. Если видел хозяйку, подчеркнуто вежливо здоровался, с детьми всегда находил общий язык. Они возвращались от него домой, узнав что-то, о чем раньше и не подозревали. А для маленькой Анав у него были припасены то конфеты, то печенье, а иногда плитка шоколада, чего в тогдашнем Буйнакске и днем с огнем нельзя было найти.

Что еще привлекало детей и их мать в политруке – это то, что Мельников изо всех сил старался выучить кумыкский язык.

Все это не могло пройти мимо внимания Умукусюм.

Внутренний голос шептал вдове, что Мельников – ее судьба. Вскоре в городе прошел слух, что вдова поселила к себе русского командира. И это, мол, неспроста. В общем, первобытный предрассудок.

В минуты откровенности Умукусюм жаловалась: «Во-первых, его вселили городские власти, даже не спрашивая меня. Так что обвинение несправедливое. Во-вторых, дети мои в нем души не чаяли. А почему бы, сказала я себе, мне не выйти за него замуж?» Конечно, легче желать, чем исполнить. Чего стоила эта жертва, только она сама знала. И вышла. Мать ее, Рабият, в это время была еще жива. «Биябур этдинг» – «опозорила», – в сердцах говорила она.

Однако на Мельникова долго невозможно было сердиться. Доброжелательный, контактный, добродушный, беззаветно любивший Умукусюм, ласковый к ее детям, он быстро завоевал сердце и тещи. А когда Рабият побывала в Москве и увидела, в какой роскоши и внимании живет ее дочь, сама поездила на персональной машине зятя, вовсе растаяла, сказав ему: «Да воздаст Аллах за твои заботы о моей дочери».

Его переводили из города в город, из одного гарнизона в другой. И жена с четырьмя детьми следовала за ним. Так они исколесили, считай, полстраны. В местах, где служил Алексей Мельников, когда он появлялся под руку с Умукусюм, незнакомые интересовались: «Кто эта изумительная красавица?»

Им рассказывали романтическую историю, как красный командир в далеких 20-х годах служил в Дагестане, встретил Умукусюм и увез в Россию. И добавляли, что Мельников воспитывает, холит и лелеет ее детей, будто своих.

Во время войны Мельников являлся представителем Генштаба Красной Армии в штабе повстанческой Югославской армии И. Тито, который в знак признания высоких заслуг прикрепил к груди Алексея Мельникова орден Храбрости. Всю войну Умукусюм с детьми оставалась в Москве. После возвращения из Югославии муж ее, уже генерал-майор, вел курс лекций в военно-дипломатической академии.

Во время отпуска Мельников с женой не раз побывал за границей. В Югославии он показывал Умукусюм места, где был во время войны.

Приезжали они и в Дагестан, останавливаясь то в Махачкале, то в Буйнакске. Ездили в Гуниб, знакомясь с шамилевскими местами.

Одно место Умукусюм нарочно избегала – Нижнее Казанище.

«Не хотела огорчать, – рассказывал мой информатор Акам Нажмутдинович, – тех из своих родственников, которые никак не могли смириться с тем, что вышла замуж за человека другой веры. Рассуждения о том, что у всех бог один и прародителями также у всех являются Адам и Ева, ими не воспринимались.

Умукусюм Абакарова пережила своего мужа на 5 лет. Ей было за 70, но она по-прежнему была хороша.

Судьба детей сложилась так. Абакар окончил вуз, работал в Москве, погиб на фронте в первые же дни войны. Ахмат-Рашад исполнял разные должности, как и брат, был на фронте, отличился в разведке, ранен. Лечился в Буйнакске, снова попал на фронт и погиб. Магомед-Рашад окончил академию им. Жуковского, служил в секретном отделе Генштаба Министерства обороны, имел звание полковника. Перед смертью командовал дивизией особого назначения. Умер от рака. Но еще до него от той же болезни скончалась Анав. В Буйнакске она училась в средней школе № 1. В Москве окончила комвуз, преподавала какой-то курс иностранцам.

 

Будто палочка-выручалочка

Гимринец Али Джахпаров имел близ слияния Аварского и Андийкого Койсу хутор Салахур с обширным садом, рогатым скотом и двухэтажным домом. С Патимат у него росли пятеро сыновей и единственная дочь Халимат. Дети росли в спокойной обстановке, без дергания, криков и рукоприкладства.

Во время войны, когда мобилизованные проходили мимо их хутора, Патимат непременно давала им кров и пищу, пела грустные песни о старине, плакала, будто родных детей провожала неизвестно куда. Таким же сердечным был и Али.

Халимат начала учиться с 7-летнего возраста. И эта крошка ранним утром, а зимою еще до восхода солнца по горной дороге торопилась в Гимры, чтобы поспеть на уроки.

В пути можно было петь во все горло, можно было с размаху бросить в Койсу камень, сорвать цветок, стыдливо прячущийся у обочины, выковырнуть кусок настоящей серы из скальной породы. Халимат прыгала с камня на камень с легкостью канатной плясуньи. В общем, беззаботная для хуторской девчонки жизнь. Однако она не подозревала, что счастье капризно.

Детство Халимат закончилось в тот день, когда скончалась мать. Отец завел новую семью. Не смирившись с происшедшим, Халимат с братом Али переехали в Буйнакск. На этом образование юной гимринки завершилось. Надо было зарабатывать на жизнь. Если заглянуть в ее трудовую книжку, то отметим названия таких производств, как БКЗ, Аварский театр, трикотажная фабрика. И все это вперемежку с болезнями и рождением пятерых детей.

Еще живя на хуторе, Халимат увлекалась рисованием, сочиняла незатейливые стишки, но более всего хотела шить. Когда семейная жизнь не удалась, отдалась последнему занятию, будто палочке-выручалочке от всех бед. Первое платье сшила своей дочери. Соседки удивлялись: откуда у нее такой вкус? Не верили, что Халимат фасон ниоткуда не срисовывала.

Потороплю рассказ. И пришел день, когда гимринка утвердилась в мнении людей как первейшая портниха. Приходит заказчица и говорит: «Вот твоя мастерская, вот ты, вот я. Придумай что-нибудь». И гимринка придумывает такое, что платье не только ладно сидит на заказчице, но и делает ее моложе и красивее. На вопрос, как ей это удается, Халимат отвечала:

– Я не только снимаю мерку, но и вижу, какое лицо, шея, сложение, длина рук, талия заказчицы. Мысленно примеряю на нее десятки фасонов и останавливаюсь на каком-нибудь одном.

– Не бывает ли промашки?

– Что-то не помню…

– Сколько же вы сшили платьев?

Моя собеседница громко смеется, а потом отвечает неопределенно:

– Не вела счет, наверное, сотни…

Халимат Гамидова – портниха-модельер. Пусть неделикатно сказано, у гимринки проворные, жадные до работы миниатюрные пальцы. Халимат двадцать лет работала в экспериментальной лаборатории фабрики «Красная Звезда», из них десять лет занималась моделированием, готовила образцы для массового пошива. Ее отметили орденом «Знак Почета» и многочисленными грамотами.

Не могу не рассказать, как мало доставалось на ее терпеливый характер счастья, конечно, не считая тех случаев, когда она своим искусством радовала начальство фабрики и своих заказчиц, тайком от финотдела приходивших к ней домой в темное время суток.

Однажды ее пригласили в кабинет первого секретаря Буйнакского ГК КПСС. Секретарь за руку поздоровался, спросил о житье-бытье. Потом в своей же машине отвез в обком партии. Там первый секретарь обкома также поинтересовался работой, жизнью, детьми Гамидовой.

Халимат Гамидова (слева)

После этого Халимат усадили в первом ряду президиума. Ораторы выходили к трибуне, произносили речи, а она думала, что из всего Буйнакска только одна она на сцене, как бике, сижу, и по телевидению меня показывают на весь Дагестан. Наверное, и в Гимрах меня видят. Скажут, вот каких высот достигла Халимат из тухума Джапарилав.

Я спрашивал у Халимат Алиевны, что это за совещание было, о чем там шла речь?

– Не помню ничего, да я, по правде говоря, и не слушала, о чем говорили, – отвечала она. – Помню только одно: меня до краев переполняло счастье!..

 

По тонкому канату над бездной

– Я знала, что вы обязательно постучитесь в мои двери, – такими словами встретила меня доктор геолого-минералогических наук Э. А. Даитбекова.

Мы с ней не были знакомы, и спрашивать у Эльмиры Адильгереевны, как она могла предугадать мой приход, считал не совсем удобным.

Усадив меня за журнальный столик, хозяйка предложила на выбор чай или кофе.

О ее отце, Адильгерее Даитбекове, талантливом инженере-дорожнике и мостостроителе, я кое-что знал. Только хотел открыть рот, чтобы сказать Эльмире Адильгереевне, с чем связан мой визит, как она снова удивила меня: «Вы спрашивайте, я буду отвечать». Это облегчало мою работу.

Мы проговорили несколько часов подряд, и из массы исписанного читателю предлагаю следующее.

Эльмира Адильгереевна родилась в Темир-Хан-Шуре в 1912 году. В пять лет ее отдали на воспитание в частный дом Тимушевых. У хозяйки в просторной комнате в углу висела икона, на которую, встав на колени, молились дети. Эльмира отказалась, сославшись на то, что она кладет поклоны другому боженьке. После этого случая родители девочки распрощались с Тимушевой…

Эльмира Даитбекова

Адильгерей Даитбеков детей своих воспитывал по-спартански. На ночь в таз с холодною водою он окунал простыню, а затем вывешивал во дворе, чтобы ранним утром Эльмира и ее брат Фуад обтирались до покраснения тела. С самого раннего возраста они были приучены ездить на лошади.

Чтение книг из отцовской библиотеки и пикники в дальних лесах Темир-Хан-Шуры были любимыми занятиями детей. Для них отец был добрым ангелом. Эльмира начала учиться в школе 2-й ступени у Марии Ивановны Мустановой, бывшей преподавательницы гимназии. Своей необыкновенной строгостью она нагоняла панический страх на детей.

– Как вспомню учительницу, – признавалась Эльмира Адильгереевна, – дрожь пробегает по спине.

В 1923 году семья Даитбековых переехала в Махачкалу. Дом их находился рядом со школой № 2. Здесь Эльмира целиком отдалась спорту – легкой атлетике, плаванию, гребле. Среди школьниц Махачкалы она заняла второе место по прыжкам в длину. Первой оказалась Танковская. Затем забег на 200 метров. К финишной ленте Эльмира прибежала первая. Победа была сладкой, если бы не одно «но». За финишем она рухнула на землю. Врачи определили невроз сердца, с чем Эльмира Адильгереевна «возилась» и до встречи со мной.

Несколько раз Даитбекова оказывалась на краю жизни из-за своих увлечений. Как-то на крутом склоне Верхнего Гуниба Даитбекова заметила чудную окаменелость водяной лилии. Как здесь удержаться? Балансируя, будто на канате, она сделала несколько шажков, как самородок упал в пропасть. Не удержалась и Эльмира Адильгереевна. В какой-то момент ее ноги уперлись во что-то твердое. Рядом ни выступа, ни кустика, за что можно было ухватиться. Кругом ни души. Зови – никто не откликнется.

Она не могла объяснить, как выбралась из той ловушки. Наверное, боязнь смерти спасла ее.

По природе своей Эльмира Даитбекова – фаталист. Каждый раз какое-то чудо спасало ее от беды. Был еще случай. Во время одной геологической экспедиции она прыгнула с одного выступа на другой, где почва настолько размокла, что она чуть не угодила на свернутую колечком гюрзу. Змея в буквальном смысле погналась за ней. Девушка увидела пойму, заполненную водой, и с разбега одолела ее.

Скажем так: Даитбекова сама искала опасные приключения. В любую погоду, в любой шторм купалась в море. Как-то с подругой они заплыли так далеко, что берега уже не видно было. И тут вдруг судорога свела ногу. Если бы не подруга, Каспий не пощадил бы ее.

В 1933 году во время геологической практики на Хираминском хребте Азербайджана, желая во что бы то ни стало найти ценный самородок, Даитбекова отстала от своей группы. Пришпорила лошадь, а та стала пятиться назад. В чем причина, поняла, когда увидела пасть волка. Как отбилась от дикого зверя, Эльмира Адильгереевна помнит будто в кошмарном сне. Друзья, прибежавшие на ее крики, спасли от беды.

А впереди Даитбекову ждала еще одна беда, от которой оградить никто бы на свете не мог.

Отца девушки, крупного инженера Даитбекова, о ком я упомянул, без всяких причин сослали в концлагерь. Эльмира Адильгереевна осталась с беспомощной матерью. Параллельно с учебой в вузе пришлось выполнять работу коллектора, уборщицы, в общем, занималась тем, что подвернется под руку. Она тешила себя надеждой, что отца освободят.

О том, как сложилась ее судьба в дальнейшем, дагестанка рассказывает так. После окончания вуза в 1936 году я осталась в Баку. Моя дипломная работа «Разведданные моря с баркаса» была проблемной. Изыскания приходилось производить под водою. От моего диплома не отмахнулись, отнеслись серьезно. Меня оставили на нефтеразведке как на малоизученном участке геологии Азербайджана. Это меня устраивало очень и очень. Я прошла школу от коллектора, техника, геолога, старшего геолога до главного геолога разведочных групп.

В 1937 году началось светопреставление. Арестовывали всех подряд: директора, начальника геологов. На их место приглашали выдвиженцев, буровых мастеров, пьяниц. Создалась невыносимая атмосфера. Хоть вешайся. Резали без ножа. Это совсем не то, что когда я висела на скале или спаслась от волка. Абсолютная беспомощность. Имелись неприятности и другого порядка. Если я говорила по-русски, меня бойкотировали.

Выучилась азербайджанскому языку. Вызывают в райком. Первый секретарь никакого понятия о нефти и газе не имел, но говорил будто академик Голубятников: «К такому-то сроку чтобы нефть была!» Представляете?

Он думал, подземные кладовые так же подчиняются решениям партии и правительства, как и какой-нибудь завод по производству гвоздей или мыла. Мне, 25-летней женщине, приходилось ходить на работу будто по тонкому канату, натянутому над бездной. Со дня на день ждала ареста.

Потом началась война. Меня отозвали с разведочных работ в Баку. В связи с приближением немцев к Кавказу решили трест перебазировать в Башкирию, а сотни бакинских скважин забросали ломом, камнями, всем, что попадалось под руку. Такое поступило распоряжение. Забегая вперед, скажу, что, когда вернулись из эвакуации, восстановить их уже не удалось, пришлось бурить новые. Сколько денег и сил пришлось ухлопать на все это из-за глупой установки. А ведь у нас имелись уникальные скважины: открой задвижку – заправляй автомашину. Такая легкая нефть, как нигде в мире!

Перед нами ЦК поставил задачу: создать в Башкирии второй Баку. Туда эшелонами двинули оборудование с людьми. Зимой 1941–1942 годов стояли жуткие морозы – до 50 °C. Хлеб замерзал, превращался в камень. Никакой нож не брал. Буханку, как дрова, приходилось рубить топором. Прости, Господи!

Меня в Башкирии назначили старшим геологом у академика Трофимука. Чтобы на работу попасть, приходилось по морозу отшагать 10 километров. Места красивые, это немного успокаивало. Вдруг получаю телеграмму: приглашают в Москву на преподавательскую работу. О чем еще можно мечтать? Однако Москва меня никогда не прельщала. В 1943 году еще одна телеграмма: отзывают в Баку. Это другое дело.

Удивительно было не это, а то, что в такое трудное для страны время меня направили в аспирантуру. За два года защитила диссертацию на тему «Литология майкопской свиты Азербайджана». Заведовала лабораторией тетрографических осадочных черных пород. Докторскую я одолела в 1961 году. Она как бы продолжала кандидатскую. Это 2 тома – более 600 страниц текста. Написала более 120 научных работ, подготовила 10 кандидатов наук, за что присвоили звание профессора.

Как-то к нам в лабораторию приехал секретарь ЦК компартии Азербайджана Алиханов. У нас переполох: член ЦК так просто не едет, куда попало. Ждем, что будет. И вдруг к директору института вызывают именно меня. Сердце упало: где я просчиталась? Иду, ног под собой не чуя. Алиханов, обращаясь ко мне, сообщает: «У Вас есть шанс стать главным инженером Азербайджанского научно-исследовательского геологоразведочного института». А я ему в пику: «Кандидатура неудачная: я дочь врага народа да ко всему – не член партии».

Алиханов тотчас отреагировал на мои слова такой фразой: «Я дам вам рекомендацию в партию».

После всего пережитого я о партии и слышать не хотела. Но тут заныло сердце. Не знала, то ли мне плакать, то ли давиться от смеха. Работа у меня наладилась. Я руководила крупнейшей лабораторией. Зачем было менять одно на другое? Кто только к нам ни заглядывал, в том числе гости из-за рубежа. И меня не раз приглашали на международные конгрессы, но почему-то каждый раз ЦК ставил препоны. Уезжали более достойные. Так получалось, когда собиралась в Индию, ФРГ и другие страны. Тогда я поклялась, что издеваться более над собой не позволю. Опережая события, всем давала отказ…

Мы пьем кофе, говорим о капризах погоды, вспоминаем общих знакомых в Баку, все же больше касаясь истории ее родины – Нижнего Казанища.

После горячего кофе наша беседа продолжается,

…Я свободно владею кумыкским, русским, азербайджанским, английским, французским. Мои работы издавались в Москве, Баку, Киеве.

Считаю, что я жила для других. Может, поэтому Аллах продлевает мою жизнь? А может, оттого, что мои близкие рано умерли, мне Всевышний прибавляет годы?.. Должна сказать, что Аллах наградил меня какой-то неземной силой, которую не могу никак сформулировать. Может, сны мои вещие? В средневековье меня, вероятно, обвинили бы в колдовстве. Скажем, знакомый, которого не видела лет 20, на улице промелькнул мимо меня. Что-то знакомое в нем. Я не придаю значения, мало ли людей, с которыми ты встречаешься. И вдруг во сне вижу именно того промелькнувшего, четко вспоминаю, кто он, а утром узнаю, что мой знакомый скончался.

В один день потянулась рука к телефону, и я набрала бакинский номер Наталии Ивановны, своей подруги, а она мне задыхаясь говорит:

– Как Вы мне нужны были, а теперь все кончилось…

Я – ей: «Что кончилось?»

– Завтра я умру.

И на самом деле так и произошло. Умерла Наталия Ивановна – ученая и прекрасный человек.

Моих знакомых поражает то, что я во сне вижу продолжение многосерийных фильмов. Поэтому, если я и смотрю некоторые из них, то только чтобы проверить, насколько сны мои вещие. Это у меня началось еще с детства.

Когда отец переехал в Махачкалу, я оставалась в Буйнакске. Каждую ночь во сне видела, как что-то черное колоссальной высоты спускается с чьей-то крыши, врывается в нашу квартиру, ищет отца. Эти кошмары мне снились семь дней. Потом выясняется, что отец серьезно болел и его жизнь была на волоске от смерти.

Я дружила с дочерью темир-хан-шуринского архитектора Зубаира Темирханова – Пазилат. Она вышла замуж за армянина, что тогда считалось позором. Сейчас не об этом. Мы с нею не встречались многие годы. Однажды во сне увидела Пазилат. Проснулась, сердце тревожно бьется. Включила телевизор, а диктор рассказывает о резне армян в Сумгаите.

Боюсь снов, и впечатление такое, будто я виновата в смерти близких и неблизких мне людей.

…Послушав краткую повесть Эльмиры Адильгереевны, мне нетрудно было догадаться, почему она знала, что я обязательно постучусь в ее двери. Она оказалась не только крупнейшим ученым Кавказа по вопросам геологии, нефти, газа, не только широкообразованным человеком, но и телепатом, точно вычислившим, что мне не миновать встречи с нею, хотя до этого она меня во сне не видела, да и вообще мы с нею не были знакомы…

 

Министр из Атлыбоюна

Салаутдин Мамашев из Атлыбоюна десять лет пас скот княгини Патимат-Бике. Столько же лет батрачил у состоятельных крестьян своего аула, пока не приобрел арбу и пару быков. Теперь, как и большинство своих земляков, стал перевозить грузы из Порт-Петровска в горы и обратно. Жить можно было сносно.

Здесь, в Атлыбоюне, в утешение Мамашевым, родилась девочка. Назвали ее Бурлият. Сельские дети чуть ли не с колыбели приучены к труду. Шестилетней девочке полагалось ни свет ни заря гнать корову в общественное стадо, носить воду из источника Ахмет-хан-булах, подбирать сушняк в окрестностях аула.

Такого рода работа в осеннюю пору для Бурлият, когда в ближайшем лесу можно было полакомиться кизилом, шишками и дикой грушей, становилась настоящим праздником.

Тогда же Бурлият оказалась свидетельницей редкого события, которое не только она, но и взрослые атлыбоюнцы долго не могли переварить. Из США в Дагестан приехали преподаватели и студенты Калифорнийского университета. Единственным населенным пунктом, который они посетили, если не считать Махачкалу, был Атлыбоюн. Сельчане встретили заокеанских гостей хлебом-солью, исполнением старинных песен и танцев. По этому поводу американцы провозглашали: «Вери гуд, Дагестан!» Сами тоже не остались в долгу – на чьей-то плоской крыше девушки и парни отплясали фокстрот, чем привели в полную растерянность атлыбоюнцев.

Сколько раз, будучи уже на высокой должности, Бурлият Салаутдиновна мечтала увидеться с американцами и рассказать им о посещении делегации из Калифорнии ее забытого богом аула, но, увы, в те годы «железный занавес» исключал такую возможность.

Я немного поторопил события. К тому времени, когда Бурлият пошла в школу, семья перебралась в Ленинкент. Ее удивлял учитель Зайнутдин Казиев. В отличие от других, на уроках этот человек был строг, а на переменах он буквально преображался: играл с малышней, изображал кого-либо из учеников в смешном, но не в обидном для ребенка свете. Любил посмеяться и умел заразить этим же детей. Поэтому дети с нетерпением ждали звонка с уроков. Бурлият Салаутдиновна на работе попыталась подражать учителю Казиеву, но вскоре поняла, что свою природу подстраивать под другого человека нельзя.

Если не считать двух-трех эпизодов, ленинкентская школа в памяти девочки не оставила какого либо яркого следа.

После окончания пятого класса ее пригласила в Буйнакск двоюродная сестра Перзия-ханум. Она же устроила девочку на подготовительный курс 1-го Дагестанского педагогического техникума. К тому времени Бурлият исполнилось 13 лет. Выглядела атлыбоюнка очень худой, только длинной и толстой косой она выделялась среди подруг.

Каждый урок для нее становился очередной пыткой. Дело в том, что Бурлият не владела русским языком, в то время как другие учащиеся техникума объяснялись по-русски довольно-таки сносно. Однажды она поразила учителя русского языка Николая Ивановича своим обращением: «Вы воду хотите пить?» Обескураженный педагог спросил Бурлият, почему она, собственно говоря, обращается к нему с таким вопросом. Ответа не последовало. На перемене подруги выяснили, что она сама не могла дождаться перемены – так хотелось пить. Так скуден был на первых порах словарный запас девочки.

Бурлият Мамашева

Дух, вся атмосфера в техникуме оказались такими благоприятными, что где-то на третьем курсе она уже терпимо владела русской речью, а в самодеятельных кружках и в спорте даже стала задавать тон. К примеру, по волейболу входила в сборную техникума, по бегу на 100 и 200 метров равных ей среди девушек не было. Это, видимо, вскружило ей голову. Иначе как понять такой случай. Во время финального забега на 400 метров девушка из Дербента стала обгонять ее. Бурлият Мамашева сошла с дистанции и через все футбольное поле отправилась в раздевалку. На вопрос, почему она так поступила, отвечала: «Не привыкла занимать вторые места». Мало того, в ответ на упреки товарищей и физрука техникума Баширова сгоряча поклялась более на беговую дорожку не выходить. И такая черта наблюдалась в ней, когда ее залихорадило от «звездной болезни». Очистительные слезы в подушку все-таки были.

На беговую дорожку она действительно больше не выходила, но не из-за упрямства, а по другой причине. Настала пора, когда человек на себя, на свою внешность начинает глядеть со стороны. Отца в живых не было, когда ее, 15-летнюю девчонку, выдали замуж. Мать поторопилась принять такое решение: уж очень много молодых и не совсем молодых приглядывались к ее дочери.

Мужем Бурлият Мамашевой стал односельчанин Саадула Ахмедханов. Он был вдвое старше ее, но оказался добрым, внимательным человеком и ни разу за всю совместную жизнь не оскорбил и не унизил достоинства юной супруги ни словом, ни действием. Он давал возможность Бурлият поступать так, как она считала нужным. С перерывами она закончила педтехникум, рабфак, потом Дагестанский педагогический институт, Высшую партшколу и вдобавок еще защитила кандидатскую диссертацию.

В тот день, когда она сдавала экзамены за первый курс института, в длинном узком коридоре кто-то бежал и надрывно выкрикивал два слова: «Товарищи, война!» Студенткам дали сутки уладить свои дела и выбрать, в каком населенном пункте они хотели бы работать. Вот так в одночасье Бурлият Мамашева стала учительницей географии и естествознания в Ленинкенте.

Жизнь менялась, будто камушки в калейдоскопе, только с черным оттенком. Вскоре на войну забрали директора школы Сатава Исмаилова, а на его место назначили Мамашеву. И гора хлопот и забот навалилась на нее: ремонт школы, помощь колхозу, рытье окопов, сбор посылок для фронтовиков, ночные дежурства. При этом нельзя было забывать и о непосредственных задачах школы. Но, пожалуй, самое трудное состояло в том, как утешить детей, когда их родителям вручали похоронки. В такие дни ни учителям, ни директору школы было не до уроков. Помощь тимуровских команд семьям фронтовиков становилась одной из важнейших забот школы.

В 1944 году из Москвы в Дагестан приехал один из руководителей Минпросвещения СССР. Он непременно хотел посетить школы в горных районах. По дороге туда по предложению замнаркома просвещения ДАССР Расула Магомедова завернули в Ленинкент. Визит их был неожиданным. Коллектив школы, где учителями работали одни девушки, и обаятельная директор сразу же расположили к себе приезжего. Он побывал на уроках Бурлият Салаутдиновны, а затем выразил свое восхищение увиденным и услышанным. Москвич не хотел покидатъ кабинет директора школы. Расулу Магомедову, человеку, способному видеть на локоть в глубь земли, не трудно было догадаться, что внешность Мамашевой произвела огромное впечатление на приезжего и он начисто забыл, с какой миссией приехал в Дагестан.

Коль скоро я заговорил о внешности моей героини, не будет излишним, если добавлю еще два слова. Но для этого мне придется обратиться к тому времени, когда Бурлият Салаутдиновна занимала пост министра образования Дагестана.

Один сельский учитель никак не мог избавиться от своей непутевой, легкомысленной жены. Их отношения стали в ауле притчей во языцех. Пришел день, когда учителя пригласили в Махачкалу к министру.

Мамашевой было известно о несложившейся жизни педагога. Однако это не имело особого значения, так как в любом случае полагалось занять сторону женщины. Бурлият Салаутдиновна добросовестно изложила точку зрения партии на этот щекотливый вопрос. Затем поинтересовалась: «Вы вернетесь к жене?» Тот – ни да, ни нет. Он был настолько поражен внешностью министра, что ничего не слышал.

Когда же она повторила свой вопрос, учитель, начисто забыв, где находится и с кем разговаривает, произнес: «Если б к Вам, на коленях приполз бы». Думаю, читатель догадывается, что список назойливых поклонников на этом не ограничивался. Один из отвергнутых ничего лучше не придумал, как свою дочь от другой женщины назвать ее именем.

…Прошло несколько лет после описанных в Ленинкенте событий, и Б. С. Мамашева решением обкома партии, как вы уже знаете, была назначена министром просвещения Дагестана.

Бурлият Салаутдиновна вспоминала: «Когда меня представляли сотрудникам, хотя я не была новичком в трудовой деятельности и имела за плечами 30 лет жизни, растерялась. Я понимала, какую ответственность беру на себя».

С чего начинать свою работу в качестве министра? – думала молодая женщина. Ни советы близких, ни бессонная ночь ни к чему не привели. Положившись на время, она перетряхнула весь гардероб, принарядилась, сделала любимую прическу и на час раньше собралась на работу.

Кабинет министра находился на втором этаже, куда вела крутая лестница. С каждой ступенькой сердце убыстряло свои удары. Был момент, когда казалось, что повернет обратно, и только стыд перед дежурным сторожем остановил ее.

Первым делом Бурлият Салаутдиновна познакомилась с сотрудниками. По их рукопожатию, улыбкам, по тому, как поздравляли с назначением, поняла, что слова их искренни. В качестве министра Бурлият Салаутдиновна побывала в самых отдаленных районах Дагестана и увидела своими глазами столько проблем, недоделок и отступлений, что в пору было опустить руки.

В начале 1952–1953 учебного года министр обратила внимание общественности на такие проблемы, как нехватка кадров, безотрадные условия жизни учителей и учащихся в горных районах, отсутствие элементарных помещений для школ, учебников, канцелярских принадлежностей.

По этим вопросам было принято не только обширное решение, но и произошли некоторые сдвиги. Газеты, радио извещали, какие перемены происходили в отдаленных от столицы районах Дагестана. До совершенства было далеко, так что приходилось по-прежнему, засучив рукава, трудиться и дальше.

Не будем ханжами. Среди многих вопросов был еще один, который мог заинтересовать многих: как и кто поднял вчерашнюю учительницу Мамашеву на такую высоту? Объяснение самое прозаическое. В те годы шло интенсивное выдвижение женщин-горянок на партийно-государственные должности.

Б. С. Мамашева так и не узнала, кто остановил выбор на пост министра просвещения именно на ней. Ее пригласили в кабинет первого секретаря обкома партии. Во время беседы с Абдурахманом Данияловым она то садилась, то вставала, мяла в руках платок.

Первый спросил:

– Вы что-то хотите сказать?

– Да, да, – произнеслаа Мамашева, – у меня семья, дети, домашнее хозяйство, и вдруг – министр…

Секретарь улыбнулся:

– Магомедову Айшат мы выдвинули первым секретарем Гергебильского райкома партии, а ведь у нее детей в два раза больше, чем у Вас…

После небольшой паузы Даниялов спросил:

– Может, супруг против?

Оказалось, нет, с этой стороны проблем не было.

Роза Эльдарова и Бурлият Мамашева

Имелась еще одна чрезвычайная проблема, беспокоящая и начальство, и общественность, и родителей, над решением которой бились веками и будут биться, вероятно, до тех пор, пока существуют отцы и дети, учителя и ученики. Бурлият Салаутдиновна уловила, если можно так выразиться, следующую закономерность: «Если ей в какой-либо школе говорили, что нынешние дети – не приведи господь», значит, дела в этом коллективе из рук вон плохи. Стереотип «плохие дети» из голов таких учителей нельзя было ничем вышибить. Однако ни указом, ни приказом, ни примером какого-либо успеха нельзя было достичь. Недобор и текучесть кадров не давали возможность применить какие-либо санкции в отношении таких преподавателей.

Попытка распространения так называемого передового опыта какого-либо ощутимого результата не дала. Короче говоря, вопрос, о котором я веду речь, с повестки дня никогда не снимался, он был постоянной головной болью министра и его сотрудников.

Будни состояли не только из командировок, отчетов, оргвыводов, вызовов «на ковер». В безвыходном положении оказывалось министерство, когда бесконечные звонки или ходатаи из аулов умоляли прислать педагогов самых различных дисциплин. Колоссальную помощь в этом направлении оказывала Россия, однако всевозрастающую потребность в кадрах и она не могла удовлетворить.

Ходатаям приходилось отвечать казенной фразой: «Обойдитесь своими силами». Как обходились «своими силами», думаю, не трудно догадаться даже людям, не имеющим отношения к области просвещения.

Атлыбоюн стоял в ущелье между морем и горами и обдувался свирепыми ветрами. Здесь водились смертельно опасные змеи – гюрза. Когда наступала засуха, а такое бывало через каждые два года, вода в родниках и ручейках иссякала. Все это послужило основной причиной ухода населения из Атлыбоюна в более спокойное место – Ленинкент.

Название исчезнувшего аула теперь можно прочесть разве что в исторических книгах да в статистических отчетах прошлых веков. На месте села остались почерневшие от времени могильные плиты.

Вместе с родственницей Бурлият Салаутдиновна иногда выбирается, чтобы посетить кладбище, постоять в алхаме. Рассказать о переменах в семье, о себе и о том, что делается на свете тем, кто ушел из этого мира давно и недавно. Она любит побродить по тем местам, где прошло детство. И хотя жили они бедно, но с высоты пройденных лет ей кажется слаще того времени не было.

Б. С. Мамашева – желанная гостья в Ленинкенте, и не только во время свадеб или торжеств. Пенсионный возраст нисколько не умалил ее авторитета в республике.

Живет моя героиня в Махачкале с внучкой Умугани, названной так в память о матери Мамашевой. Она музыкант, исполняет любимые мелодии бабушке на фортепиано, а Бурлият Салаутдиновна закроет глаза и отдается воспоминаниям.

Заканчивая рассказ о Б. С. Мамашевой, мне остается добавить, что она пока единственная женщина, которая была министром просвещения Дагестана.

 

Первая и пока единственная

Родоначальником прославленного в Дагестане тухума Далгат является Магомед, который родился в даргинском ауле Урахи в 1849 году.

В десять лет против воли отца он тайком уехал в Темир-Хан-Шуру, чтобы учиться в русской школе. Один из биографов сообщает, что Магомед Далгат в 13-летнем возрасте был приглашен к знаменитому лингвисту П. К. Услару как переводчик при составлении грамматики урахинского диалекта даргинского языка.

Не довольствуясь полученным в Темир-Хан-Шуре образованием, дагестанец едет в Ставрополь, сдает экзамены в гимназию, которую с высокими оценками заканчивает в 1869 году. В двадцать лет он начинает учиться на медицинском факультете Московского университета.

Далгат не избежал влияния тех групп, которые ставили задачу свержения царского строя. Группа была разгромлена, но урахинец успел выехать в Германию, затем в Вену, где, отбросив увлечение политикой, совершенствует знания в медицине. В 1876 году он возвращается в Петербург, где ему присваивают ученую степень доктора медицины.

Магомед практикует окружным врачом во Владикавказе, где и был похоронен в 1919 году.

Старший брат Магомеда – Муртузали дослужился до майора царской армии, за участие в боях получил два Георгия и исполнял должность наиба в Левашах и Кутишах. Другой брат – Азиз был военврачом, вместе с русским экспедиционным корпусом попал в Тунис, где скончался от холеры. Еще один из Далгатов – Гамид был героем гражданской войны и комендантом Кремля. Всех их в Дагестане считали и считают особо уважаемыми людьми. В этой известной, высокообразованной семье родилась первая и пока единственная в Дагестане женщина – композитор Дженнет Далгат. Коротко стриженная, с чуть вытянутым лицом, худенькая Дженнет представляла собой хрупкое, изящное создание. Ее отцом был упомянутый в самом начале Магомед Далгат.

С самого раннего детства Дженнет играла на рояле. Увлечение перешло в потребность. Брала уроки у известных музыкантов – темирханшуринок. С благословения родственников Дженнет Магомедовна уехала в Германию. Ей посоветовали остановиться в Лейпциге, где преподавал ученик великого Ференца Листа – композитор А. Рейзенаур.

Дагестанке шел 24-й год, когда она блестяще закончила консерваторию по классу фортепиано. При большом стечении преподавателей, студентов и представителей общественности ей вручили золотую медаль.

Затем начались гастроли по городам Европы и России. Газеты сообщали о ее концертах, которые проходили при переполненных залах. Публика сидела, затаив дыхание, пока не замирали звуки рояля. Заканчивались концерты криками «браво». Исполнительницу заваливали цветами.

Автор статьи о Д. Далгат музыковед Mанашир Якубов приводит статью из журнала «Артист» (1914 г.), чтобы показать, каких высот в своем искусстве достигла наша землячка: «Отметим еще раз игру выдающейся пианистки госпожи Д. М. Далгат – выдержанный до педантизма хрустальный звук…, невероятная музыкальная память… Исполненные ею две вещи Листа (этюды и 2-й концерт для фортепиано с оркестром) под силу лишь пылкому темпераменту и мужским меркам».

Алибек Тахо-Годи – нарком просвещения Дагестана. 1925 г.

После установления советской власти Дженнет Далгат работает в Дагестане педагогом, оказывает непосредственную помощь композитору Готфриду Гасанову в организации музыкального училища в Махачкале, где ведет класс фортепиано, создает сюиту «Искры Ленина», куда вошли прелюдия, вальс, колыбельная, интермеццо, а к 10-летию Октября – цикл для солиста и хора под названием «Из песен первых лет революции» на слова Д. Семеновского и А. Кратского.

Не удовлетворяясь этим, она обращается к дагестанскому фольклору, к образцам национального искусства, сочиняет «Три баллады», где рассказывается о бесправной женской доле, лишениях и героической гибели в борьбе за родной край. Однако, как отмечает М. Якубов, «…в музыке баллад композитору не удалось добиться подлинно творческого усвоения дагестанской песенности».

Дженнет Далгат. Фото 30-х годов XX в.

Такого рода деятельность не давала духовного удовлетворения Дженнет Далгат. При встрече с наркомом просвещения Дагестана Алибеком Тахо-Годи она говорит о своей мечте продолжить композиторское образование. Как удалось Тахо-Годи в тех условиях добиться для нее заграничной командировки, мне неизвестно, но в 1925 году мы застаем Дженнет Магомедовну снова в Лейпциге. Алибек Тахо-Годи в течение двух лет обеспечивает дагестанку стипендией.

В 1927 году Дженнет Далгат возвращается на родину. Дух времени на короткое время захватывает и ее. Она сочиняет песни, романсы, создает хоры на стихи революционных поэтов. И только. Я думаю, что композитор с европейским образованием, воспитанная на западной классике, не нашла выхода своему таланту в новых условиях. Будущее представлялось мрачным. Хрупкая женщина испуганно глядела на окружающий мир. То, что происходило, она воспринимала как божье наказание. Не хватало свежего воздуха. Когда нужно молчать, хочется говорить, однако Д. Далгат чувствовала, что сам Бог велел ей молчать. Так поступила женщина, могущая обрести мировую славу.

Как сообщает Манашир Якубов, долгие годы ее творчество было в забвении, и только в 1960 году, накануне Декады дагестанской литературы и искусства в Москве, прозвучали ее романсы, вокальные дуэты, камерные сочинения, восстановленные ее сыном Джамалом Далгатом.

И, как бы подводя итог, музыковед добавляет: «Пианистка и педагог, музыкально-общественный деятель и автор первых музыкальных произведений, Дженнет Магомедовна Далгат внесла заметный вклад в развитие дагестанской музыкальной культуры».

Мне остается добавить, что урахинка была замужем за кабардинцем. Семья не удалась. Сын ее Джамал Далгат работал главным дирижером Кировского академического театра оперы и балета в Ленинграде. Как-то он приезжал в Буйнакск. Я сопровождал его с семьей на одну из вершин Гимринского хребта. Мои гости робко глядели уголком глаз в пропасть и спешили отвернуться, чтобы с непривычки не закружилась голова. Мне доставляло удовольствие рассказывать гостям об открывшейся величественной панораме, но я не догадался спросить у знаменитого дирижера Джамала Далгата о его не менее знаменитой матери – композиторе Дженнет Далгат.

На вершине Гимринского хребта

 

Первая киноактриса Дагестана

Отцом красавицы Софиат являлся ахтынец Нухбек Аскаров. Он учился в Ставропольской гимназии, затем переехал в Баку и поступил в реальное училище, но и там не нашел покоя. Его стихией был мир танца, пения и игры на музыкальных инструментах. У ахтынца для этого имелись данные от природы: красивая внешность, высокий рост, тонкий слух, молодость. И когда он стал юнкером в Ширванском полку, то преподавал дочерям офицеров бальные танцы, музыку и пение.

Н. Аскаров не оставался в стороне от общественной жизни. Участвовал в забастовках, помогал боевикам добывать оружие. Его арестовали и с семьей сослали. Только через пять лет Аскаровым удалось вернуться в Ахты.

Нухбек передал своим детям любовь к искусству. Его сын Бейбулат в 20-е годы окончил Ленинградское киноучилище. Снимался в кинофильмах, в частности в картине «Тяжелые годы», где исполнял роль кулака-бандита. Приехав в Баку, работал на кинофабрике и уже сам снял ряд документальных фильмов.

Другой сын – Асланбек в Москве работал на кинофабрике под руководством Романа Кармена. В качестве кинооператора объездил всю страну.

В такой семье, где был культ кино, не могла остаться в стороне от искусства дочь Нухбека Аскарова, красавица Софиат. Но случилось это, на первый взгляд, совершенно случайно.

В 1926 году в Буйнакске на скале «Кавалер-Батарея» шли натурные съемки некоторых эпизодов фильма «Бэла» по роману М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Съемочную экспедицию представлял «Госкинопрокат» Грузии. В Буйнакск приехали все артисты, занятые в фильме.

Черкески, габалаи, оружие брали напрокат у местных жителей, лошадей – на конезаводе. О софитах и прожекторах в Буйнакске в ту пору не имели и представления, поэтому привезли с консервного завода большие листы жести, чтобы с их помощью солнечные лучи направлять на играющих артистов.

От бесплатных статистов, одетых в черкески и при оружии, не было отбоя. Вот тогда-то режиссер фильма В. Г. Барский обратил внимание на двух человек, находившихся среди любопытных.

По ходу съемок актер, исполнявший роль Казбича, должен был на лошади взобраться на самый верх скалы «Кавалер-Батарея». Но, сколько ни упрашивал Барский артиста, тот, ссылаясь на какие-то причины, не стал испытывать себя. Приходилось выбрасывать такой выигрышный эпизод.

В это время к режиссеру на прекрасном жеребце подъехал молодой человек в черкеске и предложил:

– Я подниму коня!

– А если что случиться?

– Я же сам напрашиваюсь…

Снимать решили «со спины», чтобы публика не заметила замену.

Эпизод прошел блестяще. Техническая группа записала данные молодого джигита: «Абакар Гаджиев. Ученик педтехникума».

Так буйнакский юноша стал в Дагестане первым каскадером. Абакар Гаджиев участвовал как каскадер еще в нескольких фильмах, в частности в кинокартине «Аминат».

В тот день режиссер В. Г. Барский сделал в Буйнакске еще одно «приобретение». Среди статистов он заметил смуглую, необыкновенно красивую девушку и увез ее с собой в Москву. Так началась творческая биография первой киноактрисы Дагестана Софиат Аскаровой.

Софиат Аскарова

Вскоре режиссер Касьянов пригласил дагестанку сниматься в фильме «Под властью адата», а себе в помощь взял ее старшего брата Бейбулата Аскарова. Не считаясь с финансовыми трудностями, киногруппа выехала в Дагестан. После поездок по районам местом для съемок выбрали Тарки и самый высокогорный в Европе аул Куруш. Если первый аул находился под «боком» у Махачкалы, то второй – на самом юге республики, в заоблачных высотах. Туда добирались на лошадях.

Все съемки с участием Софиат Аскаровой прошли успешно, и фильм всесоюзным зрителем был принят тепло.

Первый каскадер Дагестана Абакар Гаджиев

Когда режиссер Юрий Тарич приступил к съемкам фильма «Крылья холопа», долго не мог найти актрису для исполнения роли второй жены Ивана Грозного. Как раз в это время на экранах страны демонстрировалась картина «Под властью адата». Тарич обратил внимание на игру Софиат Аскаровой, пригласил ее. Дагестанка в это время обучалась на актерских курсах. Пробные съемки привели в восторг режиссера будущего фильма.

По свидетельству Джонрида Ахмедова, «роль Марии Темрюковой в исполнении С. Аскаровой до сих пор считается одной из сложнейших ролей в кино». Съемки шли в сосновых лесах Подмосковья. Сотни людей из ближайших и дальних деревень стекались, чтобы посмотреть «царицу-красавицу жену Ивана Грозного», которую, заподозрив в измене, душит царь.

Успех фильма был колоссальным. Джонрид Ахмедов пишет, что «Крылья холопа» успешно прошли по экранам США, Англии, Франции, Германии, Прибалтики, не говоря уже о прокате в Советском Союзе.

В 1927 году Софиат Аскарова в Узбекистане снялась в фильме «Чадра». Играла она и в других картинах, пока продолжалась эпоха немого кино. Но дальше дело застопорилось. Для этого имелись причины. Чтобы объяснять, что же произошло, я должен рассказать о самой актрисе.

Софиат Аскарова была необыкновенно мнительна. Не дай бог, если в ее присутствии кто-нибудь скажет, что свирепствует грипп, она тотчас заболевала. Доверчивость актрисы не знала границ. Для всех знакомых и незнакомых двери в ее квартире были всегда открыты: живите, отдыхайте. При появлении гостя первой была мысль о подарках. О том, что она дагестанка, можно было заключить по ее решительности. Невзирая на физические данные, она могла с яростью наброситься на обидчика. Реакция у нее была отменной. Как-то в Крыму, когда они с мужем ехали на «Волге», навстречу выехал грузовик, он будто шел на таран. Софиат в последнюю минуту выхватила руль, и «Волга» сорвалась в кювет. Обошлось благополучно. Не все поверят, если я скажу, что дагестанка на таком самолетике, как «У-2», много раз поднималась в воздух и летала над Ледовитым океаном.

Она знала 4 языка – лезгинский, русский, турецкий, немецкий, неплохо рисовала карандашом. Любила животных, конный спорт, обожала выбирать наряды, но прежде всего – искусство. Театр и кино являлись ее вторым «Я». Наблюдая за ее пальцами, люди ловили себя на мысли, что они могут разговаривать.

Город Буйнакск. Скала «Кавалер-Батарея»

Говорят: скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты. Близкими друзьями Софиат Аскаровой были нарком Луначарский и его жена актриса Розенель, знаменитый кинодокументалист Роман Кармен, режиссеры Тарич и Шнейдеров, семья прославленного героя Великой Отечественной войны маршала Катукова.

Мужем нашей землячки стал летчик Ян Хорват, один из руководителей г. Дрездена в послевоенный период. Они прожили там несколько лет, и все эти годы интеллигенция Дрездена искала возможность сблизиться с этой семьей.

…О красоте ее я уже говорил. Перед съемками приходилось на ее лицо наносить сиреневую пасту, иначе черно-белая лента превращала Аскарову в обыкновенную дурнушку.

С появлением звукового кино выявилась еще одна беда – нечеткая дикция. Она слегка заикалась, и этот порок речи очень шел при разговоре к ее лицу, но в звуковом кино… Это стало трагедией актрисы. Занятия с логопедом ни к чему не привели. В обычном разговоре все было в порядке, а в записи – нет. Со смертью немого кино, после 30 лет работы, сошла со сцены и наша Софиат Аскарова. Сложением, физическими данными, изяществом она выделялась и в 50 лет.

До последней минуты своей не очень долгой жизни она думала о Дагестане. Поэтому и мы не забудем одну из королев экрана нашего края.

* * *

…В сентябре 1972 года я по каким-то делам очутился в Москве. В полдень, решив перекусить, поехал в знакомое кафе. Через остановку должен был сойти, как увидел до боли знакомое лицо. Оно тоже глядело на меня. Мы одновременно поднялись со своих мест и крепко обнялись.

Москвичам было невдомек, насколько мне дорого было такое обращение знаменитого дагестанского скульптора Аскара-Сарыджи.

На остановке он сошел со мною, однако меня не отпустил и на такси привез к себе, познакомил со своей очень милой супругой, которая тут же показала портреты, которые с нее делал Хасбулат Нухбекович.

Пока подавали к столу, я стал беспокоить скульптора своими вопросами. В тот день мне здорово повезло. Я узнал новые подробности из жизни первой киноактрисы Дагестана. Впрочем, не только о ней. Брат Софиат откинулся на спинку кресла и охотно отвечал на мои вопросы. Я торопливо заносил в блокнот его слова, боясь пропустить хотя бы одну мелочь. У меня получился солидный материал об ахтынском тухуме Софиат, однако читателю хочу представить только ту часть в повествовании Хасбулата Аскара-Сарыджи, которая относится к красавицам из их рода.

Софиат в роли жены Ивана Грозного

– У моего отца, Нухбека Аскарова, была сестра Саят. Личность незаурядная, независимая, величественная, – так начал рассказ Аскар-Сарыджа. – Она первая из южанок актриса лезгинского музыкального театра. Еще в 1915 году вышла на сцену. На нее бы молиться. А получилось вот что. Когда Саят играла в Ахтах, раздались крики возмущения, угрозы, свист, шум. Пришлось опустить занавес и в ту же ночь уходить в Баку. Там отношение к театральному искусству было совсем иное. На Саят обратили внимание. А один бек предложил ей руку и сердце.

У Саят от бека родилась дочь Софиат. Вскоре актриса разошлась с мужем. Причину я не знаю. Играла в тюркском музыкально-драматическом театре. Выступала не только в Баку, но и в других городах Азербайджана, а в 1918 году – в Дербенте, оставив неизгладимое впечатление о себе у зрителей.

В ту пору Саят перенесла очень много лишений. Людям было не до театра: война, голод, болезни.

Тем временем моя сестра Софиат выросла красавицей. Первым ее мужем был Кияс Магомедов. Он носил ее на руках, бегал на базар, готовил еду. Ухаживал, как за царицей. Люди говорили, что такого влюбленного в жену человека никогда не видели. Он не стеснялся своей любви. Во время еды лучшие куски пододвигал Софиат. Притом, не стесняясь, делал все это в присутствии других. Хотел видеть ее всегда красивой, привлекательной. И представьте себе, Софиат не старела. Она спала на тахте, а он на полу, будто у ног королевы. Никакие женщины, пусть даже небесной красоты, его не интересовали. Это было какое-то безумие.

А ведь Кияс Магомедов сам был внешне привлекательный – высокий, симпатичный мужчина, на которого женщины непременно обращали внимание. Через 18 лет Софиат родила ему сына – Мурадика. Лицом – вылитый отец. По характеру сестра была мечтательницей. Рост она имела средний, сбитое, смуглое тело. Девичья фигура и в 50 лет.

Как Вы знаете, я по профессии скульптор, но сколько натурщиц ни промелькнуло передо мною, но такого классического сложения, как у сестры, мне видеть не приходилось. Мне казалось, что руки ее могут по-человечески говорить.

Софиат была очень доверчива. Кто бы ни стучался, не спрашивая отворяла дверь. Если даже в дверь стучали по ошибке, без угощения хотя бы чаем не отпускала. Щедрость ее казалась расточительной.

Сестра панически боялась милиционеров, а когда немцы бомбили Москву, она мне, мужчине, подавала пример.

Был такой случай. В 1941 году, когда полыхала война, она с сестрой Сарат и двумя русскими артистками приехала в Ахты. Вдруг, когда она оживленно рассказывала родственникам и соседям о том, что делается в Москве, пришли два милиционера и объявили: «Вы арестованы!» Чуть не потеряв сознание, она едва выдавила из себя:

– Что случилось?

– Вы дезертировали с фронта.

– Я вообще не была на фронте, чтобы с него дезертировать.

Потом выяснилось, что кому-то из ахтынцев ее слова мешали.

Через две недели Софиат Аскарову можно было увидеть в Махачкале в госпитале, расположенном в гостинице «Дагестан», в качестве медицинской сестры. Но, в отличие от своих товарок, она раненым и больным читала стихи, рассказывала о фильмах, как они создаются, об актерах, ни слова не говоря о том, что те видят перед собою первую киноактрису Дагестана.

Вместе с нею возилась с больными и ее сестра Сарат. Затем обе они уехали в Москву. Старшая вернулась в Госкино, а младшая увлеклась новым делом – в качестве оператора снимала кадры для наших первых мультфильмов.

Из блюд предпочитала хинкал, курзе, шашлык. Любила посмеяться. Улыбалась, но все же видно было, что что-то угнетает ее. Скорее всего, дела семейные.

Еще любила конный спорт, лихо каталась на лошадях, бывала на бегах. У нее имелись спортивный костюм и еще костюмы амазонки, чукчей, эскимосов. В их одеждах Софиат выглядела забавно. Ей, что ни оденет, все шло. Есть такие люди.

От ходьбы быстро уставала. Говорила по этому поводу: «У меня не сердце, а воробей машет крыльями».

Газетами не особенно увлекалась. Знала, как трудно приходится женщинам. Сожалела, что не родилась мужчиной.

С 1919 по 1925 год она жила в Темир-Хан-Шуре. Отец ее имел домик рядом с театром Хизри Гаджиева на Артиллерийской улице. Он купил пианино для Нухбека. Играть на нем, разумеется, могли все домашние.

Сестра не была богатой. Во время войны весь трехпроцентный заем отдала государству. Этот поступок она совершила после того, как Ферапонт Головатый подарил Красной Армии самолет – истребитель. Не могла оставаться в стороне.

На ее смерть поэтесса Алина Анатольевна отозвалась стихами, заканчивающимися такими строками:

14 декабря 1955 года от инсульта она лишилась памяти. Вечером раздался телефонный звонок.

– Я, Бала Бодров, – раздался голос в трубке, – что у Софиат?

– Умирает, – ответил Ян. – Откуда Вы звоните?

– Из Киева.

– Кто успел Вас известить о Софиат?

– Никто. Сердце подсказало…

Через 11 дней, 25 декабря 1955 года, не приходя в сознание, она умерла.

Софиат Нухбековна Аскарова похоронена в Москве на мусульманском кладбище. На могильной плите после ее имени выведено только одно слово: «Дагестан».

 

«Стенвей» от Ростроповича

Жила-была в Грузии семья князя Аминтая Батаношвили. Получилось так, что глава рода увлекся политикой и участвовал в попытке совершить государственный переворот.

Попытка не удалась, и поэтому вся семья Батаношвили бросила поместье и хоронились в лесах и пещерах Алазани. Всю ночь жгли костры, чтобы обезопасить себя от лесных зверей. Для трапезы выбирали глухие поляны. В конце концов беглецы пришли к мысли, что, как бы они ни скрывались, в конце концов они будут пойманы и наказаны, если не уйдут за пределы Грузии.

В один туманный день они взобрались на Тлядальский перевал и начали спускаться в долину трех рек – Хван-Ор, Сара-Ор и Симбирис-Хеви, где между безднами приходилось перебираться, рискуя разбиться на смерть.

Семья князя передвигалась из одного населенного пункта в другой. По узким улочкам аулов их сопровождали целые толпы взрослых и детей, удивляясь одежде и вооружению пришельцев, но более всего поражаясь неприкрытым лицам женщин и девочек. Если они останавливались ночевать, то вставали до зари, пока аул спал.

Путешествие грузин завершилось в Кази-Кумухе. С разрешения джамаата они поселились близ озера, где со временем их дома заняли целый квартал.

Надо полагать, что семья Аминтая Батаношвили прибыла в Лакию не с пустыми руками, коль скоро могла построить четыре больших дома, из которых один был трехэтажным. Прошло какое-то время, и пришлые люди перемешались с лакцами, и их в память о первопроходце Аминтае стали именовать Аминтаевыми.

Держали они себя с достоинством, их в Кази-Кумухе уважали.

Однажды Аминтай был приглашен на чью-то свадьбу. Там находился и «хозяин» лакского народа Агалархан. Последний любил устраивать спектакли, которые дурно кончались.

Призвав к себе распорядителя свадьбы и показывая на Батаношвили, он спросил:

– Кто это в белой черкеске и при золотом оружии?

– Князь Аминтай.

– Он что, – набросился Агалархан на распорядителя, – богаче, умнее или образованнее меня?

Хан все больше распалялся, перешел на крик и, дойдя до крайности, приказал нукерам схватить Аминтая и отрезать ему ухо. Лицо князя залилось кровью, однако торжествующий Агалар не знал, что нукеры из жалости к ни в чем не повинному человеку отрезали только самый кончик уха.

Только после смерти Агалархана мог свободно вздохнуть Аминтай.

Он был женат на дочери знаменитого шейха Джамалутдина – Шуанат. У них родилось семеро детей: четыре сына и три дочери. Все выросли достойными людьми. Чтобы подтвердить свои слова, сошлюсь на несколько фактов. Например, Гаджи был помощником наместника царя на Кавказе, поставлял снаряжение в российскую армию. Другой сын Джамалутдина и Шуанат – Омар опекал детей Александра III, бывал с ними на отдыхе в Крыму.

Дальше примеры приводить не стану, так как по ходу повествования мне нужна внучка названного Омара и его супруги Зулейхат – Аза Аминтаева. О себе она оставила немного сведений.

Родилась 1 апреля 1920 года во Владикавказе, где ее отец Магомед-Загид промышлял торговлей. Девочку в семь лет отдали в общеобразовательную школу. Еще в раннем возрасте у нее обнаружили абсолютный слух и тягу к музыке.

Аза Аминтаева

Поэтому 8-летнюю Азу мы видим уже в Махачкалинском музыкальном училище, которое она оканчивает с блеском. Следующий этап – музыкальное училище при Московской консерватории. Учебу здесь дагестанка завершает летом 1942 года. И, что называется с ходу, сдает экзамены в консерваторию по классу фортепиано. А тут – война. Консерваторию перевели в Саратов. Говорят же, пришла беда – отворяй ворота. Из Орджоникидзе пришла телеграмма с известием о тяжелой болезни матери. Пришлось прервать учебу и вернуться к родителям. Карточная система, голод, отсутствие элементарных условий для жизни не дали возможности Азе вернуться в Москву. Устроилась пианисткой малого симфонического оркестра при радиокомитете.

И только в 1943 году она продолжила учебу в консерватории, после окончания которой была оставлена там же преподавателем по классу фортепиано.

В исполнительском мастерстве Аза Магомед-Загидовна достигла выдающихся успехов. Приведу лишь один пример, и этого будет вполне достаточно: долгие годы дагестанка являлась концертмейстером великого музыканта современности Мстислава Ростроповича.

Не помню, как в мои руки попал журнал «Огонек», № 8 за 1994 год, где Владимир Чернов устами сестры М. Л. Ростроповича Вероники Леопольдовны рассказывает о моей землячке следующее:

«А что это за маленькая женщина, которая помогает ему здесь по хозяйству, и он, как увидит ее, весь расцветает? Тут она стала его уговаривать что-то сделать, а он не согласился. А она бух перед ним на колени. Он тут же сам бух, так они проговорили на коленях, пока не договорились… Она была когда-то у него концертмейстером… ее зовут Аза Магомедовна, но Славка (Ростропович. – Б. Г.) ее называл Осей… Очень талантливая пианистка. Еще в консерватории она ездила со Славой, аккомпанировала ему на концертах, вела его открытые уроки…»

Аза Магомед-Загидовна кое-как доживала свою пенсию в крошечной коммуналке, большую часть которой некогда занимало прокатное пианино.

Но однажды произошло настолько неожиданное событие, что моя землячка несколько дней не могла прийти в себя. И было от чего. Покинувший родину Ростропович был жив-здоров, о чем он собственноручно извещал об этом Азу Аминтаеву. Но это еще не все. Оказывается, ее незабвенный друг купил на свои «заграничные» деньги кабинетный «Стенвей» и отправил на ее адрес, чтобы «отныне, назло врагам был у нее собственный инструмент. И такой, какой им самим не снился, чтобы они сдохли!»

А. Аминтаева, М. Ростропович и Н. Шаховская. Москва, 1992 г.

Вероника Леопольдовна не рассказывает, каким образом Аза Магомед-Загидовна добиралась за невероятным подарком в Шереметьево. Ее удивлению не было границ, когда в том месте, где обычно красуется название фирмы, на пианино увидела слово «Оська».

– Слава! – только и сумела произнести она имя своего покровителя. Придя в себя, она хотела погладить инструмент, однако таможенник, «лицом напоминающий малый барабан», не разрешил этого делать. Он строго произнес: «Не-ет, дорогая гражданочка. Вы представляете, сколько стоит этот ящичек?»

Она представляла, так как это был второй «ящичек», присланный Ростроповичем из-за «бугра» на родину. Первый инструмент он подарил Шостаковичу на 60-летие, поскольку умирающий композитор так всю жизнь и пользовался взятым на прокат роялем. Аза Магомед-Загидовна молча глядела в лицо таможенника, ожидая, что же дальше произойдет.

Мстислав Ростропович в Белом доме. Москва, август 1991 г.

В двух шагах за барьером покоился «Стенвей» с ее именем, однако предчувствие Азы Магомед-Загидовны говорило, что она в свою «коммуналку» вернется ни с чем. Она слыла среди друзей еще физиономистом.

– Все оплачено, – как будто издалека донесся голос таможенника. – С вас только пошлина.

– Конечно, конечно, – заторопилась Аза Магомед-Загидовна. От радости на сердце произошел небольшой обвал. Надев очки, она долго изучала бумажку, на которой черным по белому ей предлагалось заплатить пошлину… втрое превышающую стоимость музыкального инструмента, поэтому не стоит описывать горе старой женщины и то, как она добиралась домой, как ее обхаживали соседи по коммуналке. Скажем о том, как, узнав о происшествии в Шереметьеве, Мстислав Ростропович пригрозил, что, если таможенники не дадут адресату его подарок, то «он устроит где-нибудь в Европе музей одного экспоната с надписью на фронтоне: «Рояль, который не пустили в Советский Союз».

Получив такую угрозу, вся таможня ржала: «Ну и черт с тобой! Во народ, эти диссиденты!». Таможня устояла, как Великая Китайская стена. Год украшал их учреждение «Стенвей». Ростропович дрогнул. Он заплатил им все, что они требовали, притом в долларах. И все это ради Азы Аминтаевой. С той поры в ее маленькой комнатке сверкал самый дорогой в мире рояль «Оська».

Мы в Дагестане ни об Азе Аминтаевой, ни о ее музыкальных дарованиях, полунищенской жизни ничего не знали, если точнее сказать, и знать не хотели. У нас впереди маячили более серьезные цели и задачи.

Чуть раньше того времени, когда М. Л. Ростропович покинул Советский Союз, он ради своего аккомпаниатора приехал в Махачкалу и вместе с ней в филармонии дал концерт.

Мстислав Леопольдович добился приема в высших инстанциях Дагестана, чтобы тет-а-тет сказать чиновникам о том, что у нас в стране нет равного ей музыканта, что она музицировала во многих странах мира, она лауреат 1-го конкурса пианистов им. П. И. Чайковского и является заслуженным деятелем искусств РСФСР и все такое. А наши товарищи, отвечающие за культуру, слушали, делая для себя открытия на каждом шагу.

Права народная мудрость, что нет пророка в своем отечестве. Только после приезда М. Л. Ростроповича вышел указ о присвоении Азе Магомед-Загидовне Аминтаевой звания народной артистки Дагестана. Как говорят, лучше поздно, чем никогда. Впрочем, разве это главное?

Была знаменитая музыкальная исполнительница, о которой мы мало что знали, но которая, наверное, мечтала, чтобы о ней знали на родине хотя бы кое-что.

 

Легенды дагестанской сцены

Кадарцу Солтанмеджиду приглянулась девушка из Нижнего Дженгутая по имени Бала-ханум, красавица – не красавица, чуть удлиненное лицо, на котором выделялись крупные глаза и пухлые губы. К ее достоинствам можно отнести и то, что она обладала красивым голосом, пела и прекрасно играла на гармони.

В этом месте я должен проявить особую деликатность. Дело в том, что в семье даргинца из Кадара и кумычки из Нижнего Дженгутая родился ребенок, который со временем прославится не только на два этих населенных пункта, но и на весь Дагестан. Речь пойдет о семье Мурадовых и о нашей знаменитой Барият Мурадовой. Да, да, о той выдающейся актрисе, которую мы знаем, любим и считаем своей, к какой бы народности мы сами ни принадлежали.

По рассказу самой Барият, ее отец Солтанмеджид недолго служил начальником участка – так как эту должность отменила революция. Кадарец завел фаэтон и зарабатывал на жизнь перевозкой пассажиров. На его пути встретился один из революционеров, то ли Махач Дахадаев, то ли Уллубий Буйнакский, и привлек его на свою сторону. В каком-то бою Солтанмеджид сложил свою голову. В ту пору Барият было четыре года. Видимо, гибель отца будущей актрисы приходится на 1918 год, когда в Дагестане действовали турки. По крайней мере, на этот вопрос никто пока ответа не дал.

О Барият Мурадовой написаны рассказы, очерки, повести и пока одна книга. О ней в Дагестане знают стар и млад. Но никто не может предположить, как бы сложилась судьба девушки, если бы не произошла революция. Скорее всего, вместе с мамой и сестрой Равган жила бы в Кадаре, где ее отец исполнял должность участкового начальника. Тут и гадать нечего. Но в истории нет сослагательного наклонения: если бы да кабы… Случилось то, что случилось.

…23 марта 1973 года ко мне в Буйнакск приехала Барият Мурадова. Не стану описывать, сколько радости своим приездом доставила мне и моим домочадцам великая актриса. Сейчас не припомню причину ее визита. У нас была уйма времени, и я, воспользовавшись передышкой, задавал ей вопросы и вот что услышал от моей гостьи.

«Мой дядя Татам Мурадов родился в Нижнем Дженгутае. Отец его, Мурад, крестьянствовал, однако он больше был известен как певец-импровизатор. Как чаще всего бывает в жизни? Живешь одним днем. Так получилось, что только одна песня Мурада сохранилась, где говорится, как его увезли в отдаленный аул к женщине – также импровизаторше, с которой никто не мог соревноваться на равных. Народную поэтессу, скажем так, звали Джаминат. Петь она не пела, а речитативом исполняла то, что приходило на память в данную минуту.

Оказалось, что Мурад и Джаминат должны выступить на свадьбе. Когда дженгутаец прибыл, его усадили на самое почетное место. Он был одет, в отличие от других, в шелковые шаровары и курил чубук. Началось состязание. Джаминат «проехала» по адресу шаровар и чубука, которых «в наших краях не надевают и чубук не курят». Публика бурно проявила симпатии к своей любимице. Настал черед Мурада. Он ответил четверостишием:

По возгласам и шуму публики стало понятно, что гость превзошел Джаминат. Хочу высказать такую деталь. В нашей семье за игру и пение деньги брать считалось зазорным, но от подарков не отказывались. Музыке и пению мы были преданы безотчетно. Моя тетя, Нияр-ханум, страдала головными болями. Док тора говорили – мигрень. В таких случаях ее голова была обвязана, она ахала, охала, лицо белым-бело, впечатление такое, что через пять минут ее не станет. Все вокруг нее носятся, на голове компрессы меняют, дают нюхать нашатырный спирт, обмахивают веером.

Вдруг прибегает мальчик из Ортааула и, задыхаясь от бега, говорит:

– Тетя Нияр-ханум! У нас свадьба. Отец сказал, что без тебя никак нельзя обойтись!

Тетя срывается с места, мечется по комнатам с криком: «Где мои чувяки, где гульменди, скорее тащите… Стойте, стойте, кто сказал, что я больна, к черту повязку, подумаешь, мигрень! У людей раз в сто лет выпало счастье отпраздновать свадьбу…».

Приходила счастливая, что доставила радость людям своим пением, и в то же время вся опустошенная, разбитая физически, с подарками, которые тут же раздавала тем, кто оказывался под рукой.

Однажды, когда она жила в Темир-Хан-Шуре на Дербентской улице, за Нияр-ханум губернатор прислал фаэтон. Оказывается, из Турции приехал вельможа. Просят оказать честь своим приходом. Нияр-ханум поехала не одна, прихватила с собой двоюродную сестру Джаван.

От пения тети турок пришел в восторг, а когда она исполнила марш под названием: «Турецкий паша идет в мечеть», гость вскочил со своего места и со словами: «Какой голос! Какая женщина!», – стал головой биться о стенку. На прощание настоял, чтобы Нияр-ханум приняла в подарок большое золотое кольцо с арабской вязью.

Редкий снимок: Барият Мурадова с матерью Бала-ханум

На следующее утро тетя передала кольцо жене губернатора, при этом сказав: «Вчера ваш гость настоял, чтобы я приняла это кольцо. Он был пьян. Теперь, когда, наверное, пришел в себя, может, начнет раздумывать, а заявить об этом, наверное, постесняется. Передайте, пожалуйста, кольцо хозяину». Губернаторша так и поступила. Турок, как бы в ответ, в шелковом мешочке прислал дорогой перстень.

Добавлю, что свое пение моя тетя сопровождала игрой на гармони. Умерла она в 1937 году. Ее сестрой была Бала-ханум – моя мать.

Героические песни, которые исполняла Нияр-ханум, она не использовала. Репертуар мамы состоял из шуточных вещей. Как и сестра, Бала-ханум играла на гармони.

В конце XIX века Дагестан посетило несколько этнографов. Будучи в Нижнем Дженгутае на народном празднестве, русские обратили внимание на Бала-ханум и Нияр-ханум, у которых были на редкость красивые голоса. Этнографы сумели уговорить девушек приехать в Петербург. Они решили записать голоса моих родственниц. В 1900 году, а затем в 1905 году они ездили в Петербург, и их голоса были записаны на граммофонные пластинки. Добавлю, что сестры ездили не одни. С ними находился наш сельчанин бубнист Тонку-Ахмед.

Перед их приездом в Петербург произошел такой случай. В Порт-Петровск сестры и их спутник ехали на фаэтоне, не говоря никому, куда и зачем держат путь. Приехав туда, они к своему ужасу носом к носу столкнулись с алимом Бадавикади Бугленским. Тот спросил:

– Как вы здесь очутились?

– Скончался близкий родич, – отвечали Нияр-ханум и Балаханум, – идем соболезновать.

– Богоугодное дело делаете, – произнес Бадави-кади, – идите, поплачьте. Я тоже по этому случаю приехал.

Через полчаса выяснилось, что, оказывается, этнографами для записи был приглашен и сам Бадави-кади.

– А я знал, на какие «соболезнования» вы шли, – смеясь, сказал сестрам алим из Буглена.

…Четвертым ребенком Мурада после Татама, Нияр-ханум и Бала-ханум была Апу-ханум. Красивая женщина. Она не пела, зато отменно танцевала. Когда Апу-ханум выходила в круг, все остальные превращались в зрителей. Еще она умела ворожить. Ее сватали за генерала-дагестанца. Ей шел семнадцатый год. Хотя партия была чрезвычайно выгодная, но, так как жених имел перезрелый возраст, девушка отказалась выйти замуж. Апу-ханум ушла из жизни в 30 лет. Это случилось, когда в Дагестане полным ходом шла гражданская война.

Наша Барият

Наша бабушка, жена Мурада, Зазав, также была наделена талантом музыкантши: играла на гармошке и пела, но не для публики, а дома, для своего удовольствия, хотя не уступала ни одной гармонистке из нашего Дженгутая…

Зазав вышла из богатой семьи Минатуллы-Гаджи. Может, поэтому бабушка считала зазорным перед посторонними играть на гармони и петь песни. Мне было лет семь, когда Зазав умерла в возрасте 60 лет в 1921 году.

Наш дед, Мурад, протянул на десять лет больше.

Теперь расскажу о моем дяде Татаме. Он был немного избалован тем, что, во-первых, в семье оказался самым младшим, а трое старших – все девочки. Поэтому ему много позволялось.

С самых ранних лет Татам играл на агачкумузе. Любовь к этому народному инструменту он не растерял до конца жизни.

У него тоже с раннего возраста проявился талант к стихосложению. Скажем, станцует с девушкой и тут же спонтанно произнесет куплет. Станцует с другой – снова стих сочинит. Поэтому желающих с Татамом пройти круг красавиц бывало предостаточно. Каждой хотелось узнать, что же скажет о ней ладно сложенный балагур и стихотворец.

Тэтам Мурадов

Татам сочинял мелодию. Одна из первых была на такие слова:

Музыкой увлекался настолько, что забывал обо всем на свете. Со временем Татам так наловчился, что на гитаре и балалайке наигрывал дагестанские народные мелодии.

Рост он имел средний, в молодости был худым, а с возрастом пополнел. Глаза карие, крупные, щеки постоянно красные.

Девушки подшучивали над ним: «Татам, как ты делаешь румянец? Не мажешься ли?». Дядя на эти слова почему-то очень обижался и говорил так: «Если бы вы были мужчинами, я бы вам показал, как я «мажусь»!

В еде Татам был абсолютно не привередлив. Что подадут, то и ел.

В 1923 году он из Буйнакска переехал в Махачкалу и на фабрике III Интернационала организовал духовой оркестр, драматический кружок, хор, кружок танцев, струнный оркестр. И все это за грошовую зарплату. Если бы даже его лишили зарплаты, уверена, он бы ради искусства не ушел с фабрики.

Там же он сочинил три пьесы. Первая называлась «Несчастный кади». Сюжет развивался следующим образом. Кади в качестве служанки берет к себе сиротку. Вскоре девочка догадывается о замыслах старика, убегает от него, облачившись в мужской костюм. Оказывается в стане чабанов. Они принимают ее в свой круг, не подозревая, кто она такая. Впоследствии один из чабанов угадывает секрет, влюбляется в нее. Тем временем кади ищет беглянку, находит и с помощью нукеров возвращает ее. Девушка в песне выражает свое горе. В это время представители женотдела находят и освобождают пленницу, а поработителя примерно наказывают.

Спектакль шел в клубе горянок. На первой постановке роль кади играл Басир Тагиров, а чабана – Абдурахман Тагаев. По ходу пьесы представитель женотдела спрашивает у «чабана»: «Что надо делать с таким человеком?» «Чабан» Абдурахман отвечает: «Вот что надо делать» – и наносит звонкую оплеуху «эксплуататору».

Бедный Тагиров от неожиданности так сильно прикусил язык, что упал в обморок, отчего публика пришла в дикий восторг, повскакала на ноги и долго не отпускала участников спектакля.

Тут только оглушенные от успеха артисты заметили, что изо рта «классового врага» льется кровь…

Впоследствии роль чабана исполнял дядя Татам, а сироту – я. Трагедия начиналась с того, что я подметала комнату и пела. С этой вещью мы выступали в аулах. Бесплатно. Играли под открытым небом. Зрители устраивались на крышах домов, а дети – на деревьях, так как на майдане яблоку негде было упасть.

Публика очень остро реагировала на наши реплики. Хохот, шум, свист, а тут вернувшиеся с поля коровы мычат.

Мужья на жен кричат: «Эй, марш домой, а то у коровы вымя лопнет!»

Им женщины отвечают: «Ну да! Мы – домой, а вы здесь останетесь веселиться?!»

В третьей пьесе девушку Умукусюм любит бедняк (Татам). Ее родители за большой калым выдают красавицу за старика – богача. Пьеса была насыщена музыкой, это давало возможность дяде играть на рояле, гитаре, что здорово действовало на чувства зрителей. Виртуозно играл на рояле еще армянин Левон Вартанов, на таре и кеманче – Абрамянц. Был еще бубнист Тер-Семенов. В спектакли привлекались русские девушки и еврейки, владевшие кумыкским языком.

Мы настолько увлекались игрою, так входили в роли, что я первая начинала плакать по-настоящему, ко мне как бы не понарошку «подключались» Мария Щербатова, Зоя Эльсон, Женя Тер-Семенова. Поют и плачут…

Друзьями Татама Мурадова были в первую очередь Темирбулат Бейбулатов, он специально приходил, чтобы слышать пение дяди. Человек, отвечающий за дагестанскую культуру, Юсуп Шовкринский называл его «Дагестанским Шаляпиным» или «Наша гордость». Татама он любил не только как певца, но и как человека. Постоянным гостем в нашем доме бывал Багав Астемиров. Наш дом находился рядом с обкомом партии. Стоило дяде репетировать какую-нибудь партию, как одно из окон обкома партии открывалось, и оттуда то ли просили, то ли требовали, чтобы мы закрыли свои окна, так как невозможно вести заседание – слушают пение Татама.

Хотите – верьте, хотите – нет, из-за этого нам дали квартиру в другом месте по улице Кирова. Похвалюсь. В молодости я танцевала лезгинку и за юношей. Публике очень нравилось. Нравился «Танец Шамиля». Приглашали меня и на свадьбы. Я не чуралась. К моим ногам бросали деньги. Татам следил, как я поведу себя при этом. Он внушал, что деньги принадлежат гармонисту и бубнисту.

Во время войны к нам приехала Максакова. Радиокомитет тогда находился в маленьком доме на улице Котрова. Ей дали ноты оперы «Хочбар» Готфрида Гасанова.

Вдруг случилось чудо. Максакова спела партию жены Хочбара. Голос был удивительным. Но мы поняли и другое: музыка Гасанова оказалась проникновенной, запоминающейся.

После наших восторгов знаменитая певица спросила:

– Кто же исполнит партию Хочбара? Я очень хотела бы услышать.

Присутствующие переглянулись, среди собравшихся никого не было, кто осмелился бы открыть рот. У меня с кончика языка чуть не слетело имя дяди, однако я сдержалась, так как не знала, сумеет ли он исполнить партию Хочбара, притом без всякой подготовки…

И надо же, в это время в радиокомитете появился Татам. Мы все к нему, вручаем ноты, говорим, какая гостья приехала к нам из Москвы и какая ситуация возникла в связи с этим. Татам привычным движением развернул ноты, откашлялся и запел одну из арий. После этого наступила тишина. Все молчат.

Через минуту Максакова буквально сорвалась с места, бросилась к моему дяде и перецеловала все его лицо. Затем она стала кричать:

– Вам необходимо немедленно ехать в Москву! Ваши подмостки – это Большой театр!

Еще много теплых слов произнесла москвичка. Бедный Татам! В это время он руководил кружками самодеятельности, а тут… Большой театр. Мало того, Максакова ручалась, что его командируют на учебу в… Италию!

Я должна сказать, что в 1931–1932 годах дядю и меня отправили в Баку, чтобы учиться в консерватории. Профессора, услышав голос Татама, также сказали, что дагестанцу следует ехать в Италию. Его вокальные данные бакинцы ставили выше, чем у Бюль-Бюля.

Вдруг из Дагестана Татам получил правительственную телеграмму: «Немедленно выезжай, необходимо организовать поездку в Москву!»

Дядя был великий насмешник и вместо того, чтобы собраться в дорогу, отстучал телеграмму в Махачкалу: «А как быть с учебой?» Ответ звучал приблизительно так: «Учеба никуда не денется. На тебя вся надежда. Нужен руководитель». Вот так сорвалась наша учеба в Баку. Мы оба вернулись в Дагестан…»

И вдруг, перебив себя, Барият Солтанмеджидовна сказала: «Я не могу события, происшедшие с дядей и со мной, вспоминать день за днем. Поэтому вам придется переписывать заново мой рассказ».

Признаюсь, я не стал этого делать. Решил в рассказы актрисы вставлять и мною, до встречи с ней, собранный материал.

Татам Мурадов – человек, имя которого вскоре стало известно всему Дагестану. Родился в 1902 году. Еще ребенком он прекрасно играл на агачкумузе народные мелодии. Повзрослев, он не оставил своего увлечения. В кругу друзей или на очарах Татам без устали импровизирует на своем агачкумузе.

Через некоторое время Татам освоил и входившие тогда в моду мандолину, гитару, балалайку. Особенно виртуозно умел он выводить мелодии на балалайке, которая по звучанию очень близка к агачкумузу.

В 1916 году Мурадов – трубач духового оркестра в Первом конном полку. Легко схватывающий все, что относится к музыке, Мурадов обратил на себя внимание и когда встал вопрос о подборе нового капельмейстера, выбор пал на него. Даже не зная нотной грамоты, он много работает в области композиции, создает танцы, марши, пьесы. Многие из них популярны до сих пор.

С музыкой, сочинительством и игрой на музыкальных инструментах Мурадов не расстается и после революции. К этому времени он уже известен далеко за пределами своего аула. И вот приходит день, когда его слушают не земляки на очаре, не переполненный клуб, а десятки тысяч людей, которых он даже не видит в лицо. 7 ноября 1927 года в Махачкале начала работать первая в республике радиовещательная станция. Татам Мурадов первым из дагестанцев был приглашен в студию и выступил со своими песнями по радио.

Дагестанское правительство предложило Татаму Алиевичу Мурадову длительную командировку в Италию. Певец из Нижнего Дженгутая должен был там получить высшее музыкальное образование. Но, к сожалению, по ряду причин Мурадов не смог выехать за границу.

Татам Мурадов, наряду с несколькими товарищами, был пионером музыкального просвещения горцев. В 20-х годах на фабрике III Интернационала он создал кружок танцев и дагестанской музыки. Отличный музыкант, он совершенствует агачкумуз, гармонь, добивается, чтобы эти инструменты звучали громче, но мягче, мелодичнее.

В этом месте я снова обращаюсь к воспоминанию нашей Барият:

«Однажды, если память не изменяет, в 1923 году, мы поехали на встречу с рабочими в «Дагестанские Огни». Татам вез струнный оркестр, в котором я играла на гитаре. Он отправился вперед, чтобы договориться, а мы – это человек 10–12 – ехали на двух фаэтонах. Такую дальнюю поездку мы совершали впервые.

Все радовались путешествию, разглядывали горы, море, смеялись, перебрасывались шутками. В общем, превратились в детей. И вдруг из второго фаэтона, который шел позади нас, девушки стали кричать: «Разбойники! Разбойники!» Оглядываемся. Действительно, 10–12 всадников во весь опор скачут к нам. Фаэтонщики начали стегать лошадей, чтобы прибавить ход. Вот тут-то на крутом повороте я вылетела с сидения и ударилась о землю плечом и правой рукой. В ту минуту я не ощущала ничего, больше думала о разбойниках. Всадники проскакали мимо, даже не взглянув на нас. Когда показались их спины, я почувствовала острую боль.

Рабочие в «Огнях» собрались, чтобы нас послушать, а у меня опухла рука. Татам просит меня терпеть, мол, перед рабочим классом можем осрамиться. И я терпела, пела, танцевала, в то же время боялась, что потеряю сознание и упаду.

Разместили нас в общежитии для рабочих. До утра не спала, ходила по длинному коридору, не зная, как остановить боль. Всю ночь проплакала. В каком-то часу ночи мне захотелось выпить воды. В коридоре на столе стоял громадных размеров пузатый самовар. Открыла краник. Бесполезно. Наклонила к себе – опять незадача. Тогда я встала на колени. Вместо воды эта громадина упала на меня, а затем рухнула на пол. От шума все проснулись, прибежали ко мне.

Утром доставили в медпункт «Дагестанских Огней». Ничем не могли помочь. Боль нестерпимая. Повезли в город. Врач сделал заключение: «Поздно приехали». Рука осталась с дефектом, полностью повернуть в сторону не могу. Между тем подарки стеклодувов – бутылки с надписями, крученые палочки, а самое главное – их прием, аплодисменты и скромный обед в рабочей столовой всегда помню.

В 1927 году в связи с 10-летием установления советской власти в Москве были организованы Дни искусства Дагестана. Дяде пришлось попотеть. Из Аракани привез Айшат, привез Омара Арашева и других. Скорые репетиции – и мы сели в поезд. Это Айшат, Омар, член Верховного суда Сара, Азамат Идрисов – танцор, Яков Кубаев – гармонист, Ядо – бубнист, я и дядя. Едем мы, Татам волнуется, время от времени собирает нас вместе, репетируем. Народ в вагоне радуется, что может интересно провести время. Когда на второй или на третий день дядя вызвал к себе, глядь, Айшат Араканской нет. Мы кинулись искать. Нет, и все.

Татам чуть сознания не лишился: из репертуара выбывал один из коронных номеров нашей программы. Кто-то из нас догадался пойти в соседний вагон. Слышим – плач из туалета. Окликнули: Айшат! Не могу, говорит, выйти. Наши советы не помогли. Вызвали проводницу. Спрашиваем, почему пошла в соседний вагон? Молчит, краснеет. Поняли, что туалет нашего вагона был занят…

Наконец, прибыли в Москву. Выступали в театре, который впоследствии назвали Залом имени П. И. Чайковского.

Начну рассказ с себя. Я пела кумыкские песни, играя на гармошке. Потом с Татамом спели дуэтом «Не искушай меня» в переводе на кумыкский язык Темирбулата Бейбулатова и заработали бурные аплодисменты. Дядя исполнил сольный номер на свои слова и музыку. Публика приняла его голос должным образом.

На двухструнном пандуре Омар Арашев под аккомпанемент бубна спел песню Махмуда о любви. Его также горячо приветствовали москвичи.

Затем настала очередь Айшат Араканской. Лицо Айшат на зависть было прекрасным. Скорее всего, она из-за этого дичилась. Пела она, стоя вполоборота. У нее был сильный голос. Публика своими аплодисментами не отпускала ее со сцены.

Азамат и Сара продемонстрировали зажигательную лезгинку. Публика начала хлопать в такт музыке. Особенно был хорош Азамат Идрисов, красавец, стройный, джигит, герой гражданской войны, воевавший с 14 лет за советскую власть. Впрочем, и Сара ни внешностью, ни в искусстве танца не уступала молодцу. Им пришлось на бис несколько раз выходить на сцену.

На следующий день мы дали концерт в «Метрополе». За ночь общими усилиями мы упросили Айшат, чтобы она повела себя на сцене, как и остальные дагестанцы.

В «Метрополе» также много было собравшихся. Азамат Идрисов, хорошо владевший русским языком, рассказал, откуда мы приехали и что собой представляет красный Дагестан к 10-летию советской власти.

…Как-то Наркомат просвещения Дагестана из Москвы получил депешу: «Так-то и так, необходимо организовать «Этнографический ансамбль в Дагестане». Получивший важную бумагу человек сам себе задавал вопрос: «Ансамбль – это понятно. А вот что такое «этнографический» – ума не приложу. Необходимо вызвать Татама Мурадова. Он, конечно, расшифрует «колдовское» слово».

Вызвали дядю. И с ходу:

– Татам! Надо организовать этнографический ансамбль.

– Если надо – организуем…

Татам собрался уходить, но начальник останавливает его:

– Эй, Татам! Вернись и объясни толком, что такое «этнографический»?

– Откуда я знаю?!

– Тогда почему заявляешь, что «если надо – организуем»?

– Я думаю, что главное «ансамбль», а не «этнографический». А из кого организовать, мы с вами знаем.

– Валлах, правда, – согласился начальник, – ты правильно говоришь: не из камней же, а из людей. Поезжай по аулам и городам, собирай народ.

Рассказываемое Барият Мурадовой произошло в 1935 году, когда приближалось 15-летие установления советской власти в Дагестане. Татам Мурадов надолго выезжает в горы. Здесь он тщательно отбирает способных в искусстве танца и музыки юношей и девушек. Это был неимоверно сложный труд. В наши дни стоит дать объявление, как сотни любителей сцены из самых отдаленных уголков Дагестана будут готовы продемонстрировать свое искусство. Но это было в 1935 году. Родители девушек категорически отказывались отпускать их в город, не позволяли дочерям выступать на сцене. И все-таки к юбилею Татам Мурадов не только привез из районов способную молодежь, но и организовал первый в нашей республике ансамбль песни и танца. Он создавал костюмы, ставил танцы, сочинял много песен.

Татам Алиевич Мурадов являлся несравненным певцом. В 1943 году на сцене кумыкского театра шел спектакль «Айгази». В предпоследней картине «Стан абреков» в группе певцов выступил и Мурадов.

«Этой хорошей сцены, – вспоминал впоследствии лауреат Государственной премии композитор Г. А. Гасанов, – я никогда не забуду. Как зачарованный слушал я пение Татама Мурадова, слушал с таким ощущением, как будто я в оперном театре слушаю знаменитого тенора».

Музыковед Манашир Якубов так оценил искусство дженгутайца: «Одной из наиболее ярких и в то же время типичных фигур среди национальных музыкантов… был Татам Алиевич Мурадов (1908–1958 гг.) – разносторонне одаренный человек, неутомимый музыкально-общественный деятель…, автор песен, инструментальных произведений, наконец, дирижер и превосходный певец».

Х. Н. Аскар-Сарыджа рисует более широкую картину деятельности Татама Мурадова: «Певец потрясал зал своими темпераментными песнями. Это было нечто новое в национальной музыкальной культуре. Татам Мурадов обладал драматическим тенором огромного диапазона, поставленным от природы. Его голос отличался красотой и силой, порой даже затмевавшей ясное произношение слов…

Любивший все красивое, он не чуждался песен других народов Дагестана, великолепно их знал.

Видеться с Татамом Мурадовым мне приходилось не раз. Расскажу о первой из встреч.

Мы ждали со дня на день отправки на фронт. И день этот, казалось, пришел. Строимся по тревоге, однако же без вещмешков.

– Отставить разговоры! – приказывает старшина. Ему лучше знать.

На окраине г. Гори находится майдан. Туда нас ведут. Чего мы там не видели? Зачеты по стрельбе мы давно сдали. Нам надо ехать, а тут…

– Разговорчики! – снова подает голос старшина.

Молчим. Делаем правое плечо вперед. Вот и опостылевший майдан. Но что это? На белом от снега поле – черкески, бурки, папахи, габалаи, гульменди. Как по команде срываемся с места. Летим на крыльях. Вот и они. Жмем руки, обнимаемся. Запомнилось милое лицо юной Сони Мурадовой. Мужчины – с сединой. Молодых артистов не видно: говорят, ушли на фронт.

– Яшасын бизин Дагыстан!

Мы, солдаты, подхватываем чей-то клич. Наше «ура» эхом отзывается на дальних холмах. Радость наша не имела границ.

Концерт я запомнил навсегда. Когда пришло время расставаться, ко мне подбежал бывший старший пионервожатый из Нижнего Казанища Запир Абакаров.

– Скажи ответное слово! – попросил он.

– Чем слово, лучше твой танец!

Я знал, что делал. Когда нас везли из Махачкалы, на каждой остановке Запир «добровольно» давал представление, танцевал, кружил арабское колесо или, к удовольствию публики, изображал, как Гитлер бежит из России.

Запир будто ждал моего благословения. Через минуту охнул барабан, на самой высокой ноте взвизгнула зурна, и Запир влетел в широкий круг в пять, десять, пятнадцать, не берусь точно сказать, скольких моих однополчан. Они понеслись в стремительном «кыссу» перебирать ногами, разумеется, первым был Запир.

Видно было, как ребята истосковались по родным мотивам, по танцам. Многие поснимали тяжелые армейские ботинки и портянки. И танцевали-то как! Казалось, по тысяче чертей было привязано к каждой ноге.

Не помню, сколько мои товарищи, месили снег, но, видимо, упрямый старшина решил положить конец нашему безумству, зычно подал команду строиться. Тут же умолк барабан, будто оборвалась струна. Мы стали строиться. И вдруг услышали незнакомый голос – чистый, сильный, задушевный, я бы сказал, бархатный. Голос все рос, креп, ширился, оттолкнувшись от дальних холмов, устремился ввысь и, казалось, подхваченный ветром, уходил за горы, за которыми, мы знали, находился Дагестан. Но голос не звал домой.

Сцена из спектакля М. Курбанова «Молла Насретдин». Режиссер Г. Рустамов, 1940 г. Джумайсат – Б. Мурадова, Молла – Т. Гаджиев

Среднего роста, крепко сложенный мужчина пел старинный кумыкский йыр – героическую песню, которая в тот день адресовалась нам, маршевикам:

– Кто он? Кто? – спрашивали красноармейцы.

– Татам Мурадов, – отвечал Запир Абакаров.

На следующий день мы уезжали на фронт».

…После гибели кадарца Солтанмеджида Татам Мурадов приютил его дочь Барият, которая приходилась ему племянницей.

С восьми лет она начала выступать в кружке художественной самодеятельности и чаще всего в ролях мальчиков. Узнав об этом, иные горцы громко выражали свой гнев, плевались и уходили с концертов. Над матерью Барият смеялись соседи. Незнакомые женщины показывали на нее пальцами как на богоотступницу. Но чаще всего доставалось самой Барият. Ей вслед бросали камни, раз ударили в лицо, а однажды какой-то фанатик погнался за ней с заряженным наганом. Аргумент был один: «Как смеет горянка показываться на сцене да еще кривляться?!»

– Пусть убьют, – поклялась Барият, – но сцену я не оставлю.

Прошли годы. И, когда Барият с театром появлялась в аулах Дагестана, перед нею стелили ковры, к ее ногам бросали цветы, целовали, прижимали к груди как самую близкую родственницу. Матери называли ее именем своих дочерей. Когда республика отмечала 50-летие со дня рождения актрисы, надо было видеть, какой поток писем, подарков, сувениров шел в те дни в Махачкалу.

Народ выдвинул ее депутатом Верховного Совета СССР, неоднократно – депутатом Верховного Совета Дагестана.

В 1960 году во время Декады дагестанской литературы и искусства в Москве кумыкский театр показал «Каменного гостя». Роль Лауры исполняла Барият. С необыкновенным волнением актриса ждала, что скажет Москва, где живут и работают лучшие в мире ценители искусства. И те откликнулись. Профессор, народный артист СССР Рубен Симонов сказал: «Лаура в исполнении Барият Мурадовой – один из лучших образов классической драматургии».

Но, может, это комплимент доброго мастера «провинциальной» актрисе? Ничего подобного. Вот отзыв Людмилы Целиковской: «Пятьдесят раз я сыграла Лауру в «Каменном госте». Актриса Барият Мурадова познакомила меня с такой Лаурой, которую я до сих пор никогда не знала».

Сцена из спектакля «Потопленные камни» – Барият Мурадова и Тажутдин Гаджиев

Их, отзывов, много. Вот что сказала народная артистка Советского Союза Любовь Орлова: «Барият Мурадова, мы с вами почти незнакомы, но я увидела вас в роли Лауры и полюбила навсегда».

В мае 1960 года за выдающиеся сценические успехи Указом Президиума Верховного Совета СССР Барият Мурадовой было присвоено звание народной артистки Советского Союза.

Семья Мурадовых дала не только Татама и Барият.

Сестра Барият – Саният Мурадова тоже славилась как одна из талантливых артисток в республике. Ее герои – немного ворчливые, немного задиристые, немного смешные, но, в общем, очень добрые люди. Саният – кавалер ордена «Знак Почета», народная артистка Дагестана, заслуженная артистка РСФСР.

Дочь Барият Инесса тоже актриса. Она окончила театральное училище имени Щукина. Вторая дочь Барият Мурадовой – Бэла Мурадова – прямого отношения к сцене не имеет, но тоже связывала свою жизнь с искусством. Она скульптор, участница и лауреат многих выставок.

Брат Барият – Мурад Мурадов обладал прекрасным музыкальным слухом и памятью, великолепно играл на многих инструментах, сочинял музыку.

…О скромности великой актрисы мне напомнил один случай, когда в связи с 50-летием Октябрьской революции я был приглашен в Москву. В течение 30 минут по Центральному телевидению я рассказывал об истории и культуре Дагестана. В тот момент, когда я коснулся творчества Барият Мурадовой, мой рассказ сопровождался кинофрагментом из спектакля «Госпожа министерша».

Наблюдая за ситуациями, в которых с блеском проявлялся комический талант актрисы, невозможно было удержаться от смеха. И я засмеялся, забыв, что передачу надо продолжить. Пришлось начинать все сначала. Это было время, когда для записи из-за границы закупались дорогостоящие широкие пленки.

Режиссер передачи намекнул мне об этом. Но и второй дубль закончился тем же. Чтобы не сорвать передачу, я прикусил губу и не глядел на экран, пока Барият выкидывала свои «штучки».

Народная артистка СССР Барият Мурадова

Но мое выступление имело свое продолжение. В тот день, оказывается, наша землячка лечилась на одном из южных курортов страны. Передачу видели отдыхающие санатория, в то время как Барият Солтанмеджидовна находилась на пляже. Стоило ей появиться, как ее стали упрекать, что, оказывается, она народная артистка СССР, депутат Верховного Совета СССР, но им не сказала об этом ни слова.

Дагестанка растерянно глядела на них: «Откуда вы это знаете?»

– Да вот только что закончилась передача о Дагестане и его героях.

– Я сразу подумала, – признавалась мне Барият Мурадова, – что это вы рассказали обо мне. Спасибо вам.

Приступая к рассказу о плеяде Мурадовых, я сообщал, что в марте 1973 года у меня гостила Барият Мурадова. Мы жили тогда в трехэтажном доме по улице Айвазовского, 1. Слух о ее приезде быстро облетел всех соседей. И они, будто по разным причинам, будто невзначай, стучались к нам, лишь бы поздороваться, обнять, поцеловать, переброситься словом-другим и, извинившись, освободить место другим. А мы были счастливы, что нас посетила легенда дагестанской сцены Барият Султанмеджидовна Мурадова.

 

Героиня одного фильма

Когда на экранах кинотеатров Дагестана стали демонстрировать картину Свердловской киностудии «Тучи покидают небо», народ валом повалил на все сеансы.

Мы немало удивлялись, что в те годы осмелились показать зрителям кусок правды. Я же решил, что должен обязательно встретиться с исполнительницей главной роли Тамарой Хашаевой.

Прошло много лет, пока я постучался в ее двери. На «Мисс Дагестана» Тамара Хаджимуратовна не совсем тянула, поэтому я спрашивал себя, как же получилось, что из сотен претенденток на главную роль выбрали именно ее? Однако прямо спросить об этом я не мог. Пришлось начать издалека.

Она дочь видного ученого, профессора, автора фундаментальных трудов по истории Дагестана Хаджи-Мурата Хашаева.

После окончания средней школы Тамара успешно сдала экзамены на лечебный факультет Дагмединститута. И потекли дни, одни – интересные, насыщенные, другие – безликие, проходные, не обогащавшие чем-либо полезным ни разум, ни сердце.

И вдруг, когда наша героиня училась на 2 курсе, произошло событие, которое можно назвать чисто случайным, но имевшим в жизни студентки немаловажное значение.

Началось это в 1959 году. К ней домой прибежала ее подруга Дина, дочь писателя Наримана Алиева, чтобы сообщить невероятную новость:

– Из Свердловска прибыла киносъемочная группа, ищут девушку на главную роль…

– И ты пришла ко мне сообщить, что идешь на пробы?

– Нет. Я пришла, чтобы с тобой поглядеть, кого же из красавиц выберут на главную роль в фильме.

Видя нерешительность Тамары, подруга схватила ее за руку, помогла переодеться, и обе девушки поторопились на улицу Маркова.

По правде говоря, Хашаева решилась пойти из-за простого любопытства: интересно, кто же станет счастливой дагестанкой?

Я же думаю, что все-таки в душе Тамары теплилась мысль: «А вдруг…»

Кинопроб в тот день не проводили. Претенденток осматривали с головы до ног, просили повернуться в ту или другую сторону, улыбнуться так, чтобы видны были и десны, и зубы. Одним задавали вопросы, а другие и такого внимания не удостоились.

Тамара Хашаева в главной роли

У Тамары поинтересовались, участвовала ли она в художественной самодеятельности.

– Да, – отвечала девушка, – в хоре мединститута.

Ей сказали: «Спасибо», на что свердловчане получили ответ: «Пожалуйста». И все. Ни ответа, ни привета. Отпустили всех девушек, не обнадежив никого, но и не подав надежду кому-либо из конкурсанток.

Прошло несколько дней, как приходит Нариман Алиев, отец Дины, и, как снег на голову, объявляет: «Тебя ждут в клубе рыбников, чтобы проверить фотогеничность».

Ноги сами потянули туда, куда звали Тамару. На лицо наложили легкий грим. Снимали под разным углом, в разных позах. Затем последовали кинопробы, результаты отослали в Свердловск.

Тамара знала, что, кроме нее, такие испытания прошли еще несколько девушек, но ни разочарования, ни досады не испытывала. Будь что будет! Узнав, в чем дело, отец произнес сакраментальную фразу: «В одной руке два арбуза невозможно удержать!» Он намекал на учебу в вузе.

Тем временем из Свердловска пришло сообщение, что конкурс выдержали две претендентки: Т. Хашаева и студентка III курса ДМИ азербайджанка – жгучая красавица. Скоро выяснилось: броская внешность девушки как раз и помешала ей получить главную роль.

В конце мая 1959 года начались первые съемки фильма «Тучи покидают небо» по сценарию Ахмедхана Абу-Бакара. Они проходили в Таркинских горах. Лучшего места близ Махачкалы трудно было подыскать. Однако было опасение: как отнесутся к съемкам таркинцы? Оказалось, куда как лучше. Собиралось довольно много любопытных. Часть таркинцев, достав из своих заветных сундуков черкески, папахи, габалаи и гульменди, участвовали в массовках. А от детворы, норовившей попасть в зону объектива, проходу не было. Были и настоящие трудности. Скажем, когда по ходу фильма председатель колхоза на «виллисе» гнался за бандитом, на один час приходилось перекрывать дорогу на Атлыбоюнском перевале. ГАИ пропускала только машины «Скорой помощи». К чести водителей, особых претензий они не предъявляли, только интересовались, когда можно будет увидеть сам фильм.

Сцена из фильма «Тучи покидают небо»

Павильонные съемки происходили во дворе пединститута. Обстановка складывалась благоприятная, никто не мешал.

Тамара Хаджимуратовна призналась мне, что во время съемок она, как ни покажется удивительным, ни разу не стушевалась, не испытала страха.

Высокая культура и такт режиссера Николая Жукова, кинооператора Александра Трофимова, помощника режиссера Николая Полинникова и остальных сотрудников киногруппы создавали тот микроклимат, без которого нельзя достичь и маломальских успехов.

Актриса произносила несколько фраз. Эти фразы дублировали, хотя в этом особой нужды не было. На всякий случай.

Выход на экраны СССР кинофильма «Тучи покидают небо» с участием таких знаменитостей, как Барият Мурадова, Тажутдин Гаджиев, Соня Мурадова, Шарав Манташев, и других дагестанских и недагестанских артистов, произвел настоящий фурор.

Обойдя молчанием рецензии на картину, хочу сообщить, что в адрес Тамары Хаджимуратовны присылались письма из разных концов страны. Молодые и не совсем предлагали героине руку и сердце. Слезы наворачивались на глаза, когда читаешь послания, написанные людьми, оказавшимися за тюремной решеткой. «Просмотрев фильм с Вашим участием, – сообщал один из бедолаг, – даю слово исправиться, а таких типов, которые преследовали Вас, если в жизни попадутся – не пожалею».

Много весточек поступило от солдат-дагестанцев. Нашелся и такой, что просил: если Тамара Хашаева не замужем – дождаться его демобилизации…

Ее поздравляли знакомые и люди, которых она видела первый раз в жизни. Ее узнавали на улице. Одна пожилая женщина, думая, что события в картине происходили на самом деле, со слезами на глазах выражала сочувствие и рассказала историю своей внучки, судьба которой оказалась похожей на судьбу нашей киногероини. Конечно, все это приятно щекотало самолюбие девушки. Она находилась в смятении: какую дорогу выбрать? Родители сказали, что артистов в стране хоть пруд пруди, а семье Хашаевых на всякий случай нужен хотя бы один врач. Она покорилась воле родителей. От себя добавлю: хорошо поступила.

Сейчас, когда я пишу эти строки, Тамара Хаджимуратовна Хашаева – академик Международной академии информатизации, член-корреспондент Российской академии медицинских наук, профессор, заведующая кафедрой акушерства и гинекологии Дагестанской государственной медицинской академии…

Вот такие пироги…

 

Принцесса

Жил в городе Баку известный на весь Азербайджан профессор Р. Г. Халилов, предки которого вышли из дагестанского аула Чох. Знаменит Рамазан Гамзатович был, кроме прочего, тем, что более 50 лет назад организовал мемориальный музей Узеира Гаджибекова и неизменно им руководил.

4 марта 1994 года состоялась встреча бакинской интеллигенции с Р. Г. Халиловым. В течение двух с половиной часов публика завороженно слушала дагестанца. После небольшого перерыва несколько оппонентов горячо выразили ему свою признательность и любовь. Я же хочу привести здесь часть короткой речи искусствоведа, члена Союза художников СССР Салмаз-ханум Садырхановой:

«У вас очень красивые руки… Ваши изысканные манеры, Ваша интеллигентность поражают нас. Вы роскошный мужчина. Вы последний из могикан. Вы – наша гордость. Вы наш единственный зубр Азербайджана. Я очень счастлива, что я Ваша современница… Дай бог Вам 100 лет жизни».

Среди стихов, посвященных Рамазану Халилову, меня привлекли строки Сиявуш Мамедзаде, из которых привожу две строфы:

Р. Г. Халилов гимназистом встречался с императором Николаем II, когда тот с супругой и наследником Алексеем приезжал в Баку. На следующий день царь посетил гимназию, где единственным дагестанцем был Халилов. Это-то привлекло к нему внимание императора. К удивлению Рамазана, Николай II уважительно говорил о горцах Дагестана и с восторгом рассказывал, как Шамиль с горсткой храбрецов защищался в Гимринском ущелье против генерала Розена.

«А я, – признавался мне Рамазан Гамзатович, – по глупости участвовал в Февральской революции, служа в армии первой Азербайджанской республики, помогая свергнуть Николая II». Впоследствии Халилов был журналистом, критиком, переводчиком, долгие годы работал личным секретарем великого Узеира Гаджибекова и, как я выше отметил, более 50 лет руководил музеем его имени. Рамазан Гамзатович не дотянул до 100 лет всего ничего.

Рамазан Гамзатович с сыном Руфатом

В некрологе по поводу смерти Рамазана Гамзатовича Халилова Кичибек Мусаев, председатель общества горскодагестаноязычных народов Азербайджана, с горечью писал: «Мы понесли тяжелую утрату. Да простит мне читатель, но, думая об этом, не могу не сказать о своем сожалении и о том, что на прощании с Р. Г. Халиловым (проходившем, кстати, на государственном уровне) не было ни одного представителя Дагестана – его исторической родины. Дагестану следовало бы лучше ценить своих сыновей за рубежом, тем более, что их нравственно-духовный пример, их дагестанский патриотизм, их вклад в укрепление престижа и славы Дагестана имеют, помимо всего, еще и геополитический аспект и значение».

Его не стало в возрасте 97 лет в январе 1997 года. Каждое утро он делал зарядку и придерживался строгого режима. На работу Халилов являлся подтянутый, в галстуке-бабочке, безупречно чистом костюме и с тростью унцукульской работы в руке. В общем, от него веяло интеллигентностью и оптимизмом.

Эльвира Халилова – мать Наргиз-ханум

Каждый свой приезд в столицу Азербайджана я был по-доброму принят семьей Халиловых. И каждый раз я узнавал что-то новое, неожиданное, так как тухум Халиловых, если рассказывать, то это одна толстенная книга, в которой особое место заняла бы дочь Рамазана Гамзатовича – Наргиз-ханум.

Посудите сами. Оказывается, знаменитый в Тбилиси Воронцовский мост построен ее прапрадедом Сафаром и его сыновьями. В центре города у него имелся красивый пятиэтажный дом, где гостили Илья Чавчавадзе, Мирза-Фатали Ахундов, генерал Бакиханов, поэтесса Натаван, ее муж, дагестанец, генерал Хасай Уцмиев и многие другие.

Дед Наргиз-ханум по отцовской линии Гамзат-бек Халилов являлся лесопромышленником. Ему принадлежали ореховые рощи в Закаталах. Гамзат-бек поставлял заготовки пропеллеров для первого авиационного завода России в Петербурге. Он же имел нефтяные промыслы в Грозном и Галиции.

Не произойди революция в России, быть бы Наргиз-ханум принцессой. Однако произошло невероятное. Хотя предки ее лишились всех богатств, дочь Рамазана Гамзатовича Халилова бакинцы все равно принимали как принцессу.

В детстве она отличалась худобой, подвижностью, за что отец называл ее козочкой. Здоровье дочери беспокоило Рамазана Гамзатовича. Он водил ее к известному бакинскому диетологу Гиндесу. И только лишь после пятого класса девочка стала набирать вес.

Наргиз-ханум. Снимок по просьбе бакинского журнала

Еще будучи ребенком, Наргиз чувствовала повышенный интерес к себе не только одноклассников. Это льстило самолюбию девочки. Она мечтала быть похожей на знаменитую американскую киноактрису Дину Дурбин и носилась по комнатам, подражая ей в пении и танцах. Чувство гордости за свое происхождение с детских лет обуревало ее. Крутясь перед зеркалом, она повторяла: «Я княжна, я княжна». В это время из другой комнаты с испуганным лицом появлялся отец девочки. Рамазан Гамзатович прикладывал палец к губам и шептал: «Сколько раз я просил тебя не произносить вслух слово «княжна».

…Моя героиня родилась в Ленинграде. После окончания войны Наргиз с матерью приехала в Баку, где жил отец, они поселились в доме композитора Узеира Гаджибекова. Наргиз рано лишилась матери. Отец дал ей спартанское воспитание и в то же время приложил максимум усилий, чтобы она не чувствовала потери матери.

На взглядах, мировоззрении и принципах Наргиз сказалось и то, что в их доме можно было застать артистов, композиторов, писателей, певцов. Кроме того, Рамазан Гамзатович водил свою дочь по музеям и выставкам, брал с собой в дальние и ближние поездки. После средней школы Наргиз успешно поступила в консерваторию. Еще учась в школе, она почувствовала себя независимой, позволяла себе жить так, как хочется.

Мимо красоты, как известно, не пройдешь, от любопытных глаз никуда не денешься, даже в личной жизни. Так было с Наргиз. Однажды она призналась отцу, что какой-то тип против ее согласия встречает и провожает ее. Услышав такое, Халилов пришел в крайнее возмущение и решил проучить негодника. Однако, познакомившись с молодым человеком, решил дать отбой. И хотя до этой встречи он хотел, чтобы его дочь вышла замуж за сына своего друга, известного композитора, то теперь поменял свое решение. Однако брак дочери оказался недолговечным.

В Баку если не на каждом шагу, то через сотню можно встретить красавицу. Броская внешность дагестанки была особенная. И, как писала журналистка А. Мустафаева: «Природа наделила ее столь совершенной красотой и грацией, что не было необходимости в каких-то косметических средствах».

Наргиз-ханум

Среди тех, кто хотел обратить внимание красавицы на себя, был и юный Мурад Кажлаев, щеголявший в стильных брюках, представляя юношескую элиту тех лет в Баку. Каждый готов был подвергнуться пытке, лишь бы близко познакомиться с Наргиз. Поэты слагали о девушке песни. Не обошел своим вниманием Наргиз и наш Расул Гамзатов, написавший «Оду прекрасной принцессе». Композиторы воспевали ее, художники писали портреты девушки, некоторые из которых экспонировались на выставках, раскупались не только дома, но и за рубежом. Должен заметить, что фотографии не представляли истинного ее лица. Она была нефотогенична. Но видевшие ее воочию, говорили: «Боже, как хороша!».

Женщина о внешности другой женщины редко правильно судит. Тем более приятно признание актрисы Милы Духовной, сказавшей: «Впервые я увидела ее на улице. Она шла по Торговой в облегающем платье в крупный горох и широкополой шляпе… Красивая, победительная осанка, неуловимая улыбка Джоконды. Не было мужчины, который в восхищении не обернулся бы ей вслед». В самом центре Баку в ее честь было открыто кафе «Наргиз», ресторан в Париже, два магазина в Нью-Йорке. Некоторые факты из жизни дагестанки легли в основу одного спектакля московского театра «Летучая мышь».

У кого голова не закружится от такого внимания к себе! Между тем Наргиз обладала замечательным качеством видеть себя со стороны. Она знала цену похвалы. Со всеми девушками бывала в равных отношениях, не давая никому особого предпочтения. Так бы она и жила, поднимаясь со ступеньки на ступеньку славы, если бы не столкнулась с реальностью существования и другой жизни.

Как-то раз, когда она путешествовала по Европе, в одном из городов на Наргиз обратили внимание, и ее настоятельно стали приглашать принять участие в конкурсе красоты. Наивная ханум не долго сопротивлялась. Участвовала. Вышла, оглушенная случившимся: обошла всех красавиц! Ее тут же осадили журналисты, фототелеоператоры. Снимки дагестанки замелькали на обложках журналов и газет. В Баку в ее квартире власти произвели обыск. Нашли «криминал»: книгу Б. Пастернака «Доктор Живаго», «Реквием» А. Ахматовой во французском издании, «В круге первом» А. Солженицына, три романа Набокова, изданные за границей, и еще кое-что из «криминала». Не успела она сказать и двух слов, как пришлось отвечать по всем пунктам обвинения. Полтора года отсидела Наргиз Халилова в Лефортово, а затем еще три года держали в «Черном городе» – пригороде Баку.

«Я сильная, меня никто и ничто не могло сломить. Я и в колонии ходила с высоко поднятой головой», – вспоминала Наргиз Рамазановна, хотя ее преследовала сплошная цепь злоключений. Нашла она применение своему таланту, организовала самодеятельность, устраивала концерты, диспуты, заведовала тюремной библиотекой. Когда приезжали из Москвы разные комиссии, Халилова вела себя непринужденно. Все принимали ее за вольнонаемную, хотя бы потому, что она, по настойчивой просьбе тюремного начальства, писала справки типа «Влияние общественных организаций на перевоспитание людей, попавших за решетку».

И еще. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Именно здесь, в колонии, встретила Наргиз свою судьбу. О горькой беде Наргиз узнал друг юности. Он стал приносить в колонию книги, цветы и сладости. Готов был посулить любые сокровища мира. Гордая Наргиз сперва отвергала подарки, но неподдельное участие молодого человека покорило сердце осужденной женщины. После освобождения они поженились.

О ней слагали легенды, были и небылицы. Как рассказывает корреспондент журнала СЭМС Н. Атакишиева: «… Наргиз отправляли в Америку на постоянное житель ство, хоронили и воскрешали, выдавали замуж за англичан и самых известных людей».

Наргиз Рамазановна отдавала предпочтение классике и в литературе, и в искусстве, говоря о себе: «Я не современный человек. Мы были воспитаны на других категориях духовности и не все готовы к космическому веку… Я женщина из прошлого века. Мне нравятся ухаживания мужчин, признания в любви…»

«Я горжусь своим родителем – отцом, – говорила Наргиз Рамазановна, – и покойной матерью – Эльвирой Халиловой, бесконечно люблю своего брата, его семью, единственного племянника Джамалэддина Халилова… У меня есть друзья… Нет, я не обделена вниманием. Да, я многое перенесла, были потери, разочарования, я рано лишилась матери, лишилась очень дорогого мне человека, коим был мой второй муж… И все равно я считаю себя счастливым человеком. Хотя бы даже потому, что не потерян интерес ко мне… Верю в завтрашний день».

…Каждый свой приезд в столицу Азербайджана я бывал по-доброму принят семьей Халиловых. Я знал, что принцесса красоты мечтает посетить родину своих предков – дагестанский аул Чох. Мы этот вопрос обговаривали в деталях с ней несколько раз, но увы… Она ушла из жизни внезапно, совсем молодой, полной энергии, всяческих замыслов и добра. Нетрудно было догадаться, что Наргиз Рамазановна не смогла перенести смерть любимого отца.

Случайный снимок. Москва, Арбат

Н. Р. Халилова по образованию была музыковедом, окончила Бакинскую консерваторию и аспирантуру в Москве. Двадцать пять лет проработала в музее искусств имени Р. Мустафаева и за успехи в этом деле удостаивалась всесоюзных и республиканских грамот.

Необходимо заметить, что до музея наша землячка 7 лет трудилась в Институте архитектуры. Она являлась автором 150 статей о деятелях музыкальной культуры Азербайджана и одним из авторов Всесоюзной театральной и музыкальной энциклопедии.

Вся ее душа была привержена красоте, и не только потому, что сама была красива.

 

Русская аварка

С 1930 года сперва рядовой учительницей, а в 1942 году директором Ирганайской школы работала Елизавета Матвеевна Семенюк. Приехала она в этот отдаленный аул 16-летней девчонкой. За плечами Лизы Семенюк были 7 классов и какие-то курсы. С ней в Дагестан прибыли 15 учителей, из которых три русские девушки.

Дорога до Хунзаха пролегала через горы и ущелья длиною более чем 200 километров. Добирались то верхом, то пешком. Вещи везли на подводе. Горная дорога вызывала у россиян удивление и страх. Первого сентября молодые люди приступили к работе. Некоторые из прибывших вместе с Семенюк не выдержали испытаний и вернулись в родные края. Не будем к ним строги. Все, что я рассказываю, происходило в голодный 1930 год. Лизе Семенюк дали направление в аварское село Ирганай.

Путь из Хунзаха также казался путешествием в дикое царство. За целый день встретилось несколько повозок. Горцы удивленно разглядывали русскую девушку с незакрытым лицом, в коротеньком платье, туфлях на невысоких каблуках. Но, хотя у каждого за поясом был кинжал, никто не бросился на нее ни чтобы похитить, ни чтобы убить, как кое-кто предрекал ей перед отъездом из дому.

В Ирганае, конечно, ее не ждал рай. Особенно было трудно на первых порах. Был момент, когда пошла на ближайшую скалу и хотела броситься в Койсу. Но вспомнила, с каким вниманием относятся к ней горцы, и стало стыдно.

Приезжей дали единственную в ауле комнату с деревянным полом, соорудили топчан, принесли коптилку, бутылку керосина, два пуда муки и два килограмма сахара. Появились первые товарищи. Это бывший секретарь райкома Магомед Газиев, который сносно знал русский язык благодаря тому, что ранее был рабочим на бакинских нефтепромыслах. Знатоком чужого языка слыл и Гаджи-Магомед Касаев, хотя, кажется, кроме одной поговорки: «Работа есть – хлеб есть, работы нет – хлеб нет» – он ни одного слова больше не знал. Замыкал круг знакомых девушки Иса Сантамиров – сапожник.

Первые уроки! Если говорить о методической стороне, даже вспомнить страшно. И в то же время грудь переполняет гордость от проделанной работы, которую с высоты сегодняшнего дня, – заставь снова начать, кажется, никто бы и не одолел. Ни программ, ни учебников, ни тетрадей, нечем писать, не на чем сидеть. Притом ни один ученик по-русски не понимает.

Елизавета Матвеевна Семенюк начала с того, что учила ребят называть по-русски окружающие вещи: пол, потолок, стена, дверь, порог. Когда эту премудрость одолели, вышли из класса. А там – горы, ущелья, синь неба, сады, огороды, улочки аула, сакли, люди. Идут – называет, повторяют. Встречные слушают, ничего не понимают, цокают языком. За полгода дети уже односложно отвечали на вопросы, а некоторые строили целые предложения. Но за эти полгода и сама Лиза на столько же выучила аварский язык. Могла спросить и о погоде, и о новостях, и почему нет в классе Магомеда или Патимат. Ирганайцев смешил ее выговор, но радовало желание приезжей выучить их язык. Смотри-ка, городская, а не пренебрегла ими, горцами из глухого, заброшенного аула.

Потом пошли дни – одни трудные, другие полегче. Прошли годы, более 40 лет.

Как-то я со своими краеведами был в Ирганае. Каково же было удивление моих ребят, когда среднего возраста женщина, одетая без претензий на моду, в платке, заговорила с ними на чистом русском языке, а через несколько минут, когда в комнату заглянул по какому-то делу старый горец, так же чисто – на аварском языке.

Одна из шестнадцати! Ее в Ирганае называли русской аваркой. Она навсегда осталась в наших горах, не изменила она и Ирганаю. Вся ее юность, молодость, зрелость прошли перед сельчанами.

О ней заговорили в районе, в республике. Ее приглашали на разные должности. Она волевая, решительная, может властно сказать, покомандовать, но соблазну не поддалась. Без детей, без школы она не представляла свою жизнь. Слова, услышанные в 1930 году в Наркомпросе насчет «луча света» для дагестанских ущелий и гор, она сделала как бы программой на всю свою жизнь.

В дни, когда мы гостили у нее, шли выпускные экзамены, и она была озабочена будущим питомцев Ирганайской школы.

Более ста местных юношей и девушек в те годы закончили после школы специальные учебные заведения и вузы. И в этом, конечно, скажем прямо, была выдающаяся заслуга кавалера ордена Ленина, многих медалей, заслуженной учительницы школы Дагестана Елизаветы Матвеевны Семенюк.

Вы спросите, а как сложилась личная жизнь у этой женщины? У нее уже взрослые дети, получившие высшее образование. Если будете в Ирганае, спросите о ней, и вам расскажут много такого, о чем я, может, не слыхал или не записал. Учащиеся посвящали ей свои стихи. Кто-нибудь из них, может, напишет книгу о своей учительнице. По сути дела, она ведь всем поколениям ирганайцев была первой учительницей.

 

Нашлась-таки Хадий

– Вы знаете, кто такая Хадий? Нет? Я тоже не знал, пока в 1959 году мне в руки не попала книга Эффенди Капиева «Неизданное», где встретил это имя. Хадий могла быть вымыслом и собирательным образом.

И все-таки я рискнул отправиться по следам героини Э. Капиева. Приблизительный адрес Хадий мне был известен. Это Аксай, где в 1928 году учительствовал Эффенди.

Поехал я туда со своими юными краеведами на грузовике. В Аксае Хадий мы не нашли. Наш собеседник, большой знаток местной истории Аджиев Ахмедпаша сел на мотоцикл, уехал куда-то и, явившись через короткое время, сообщил, что женщина, которую мы ищем, проживает в Хасавюрте по улице Московской, 89.

Все 20 километров дороги я думал, а вдруг Хадий нет в живых или выехала еще куда-то. Мало ли что могло случиться, ведь с тех пор, как Эффенди Капиев знал ее, прошло 35 лет! По возрасту она должна быть бабушкой. Могла и памяти лишиться, так как в книге Капиева говорилось, что муж ее, Мурза, часто бил по голове, издевался как мог…

От этих тревожных мыслей и от студеного ветра дрожь пробегала по спине.

В Хасавюрте мы долго плутали, пока нашли Московскую улицу. На наш стук в ворота дома № 89 вышла худенькая, длинноногая девочка лет 14–15, и на вопрос, живет ли в этом доме кто-либо из Аксая, был ответ:

– У нас нет таких!

Следующий вопрос я задаю со страхом:

– Имя Хадий знакомо Вам?

– Это моя бабушка.

– Слава богу! – говорим мы. – Можно ли ее увидеть?

– Она в больнице.

Оказалось, бабушка здорова, пошла проведать брата, с минуты на минуту ждут ее дома. Гора с плеч. Мы готовы ждать хоть целый день, лишь бы зря не было потрачено время.

Эффенди Капиев с сестрами

Не успели мы об этом подумать, как появилась Хадий. Она вовсе не такая, какой мы ее себе рисовали. Несмотря на свои 55 лет, хорошо сохранилась: среднего роста, плотного сложения, волосы оделись серебром, однако лицо без единой морщинки. Чеченок я почти не видел, Хадий походила на русскую женщину: светлое лицо и голубые глаза.

В ее уютной, хорошо обставленной комнате мы раскрываем тетрадь и с интересом слушаем Хадий. Она помнит Эффенди, называя его на свой лад – Апанди. Он квартировал у нее вместе с учителем лезгином Назаровым.

Мужа, оказывается, звали Алимпашой Акаевым, а не Мурзой. Он был очень горяч, нетерпелив и часто без всякой причины бил Хадий. Временами казалось, что жизнь покидает ее. Проходили боли, заживали раны, и она говорила себе: терпят же соседки такие побои, потерпи и ты! Когда же Хадий узнала, что Алимпаша бесчестен, покинула его, ушла с детьми из дому. Это случилось в 1932 году, через четыре года после отъезда Капиева.

– Я бежала из Аксая, – рассказывала нам Хадий, – в Хасавюрт, где проживала мама. Не помню, сколько времени прошло, когда в сумерках я с детьми постучалась к родным, а боль все не унималась. Нас приняли, обогрели, пожалели, посетовали на жизнь. Затем мы растянулись спать под бурками. Пропадать – так пропадать, лишь бы не мучиться постоянным страхом.

Я встала еще до зари, город еще спал, а меня гвоздем царапала мысль: как дальше жить? И вдруг вспомнила Апанди. Надо стать, как и он, учителем, это самые участливые, справедливые люди, защитники детей, сказала я себе. Сперва я окончила курсы, затем четыре года ходила в педучилище. Исполнилось мое желание. Особенно оберегала девочек. Эти маленькие существа никому обидеть не давала.

Как сложилась личная жизнь Хадий после побега из Аксая? В 1936 году Алимпашу Акаева по какой-то причине изолировали, и более о нем она ничего не слыхала и слышать не хотела. Через год Хадий вышла замуж за Шихаммата Алиева, кумыка из Эрпелей. Удовлетворив наш интерес, Хадий переключает разговор на Капиева:

– Иногда в газетах вижу фотографию Апанди, и каждый раз слезы наворачиваются на глаза. Может, это оттого, что он почему-то оказался мне более близким, чем муж, мать и отец.

Хадий с краеведами средней школы № 5 г. Буйнакска

Женщина вытирает глаза. Ей известно, что поэт скончался в 1944 году на операционном столе. Но она не подозревала, что Капиев написал о ней рассказ.

– Неужели он помнил меня! – восклицает Хадий, и за все время беседы впервые посветлели ее голубые глаза, улыбка заиграла на губах, и от этого, казалось, она еще помолодела. Какой же привлекательной, если не красавицей Хадий могла быть 35 лет назад, когда в их сакле поселился учитель. Он через стенку постоянно слышал плач и стоны молодой женщины. Однажды между учителем и ею состоялся такой диалог:

– Хадий, почему ты молчишь? – спросил Эффенди. – Неужели ты так любишь Мурзу?

Хадий сконфуженно улыбнулась. Видимо, она не совсем доверяла приезжему учителю.

– Нет, нет, – пробовала она защитить мужа, – он же не злой… Побъет, а потом сам раскаивается. Он сгоряча… это ничего…

Видимо, Хадий не понимала цену своей внешности.

В это время из другой комнаты раздался окрик мужа: «Эй, где ты?» Хадий испуганно взглянула на постояльца и вышла вон.

Дни сменяли друг друга, побои повторялись, стоны замирали внутри стен. Но однажды за непришитую пуговицу Мурза устроил в доме настоящий ад. Хадий стала громко плакать и звать на помощь.

– Что случилось? Я умер, что ли? Зачем плачешь, спрашиваю? – кричал Мурза и, стиснув зубы, не разбирая куда, один за другим стал наносить удары. Хадий, спасаясь от взбесившегося мужа, забежала в комнату учителя. За нею туда же ворвался Мурза с суковатым поленом в руке.

– Где думала спрятаться? – ревел он, и снова на молодую женщину посыпались удары.

Эффенди бросился ее защищать, но Мурза отбросил его руку:

– Ты оставь. Я муж… Иди к себе…

Капиев отступил, но когда избиение повторилось с новой силой, он рванул на себя дверь. Крючок соскочил, и перед его глазам предстала такая картина: Хадий вся в крови в изорванном платье, а муж все бьет и бьет.

Учитель выбежал на улицу и что есть силы стал кричать:

– Товарищи, скорей, убили ее! Мурза убил свою жену!

Люди выскочили из своих домов и пошли вслед за Эффенди. Мурза стоял у порога дома с винтовкой в руках.

– Что ты сделал, Мурза? – спросил его председатель сельсовета.

– Какое вам дело?

– Так ты жену убил.

– Хе! Верите этому муалиму? – и, оглянувшись на дверь, Мурза крикнул: – Эй! Говорят, ты умерла. Правда это?

Из сакли послышался не то стон, не то плач, заглушенный шумом ветра.

– Ну-ка, давай зайдем, посмотрим, – предложил кто-то.

– Уходите, говорю, – предупредил грозно Мурза, взводя курок, и народ отступил.

Председатель ускакал в Хасавюрт за милицией, а Эффенди сел у окна и торопливо стал заполнять дневник: «Глухой, затерянный в степи аул, ни партийцев, ни комсомольцев… Я беспомощен. Навязчивый осенний ветер царапает мое окно… Мягкий комок застревает у меня в горле. Мне грустно!»

После года работы Капиев покинул Аксай. И, будучи на Вседагестанском съезде Советов, увидел за трибуной женщину, страстно говорившую о правах, данных горянке советской властью:

– Надо, чтобы законы советской власти, решения партии, заветы Ленина каждая из нас, как серьги, привесила к ушам своим, чтобы каждой забытой и забитой горянке, как обручальное кольцо, надеть на руки ее права, ее победу… Для этого предлагаю…

Эффенди слушал оратора, и у него сжалось сердце, и вспомнилась аксаевская пленница Мурзы.

– Я вспомнил о тебе, Хадий! – воскликнул поэт. – Где ты?

Через 35 лет мы нашли ее. Где проживала Хадий, как выглядела и чем занималась, я уже отметил. Старшая дочь Резеда после окончания ДГУ работала учительницей в Махачкале, сын Нариман тоже после вуза учительствовал. Та худенькая девочка, что открыла нам ворота, нашла навсегда приют в этом доме. У Хадий, кроме них, было 6 внуков и внучек, с которыми она возилась и как бабушка, и как учительница. В этом было ее не только предназначение, но и счастье.

 

Расскажу о своей маме

Отец Елизаветы Саввичны Савва Моисеевич шесть лет прослужил в Дагестане артиллеристом. Его пушка грозно стояла на темир-ханшуринской скале «Кавалер-Батарея». В 1916 году его демобилизовали вчистую – домой. Среди скромных гостинцев он привез и цветную лубочную картину. Ее повесили на самом видном месте. На ней были изображены площадь, громадная церковь, тополя и металлическая ограда.

Шестилетняя Елизавета долго рассматривала картину.

– Что это?

– Наверное, Иерусалим, – предположила мать, не бывавшая дальше своей станицы.

Савва Моисеевич, показывая на подпись под картиной, читал по слогам: «Те-мир-Хан-Шу-ра».

Когда в 1931 году Елизавета Саввична попала в Буйнакск, она сразу припомнила картину, на которой были изображены и площадь с оградой, и Андреевский военный собор. Но девушка, конечно же, не могла и подумать, что свяжет свою жизнь навсегда с этими местами.

В семье было двенадцать детей. Четверо умерли в раннем возрасте. Из оставшихся в живых старший брат Феодосий Балковой участвовал в гражданской войне, был ранен в ногу. Строил колхоз.

Когда началась Великая Отечественная война, на фронт ушли остальные трое братьев. Воистину тесен мир. Василий оказался в роте дагестанца Азиза Мутагаджиева. Во время переклички командир спрашивает у солдата, имеет ли он какое-либо отношение к Е. С. Балковой.

– Сестра она мне, – отвечал Василий. – А вы что, знаете ее?

– Знаю ли я ее? – воскликнул дагестанец. – Что вы такое говорите! Я передал Елизавете Саввичне из рук в руки 500 учащихся, печать директора Буйнакского педагогического училища!

Этим двум людям было о чем поговорить.

Дружба командира роты и красноармейца оказалась короткой. Василий Балковой погиб смертью храбрых у станицы Крымской, а Азиз Мутагаджиев сложил свою голову в Крыму.

На войне остался и третий брат Елизаветы Саввичны – Иван. А самый младший из Балковых – Сергей был тяжело ранен, но остался жив. Хлебнули горя и сестры Елизаветы Саввичны. Сперва в немецкой оккупации, а после их освобождения, восстанавливая из руин станицу, колхоз, живя в землянке, питаясь лесными ягодами…

У Е. С. Балковой с раннего детства обнаружилась склонность к учебе. Восьмой класс она, к примеру, закончила за 2 месяца. Вдвое меньше срока на отлично завершила и педагогические курсы в Ей ске. Стала учительницей.

Все ей удавалось. Через пять лет, почувствовав, что знаний маловато, поступила на математический факультет Ростовского университета. С разрешения дирекции совмещала учебу и на историко-экономическом факультете. Вскоре вызвали девушку и говорят: «Нас обвиняют в анархизме. Выбирай один факультет». Выбрала историко-экономический. Окончила с блеском. Предложили аспирантуру. Это случилось в 1931 году. Пойди она в науку, мы Балковую сейчас знали бы как большого ученого. Она же избрала другую дорогу. Е. С. Балковая, М. П. Завадский и еще пятеро их товарищей по университету уехали в Дагестан.

Темир-Хан-Шура. Андреевский военный собор

Их определили в педагогический техникум при Доме кадров, где ныне расположено здание сельхозакадемии. Здание маячило на горе, как средневековая крепость. Кругом – пусто: ни деревца, ни травинки. Ветры дуют с четырех сторон. Знойное солнце – летом, студеная погода – зимой. Из города туда добирались пешком, подталкиваемые, сбиваемые с ног диким ветром.

Не прошло и месяца, как все трое приезжих специалистов будто по команде заболели малярией. От хинина пожелтели лица, потеряли слух, остались кожа да кости. Не до работы было. Какая польза государству от таких приезжих, хотя, по правде говоря, и «свои» также страдали малярией.

Нарком просвещения Дагестана предложил:

– Переходите в Махачкалу, открываем институт.

– Вот только у меня встречный вопрос: а как быть с малярией? – спросила Елизавета Саввична.

– Пройдет, – обнадежил нарком.

Не проходила. В коридорах Наркомата просвещения ростовских товарищей как-то встретил учитель Я. Д. Кауров.

– В сорока пяти километрах, если ехать в горы, находится чудо! – загадочно сказал он им. – Поедемте. Не пожалеете!

В тот же день поезд увозил ростовчан в Буйнакск. Стук железнодорожных вагонов то замирал, то снова возникал, так же как стук сердца Елизаветы Саввичны от неизвестности, что ждет ее впереди.

Темир-Хан-Шура. Реальное училище

А в окно вагона на нее глядел невиданный до этого мир: то коричневые скалы, то желтая песчаная гора, то широкая речная долина. Паровоз тащил поезд со скоростью пешехода, что давало ребятне возможность сорвать гроздья винограда и снова зацепиться за один из вагонов.

Через три часа поезд, наконец, торжественно подкатил к Буйнакскому вокзалу. Местные учителя А. Г. Бокарев, Я. Д. Кауров и их товарищи поводили гостей по окрестностям города, поднимались на Беловецкую горку, угощали фруктами из сада Адама Григорьевича. Действительно, чудо! Болезнь как рукой сняло.

Остались. Работали в педтехникуме. Кроме них, в этом учебном заведении имелось несколько выпускников института им. Герцена и МГУ. Народ чрезвычайно интересный. Среди них выделялся учитель литературы Борис Рябов. Он писал стихи. Теща – француженка Жозефина Эдуардовна Масюис – была и первой его слушательницей. Он нередко спрашивал ее:

– Мама, как пишется такое-то слово?

– Ай-яй-яй! Я кончила пять классов гимназии, а ты – институт. И чему вас там учили? – начинала смеяться мама. – Стало быть, ты не нашего поля ягода.

– Нас учили, как сохранить революцию, – в тон ей отвечал Борис Рябов, – которую ваши парижские коммунары проворонили!

Начинался спор, походивший на спектакль двух актеров, которые, не прибегая к резкостям и колкостям, остроумно и с юмором разыгрывали его, скорее для окружающих, чем для себя. Кончалось все тем, что теща показывала, как пишется злополучное слово. Жозефина Эдуардовна оказалась начитанной и много знающей женщиной. Владела несколькими европейскими языками. Нередко глубокой ночью Борис стучался к ней и говорил: «Не засну, пока не прочитаю Вам новые стихи». Знал, что она не рассердится. Ее резюме для учителя – поэта было окончательным.

Елизавету Саввичну, кроме француженки, удивляла и преподавательница русского языка и литературы Мария Шароновна. По просьбе товарищей она декламировала лирические стихи. Поразительный эффект. Возьмись читать ты – мало кто станет слушать, а у нее слова, если можно так выразиться, приобретали объемность. Учащиеся, как и учителя, слушали эту очаровательную женщину с огромным вниманием. От нее веяло какой-то манящей силой. Каждое ее движение было картиной. Короче – талантливый человек.

После войны Мария Шароновна путешествовала по Германии, оттуда – в Москву, где и осталась навсегда. Каково же было удивление буйнакских товарищей, когда они узнали, что их коллега – автор книг и одной нашумевшей пьесы.

Вот в таком кругу вращалась Елизавета Саввична, к таким людям она тянулась.

30-е годы. Карточная система на продукты. Сказать, что трудное было время, значит, ничего не сказать. Учащийся третьего курса лакец Махлаев объявлял: «Мы сегодня на обед получили H2O». Назавтра повар техникумовской столовой в суп добавил несколько картошин, а Махлаев на уроке химии решает самим же придуманную «задачу»: «H2O + 10 граммов крахмала. Равняется…»

Елизавета Саввична в техникуме вела пять предметов – историю, истмат, диамат, политэкономию, деткомдвижение. Многое не получалось. Опыт таких педагогов, как А. П. Скрабе, А. Г. Бокарев, подсказывал: надо учить местные языки. Решила начать с кумыкского. Легче бывало, когда учила стихи:

– Ингилислер халгка душман…

Овладевать новым языком помогали учащиеся. Это сближало детей с учителем. Имелись и другие резервы – чеховские пьесы. Они оказывались вдвойне смешными, так как актеры страшно коверкали слова, не там делали ударения, реплики произносили на свой лад, очень часто не понимая смысла того или иного слова, а главный герой спектакля вместо того, чтоб двигаться, прилипал к стулу, точно к княжескому трону. Все-таки спектакли оказывали положительное воздействие.

Как-то выпускники показывали пьесы первокурсникам. Те сидели не шелохнувшись. Во время второго акта на сцену вышла Елизавета Саввична и попросила: «В тех местах, где смешно, пожалуйста, смейтесь!» Но и после ее совета многие не могли разобраться, где «смешно», а где нет.

В годы борьбы с ликвидацией неграмотности Елизавета Саввична много поездила в горах. К этой священной миссии она вместе с педагогическим коллективом готовила и учащихся. Перед поездкой в горы произошел один примечательный разговор, оставшийся в памяти навсегда. Ребята из Кизлярского района спросили у нее:

– Возможно ли проводить коллективизацию в дагестанских условиях?

– Непременно! – отвечала она. – Вся страна идет к этому, а Дагестан – частица нашей Родины.

– Как быть, если у нас, к примеру, в деревне только один член партии, да и тот неграмотный?

– Вот вы поедете и будете учить людей грамоте и строить колхоз…

– А у нас на Кизлярщине, – не отставали двое, – убивают активистов. Как нам поступать?

Елизавета Саввична могла бы преподнести им кое-какие факты из собственной жизни. Например, как в станице организовала коммуну из 40 бедняков. Балковая этих людей повезла на усадьбу помещика Березовского. Заняли дом. Оставив коммунаров, она поехала в губком за семенами, сельхозпродуктами, сельхозорудиями, за бельем для детворы. Возвратилась, а каза́чки руки в боки и к ней с криком: «Что ты наделала? Хочешь, чтобы нас с детьми поубивали?»

Оказывается, пока Елизавета Саввична отсутствовала, разнесся слух, что ночью придет генерал Покровский с казаками и всех поголовно перестреляет. Может, и не совсем так было, ведь слухи люди передают с добавлением черных красок. Однако прислушаться к разговорам не мешало. Еле уговорила, обнадежила, хотя сама боялась. Вооружились чем попало, да и из губкома пришла помощь – двое с охотничьими ружьями. Обошлось.

… Елизавета Саввична тщательно готовила каждый педсовет. Говорят же, что и на солнце есть пятна. «Пятнами» директора некоторые считали то, что она не любила распространяться об изъянах в работе некоторых педагогов, зато хорошее замечала и говорила об этом во весь голос.

В училище был приглашен молодой преподаватель рисования А. А. Магомедов. Как же обрадовалась Елизавета Саввична, когда Абдулла Абасович заявил, что очень желает на общественных началах заняться краеведением. Директор тут же из своего шкафа достала рисунки, сделанные рукою А. П. Скрабе в различных походах, и путевые дневники его ребят.

Августин Петрович Скрабе

Учитель рисования понял, что в лице директора училища он имеет крепкую опору. И в самом деле, Е. С. Балковая знакомилась с маршрутами будущих походов, их целями и задачами. Сколь возможно, помогала материально. Директор понимала, что каждый участник похода заново будет открывать мир для себя. «Природа умна», – любила говорить Елизавета Саввична.

Павел Иосифович Карбоненко

Не было случая, чтобы директор училища не провожала туристов в дорогу и не встречала бы их по возвращении. «Понравилось ли вам в походе?» – спрашивала она.

Участники похода громко выражали свои чувства. По просьбе директора А. А. Магомедов на ближайшем педсовете рассказал о проделанной в пути работе, дисциплине. А завтра на сборе всего училища читался приказ, где объявлялась благодарность всем участникам, а для руководителя подбирала слова благодарности за благополучное завершение похода.

Очень скоро воспитанники училища стали занимать ведущие места в республике по краеведению и туризму. Обозначился музей.

Е. С. Балковая все делала, чтобы сохранить добрые традиции, заложенные А. П. Скрабе, М. И. Чебдар, П. И. Карбоненко, А. М. Горбачевым и другими энтузиастами, влюбленными в горный край.

Она была доброй, но не добренькой. И если приходилось защищать принципы, тут уж никто не мог ничего поделать, хотя она знала, что счастье уязвимо и встречается редко; стоит легкого дуновения, чтобы оно рассыпалось в пух и прах.

Как-то учащийся Тимур, сын районного начальника, через окно ночью забрался в общежитие к девушкам. Хотел посмеяться, обидеть их. Педсовет был единодушен: исключить! Отец парня, тертый калач, могущий преодолеть любые изгороди, отправился с апелляцией в горком партии. А там, зная характер Елизаветы Саввичны, не пошли навстречу. Родитель – к министру просвещения республики.

На следующий день отец звонит директору:

– У вас во дворе ученик Тимур…

– Спасибо за информацию.

– Извольте его отвести в класс и посадить на законное место!

– Он исключен.

– Я вам сообщаю указание министра!

– Я вам передаю решение педсовета!

Родитель исключенного не отступал.

А. А. Магомедов – в первом ряду второй справа

Министр просвещения, им в ту пору являлся Муса Сайдуллаевич Омаров, вызвал Елизавету Саввичну в Махачкалу.

Директор училища изложила суть дела и решение педсовета. Затем попросила: «Наказывайте меня». Министр ходил, ходил по своему кабинету. Пожимая руку женщине, сказал: «Родитель ввел меня в заблуждение. Простите!»

У Елизаветы Саввичны имелась общая тетрадь, куда она заносила интересные сведения. Тетрадь помогала оживить события давно минувших дней и крепкой нитью связывать с днем сегодняшним. Такие уроки не просто были интересны, запоминались надолго, если не навсегда…

Елизавета Саввична Балковая

Случались, разумеется, и огорчения. Не по ее вине. Учащийся Багаутдин на экзаменационном диктанте получил «неуд». Двойку принял как несмываемый позор. Поклялся, что его может смыть только собственная смерть. Она верила, что такое может на самом деле произойти. Елизавета Саввична с согласия педсовета перевела юношу на следующий курс, и мир не перевернулся от этого. Пришлось директору «поработать» и с учителем, выставившим сгоряча двойку.

Ее авторитет как учителя и директора был велик. Если пригрозят: «Доложим директору», ноги подкашивались. Встречу ждали с трепетом и робостью. Не со страхом. Если проносило – считали себя самыми счастливыми, стоять перед нею было стыдно. А ведь она никому ни разу не угрожала, не делала ничего худого. За все годы работы только одного учащегося согласилась исключить. Выше я рассказал об этом факте.

Тогда в моде было хвалить тех, кто «бил» учащихся двойками. Чем строже учитель, тем он выше ценился. Однако такой педагог в конце учебного года должен был бы задать себе вопрос: как я живым остался? А Елизавета Саввична почти не прибегала к двойкам, проявляла уважение к возрасту ребят. Поэтому ее «либерализм» не всеми учителями понимался.

– Ну, а если учащийся не подготовится? – задавал я вопрос Елизавете Саввичне.

В таких случаях она обращалась к успевающим: «Ты и ты помогите такому-то, пожалуйста. Видно, вашему товарищу не под силу изучение истории нашего отечества». Такой прием пока не давал осечку.

– Ваше мнение? – часто с таким вопросом она обращалась к товарищам по работе. То, что директор считается с тобой, рядовым учителем, вдохновляло подчиненных.

В 1966 году преподаватель родного языка Магомед Абдуллаев с 200 учащимися в течение месяца работал на Тлохском консервном заводе. В конце месяца получает письмо от жены. Читает. На душе становится тепло, а за спиной будто крылья выросли. И было от чего: жена извещала, что к ней домой приходила Елизавета Саввична, подробно расспрашивала, как живет, в чем нуждается. Но не только спрашивала, а и помогла. Учитель приказал себе: буду работать столько, сколько скажет директор! А работа на консервном заводе, скажу я вам, была не сахар.

За двадцать лет работы директором только один педагог получил от нее выговор. Это был богатырь с виду, но, как оказалось, не всегда в здоровом теле бывает здоровый дух.

Выпивоха давал обещания, которым позавидовал бы любой кандидат в президенты. Лучше вести жизнь лесного отшельника, чем показываться в непотребном виде учащимся.

– Накажите как следует! – советовали ей коллеги.

– Этот тот случай, когда вожжами не поможешь! – отвечала она.

Тот сам развязал узел. Пришел к ней и попросил: «Стыдно мне показываться вам на глаза, а бросить пить не могу. Увольняйте!» Они молча разошлись.

Учащиеся считали ее своей мамой. С горем или радостью – все к ней. Как воспитатель, она представляла собой совершенство. Главное оружие – слово, добро, пример. Никто ни разу не видел ее вялой. Энергичная, всегда подтянутая на работе, а ведь иногда шла к учащимся больною, после бессонной ночи. В таких случаях при разговоре с собеседниками лицо свое старалась держать в тени: пусть никто не догадывается о ее состоянии. В радость – пожалуйста, чтобы и другим хорошо было…

Заслуженная учительница школ РСФСР и ДАССР, кавалер ордена «Знак Почета», Елизавета Саввична Балковая вне Дагестана не представляла свою жизнь. Здесь она вступила в партию и была бессменным депутатом многих созывов Буйнакского горсовета депутатов трудящихся. Здесь же она вышла замуж за дагестанца, учителя математики Имамутдина Ахмедханова, вырастила троих детей, один из которых известный в республике журналист Далгат Ахмедханов, главный редактор популярного дагестанского еженедельника «Новое дело», а затем журнала «Дагестан».

По моей настойчивой просьбе Далгат Имамутдинович согласился поделиться воспоминаниями о своей матери – Елизавете Саввичне.

«Самое первое впечатление, связанное с мамой, которое сохранилось до сих пор в моей памяти, – ощущение всеохватного, пронизывающего все поры моего маленького детского тела блаженства, когда я рано утром, проснувшись, неожиданно заставал маму еще не вставшей, чтобы идти на работу. Тогда я мигом выскакивал из своей кровати и перебирался к ней, чтобы, обняв ее, прильнуть к ее теплому и ласковому плечу. Мне было тогда, я думаю, три, может, четыре года, не больше. И испытал я это счастье не более двух или трех раз. Это я знаю тоже точно. Потому что застать маму утром в постели практически было невозможно, и те два-три случая, оставшиеся в памяти, наверняка приходились на воскресные дни. Кроме того, подобные «нежности» в нашем доме, в общем-то, не культивировались: мама была сторонницей строгого воспитания, отношений простых, сердечных, но требовательных, без телячьих восторгов. А потом началась война, и суровое время внесло в семейный быт свой жесткий ритм.

Относительно сносно пережить военные годы нам помог огород. На учительскую зарплату родителей при тех ценах и при том, что, кроме нас, трех детей, и бабушки, в семье время от времени постоянно проживал кто-либо из родственников, существовать было бы невозможно. Слава богу, учителям, как и всем другим служащим, сразу же раздали за городом земельные участки.

Почему-то каждый год наш огород оказывался в новом месте: то на «чуманаке» – в лесу, надо было долго идти по речке, но земля там, помню, была лучше, чем где-либо, то рядом с Герей-авлаком, где потом был полигон для стрельбищ у военного гарнизона, то почти рядом с Халимбекаулом. Сажали в основном кукурузу, которая и являлась нашей постоянной пищей в двух неизменных блюдах: мамалыге и халпаме, приготовленных из кукурузной муки. Всю осень, зиму и весну весь Буйнакск питался кукурузой. Время от времени, помнится, я поднимал по этому поводу возмущенный голос, но голод, как известно, не тетка.

Д. И. Ахмедханов

Мама, будучи с детства знакома с крестьянским трудом, работала на огороде с удовольствием. Она знала все тонкости, и нам не приходилось выяснять, что и как нужно делать. И у нас всегда был хороший урожай и картошки, и кукурузы, и фасоли – ее мы тоже сажали, называя ее почему-то «лобио».

Если говорить о маминой биографии, надо, наверное, заметить, что в годы войны она год или два, подчиняясь партийной дисциплине, проработала секретарем (то ли вторым, то ли третьим, не знаю) Буйнакского горкома партии, членом которого была с 1940 года. Но ужасно не хотела работать в горкоме – помню эти домашние разговоры, не по идейным соображениям, конечно, просто ей вообще не по душе была всякая чиновничья деятельность. Я убежден, что мама была прирожденным педагогом, это была ее профессия от бога. Она очень любила свою работу, ценила ее и отдавалась ей полностью. Поэтому, когда вскоре представилась возможность вернуться в педучилище, она настояла на этом.

Где-то в конце 40-х, по-моему, годов ее настоятельно звали работать в Махачкалу то ли министром, то ли замминистра образования, обещали квартиру. Мы много лет ютились вшестером, а то и всемером в маленькой двухкомнатной квартире, разумеется, без всяких удобств. Одна комната зимой была настоящим холодильником – в ней можно было только ночевать. Но мама переезжать отказалась.

Помню, с каким жаром мы все ее уговаривали: и отец, и я, и сестры, и бабушка. Ни в какую. Наверное, у каждого из нас был свой резон. Я, например, стремился к «столичной» жизни, к морю, и вообще… Но ни более высокий заработок, ни новое служебное положение, ни даже получение квартиры, и вообще более благоустроенное жилье не смогли маму соблазнить. Все это, вместе взятое, перевесила простая вещь: возможность заниматься любимой работой, вести уроки. Такой, казалось бы, по тогдашним да, пожалуй, еще и по сегодняшним меркам пустяк. Я искренне негодовал тогда. Мне и сейчас кажется, что ради ожидаемых шикарных перемен можно было бы это неудобство временно перетерпеть. Но то – я (однажды я пошел на такой компромисс), а мама была куда более цельным человеком.

У нее был очень твердый характер, очень. И железная воля. Ее поведение диктовалось жесточайшей самодисциплиной. Не по-женски аналитичный ум выдавал решения, в справедливости и прозорливости которых можно было не сомневаться.

Самоуверенность граничила с упрямством. Но что делать, если ее понимание на несколько ходов вперед происходящего вокруг всегда затем подтверждалось. Это вовсе не сыновья лесть. Так было на самом деле, и все окружающие отдавали ей пальму первенства, признавая за ней право выносить вердикт по наиболее сложным вопросам и молчаливо подчиняясь ему. Много лет подряд она входила в состав бюро горкома партии, и к ее мнению неизменно прислушивались все сменявшие друг друга за эти годы руководители города.

Все так, но у нас в семье безоглядная мамина приверженность работе и общественным делам время от времени рождала бурные дискуссии. Мы на самом деле почти ее не видели. Шесть дней в неделю она уходила из дому в половине восьмого утра и приходила к восьми-девяти вечера, иногда (очень редко) забегая на обед. Редкое воскресенье проходило без того, чтобы полдня она не провела то в училище, то в общежитии, где без конца что-то происходило, то в горкоме, то еще на каких-то городских мероприятиях. И каким-то образом она еще успевала вести домашнее хозяйство. Правда, бабушка, пока была жива, ей в этом помогала. Отец, человек по характеру очень мягкий и добрый, иногда не выдерживал и говорил, что пора отказаться от директорства, от горкомовских забот, лучше больше отдавать времени семье. Но мама, видимо, не могла иначе, и они снова находили общий язык. Так происходило, как я подозреваю, потому, что они очень любили друг друга.

И сейчас еще говорят о межнациональных браках как о чем-то неординарном, порой спорят о правомерности их, и можно представить, какой резонанс в семье отца вызвало его решение жениться на приезжей учительнице. И только мое рождение привело стороны к обоюдному согласию, а вскоре моя мама завоевала среди многочисленной отцовской родни непререкаемый авторитет. Людей ценят прежде всего – тем более в семье – за искренность, трудолюбие, доброту, готовность к безоглядной помощи. Все это новые родичи мамы нашли в ней, особенно в трудные военные и в послевоенные годы.

И не только родичи. В силу своей журналистской профессии мне приходилось бывать в самых разных уголках Дагестана. Нередко речь при знакомстве, как водится, заходила о том, кто откуда. И если меня спрашивали о родителях, то очень часто оказывалось, что мои новые знакомые то ли учились у мамы, то ли еще каким-то образом она принимала участие в их судьбе.

Это не мудрено. Первое Буйнакское педучилище было первым в нашей республике средним специальным учебным заведением, в котором получали образование не только те, кто потом трудился на педагогической ниве. Среди буйнакских выпускников можно найти людей самых разных профессий. А очень многие из них потом занимали высокие должности, находились у руля республики. И очень часто, узнав, чей я сын, люди рассказывали мне, как Елизавета Саввична Балковая тем или иным образом оказала влияние на их личную судьбу. Вспоминали слова, которые она им говорила, вспоминали, как устраивала их учиться, поселяла в общежитие, помогала на первых порах деньгами, устройством на работу, решала какие-то личные проблемы… И возникала, конечно, скатерть-самобранка, и воздавалась хвала моим родителям, заслуги в которой я никакой не имел.

Но людям, наверное, приятно было ответить добром хотя бы через много лет на сделанное им когда-то добро, пусть даже так посредственно – через меня. И всегда это было очень трогательно. А я думал в такие минуты, что сделанное однажды добро никогда не пропадает и воздается сторицей. Потому что недоданное мне в детстве общение с мамой, которая отдавала свое время и силы другим людям, возвращалось мне сохраненной материнской любовью таким необычным образом.

Делегаты IV съезда учителей Дагестана. Слева первая – Е. С. Балковая

Мама была убежденным коммунистом, она безоглядно верила в марксистско-ленинские идеалы и еще у себя в станице в двадцатых годах была одним из комсомольских организаторов (отсюда и наган в кармане). Высокая нравственность, буква и дух закона оберегались ею свято. Когда отец в 50-х годах затеял строительство саманного дома, чтобы выбраться, наконец, из той квартиры-холодильника, то он строил его четыре года, постепенно прикупая в магазине необходимые материалы, возводя в один год стены, на второй – крышу и т. д. Мама не дала ему даже взаимообразно ни одной доски из обширного хозяйства педучилища. Помню, как отец одновременно и смеялся, и возмущался этим, говоря, что потом, мол, заплатим, время ведь не ждет. Нет, говорила мама, нет, и все.

Что до меня, то я относился к партии и комсомолу совершенно индифферентно, вступая в них по инерции, чтобы и в школе, и в институте, и в работе не быть белой вороной, тем более, став журналистом. И хотя искренне считал, что строительство коммунизма все-таки идет, хотя и не очень шибко, во всем, однако, легко распознавал фальшь и показуху, а у большинства людей – маску на лице. Но по молодости не придавал этому большого значения. Взрослея, стал думать больше, особенно после падения Хрущева. А к концу шестидесятых годов я уже пришел к выводу, что 17-й год был для страны ужасной ошибкой.

Когда я впервые поделился дома своим открытием, мама гневно оборвала меня, сказав, что я ничего не понимаю. Но я, размышляя, все больше утверждался в своем мнении. Время от времени я затевал свои крамольные рассуждения, пытаясь обратить родителей в свою веру. Мне действительно было жаль, что правда не открывается им. Мама ни разу ни в чем не согласилась со мной, она спорила, а когда мои аргументы стали становиться все более неопровержимы, то просто прекращала разговор.

Отец, член партии с 1945 года, тоже принципиально отвергал мою концепцию развития революционных событий, но в то же время с некоторыми моими аргументами соглашался. Он был учителем математики, и у него было много друзей. Мы не доспорили на эту тему, он умер в 1972 году, и его, как мне тогда показалось, провожало полгорода, вереница автомашин тянулась от Буйнакска почти до самого кладбища в Кафыр-Кумухе.

Я часто думаю, что сказала бы мама о происходящем сейчас? После второго буйнакского землетрясения в 1975 году она вышла на пенсию, продала за бесценок с таким трудом построенный дом и переехала в Махачкалу, ведь в Буйнакске она оставалась после отца одна целых три года.

Поселилась у дочери, моей младшей сестры. Но при своем независимом характере мечтала о собственном уголке. Мои и сестрины уговоры мало действовали на нее, она хотела самостоятельности. Года через три я тогда уговорил ее пойти в обком партии, попросить комнату, если она уж так ее хочет. Я говорил, что при ее заслугах, наградах и званиях, многочисленных высокопоставленных учениках для всесильной партии, служению которой отдано столько лет, не составит особого труда удовлетворить просьбу персональной пенсионерки.

Она долго не соглашалась, боясь отказа, вероятно, предполагая это. Но я, хотя и знал о фальшивости убеждений многих чиновников, наивно предполагал, что не до такой же степени. Но маму даже не пустили в обком (помнится, она просилась на прием ко второму секретарю), а на письменное заявление, отправленное по почте, не было никакой реакции. Мы с ней больше к этому вопросу не возвращались. И я ни разу не посмел в качестве еще одного аргумента при наших дискуссиях вспомнить этот эпизод.

Больно вспоминать, но я должен рассказать это для читателя, если он хочет знать, каким сильным человеком была моя мама. Я думаю, что так мог себя вести только необычайно сильный человек. Она умерла на руках у всей нашей семьи в 1981 году. Она знала, что умирает, и мы это знали, но ничего нельзя было поделать, медицина не могла помочь, а оперироваться в призрачной надежде на выздоровление мама не захотела. Мы подолгу беседовали с ней последние два месяца, как будто никогда до этого у нас не было для этого времени. Последнюю неделю я метался по всему городу в поисках кислородных подушек, которые облегчали немного ее состояние: одна подушка – на полдня. До последней секунды мама была в полной и ясной памяти и говорила с каждым из нас, кто собрался вокруг ее постели. Последние слова, которые она вдруг совершенно неожиданно произнесла, были: «Может, я что-нибудь делала не так?» – и она вопросительно, с надеждой посмотрела на меня. «Ты все делала правильно, мама», – ответил я и благодарю бога, что у меня нашлись тогда эти слова. «Ну и хорошо», – умиротворенно произнесла она. И через несколько секунд ее не стало.

Каждый сын хотел бы рассказать о своей необыкновенной маме. Я – тоже. Но у меня вроде не было до сих пор для этого морального повода, хотя я только и делаю, что уже больше тридцати лет рассказываю со страниц печати о самых разных людях. Но теперь я рассказал о своей маме хоть малую толику, потому что меня попросил об этом известный у нас в Дагестане педагог и краевед из Буйнакска Булач Имадутдинович Гаджиев, который готовит очередную свою книгу. Для этой книги мои строки о маме. Спасибо Вам за это. Далгат Ахмедханов».

 

Помнят ее в Гочобе

В конце девятнадцатого столетия плотник Александр Иванович Крупнов из деревни Озерки Арзамасского уезда Нижегородской губернии в поисках работы обошел пол-России, пока свой выбор не остановил на Темир-Хан-Шуре. Здесь со своей семьей он прожил 20 лет. Как-то во время строительных работ ураганный ветер сбросил его с высокой крыши на мостовую.

Остались шестеро сыновей. Все они выросли настоящими людьми. Во время Отечественной войны полковник Леонид Крупнов командовал дивизией. Машинист Александр Крупнов был одним из первых стахановцев на железной дороге. Старший лейтенант Федор Крупнов имел в подчинении роту, полностью ставшую отличником боевой и политической подготовки. Остальные трое братьев Крупновых, Дмитрий, Андрей и Иван, были так молоды, что еще не определились.

Все шестеро братьев остались на той войне. Все они настоящие герои. Все они родились и ушли защищать Родину из Буйнакска. Погибли, пропали без вести. Старшему из них в 1945 г. было бы 34 года, младшему – 19 лет. Еще не вкусили ни любви, ни ласки, ни настоящего внимания.

Вот в такой славной семье жила и росла племянница Крупновых Т. Н. Тарарина. После десятилетки Татьяна Николаевна окончила краткосрочные курсы и в 1928 г. попала в Дагестан. Ее направили в аул Гочоб Чародинского района. И сегодня нелегко туда добираться, а представляете, как было 70 лет назад!

Из Буйнакска Татьяна Тарарина выехала на линейке. Спутниками оказались такие же, как и она, молодые люди – окулист Дина Пацай, хирург Михаил Нагорный, терапевт Алексей Бойко.

До Гуниба добирались трое суток. На подъемах лошади не хотели двигаться, били копытами, требуя отдыха. После Гуниба пришлось идти пешком. Ночевали, где заставала темень.

В одну из таких ночевок, когда в золе пекли картошку, из темноты выплыл бородатый горец, бросил в костер сухие дрова и поинтересовался: «Кто вы?»

– Учителя, врачи, – был ответ.

– Иншалла! – произнес горец и так же внезапно, будто привидение, исчез в темноте.

В Гочоб добрались, когда на востоке румянилась заря. Путешествие закончилось благополучно. Новое место потрясло Татьяну Николаевну: плоские крыши, а за аулом – хребет, вершины которого в белых папахах из снега, ниже – альпийские луга, сосновый лес, в общем, красота неописуемая.

Приезжей определили саклю. Печка, крошечное окно, за которым бились под ветром голые ветки дикой яблони, было затянуто бычьим пузырем. Всю ночь на потолке что-то грызла неугомонная мышь. Хозяйка, до времени увядшая горянка, оказалась доброй-предоброй женщиной.

На рассвете следующего дня раздавался красивый голос муэдзина с минарета белостенной мечети, зовущий аульчан к утренней молитве.

Советскую власть представлял бывший пастух Магомед Габичало, человек в годах. Секретарь сельсовета Омаров также сносно понимал русскую речь. Таких в Гочобе оказалось четверо горцев. Эти четверо и стали первыми учениками Тарариной в ликбезе.

Школа располагалась через улочку от сакли новой учительницы. Окна также были затянуты бычьим пузырем, поэтому даже в полдень, как в пещере, классы тонули в полумраке.

С приходом Татьяны Николаевны зазвенел школьный звонок. В школу она пришла с волнением, если не сказать, в замешательстве, хотя и планы уроков были написаны, и мысленно прокручивала, с чего начнет первые свои часы. К своему ужасу, Татьяна Николаевна обнаружила, что дети не знают ни одного русского слова.

Однако она не собралась бежать из Гочоба и не опустила руки. Тарарина сразу поняла одну азбучную истину: хочешь, чтобы к тебе шли люди, сама иди к ним. И два-три месяца молодая учительница с помощью хозяйки и учеников терпеливо овладевала аварским языком. Только теперь можно было приступить к работе в 4-х классах по методике А. Бокарева: «Преподавание русского языка в национальной школе».

Первый урок ушел на ознакомление учащихся с предметами, которые окружают ребенка в классе, во дворе. Второй урок – экскурсия по селу. Третий – на мельницу, стоявшую на Кара-Койсу. Эта была причудливая мешанина из обрывков знаний. И каждый день повторение пройденного. Учили слова: «на», «возьми», «принеси», «отнеси», «что это?», «это мел»… Далее – составление примитивных предложений. Считай: и по требованию программы, и, представьте, для забавы. Очень помогали наглядные пособия, нарисованные самой учительницей.

Будем откровенны: планы уроков Тарарина не писала. В гочобских условиях они превращались в пустую формальность. Это задумано на сегодня, а урок пошел, покатился по другой колее. Скажите, пожалуйста, каким пунктом, какого плана можно отметить, обозначить, что сегодня я сумела повернуть к себе такого ребенка?

А тут еще – на весь класс несколько букварей. Картинки в них неразборчивые, какие-то пятна. Тетрадей нет, туго и с карандашами. Пусть никто не думает, будто я сгущаю краски. Так и было.

По ее просьбе из Гуниба прислали чернильный порошок, перья, ручки. В следующем году впервые в Гочобе люди увидели парты. Дети даже на перемену не хотели уходить: до чего же удобно сидеть на них! Сколько поколений учащихся не только у мулл, но и в светских школах в 20–30-е годы провели уроки на корточках, на коленях… «Учебниками» были рассказы учителя и его нарисованные на доске или на клочках бумаги картинки. Наверное, я не преувеличу, если скажу, что в культурной революции Гочоба великую роль сыграла Т. Н. Тарарина.

В субботу не учились. Это было к лучшему: можно было посидеть дома, заняться по хозяйству: мало ли забот у молодой женщины. Татьяна Николаевна со своими учениками возила на ослах навоз на участки, полола, косила. Сельчане удивлялись: надо же – горожанка, а ведет себя, будто родилась в Гочобе. И говорит на их языке, не брезгует никакой работой.

Цену труду она знала не по книгам. С тринадцати лет пошла работать на Буйнакский консервный завод. Работала в ночную смену, а днем училась. Школу окончила с отличием, училище – с красным дипломом. Любовь к труду не однажды выручала Татьяну Николаевну в жизни. Эта любовь сыграла большую роль и в дальнейшем.

Тысячи причин выдумывали тогда в аулах родители, чтобы не пускать девочек в школу. Но Татьяна Николаевна не отступала. Слушали ее дети, да и взрослые тоже, как завороженные. Особенно поражало слушателей то, что она, русская, знала все тонкости местного языка. И люди потянулись к ней. Было на то основание. Жили-то как? Сакля разделялась на две части. Зимою в одной половине жили люди, в другой – скот. Пришлось доказывать, что скот холода не боится, даже в России, где морозы покрепче, держат его на улице. Поддались уговорам. Меньше болеть стали дети.

Татьяна Николаевна учила матерей расчесывать волосы, заплетать косы и завязывать бантики. Сколько радости было по этому поводу! Не надо дагестанцев тех лет рисовать фанатиками. Ничего подобного. Люди всегда стремятся к свету, к красоте. А Татьяна Николаевна учила детей горцев этим тонкостям, а родителям детей показывала, как лучше оформлять комнату, заправлять постель, стирать белье.

Почему я об этом пишу? Вспомнить страшно. Устроят в земле яму, запустят туда воду – что-то вроде ванны. Забросают в такую «ванну» грязное белье, «замесят», затопчут ногами, прополощут, высушат и натянут на себя до следующего раза. В некоторых саклях стоял такой дух, что, казалось, вот-вот потолок вышибет. Люди привыкли к этому и не замечали. Обычай этот с приездом долго не удержался.

Но и Тарариной было чему учиться у сельчан: верности слову, совестливости, взаимопомощи, гостеприимству, воздержанности, культу женщины – матери, ежедневному пятикратному молению и держанию уразы.

В 1929 году открылся кооператив. Событие! Шутка ли: в Гочобе стали продавать керосин, мыло, муку, спички, крупу, ситец, ложки, вилки, кастрюли! Хозяйственное мыло Татьяна Николаевна возвела в культ. Люди стали вступать в местный кооператив, чтобы приобрести его – иначе ведь не достанешь.

Не было в Гочобе и медпункта, он находился в Тлярате. Татьяна Николаевна копалась в медицинских книгах: надо было научиться оказывать первую помощь. Так шли дни, месяцы. На каникулах ездила в Буйнакск, возвращалась с толстой кипой наглядных пособий. Так растила она все эти годы своих учеников.

Т. Н. Тарарину послали в аул на три года. Как только она собиралась ехать в Махачкалу, от сельчан в Наркомпрос летела оказия: «Просим нашу Тарарину Т. Н. оставить в Гочобе». Кажется, трудно человеку получить более высокую награду.

В Гочобе она жила семь лет. Знакомые и незнакомые удивленно спрашивали у нее: «Ну что ты нашла в своем Гочобе? Не скучно в этой глуши?» Таким она отвечала: «А ведь и в Париже миллион скучающих людей, однако Париж не при чем тут…»

И только когда появились свои кадры, друзья проводили ее до самого дальнего перевала, поклонились, сказали «баркалла». Имя Татьяны Николаевны в горном ауле и до сего дня помнят. Вернемся назад, так как я немного забежал вперед.

А в Тлярате товарищи по профессии – Варвара Константиновна, Тамара Соколова, местные учителя. Поговорят о событиях, происшедших за месяц, пообедают, а затем в необычайно красивый сосновый лес. На рассвете снова в путь. Полдороги шагом, полдороги бегом.

Нечто незабываемое произошло на третий год работы. Из Буйнакска приехали учителя А. А. Потыранская, Ю. А. Шатан-Плюто и другие бойцы культсанштурма. Три месяца гости жили у Тарариной, после работы ходили по горам, посещали первозданные места, дальние леса, одетые в багряный убор. Как одно мгновение прошли 90 дней, как радужное видение, исчезли они с неба гочобской учительницы. Она вспоминала их как отзвук далекой, прекрасной легенды. На следующее утро Татьяна Николаевна приказала себе: прочь уныние! Тебя ждут дети, работа!

1936–1937 учебный год, оставив свое сердце в горах, Т. Н. Тарарина встретила в Буйнакской средней школе № 1. А ушла на пенсию через 33 года – в 1970 году. Сколько всего видела, сделала, пережила! Работала рядом с такими выдающимися педагогами, как С. М. Иванов, А. П. Скрабе, С. С. Швачко, И. Н. Сорока, М. И. Чебдар. Ее уроки признавались отличными. Выработался свой, тараринский, почерк. Как-то попросили ее об этом рассказать. Получилась солидная рукописная книга: «Работа с детьми в начальных классах». Опыт сорокалетней работы вложила она в эти записи.

Татьяну Николаевну увлекала и общественная работа. Четыре созыва была депутатом Буйнакского горсовета, членом комиссии по делам несовершеннолетних, вела методическую работы с молодыми учителями. А вышла на пенсию – появились новые заботы: надо посадить деревья, провести субботник, приглядеть за больными соседями, проследить, все ли дети пошли в школу. В средней школе № 4 им. Ю. Гагарина она шефствовала над одним из классов. Шла туда, как на работу. Потом перестала, думали, заболела. Кинулись, оказывается, умерла…

 

Награда

Что могло бы быть лучшей аттестацией для Магомеда Салихова как для фронтовика, чем орден, нашедший своего героя через 47 лет? И я, разумеется, не преминул отправиться к нему домой, хотя бы потому, что оставшихся в живых участников Великой Отечественной войны из Кадара можно пересчитать по пальцам.

Мой герой жил в Буйнакске по ул. Э. Капиева, 9. Дома не застал. Жена Саламат объяснила, что муж ушел в поликлинику. Фронтовые ранения, будто точнейший барометр, реагируют на непогоду.

Вот незадача, подумал я. Поликлиника расположена не близко от дома Салиховых. На дворе зима, намело снегу, и вряд ли Магомед Салихович с больными ногами быстро обернется.

Я хотел было попрощаться и уйти, но Саламат Асадуллаевна встала у двери и решительно объявила, что она не выпустит меня из дому, пока хозяин не вернется. Я без церемоний сдался, устроился за столом, накрытым простенькой клеенкой, решая, чем бы занять время, как пришла мысль поговорить с самой хозяйкой. Я задавал вопросы – она отвечала. И по тому, как разворачивалась беседа, говорил себе, что поступил верно.

– Мой первый муж, звали его Тажутдином, – начала рассказ Саламат, – был родом из Цудахара, работал шофером. Жили мы в Буйнакске по ул. Кузнечной – это за базаром, где, как вы знаете, до войны подковывали волов и лошадей. Когда Тажутдин уходил на фронт, у меня на руках остались полуторагодовалая Заза и Маржанат, которую я только что родила и не успела даже покинуть больницу.

Какие трудности свалились на меня и на детей, расскажу позже, а сейчас припоминаю, что в последнем письме – треугольнике от мужа из Керчи, на котором запеклась кровь, он просил, чтобы я девочек хотя бы раз накормила халта-курзе. Наверное, Тажутдин очень соскучился по домашней пище, не говоря уже о том, что мы оба любили это блюдо.

Оставив детей соседям, сходила в Казанище к родителям и из пшеничной муки сделала халта-курзе. Младшую я еще кормила грудью, а старшая, Заза, набросилась на пищу и, обжигаясь, принялась есть. Смотрела я на свою дочь, плакала и говорила: «Вот видишь, Тажутдин, я исполнила твою просьбу».

В один из дней, Саламат не помнит, какой, к ней заглянул безногий человек, назвавшийся Абакаром, и рассказал, что случилось в Керчи. Сперва на колонну автомашин налетели семь самолетов. Водители искали спасение под днищами грузовиков. Были раненые и убитые, но Абакара и Тажутдина не зацепило. Не успели опомниться, как прилетели пятнадцать новых самолетов. Абакар лишился ноги, а большинство водителей, в их числе и Тажутдин, погибли.

После этого известия Саламат три года мыкалась. За это время младшая дочь от недоедания и болезней умерла, а Заза все еще держалась. Все ценное пришлось распродать, на пособие в 15 рублей, получаемое за погибшего воина, можно было лишь по карточкам купить черный хлеб, да и то не вдоволь, а так, чтобы не протянуть ноги. Приходилось изобретать. Сходить, к примеру, с дочуркой на Беловецкую горку, собрать вязанку сушняка – зимой на топливо, летом – на базар, как бы сейчас сказали, на бартерный обмен – на полбанки кукурузной муки да на несколько головок лука или чеснока, не то от цинги можно было потерять все зубы. По ночам вместе с соседкой Умусапият и милиционером Саидом патрулировали свою улицу. Время было такое: немцы подошли к Тереку. Дома Заза голодная спит, а мать на улице…

– Пусть в плохом сне не приснится то время! – прерывает себя Саламат.

Я спрашиваю у нее:

– Как вы нашли Магомеда Салихова?

– Не я, это он меня похитил.

– Как?

– Мне стыдно, – заливается краской женщина.

Но я настойчиво прошу ее, и она сдается.

– Как-то отец сказал мне: «У тебя нет мальчиков, да и мне Аллах только пятерых девочек послал. Тебе жить так долго, что туда и палку не докинешь. Выходи замуж!» У меня на душе произошел легкий обвал. Вон сколько молодых женщин – вдов, а девушек и того больше, кто же до меня с девочкой снизойдет? – говорила я сама себе. Все-таки чудак нашелся. А стыдно мне было вам отвечать, хвастаться, что я была красива, – не подобает женщине о себе такое говорить.

Магомед Салихович Салихов

А случилось то, что вас интересует, уже после войны, глубокой осенью. Приходит в наш двор налоговый инспектор и обходит все квартиры. Зашел он ко мне незваным гостем и спрашивает:

– Почему, гражданка, вы не платите налог?

– Муж погиб на фронте, – отвечаю я, – а у меня ребенок. Как же мы с ней еще и налог выдержим?

Он стушевался и, ни слова не говоря, ушел. Потом вижу, что-то инспектор зачастил в наш двор. Как-то он снова заглянул ко мне. Спрашивает:

– Сколько лет без мужа живешь?

– Четвертый год, – отвечаю, а у самой неистово заколотилось сердце.

– Ты же молодая, почему бы тебе не выйти замуж?

Я промолчала. Не пойму, шутит или всерьез? Осилив робость, сердито произношу:

– Идите и со своей женой так беседуйте.

– Жена была у меня. Пока я на фронте бегал под снарядами, она бегала за нарядами.

Ушел инспектор – и после этого ни слуху, ни духу. Разыграл спектакль, посмеялся над вдовой и будто растворился. А я-то по ночам не сплю, думаю, ворочаюсь. Заза спрашивает: «Что с тобой, мама?» Не скажешь же ей, что сердце болит.

И вдруг, когда я как будто стала забывать этот случай, самая пожилая тетя из нашего двора, Хабсат Хасаева, шепчет, что один молодец хочет жениться на мне. Испугалась не на шутку.

– Что это за молодец? – спрашиваю я, а у самой что-то внутри оборвалось. Говорю себе: если не инспектор, ни за кого другого!..

– Инспектор – тот молодец! – слышу будто издалека я голос тети Хабсат.

Магомед и Саламат Салиховы в кругу семьи

Слова женщины точно поленом огрели меня. Чтобы ни она, ни тем более инспектор не подумали, что я вертихвостка, заявила: «Спрошу у отца», хотя прекрасно знала, какой будет его ответ. Пусть, думаю, знает, что я вышла из аула, где честь женщины высоко ценят. И думаете, что он сказал на мои слова: «У красивых женщин прежде всего стареет лицо». Услышав такое, забыв о его присутствии, я бросилась к зеркалу.

Короче говоря, мы сошлись. Сразу взяли план на ул. Эффенди Капиева. Он месил землю с соломой, я делала саман-кирпич, а восьмилетняя Заза нам помогала.

У нас родился мальчик – Дагир. Он художник, живет в Бавтугае. Асадулла – водитель, Зухра – учительница, работает в Верхнем Казанище. Заза, мой первенец, – портниха, в Махачкале. У нас 22 внука и внучки. Мы с Магомедом более 50 лет живем дружно. Он очень мягкий и покладистый человек. Никогда не капризничает.

Женщины удивляются: почему такой терпеливый?

– Значит, любит, – говорю я им. – Как бы трудно ни было, ни разу не повысил на меня голос. И дома, и вне его – он одинаковый. Не курит. Когда придет, вот как вы, кунак, может опустошить стопку-другую. Мы все время шутим, смеемся, но когда он берется за чтение газет или книг, то я удаляюсь по своим делам. Что же это я расхвасталась! – схватилась за голову Саламат. – Плюньте, пожалуйста, не то сглазим моего Магомеда!

Я с удовольствием «плююсь» и стучу по столу указательным пальцем, когда замечаю хозяина дома, идущего по двору.

Передо мной предстал человек, которого я по городу давно знал, однако не представлял, что он кадарец. Мы поздоровались как старые знакомые. Я не стал распространяться о том, что мне рассказала его жена. По моей просьбе Магомед Салихович приступил к рассказу о том, как его через 47 лет нашла награда – орден Красной Звезды.

 

Жизнь в фронтовых письмах

Много лет назад, будучи в Кизляре, я встретился с директором средней школы № 2, заслуженным учителем школы Дагестана A. И. Cолоненко. Мы беседовали о разных разностях. А задача у меня была совсем иная – узнать, что он мог бы рассказать о своей дочери Кларе Солоненко, в школьном возрасте убежавшей на фронт.

В глазах у Алексея Ивановича я увидел слезы. Он открыл ящик директорского письменного стола и положил передо мною пачку фронтовых треугольников. Я их бережно взял в руки и углубился в чтение.

«Папочка, я глупая была, что не слушала тебя. Ведь здесь, на фронте, все бы пригодилось мне, а сейчас приходится наверстывать упущенное. Но ничего, кончится война, и я приеду не такая Клара – сорванец, как раньше, а совершенно иная, закаленная в боевых действиях».

Клара Солоненко на фронте

«Папочка! Я работаю пока телефонисткой. Если бы ты знал, как мне не хочется быть здесь. Обещают направить в санинструктора. Вот тогда буду я счастлива».

«Папочка, теперь я уже разведчица. Как я рада, сколько об этом я мечтала. Завтра утром иду в разведку. Наконец, самая счастливая минута в моей жизни настала. Я буду стараться, верь, папочка, чтобы больше принести пользы нашей Родине».

Писем около десяти. Читаешь и не веришь – неужели их писала девчонка, которой не было еще 15 лет!

29. IX.1943 г. «Вот уже подошел «виллис». Иду на опасное дело, любя Родину. Вот и голос Москвы доносится из репродуктора. Скоро 12 часов ночи. Возможно, это мой последний выезд, может быть, меня больше не будет в живых. Но нет, я не верю. Бьют 12. Как радостно жить. Как хочется жить».

3. XII.1943 г. «Папа, если бы ты знал, какое у меня горе: меня из разведки перевели в санроту… Ты, наверное, думаешь, что твоя дочь воюет, а она… сидит в санроте. На днях буду именинницей, исполняется 15 лет, а я ничем не смогу отметить день своего рождения».

5. XII.1943 г. «…А ко всему этому хотят отправить еще в тыл. Это я сегодня узнала. Папочка, скажи, за что они меня так обижают. Все равно я не поеду в тыл, а буду находиться на передовой. Они думают, что если мне 15 лет, так я не могу приносить пользу Родине. Но я все равно это докажу, понял?»

9. XII.1943 г. «Папочка, сегодня ухожу из санроты в свою разведку. Ой, сколько радости! Папа, сходи в горком комсомола и возьми там справку о том, что я у них вступила в комсомол, а то билет мой сгорел во время бомбежки».

В следующем письме от 23.VII.1944 г. Клара Солоненко сообщает, что она и донором стала и что в Киеве сильные морозы, а в Кизляре, наверное, уже купаются в Тереке.

В письме от 17.Х.1944 г. она просит поздравить ее с получением ордена Славы III степени и с представлением еще к одной награде.

Кем только на войне этой девчонке ни пришлось быть: разведчиком, санинструктором, телефонистом, артиллеристом. Она проникла в тыл противника и принесла важные сведения. Пятнадцатилетнюю разведчицу наградили медалью «За отвагу».

И вот еще письмо: «Мне здесь не верят, что я 1928 г. рождения. Папочка, и ты не поверишь, не узнаешь меня… У меня появилось много седых волос. Быть на передовой – это не так просто».

Так шла жизнь Клары Солоненко, пока однажды на задании ее тяжело не ранили в левое бедро. С трудом доползла она до своих. Попала в госпиталь. Вылечили. Не отпустили, сделали санитаркой.

То, что дальше произошло, граничит с мистикой и чудом. После дежурства она вышла во двор. Обратила внимание на женщину, которую несли на носилках. На гимнастерке – орден Боевого Красного Знамени.

– Мама! – закричала Клара.

Они узнали друг друга. Я потороплю события. Когда Полина Лукьяновна выздоровела, то стала уговаривать дочь, чтобы та вернулась в Кизляр. Клара – наотрез. Тогда мать забрала дочь в свою часть.

Докладывая командиру полка, Полина Лукьяновна добавила: «Я не одна. Со мною дочь!»

– Такую семейственность – я приветствую, – объявил комполка. Конечно, ни мать Клары, ни начальство не знали, какая беда ждет девушку. Клару назначили санинструктором. В бою она, оказывая помощь раненым, заменила погибшего пулеметчика, но и сама была ранена. Бои были успешными, наши вышли к польской границе. На лечение отправили в Орджоникидзе. Она выздоровела и снова увиделась с матерью.

А 22 октября 1944 года девушка погибла… Бой шел за высоту на польско-чехословацкой границе. Противник совершил артналет на батарею, где служила Клара Солоненко. Она бросилась от одного раненого к другому, совершенно не думая о себе. Исполнила долг сестры милосердия. Осколок попал ей в голову. Кроме того, Клара была тяжело ранена в правую стопу, правое бедро, правое плечо с ожогом правой кисти руки.

Комбат на руках вынес Клару Солоненко с поля боя. Пульс не прощупывался. Офицер, наверное, плакал первый раз в жизни.

Через час на батарею пришла ее мать – Полина Лукьяновна. Платком вытерла кровь с лица дочери, поправила гимнастерку, из нагрудного кармана Клары вынула комсомольский билет, портрет Зои Космодемьянской и неотправленное письмо отцу в Кизляр. Ее похоронили на польской земле.

Прошли годы. Имя удивительной девушки бережно сохраняют в Кизляре. Ее имя носит улица, о ней написаны стихи, рассказывают легенды.

 

Рождены для подвигов

Речь пойдет только о женщинах из Атланаула. И вот почему. Должность председателей сельсовета здесь долгие годы подряд занимал слабый пол.

Местные острословы то ли в шутку, то ли всерьез спрашивали: «Они же в юбках, как мужиками будут руководить?» Им вторили другие: «Если женщин будем начальниками ставить, кто же дома хинкал станет варить?» Обошлось. В 20-е годы во главе Совета стала дочь бедняка Ажай Казакбиева. В 1928 году ее заменила Байзат Омарова, она руководила три года. Восемнадцать лет председательствовала в сельсовете Калимат Абакарова, супруга директора школы Абдурахмана Абакарова.

Невысокая, плотная, подвижная, она никого и ничего не боялась и везде наводила порядок. Практик, как тогда говорили, «выдвиженка из низов» и абсолютно неграмотная. В самые трудные годы Великой Отечественной войны она ворочала такими делами, что только диву даешься, откуда у этой женщины брались силы. Сев, прополка, уборка овощей, хлеба, картофеля, помощь семьям фронтовиков, внимание к школе – до всего доходили руки председателя сельсовета. Но, если бы Калимат Абакарова сама не работала, засучив рукава, не показывала пример, стояла бы в стороне, разве могла бы председатель двинуть женщин аула, кроме обычной работы на колхозном поле и ферме, на строительство окопов, рытье траншей! Она и ее подруги Б. Алхасова, А-Б. Акаева, Х. Атакова, Р. Абдулатипова и другие в районе ярым-почты, это в 15 километрах от Атланаула, вырыли громадный противотанковый ров. Вместе до крови мозолили руки, вместе пели грустные песни и плакали также вместе.

Калимат-бажув обходила бедствующие семьи. Затем собирала тех, кто имел запас продуктов, и распоряжалась: поделить с такими-то и такими-то тем-то и тем-то. И делились, а то не дай Бог председатель осрамит на всю округу как жадюг и скупердяев.

Лексикон Абакаровой не отличался особой оригинальностью:

– Чавуб гель!

– Копейоглу!

– Гавур!

Слова эти произносились не столько от злости, сколько от досады или чтобы разрядиться от накопившейся отрицательной энергии. Дисциплину установила жесткую, если не сказать – жестокую. Ни один мужчина не осмеливался перечить ей, видя, какие нагрузки берет она на себя.

Первую похоронку в ауле получила Калимат-бажув. Никому не сказала ни слова. Прибрала в комнатах, подмела двор, пригласила соседок и, усадив их, начала причитать. Тут только люди сообразили, что погиб на фронте ее первенец, ее ненаглядный сын Абакар.

После этой похоронки будто черные вороны стали кружиться над крышами почти всех домов аула. В таких случаях в сакли, куда пришло горе, первой стучалась председатель сельсовета.

Безошибочным компасом Абакаровой была справедливость. Чтобы ее достичь, она не признавала никакие авторитеты. В ней полностью отсутствовала дипломатичность, в ее действиях, скорее, проглядывалась партизанщина времен гражданской войны.

Однажды в фойе обкома партии милиционер потребовал у нее пропуск. Если бы вы видели, как разбушевалась Абакарова: «Ты что же, негодный сын, не знаешь, кто я такая? Не знаешь, что я Советская власть?» И все в таком духе. Ее крики случайно услышал секретарь обкома партии Шихсаид Исаевич Шихсаидов. Зная норов атланаульской председательницы, он немедленно спустился в фойе и, обхватив за плечи, со словами: «Калимат-бажув, хош гельды!» повел ее в свой кабинет.

После Калимат Абакаровой пост главы аула опять занимает женщина – Загидат Бамматова. Ее заместителем была Асият Алижанова. Хозяйка аула, как и их предшественницы, пользовались заслуженным авторитетом в селе и районе. В общем, женщины эти трудились, как солдаты, без выходных.

Я не мог найти достаточно сильных выражений для описания моих героинь. И как жаль, что им некогда было из-за бесконечных будней остановиться перед зеркалом, завиться, навести с помощью пудры и помады глянец на лицо, облачиться в модные платья и туфли, лихо двинуться по улочкам Атланаула, чтобы хоть однажды земляки, глядя на них, ахнули бы от удивления и воскликнули: «Откуда эти красавицы явились к нам!»

Нет, мои героини – женщины не первой молодости – были рождены для иных подвигов.

 

В отцовской черкеске

На первых порах в сел. Халимбекаул Буйнакского районе имелись 33 члена партии и 40 комсомольцев. Среди последних была и одна девушка – Аминат Гамзатова.

Она первой вступила в колхоз. В 1930 году, после окончания шестимесячных курсов, Аминат заведовала в ауле яслями. Затем была бригадиром полеводческой бригады, парторгом колхоза, заместителем председателя колхоза, председателем сельского Совета. Работала с полной отдачей, чего не могли не видеть сельчане.

Аминат Гамзатова

Когда немецко-фашистские войска подошли к Моздоку, Аминат Гамзатова надела потрепанную черкеску покойного отца, прицепила к поясу пистолет и глухой ночью поскакала на кутан Элликяр. Ходили слухи, что фашисты там могут высадить десант.

Через некоторое время на сельском сходе она объявила: «Каждый, кто может держать лопату, должен отправиться строить оборонительные сооружения». И первая собралась в дорогу.

Сабият Акаева, Умугайбат Гасанова, Умугани Аскерова, Вазипат Кантиева, 80-летний Бадрутдин Гаджиев, 60-летняя Татув Ахуватова, всего более 200 человек двинулись за парторгом колхоза. Работали день и ночь, пищи – в обрез. Согревали вера в победу над врагом и великая любовь к Родине. Так и получилось – народ победил.

 

«Бизин Тамара»

Тамаре было двенадцать лет, когда она лишилась и отца, и матери. Девочку взял к себе старший брат – Сергей Федорович, который жил и работал в Буйнакске. Тамара стала ученицей школы им. В. И. Ленина. У нее появились новые подруги.

Шли годы, девочка успешно переходила из класса в класс. В 1932 году она поступила в только что открывшийся педагогический институт. Громадный Дом кадров, где находился вуз, стоял на холме, откуда открывалась великолепная панорама моря и гор Дагестана. Старшие говорили, что так же, как море, безбрежна и работа педагога, поэтому надо много и упорно учиться.

Впрочем, жизнь распорядилась по-своему. Тамара полюбила товарища по курсу кумыка Халила Далгатова из Халимбекаула. Оставив работу, Тамара переехала к родителям мужа. Встретили ее не очень приветливо. Некоторые шушукались по углам, что, дескать, конец света подходит, как сказано в Коране, коль люди разной веры женятся.

Время шло. Тамара была терпелива, она очень любила своего Халила. И люди не могли не видеть этого. С каждым днем ее отношения с родителями мужа и сельчанами становились все теплее. Когда же она принесла в дом своего первенца, от былого отчуждения не осталось и следа.

«Бизин Тамара»

Вскоре началась война. Халил Далгатович добровольцем ушел на фронт. Погиб смертью храбрых в 1944 году при освобождении Белоруссии. Тамара Федоровна осталась одна. Вскоре после гибели мужа в аул приехал ее старший брат Сергей Федорович. Сказал сельчанам, что хочет перевести сестру в город. В эти дни Тамара Федоровна случайно услышала беседу стариков. Один из них, заканчивая какой-то разговор, сказал: «Гетмежек бизин Тамарабыз» («Не уедет наша Тамара»). «Ярайму?!» («Разве можно?!») – поддержали другие.

День этот стал праздником для учительницы. Она осталась в ауле. Горе не сломило мужественную женщину. В трудные годы войны она изо дня в день после уроков вместе с сельчанами допоздна трудилась в поле, а ведь на ее руках было еще трое детей. Выстояла. Помогли сельчане, родственники мужа.

За самоотверженный труд Т. Ф. Далгатова была отмечена орденом «Знак Почета» и медалью «За трудовое отличие». Сын Халила и Тамары Герей Халилович Далгатов стал ученым-историком.

 

Помогла возрождать Михайловское

Лет двадцать пять назад я с семьей посетил Опочко. Для этого пришлось проехать около трех тысяч километров. Опочко оказался небольшим городком. Там есть улица Кавказская – в память о дагестанцах. Прямо на ней росли дикие цветы и стояла колонка для набора воды.

Нам показали казарму и манеж, где проживало 300 семей лакцев, участвовавших в восстании 1877 года. Впечатление складывалось такое, будто с тех пор, как лакцы посетили Опочко, время остановилось.

Шестьдесят километров пути до Михайловского мы одолели быстро и сразу оказались в мире Пушкина. На громадном валуне были высечены слова: «Если пойдешь направо – в Тригорье попадешь, если пойдешь налево…»

Далее, в глубине сосен – Аллея Анны Керн. Впереди – строения. На первом из них табличка: «Здесь не музей, а квартира, а музей – дальше». Нам как раз нужна квартира.

Стучимся. Двери открыла худенькая, рослая женщина с сединой в волосах. Сквозь очки она внимательно разглядывала нас.

– Где можно застать Семена Степановича?

Женщина некоторое время молчит, прежде чем сказать:

– Он отдыхает. После двенадцати часов у него такой распорядок.

Любовь Аминтаева

– Мы приехали издалека, – пробую разжалобить женщину.

– К Пушкину едут со всего земного шара.

– Жаль, – вздыхаю я. – Перед выездом из Дагестана я получил открытку от Семена Степановича…

– Вы из Дагестана?!

– Из Темир-Хан-Шуры – Буйнакска.

С этой минуты все завертелось, она обнимала нас, вытирая набежавшую слезу, подняла Семена Степановича на ноги, усадила нас за стол с угощениями.

– После Расула Гамзатова вы первые гости с моей родины, – произнесла хозяйка.

– Вы дагестанка?

– Я лачка, Любовь Аминтаева.

Она оказалась внучкой Гаруна Аминтаева, сосланного вместе с Габиевыми, Биячуевыми, Гаджиевыми, Султановыми и другими кумухцами в Опочко. С мужем С. С. Гейченко она прибыла в Михайловское в 1945 году. Помогла ему восстанавливать Пушкиногорье, пострадавшее в войну от фашистского разгрома.

Круг замкнулся. Сын поэта, Григорий Александрович Пушкин, оказал лакцам всевозможную помощь. А через 100 лет внучка одного из сосланных – лачка в жутких условиях – бездорожье, холод и голод – помогла мужу в первозданном виде возродить Пушкиногорье. Чтобы вы могли хотя бы приблизительно представить себе, какое испытание выпало на их долю, приведу слова Семена Степановича Гейченко:

– Мы собрали в Михайловском два миллиона окурков, 10 тонн разных отбросов – грязной бумаги, консервных банок, пустых и битых бутылок и еще 10 тонн всякого дерьма. Часть его осталось в моем сердце.

С. С. Гейченко о себе говорил:

– Я – старый калека. У меня нет руки…

Стоит ли после этого говорить, кем была для него дагестанка – Любовь Аминтаева.

 

Заботами аула

Полвека назад я впервые перешагнул порог домика Нуржан Нуцаловой. Он сверкал аптечной чистотой. Я обратил внимание, что в комнатах у каждой вещи имелось строго отведенное место. И не только на случай землетрясения или отключения электрического света, что нередко случалось в старом Чиркее. Маленький дворик, куда из сакли вела лестница из нескольких ступеней, имел неизъяснимую прелесть. Нуржан во всем любила порядок. В этом тихом уголке 8 марта 1923 года и родилась моя героиня – очень красивая и внешностью, и поступками.

Когда отмечали 30-летие автономии Дагестана, громко прозвучало имя девочки. Умение бойко и складно говорить удивило не только сельчан, но и президиум. Под аплодисменты собравшихся на нее накинули три метра розового сатина.

Во время учебы в седьмом классе произошло еще одно памятное событие: попросили обучать грамоте взрослое население Чиркея.

Домой Нуржан летела, будто на крыльях, а там разыгралась буря. Не сегодня – завтра замуж выходить, а она будет с папахами общаться?! Она мулла, что ли? Пока Ак-су поит Чиркей – не бывать этому! Приблизительно такой монолог произнесла Месей – мать Нуржан. Она, видимо, не знала характера своей дочери. Нуржан пригрозила, что с моста бросится в Ак-су, если ей не разрешат совершить благородную миссию учителя. Месей, видя, что муж безучастно молчит, с нелегким сердцем уступила требованиям бунтарки.

Скоро выяснилось, почему отец помалкивал. Как бы ни с того, ни с сего Нуцал пригласил Нуржан к себе, усадил на тахту и предложил готовиться к свадьбе. Месей, слушая мужа, согласно кивала головой: «Давно пора: заневестилась».

– Ослушаться отца я не посмела, – рассказывала Нуржан. – Тайком плакала, но, оказалось, зря: жених, имя которого мне назвали, был на редкость мягкий и добрый, прямо скажу – советский человек. Как-то он меня спросил:

– Что случилось, почему грустная ходишь?

Я набралась смелости и говорю ему, что собиралась учиться, а тут хотят выдать замуж. Думала, обидится жених на мою дерзость. Ошиблась. Отцу он сказал: «Я, как вы знаете, учусь в Буйнакске и очень желаю, чтобы Ваша дочь – моя невеста была бы со мной». Отец сперва заартачился: как это так? Ехать в город, да еще с женихом вместе?! Такого Чиркей еще не знал…

В это время из-за спины юноши Месей делала знаки мужу: смирись с доброй волей жениха! Нуцалу пришлось считаться.

– Так, – продолжала вспоминать чиркейка, – попала я в Буйнакское педагогическое училище. Жених помогал учиться, оберегал меня. Сказал твердо: «Будет тебе восемнадцать лет, сама решишь, хочешь мне женой быть или нет, неволить не стану». А у меня и в мыслях не было от него отказываться. Но тут война. Ушел он на фронт и не вернулся… С 1941 года я начала работать учительницей в своем ауле. Двадцать своих юных лет отдала я детям…

На мой вопрос, помнит ли она своих учеников, Нуржан Нуцаловна, загибая пальцы, стала перечислять: колхозник Магомед Гаджиев, бригадир Мухтар, домохозяйки Баху-Ханум, Гоаро…

В 1961 году учительнице предложили стать во главе Чиркейского сельсовета. Она наотрез отказалась: хватит того, что, нарушив адат, осмелилась уехать в город, учится там на педагога…

Ее заявление дошло до райкома партии. По этому поводу в ауле появился первый секретарь Ш. И. Шихсаидов. Человек высокой культуры, деликатный, тактичный, своим умением располагать к себе и убеждать он растопил лед. Нуржан сдалась.

Однако не бывает так, чтобы все в жизни рисовалось в радужных красках. Она взвалила на себя работу, которую не всякий мужчина мог осилить. Не могу сказать о сегодняшнем Чиркее, но историю того, что покоится на дне моря, более-менее изучил.

Нуржан Нуцалова

Деление на лагов и узденей здесь настолько крепко держалось, что это иногда перерастало в конфликт. И как хорошо, что во главе аула стояла женщина. И не какая-нибудь, а умная, деловая, рассудительная, вдобавок ко всему – красивая. Мне ли доказывать, что перед красотою открываются и души людей, и двери домов. К чести председателя, разгореться пожару по какому-либо поводу она ни разу не дала.

Как раз в то время, когда Нуржан руководила советской властью в ауле, началось строительство Чиркейской ГЭС. Мало кто верил, что Чиркей будет затоплен и окажется на дне моря. Жители, как растревоженный улей, шумели, спорили, ссорились на улочках и площади аула. Что будет с землей, садами, виноградниками, в конце концов с могилами? Приезжали агитаторы, ответственные работники, инженеры, строители, доказывли, что нет иного выхода, как переселиться, так как строится ГЭС всесоюзного значения! Жертва – жертвой, а значение стройки надо же понимать, если чиркейцы советские люди!

Я застал в ауле горцев, которые, вопреки всему, начали возводить стены, сфотографировал их как документ для истории аула.

Не без ведома Нуржан аксакалов Чиркея повезли в автобусах в Берцинав авлак (красивое поле – с аварского) и сказали: «Глядите!» А чего глядеть? Перед ними у подножья Черных гор распласталось ровное поле, которое они исходили вдоль и поперек. Специалисты уверяли, что на Красивом поле виноград, персики, абрикосы и другие культуры будут плодоносить так, что им и не снилось. И не надо будет топать к Ак-су за водой. На новом месте из кранов потечет вода, и поливай сады хоть целый день…

В общем, усилиями обкома и райкома партии, заботами местного актива – Абакар-Гаджи Омарова, председателя Совета старейшин Абдурахмана Маматмирзаева и самой Нуржан Нуцаловой удалось склонить аксакалов выбрать Берцинав авлак местом для второй родины. Однако чиркейцы выжидали, не торопились покидать сакли.

Так в спорах, а иногда в ссорах шли дни, одни трудные, а другие еще труднее. Неясно было, чем все кончится. Но тут совершенно неожиданно случилось такое, что заставило всех чиркейцев по-новому взглянуть на свое настоящее и будущее.

Вмешалась стихия. 14 мая 1970 года в Дагестане произошло сильное землетрясение. Чиркей оказался в эпицентре, где сила толчка превышала 9 баллов.

Чиркейцы

В тот день депутат Верховного Совета Дагестана Нуржан Нуцалова по служебным делам находилась в Махачкале. Попытка связаться с Чиркеем оказалась неудачной. В обкоме партии ее озадачили: «Дела в Чиркее плохи». Рано утром следующего дня Нуцалова вошла в кабинет первого секретаря райкома партии Даида Даидова, с помощью которого достала пять палаток, два рулона полиэтиленовой пленки, продукты и повезла их в аул. Она, конечно, понимала, что все это капля в море.

Природа оказалась жестокой. Тысячелетний Чиркей практически перестал существовать – был разрушен до основания.

16 мая 1970 года на площади аула собрались чиркейцы. Образовали чрезвычайную комиссию из 11 человек. Неотложные задачи по ликвидации последствий землетрясения – приобретение палаток, продуктов, топлива и многое другое – решали вместе с членами чрезвычайной комиссии Нуржан Нуцалова, председатель колхоза Эмен-Гаджи Асхабов, парторг Багаутдин Магомедов, директор школы Абакар-Гаджи Омаров.

Особое внимание – ветеранам

Пожалуй, я прерву свое повествование, так как если держаться заданной линии, то должен подробно рассказать, как чиркейцы стали переселяться в Берцинав авлак, начали строить себе жилье, разбивать огороды, как появились первые могилы на новом кладбище, как на Чиркейской ГЭС в торжественной обстановке проходил митинг, посвященный заполнению рукотворного моря, как на глазах под плач и стоны женщин под воду уходил их аул – сакли, общественные дома, знаменитая джума-мечеть, мосты, улицы, сады, мельницы, могилы героев Кавказской войны и простых крестьян, тысячелетнее прошлое чиркейцев…

Все это со своими сельчанами пережила и наша Нуржан Нуцаловна.

…В том месте, где асфальтовая дорога расходится на Буйнакск, Чирюрт и Дубки, расположился Новый Чиркей. Более 500 двухэтажных домов составляет поселок современного типа. Здесь есть средняя школа, больница, магазины, клуб, торговый центр, одна из красивейших в Дагестане мечеть. А Нуржан Нуцаловой нет сегодня с нами. В 2003 году она ушла из жизни.

 

Оказалась однолюбом

До девятого класса отец провожал Фирузу в школу, а затем с точностью хронометра встречал из школы. В общем, нельзя было девушке сделать ни шагу в сторону от той дороги, что вела из дому и домой.

В пятнадцать лет Фируза выделялась необычно красивыми чертами лица, на которое не обратить внимание никак было нельзя. Ей шили платья из иранского шелка, присылаемого из Тегерана родным дядей, работавшим врачом в посольстве СССР.

Короче говоря, Фируза негласно считалась королевой Огнинской средней школы. Как раз в это время в их дом зачастили сваты.

Сперва Ибадулла и Хаджер, ссылаясь на юный возраст дочери, легко отделывались от гостей. Когда же число сватов стало нарастать, Фирузу увезли в Дербент, где имелась единственная женская школа. Там она и завершила среднее образование. Экзамены, дающие право поступать в Ленинградский вуз, сдавали в Махачкале.

Все у Фирузы складывалось благополучно, если не считать внимание молодых людей. Только перед одним юношей она тушевалась. Звали его Зайналом. Он был внешне статным парнем, но главное – обладал вкрадчивым голосом, которым нашептывал девушке не слышанные до сих пор волнующие слова. Зайнал не был назойливым, но как-то так получалось, что он будто случайно всегда оказывался рядом – в библиотеке, в читальном зале, в студенческой столовой. Фирузе с ним было легко и спокойно. Но ни одной вольности он себе не позволял. На первом экзамене по русскому языку письменно они оказались рядом. Между дел Фируза нашла в его работе немало ошибок. Помощь соседки оказалось значительной. Зайналу экзаменаторы вывели положительную отметку. Он был счастлив безмерно и благодарил Фирузу как свою спасительницу. Остальные экзамены юноша сдал самостоятельно и выдержал конкурс.

Получилось так, что они поехали в одном поезде и в одном купе. Приехали в Ленинград за неделю до начала занятий. Их интересы как будто также совпадали. В первый же день молодые люди ходили по городу, любовались Исаакиевским собором, «Медным всадником», Мариинским театром.

Но началась учеба – и дороги Фирузы и Зайнала стали расходиться. Она, выполняя наказ родителей, налегла на учебу, а парень отметил начало занятий посещением кафе и ресторанов. Надежды на «авось» не помогли, Зайнал провалил экзамены и вернулся домой.

На втором курсе произошло событие, круто изменившее жизнь девушки. В тот день она была дежурной по комнате. А тут как на грех заболело горло, подскочила температура. Но в таких случаях заболевшую подменяли. В этот раз ни одна из девочек не захотела проявить заботу о подруге. Это объяснялось очень просто: ждали курсантов из морского училища им. Макарова. Как вы понимаете, случай чрезвычайный. И, когда в общежитие явились «женихи» вместе с «невестами», они застали неубранную комнату. Возмущению девушек не было предела. Пока моряки прохлаждались в коридоре, они быстро навели порядок, а Фирузе велели куда-нибудь деться, чтобы не мозолила глаза.

И тут, может быть, впервые дагестанка проявила характер. Одела самое лучшее платье, набросила на плечи шелковый платок, распустила волосы. Когда она зашла в комнату, где шел оживленный разговор, ее смуглая, броская красота не могла не привлечь внимание гостей. Самый высокий курсант спросил:

– Она с вами живет?

Девушки промолчали. Фируза с вызовом объявила:

– Да! Я здесь живу! – и присела на свою койку.

Начались танцы. Тот, высокий курсант, подошел к ней и, сделав легкий поклон, пригласил на танец. Это был первый танец дагестанки с мужчиной. Курсант никому из товарищей не позволил танцевать с ней, хотя почти все моряки оказались желающими.

После этого вечера Фируза не узнавала себя. Сперва ей казалось, что она назло подругам приоделась, танцевала и провожала того высокого моряка, но стоило после «до свидания» сделать несколько шагов, как она поняла, что эта встреча – ее судьба. Судьбой нашей девушки оказался Евгений Николаевич Бурлаков.

Над Ленинградом только-только начинался рассвет, как ее вызвали в дежурку общежития. Фируза не помнит, как с седьмого этажа, будто на крыльях, сбежала вниз. Ее ждал Евгений. Оказалось, что до этого часа он уже давно кружил вокруг общежития. Предложил поехали в Ломоносово.

За семьдесят километров пути успели о многом переговорить. И ему, и ей было как никогда хорошо, они весело болтали о пустяках, счастье переполняло их. И вдруг Фируза ахнула, схватилась сперва за голову, затем за сердце, торопливо присела на скамейку и выдохнула: «Забыла сдать курсовой проект по черчению». Вместо того, чтобы подбодрить, успокоить девушку, Евгений громко рассмеялся, а потом неожиданно вскочил со скамейки и сплясал несколько коленей «яблочка».

Через день в руках девушки был необходимый чертеж, сделанный руками дорогого человека. Евгений оказывал столько внимания Фирузе, что иногда ударялся в крайности. В дождь носил на руках, чтобы она не промочила ноги и не простудилась. Как-то за городом с друзьями устроили пикник. И тут выяснилось, что не хватает одного бокала. Не успела Фируза опомниться, как Евгений снял с ее ноги туфлю-лодочку, наполнил шампанским и опрокинул содержимое в рот. Удивление собравшихся перешло в шумные аплодисменты.

Бурлаков все четыре года знакомства помогал дагестанке в учебе, особенно в написании дипломной работы. На защите он не только сам присутствовал, но и привел своих товарищей-моряков. Все шло гладко. Однако один из вопросов комиссии смутил Фирузу. Она быстро пришла в себя и бойко стала отвечать. В этом месте комиссия и присутствующие на защите дружно засмеялись.

Оказывается, чтобы выручить свою возлюбленную, Евгений, забыв обо всем, начал подсказывать, тем выдав себя, кто является соавтором проекта.

Защиту диплома и свадьбу Бурлаковы совместили. Им повезло еще в том отношении, что оба получили назначение в Куйбышев, где Евгений Николаевич стал работать в конструкторском бюро А. Н. Туполева.

Через четыре года в Куйбышев приехала мать вся в черном одеянии. Оказывается, умер отец. Мать требовала, чтобы Фируза немедленно уволилась с работы и возвращалась домой. Ни мольбы, ни слезы дочери, ни просьбы Евгения Хаджер в счет не принимала, была неумолима. «Я забираю дочь, а вы можете здесь оставаться», – говорила она Евгению каждый раз, стоило ему только с просьбами обратиться к ней.

Мать и дочь ухали на поезде. Евгений не был бы самим собой, если бы не придумал что-нибудь экстраординарное и на этот раз. Когда на махачкалинском вокзале с поезда сошли мать и дочь, их с цветами встретил Бурлаков. Не трудно было догадаться, что он прилетел на самолете.

Хаджер сказала дочери:

– Чует мое сердце, что он без тебя не сумеет жить.

– Да, конечно, – хотела крикнуть Фируза, но решила, что будет лучше, если промолчит.

Счастье счастьем, но надо было думать и о хлебе насущном. Два месяца они ходили по учреждениям и предприятиям Дербента в поисках работы. Ведь кем бы ты ни был вчера, сегодня снова обязан доказывать свои права на достойную жизнь. Евгению повезло. Его пригласили главным конструктором на только что открывшийся завод «Электросигнал». И оказалось, Бурлаков – единственный специалист в области радиотехники. На глазах изумленных сотрудников он разбирал и собирал радиоаппаратуру, произведенную не только в СССР, но и за рубежом. Но при этом Евгений Николаевич никогда не подчеркивал свое превосходство, чем заслужил глубокое уважение в коллективе.

Семь лет Евгений Николаевич трудился на «Электросигнале» вместе с Фирузой. К этому времени у них уже было двое мальчиков. С ними жила и мать Евгения, которая взяла на себя почти все заботы о доме.

Фируза Ибадуллаевна по натуре лидер. И меня удивляет, как она, работая на заводе, оставалась в тени. Думаю, здесь главную роль играла любовь к супругу. Но оказалось, что все это было до поры, до времени.

Открытие Дворца культуры в совхозе «Геджух» (1982 г.)

Как-то летом, когда муж с детьми проводил отпуск у своих родителей, Фируза, не предупредив его, выехала в Геджух. Возвращалась, вновь уезжала. Он оставался один с детьми. Бурлаков, видя, как жена мечется между работой в совхозе, директором которого она стала, и семьей в Дербенте, предлагал: «Давай уедем куда-нибудь». Она ссылалась на то, что вне Дагестана не мыслит жизни, к тому же на чужбине всегда болеет. Так тянулось долго: он – в Дербенте, а Фируза будто челночные поездки совершала между двумя пунктами, чтобы в конце концов осесть в Геджухе. И надолго.

Фируза Ибадуллаевна Бурлакова (1982 г.)

Жизнь ее раздвоилась, зато была регламентирована до мелочей. Фируза Ибадуллаевна с головою ушла в работу, не замечая времени. Всю свою энергию и любовь она отдавала совхозу и его людям. И добивалась многого, чем удовлетворяла честолюбивые планы женщины-лидера.

На виноградных плантациях совхоза

Дети жили то с матерью, то с отцом. Вокруг много языков, а глаз – еще больше. Уберечься от сплетней и пересудов никто не может, будь ты трижды святым.

Фируза Ибадуллаевна пришла к судье и поинтересовалась: «Мне нужен развод с мужем. Можно ли это сделать без суда?» – «Можно». Судья поинтересовался: «Вы, наверное, претендуете на квартиру?» Когда она шла к судье, у нее было из рук вон плохое настроение, а тут совершенно неожиданно засмеялась. Нет, она не претендовала ни на квартиру, ни на вещи, а просто хотела узаконить то состояние, которое тянулось последние годы.

Ф. И. Бурлакова с сыновьями

…Была осень. Был особенно удачный год по рекордному сбору винограда. На торжества приехало много гостей, в том числе из столицы республики.

Фируза Ибадуллаевна, только что отчитавшись, устало присела в президиуме, как ее вызвали в холл Дворца культуры. Там из угла в угол шагал ее Евгений. Оказалось, приехал попрощаться. Этот час когда-нибудь должен был наступить. Говорили самые простые слова:

– Как живешь?

– Ничего.

– А ты как?

– Тоже ничего. Как с планом?

– Как раз сейчас подводим итоги! Может, зайдешь, послушаешь?

– Спасибо, мне этого только не хватало.

– Вот дура, чего это я предлагаю тебе!?

– Ничего не дура. Это твое второе «Я».

Паузу нарушила Фируза Ибадуллаевна:

– Я сама создала семью, сама же ее и разрушила.

Это был приговор им обоим. Из зала слышались приглушенные звуки аплодисментов. На дворе угасал осенний день, насыщенный ароматом густо посаженных цветов вдоль ограды дворца.

Пока Фируза возвращалась от входных дверей в зал, он глядел ей вслед. Она не оглянулась. Евгений постоял еще минуту и решительно двинулся к выходу.

Наша героиня после выхода на пенсию осталась в Дербенте. С ней живут внук, внучка, навещают сыновья.

Фируза Ибадуллаевна оказалась однолюбом. Она ни за какие блага на земле не захотела кого-либо представить на месте Евгения Бурлакова.

 

Высокий подвиг души

Жила-была девочка. Звали ее Аминат. Девочка играла со своими сверстниками, бегала по улочкам аула, мастерила куклы с бабушкой, помогая по дому – растопить печь, погнать скот до окраины села.

Так тянулось до конца дня, пока Аминат не взобралась на макушку легендарной горы. Оглянулась и замерла. Далеко внизу, разбросав свои сакли, как спичечные коробки, таинственно молчал Харбук. Набежали тучи, загремел гром, но Аминат все не спускалась с горы.

Картина потрясла девочку, она будто оцепенела, а придя в себя, написала стихи о родном ауле.

На пути к творчеству происходили невероятные события, неожиданные ситуации, когда приходилось до ссадин, до крови разбивать локти и колени, от слез краснели глаза, но жизнь дарила свою улыбку.

Однажды Аминат еще в школе раскрыла свою тайну учителю, который также баловался стихосложением.

– Просто ужас! – говорила она. – Что ни пошлю в газету, все возвращают обратно.

– А со мной никогда такого не случается, – похвалился старший.

Аминат думала, что стихи учителя замечательны, поэтому их печатают. Дело оказалось гораздо проще.

– Я просто не пишу обратного адреса, – объяснил тот.

Так Аминат делала для себя маленькие открытия.

Как-то она из города приехала в Харбук, обошла старших, знакомых и заперлась дома. Ни на вечеринки, ни на булка, ни на свадьбы шагу не делала. Давняя подруга, доярка Патимат, прорвавшись в ее «крепость», недоумевала:

– Что с тобой, Аминат, превратилась в былинку, под глазами синяки. Что ты делаешь целыми днями?

– Пишу книгу.

Подруга не могла успокоиться от смеха и, наконец, произнесла:

– Вот чудачка! Зачем так страдать? За два рубля в нашем кооперативе можно купить не одну, а несколько книг да еще сдачи получить.

Но однажды случилось такое, что несказанно обрадовало Аминат.

– Вы впервые в нашем ауле? – спросила ее незнакомая женщина.

– Да, – ответила Аминат. – А что?

– А то, что вам повезло. Понимаете, в наш аул, где нет ни телевизоров, ни кино, приехала Аминат Абдулманапова и будет читать свои стихи. Но если вы еще не купили билет, вам придется слушать ее стоя.

– Да, не везет мне, – улыбнулась поэтесса и добавила: – Везде, где выступает эта чертова Аминат, мне приходится стоять!

Однако жизнь наша – не ковровая дорожка, усыпанная розами. Рано ушла из жизни мама Айшат:

– Отец мой, – рассказывает Аминат, – не читал мудреных книг да и писать как следует не мог.

Не умирает тот, кого помнят. Я представляю, как один харбукец говорит другому:

– Иду зачерпнуть воду и помолиться у родника Абдулманапа!

Я представляю, как молчат старики. Какой простор для раздумий даже в одном только слове «молчат». Или вот:

Их, этих жемчужин, легион. С каждой страницы ее книг на читателя любовь обрушивается водопадом.

Я желаю, чтобы наша поэтесса никогда не достигла бы вершины Олимпа. Нет, друзья мои, я не оговорился, ибо с вершины всегда начинается спуск.

Пусть, как в далеком детстве, эта красивая женщина с не менее красивым именем – Аминат взбирается на очередную вершину, чтобы не терять из виду ни своих прекрасных детей, ни великолепного мужа – аварца из Харбука, вдохновившего ее на высокий подвиг.

 

Договоренность со временем

Много лет назад мне попался на глаза пожелтевший от времени листок с мягким профильным портретом девушки и шестью четверостишиями ее стихов. Признаюсь, мне стыдно, что я не увлекаюсь стихами и далек от них, как Северный полюс от Южного.

А тут, как бы между прочим, пробежал глазами строки и замер. Это же надо! Если в капле морской воды отражаются цвет, вкус и запахи целого океана, то в 24 строках Джаминат-ханум, где главный герой муравей-бродяга, открылся для меня потрясающий мир человека:

У Джаминат Керимовой особая договоренность со временем, со Временем с большой буквы, и не было у нее, на мой взгляд, за всю жизнь минуты, когда хотелось бы отключиться, отбросить все в сторону, оттого что ей до чертиков скучно и тоскливо.

Джаминат Керимова

Живя в Тарках, она не изнывала от аульской скуки. Время от времени возвращается в родной аул, как возвращается вода в пересохшее русло реки. Любит слушать звуки сельского летнего вечера, когда с Тарки-Тау тянется домой скот, когда запахи родного гнезда вызывают вереницу забытых воспоминаний и выпавшие из памяти подробности беззаботного детства.

Я уловил в ней одну особенность – большую проницательность. Посмотрит тебе в глаза – и будто открытую книгу читает. Как будто знает она какую-то главную правду, которую непременно хочет поведать людям, нам с вами.

Но жизнь – не сказка с благополучным концом. Внешне, насколько я заметил, она все делает легко и без нажима, однако за всем этим чувствуется железная воля.

Кажется, Анна Ахматова сказала, что нет поэтов начинающих, средних, высоких, молодых, старых. Или ты поэт, или не поэт.

Если сегодня среди нас присутствовала бы королева русского стиха, то, уверен, она недрогнувшей рукой подписала бы любой документ, что наша Джаминат – поэт в самом высоком смысле этого слова.

 

Не перевелись красавицы…

Не перевелись красавицы и в наши дни. Их можно найти в любом ауле, любом селе целый букет. Чем хороша жизнь? Природа красотой одаривает человека, не задумываясь: из какой ты семьи, богат или беден, умен или глуп, родился первым или десятым, родители твои из элиты или рядовые граждане. Во всем этом имеется глубокий смысл, если хотите – демократизм.

Я же, не вдаваясь в философию загадок природы, хочу назвать красавиц одного населенного пункта. Возьмем хотя бы Верхнее Казанище, находящееся у подножия Гимринского хребта, в десяти километрах, если ехать из Буйнакска на юг.

Разумеется, в этом ауле конкурсов красоты никогда не проводили, но кое-что о местных чародейках мне удалось разузнать.

Самой красивой в селе считалась Шамала Саадулаевна. Он имела точеный носик, брови, как расправленные крылья ласточки, матовый цвет лица, как слоновая кость. Даже дети засматривались на Шамалу, а уж о взрослых и говорить нечего.

Красивая девушка – вызов подругам, но все они, будто сговорившись, прощали Шамале эту красоту из-за чрезвычайной скромности девушки. К тому же второй такой аккуратистки в Казанище не знали. В доме идеальный порядок, чистота, со вкусом расставлены вещи и мебель. Некоторые мужья, не называя имя Шамалы, упрекали своих жен в неряшливости и безвкусице.

И вот эта красавица после окончания седьмого класса доила коров, полола кукурузу, согнувшись в три погибели на колхозном поле, собирала в ведро огурцы и помидоры.

Сердце ее выбрало Казакмурзу Бекеева – симпатичного, толкового парня, учителя математики местной школы. Счастливее их, наверное, на свете не было пары. Но жизнь распорядилась по-своему.

В 1943 году в Верхнем Казанище свирепствовал брюшной тиф, унесший жизни более 50 человек. Умерла и Шамала. Казакмурза был мобилизован в армию, домой ему вернуться не довелось.

Как бы в тени Шамалы, пока та была жива, находилась другая красавица из Верхнего Казанища – Бежев Исмаилова. Кроме привлекательной внешности, она имела косы до пят. Как только Бежев появлялась на сельской улочке, все лица, будто подсолнух к солнцу, поворачивались в ее сторону. Отдав всю силу и красоту работе в колхозе, Бежев Исмаилова скончалась в 1991 году в возрасте 81 год.

Ни одно торжество, ни одна свадьба, ни один концерт не обходились без участия еще одной «Моны Лизы» из Верхнего Казанища – Маржанат Белякаевой.

Когда в войну казанищенцев везли в Гори, их своим пением и игрой на гармошке сопровождала Маржанат. Оставшиеся в живых земляки не могли без слез на глазах вспоминать эту поездку осенью 1941 года.

Из богатой событиями жизни Белякаевой хочу отметить следующее. В 1991 и 1992 годах она совершила хадж в Мекку, а в октябре 1992 года со своим мужем, двумя сыновьями и четырьмя дочерями привезла в родной аул 10 тонн первосортной муки, чтобы раздать инвалидам, участникам войны и малоимущим. Воистину, красота – не только то, что отражается на лице, в лебединой шее, изгибе спины, она проявляется и в поступках людей…

На вопрос о том, есть ли в ауле в наши дни красивые девушки и женщины, казанищенцы отвечают в том смысле, что, конечно, красавицы не перевелись, но лучше воздержаться и не называть их имена, поскольку не та красавица, которая красива, а та, что кажется единственной в мире. Нечаянно можно обидеть многих девушек, которые могут показаться кому-то не столь привлекательными. Как говорится, на вкус и цвет товарища нет.

И я с казанищенцами вполне согласен… За годы своих путешествий по Дагестану мне пришлось побывать во многих населенных пунктах республики, и в каждом из них я встречал не только героев, поэтов, долгожителей, но и необыкновенно красивых людей. И что замечательно: чем дальше идет время, там их становится все больше и больше.

Воистину, не перевелись красавицы у нас, как и в старину, когда пели о джигите: «…Любил красу природы дикой и дев роскошных красотой».

 

«Стремясь к сердцам сквозь молнии и гром»

Много на земле жило людей, которые делали жизнь прекрасней, и среди них достойное место занимала Мариам Ибрагимова – славная дочь Дагестана и России.

Эта великая женщина многие годы была обделена вниманием дагестанцев в силу того, что жила вдали от родного края. Однако Мариам сумела, живя не в Дагестане, вернуть имама Шамиля своему народу.

Родилась Мариам Ибрагимовна в 1918 г. в селении Хуты Лакского района Республики Дагестан. По матери Мариам Ибрагимова – правнучка Василия Ивановича Пущина, декабриста и лицейского друга А. С. Пушкина. Земной путь Мариам Ибрагимовны закончился в 1993 году.

Отведенное ей Всевышним время Мариам сумела совершить подвиг. Сама жизнь Мариам – удивительный роман!

Мама Мариам, Прасковия Васильевна, встретила и полюбила дагестанского горца Ибрагима Давыдова и, бросив все, пошла за ним, приняла ислам и уехала в Дагестан. Счастливая жизнь продолжалась недолго. Рано умер отец, опекать Мариам стали родственники.

Мариам Ибрагимова

Мариам окончила медучилище и стала работать фельдшером в горных аулах, где снискала славу замечательного человека. В годы войны ее назначили директором Дома инвалидов в городе Буйнакске, куда привозили раненных на фронте бойцов.

Затем она окончила мединститут и проработала 30 лет врачом в санатории «10 лет Октября». Активно занималась научной работой, искала методы борьбы с раком. Казалось бы, этого достаточно, но нет!

Мариам успевает писать романы, повести, стихи, изучать историю Кавказской войны. Логическим завершением ее литературных и исследовательских трудов стал исторический роман «Имам Шамиль».

В разное время по-разному относились к имени великого имама. В трудное время, когда Шамиля считали английским и турецким шпионом, Мариам шесть раз переписывала роман вручную, чтобы сохранить для потомков имя национального героя Дагестана.

Литературное наследие Мариам – это 15 томов и множество удивительно красивых картин, куда вложена душа поэтессы и дочери Дагестана и России. В разные годы в Махачкале и Москве выходят ее произведения – сборник «Звенел булат», документально-историческая повесть «Охотник Креселидзе», романы «Туман спустился с гор», «Мал золотник». Она – автор книг, в которых отражена нелегкая борьба горцев за лучшую жизнь, дружба людей разных национальностей.

Мариам искала в жизни правду, и она стала писателем. Писателем не для славы и громкого имени, писателем-реалистом! При всей своей занятости она понимала, что, прожив жизнь, человек помимо своего творческого наследия, кому дарована Всевышним такая возможность, должен еще оставить после себя того, кто достойно продолжит его дело!

Обращаясь к сыну, Мариам пишет:

Она не ошиблась, сын достоин ее памяти, и это то, что от него ждала мать. Рустам достоин памяти великой мамы. Его усилиями изданы книги, которые представляют миру нашу славную землячку. Очень интересно наблюдать, как о Мариам Ибрагимовне отзываются современники, ее коллеги и просто люди, имевшие счастье быть рядом с ней в те годы, когда творила Мариам. Великий Расул Гамзатов писал, что творчество Мариам – для многих открытие. Сильная женщина – и характером, и талантом своим, и любовью к людям. В ней текла мужественная кровь горцев и благородная кровь русских дворян:

Достойная дочь двух народов, она впитала в себя лучшее, что можно было взять, и предстала перед людьми во всем своем величии!

Известный дагестанский писатель Магомед Бутаев писал: «Мариам – горянка больше, чем некоторые живущие высоко в горах!» Он видел в ней женщину-врача, благородного и мужественного писателя-историка, не смирившегося, как многие мужчины, с клеветой на память предков!

«В стихах ее – глубокая любовь к родному краю, заснеженным горам, каменистой Лакии. Читая ее, всегда чувствую материнский зов родной земли. Не этот ли Божий дар, истинный талант?» – пишет писатель, заслуженный деятель искусств Дагестана Казбек Мазаев.

В этом вся загадочная, отважная, нежная и талантливейшая Мариам.

«У меня вечная боль в сердце за то, что мы ее не оценили при жизни. Ее человечность, ее любовь к Дагестану, к людям трудно переоценить. Мы были черствы к ней – это непростительно», – сказала великая поэтесса Республики Дагестан Фазу Алиева.

 

Фундамент ее жизни

Когда горцы строят дом, они долго ищут камни для фундамента. Молодые вместе со старожилами обходят места, где можно найти выносливые и крепкие породы камней. Ведь прочность дома зависит от фундамента, он должен выдержать десятилетиями и веками стены, этажи, крышу. В таком доме, после того как воздвигнуты стены, фундамент не подведет. Он там, глубоко, понимает свои обязанности, свою миссию, что он воздвигнут на века. Он – крепость и сила, уверенно держит на себе тяжесть стен и крыши и все природные катаклизмы.

Хамис Казиева

В каждом малом и большом учреждении и во властных структурах тоже есть такие люди-фундаменты, знающие все и несущие на себе все малое и значимое. Их почти не видно, о них не пишут книги, очерки, их не показывают по телевидению, но ни один час без них не обходятся. Потому что они все знают, и ничто не ускользает от их зоркого взгляда. Таких людей можно назвать солью земли.

Могла ли я предугадать тогда, в 1968 году, увидев в газете фото молодой, стройной и красивой женщины, что между нами в дальнейшем появится такой радужный мост, который одним концом упирается в мое сердце, а другим – в ее. Я мечтала увидеть ее и потрогать эту заветную Звезду Героя вместе с орденом Ленина. На первый случай я вырезала из газеты ее снимок и положила между страницами записной книжки. Дополняя свои записи, я каждый раз останавливала взгляд на ее газетном снимке и находила что-то новое, ранее не замеченное. В ее лучезарном облике преобладал какой-то неуловимый свет. Я долго не могла понять, что это, и вдруг, как солнечный луч пробивает темную тучу, ясно и четко увидела в ее образе такую раскрепощенность и абсолютную свободу, что на ум пришли слова:

Не всем дана свыше эта неукротимая свобода. Такая свобода сплетена из лучших качеств характера. Прежде всего она утверждает веру в себя, в свои силы, будто стучит во всей крови: «Я смогу, я сделаю это!». Свобода натуры дает человеку возможность выбора своей тропинки, какой бы эта тропинка ни оказалась каменистой или колючей, помогает одолевать невзгоды и уверенно идти к своей цели.

Свобода и раскрепощенность вложены в натуру многих женщин гор. Но не все родители понимают значение этих качеств для становления личности. Они, часто читая детям назидания за назиданиями, незаметно убивают в них ростки самостоятельности и свободы, стараясь направить их – повторить свой закабаленный рутиной жизненный путь.

Хамис Абдусаламовне очень повезло с родителями. Они никогда не ограничивали ее желания и мечты, наоборот, внушали ей, что она все сможет, если стараться и если сердцем и душой любить то, к чему стремишься. Но у стремления должны быть благая цель и мечты, в один момент мечты могут лопнуть, как воздухом надутые шары, если не научиться трудиться. «Только труд возвышает человека и в собственных глазах, и в сознании людей. Надо надеяться только на себя», – часто повторял отец, закрепляя свои уроки пословицами, поговорками, притчами и примерами из жизни.

Хамис Абдусаламовна запомнила все отцовские мудрости. Не только она их знала, но и все близкие люди, друзья. Он пользовался большим авторитетом, был примером для многих сельчан. У них в семье был свой метод воспитания – ни отец Абдусалам, ни мать Патимат никогда не повышали голос на детей. Легко ли было в те тяжелые годы воспитывать семерых детей? Время было трудное, но в доме не смолкали смех, шутки, всегда царил порядок. Все, от самых маленьких до старших, учились легко, трудились усердно. Каждый разговор в семье, каждая беседа родителей всегда переходили к теме труда. Они воспитывали в детях трудолюбие личным примером, строгим контролем, старались подчеркивать результаты стараний детей, хвалить за успех.

Хамис всегда молча и почтительно слушала отца, ни одно его золото мудрости не падало впустую, его уроки остались в сердце Хамис навсегда. Она часто вспоминала его слова: «Ты должна, Хамис, быть первой во всем. Но это нелегко, для этого надо много трудиться. Как говорят горцы, труд – это бальзам, лекарство от всех недугов и путь к успеху. Он излечивает бедность, изгоняет лень и вливает в человека любовь к жизни, ко всему прекрасному, а прекрасное – это жизнь».

В их большой, дружной семье никогда не говорили о мелочах, главным достоинством семьи было умение довольствоваться тем, что есть, даже немногим, они умели радоваться жизни. Абдусалам нередко рассказывал детям историю Дагестана, о тех, кто, уходя в землю, оставлял здесь доброе имя, следы мужества. Он ценил традиции и обычаи гор, этому учил и детей. Хамис никогда не было скучно, потому что дружила с книгами, читала много, это превратилось в страсть. Эти друзья никогда ее не подводили, и в своей Усише, и учась в Дербенте, она всегда выделялась своей начитанностью и широким кругозором. Ее детство выпало на трудные военные и послевоенные годы, и она умела молча переживать невзгоды, которые выпали тогда на долю ее земляков.

С годами она стала во всех отношениях свободнее, она сама ковала свою жизнь, родители не мешали ей, а, наоборот, радовались и поддержали дочку, когда она решительно объявила о своем желании поступить в Дербентское педагогическое училище. Окончив училище, она вернулась в родной Акушинский район, стала воспитателем детского дома. Первые дни Хамис не могла спокойно смотреть на этих детей. Познавшая на себе родительское внимание и материнские ласки, она по-настоящему переживала, видя в глазах сирот глубоко затаенное страдание, поэтому старалась максимально выкладываться, даря детям ласку, заботу и внимание, чтобы рассеять боль в маленьких, неокрепших сердцах.

На этой работе Хамис сразу повзрослела. Вспоминая, как растила ее мать, она старалась окружить всех материнской любовью и теплотой. Она всецело принадлежала этим беззащитным и одиноким детям. Если случалось, что кто-то из детей заболеет, молодая воспитательница проводила бессонные ночи у постели больного. Дети поначалу вели себя замкнуто, тяжелый и какой-то взрослый, совсем не детский взгляд их глаз не подпускал близко к себе никого. Оттаивали дети долго, но старания и самоотдача работников детского дома, их неподдельная любовь и забота сделали благотворное дело. Они поняли, что их здесь любят, стали подходить к Хамис, делиться с ней, рассказывать о сокровенном.

Хамис полюбила свою работу, видела ее плоды, набиралась профессионального, житейского опыта. И всегда мечтала, строила планы на будущее.

Она решила поступать в Дагестанский женский учительский институт. Отец поддержал решение дочери, потому что тогда район нуждался в специалистах с высшим образованием. Хамис выбрала профессию педагога, стала учителем русского языка и литературы. И, впервые переступая порог института, вспомнила слова отца: «Помни, что ты должна быть первой, а это нелегко. Не пускай время по ветру, труд, еще раз труд. Мой дед любил повторять, что труд подливает керосин в потухающую лампу, и она снова освещает все вокруг, а керосин жизни для человека – трудолюбие. В жизненной арбе должны быть три скакуна – труд, вера в себя и стремление к знаниям».

Эти уроки она усвоила сызмальства. И уже на первом курсе за отличную учебу ей вручили собрание сочинений ее любимого писателя Льва Толстого. Она старалась не выпячиваться, мало разговаривала, много читала и занималась, вела записные книжки, куда заносила свои впечатления, умные высказывания, полюбившуюся притчу, наставления преподавателей. Она училась учиться и побеждать. Это придавало уверенность в себе и окрыляло на будущее.

После окончания института Хамис Абдусаламовна год работала учительницей в селе Сабнова Дербентского района. Рано вставала и пешком шла за несколько километров, добираясь до школы. По пути любовалась небом, землей, величием гор, каждой травинкой и цветком. В эти ранние часы, когда она наблюдала пробуждение природы, душа ее наполнялась чем-то вдохновенным, ее переполняли чувства необъяснимого подъема, счастья, гордости за этот горный край, за эту землю, рождались светлые мечты.

Но даже в мечтах Хамис Абдусаламовна не видела себя будущей знаменитостью, что она будет примером для подражания сотням дагестанских женщин, что к ней придет известность. У нее всегда были земные мечты и реальные планы. Через год ее перевели в Дербент, где она проработала два года. В классах, где она преподавала, всегда была жесткая дисциплина. Постоянные требовательность, строгость, профессионализм, материнская забота и любовь к детям давали свои плоды. Дети очень старались, несмотря на строгость, ученики любили и уважали ее. Ее похвалу они принимали как награду.

Где бы она ни работала, душа ее была в горах. И вернулась она в горы с полными сердечными хурджинами, глубокими познаниями и богатым опытом. Замужество оказалось неудачным, и развод она переживала мужественно, в этом ей помогали близкие. Находила спасение в любимой работе, чтении любимых авторов. Конечно, поддержка односельчан притупляла обиды.

Когда построили в Усише интернат горянок, никто не сомневался, что возглавить его должна Хамис Абдусаламовна Казиева, потому что люди ее хорошо знали, она уже давно пользовалась не только уважением, но и авторитетом. Все ступеньки жизненной лестницы она прошла без чьей-либо помощи, самостоятельно. Может быть, иногда ей приходилось идти босиком по разбитому стеклу, но ни один человек не слышал ее стона, сожаления: зачем мне нужно было выбирать такую колючую тропинку? Наоборот, она постоянно говорила своим ученикам и друзьям о величии добра, о том, что на земле остаются только доброе имя и добрые дела человека.

Помогать другим было ее второй натурой, она спешила к тем, кому нужны ее слово, дело. И к ней пришло всеобщее признание. В районе ее не просто любили, ее обожали. Если нужно было развязать какой-нибудь трудный житейский узел и решить нелегкую проблему, говорили: «Надо посоветоваться с Хамис Абдусаламовной». О ее успехах в работе по становлению интерната горянок узнали в республике, стране. Она была удостоена почетного звания «Заслуженный учитель школы ДАССР», ее избрали депутатом районного Совета народных депутатов. Школа-интернат стала тем учебным заведением, куда приезжали со всей республики за опытом. Она разрабатывала новые методы, чтобы заинтересовать учащихся, ее организаторские способности проявлялись с особой силой, она сумела в итоге создать работоспособный коллектив единомышленников. Ненормированный рабочий день, бессонные ночи над планами и проектами, умение управлять людьми и помогать им плодотворно работать, полная самоотдача – вот слагаемые ее успеха.

Все село, район и республика ликовали, когда, признав труд учителя, Хамис Казиевой было присвоено высшее звание Родины – Героя Социалистического Труда с вручением медали «Серп и молот» и ордена Ленина. О ней узнала вся страна, о ней заговорили, ею стали интересоваться, к ней стали приезжать из других регионов страны за опытом.

Руководители республики давно приглядывались к ней, следили за карьерой, видели ее недюжинные организаторские способности, профессиональный талант, понимали, что это человек большого полета. Ей предлагали разные должности районные власти. Она отказывалась: «Я на своем месте и уже не смогу жить без детей и школы».

Вскоре Хамис Казиеву избрали депутатом Верховного Совета СССР. Затем предложили должность секретаря Президиума Верховного Совета ДАССР. Она долго колебалась: «Боюсь, не потяну». «Боишься – значит, в тебе сильно развито чувство ответственности, – говорил отец. – Ты там нужнее, дочка, и ты справишься, я уверен, но смотри, ты и там должна быть первой, примером служения людям, которые доверяют тебе».

К ней обращались избиратели с надеждой и верой, что она их проблемы доведет до логического завершения. Достаточно отметить, что по ее апелляции семнадцать человек были помилованы. Разве есть добро, равное сохранению жизни человека?! Ее фамилия стояла под важнейшими документами Президиума Верховного Совета ДАССР.

Когда меня народ избрал депутатом Верховного Совета ДАССР, я слабо разбиралась в депутатской деятельности. Многие начинающие депутаты, видимо, нуждались так же, как и я, в консультациях. Я решила поучиться у Хамис Абдусаламовны и пришла к ней со своими вопросами. У нее в кабинете уже сидели три депутата, она давала им консультации и советы. Увидев меня, она встала. Передо мной стояла стройная, высокая, в простом строгом платье женщина, ее лучезарная улыбка освещала все вокруг. Я смотрела и видела перед собой не измученную трудностями женщину, а абсолютно счастливого человека, такого борца и бойца, который заслуженно за свой труд получил Звезду Героя. Хамис Абдусаламовна поражала своей скромностью, неоспоримой эрудицией, трудолюбием, добротой, готовностью в любое время протянуть руку помощи другому человеку, кристальной честностью, чистотой помыслов, требовательностью к себе, пунктуальностью. Каждый законопроект, принятый на сессиях Верховного Совета республики, Хамис Казиева неоднократно штудировала, можно сказать, изучала под микроскопом, пропускала через свое сердце, и только тогда он направлялся на обсуждение к депутатам.

Как депутат Верховного Совета ДАССР четырех созывов, я была ее вечной ученицей. Я никогда не выступала на сессиях без советов Хамис Абдусаламовны. И тогда у меня появлялась уверенность в правоте своих предложений и мыслей. Несмотря на то, что в это время я уже была довольно известным человеком, я не боялась прибегать к ней с вопросами: «Хамис Абдусаламовна, помогите, вот тут я ничего не понимаю». Если бы вы знали, как спокойно и доходчиво она объясняла смысл вносимых на обсуждение сессии законов. Действительно, она учитель от Бога, и, видимо, я тоже была неплохая ученица. И как результат моей активности и компетенции уже в двух созывах меня избирали заместителем Председателя Верховного Совета ДАССР.

Древнекитайский мыслитель Конфуций сказал: «Учитесь так, словно вы ощущаете нехватку знаний, и так, словно вы постоянно боитесь растерять свои знания». Эти золотые слова полностью можно отнести к Хамис Абдусаламовне.

Чтобы по-настоящему, как говорится, сердечно полюбить Хамис Абдусаламовну, ее надо хорошо знать. Сколько в этой хрупкой женщине крепко спрессовано: трудолюбие, эрудиция, она знает наизусть много стихов дагестанских и русских классиков, сколько в ней добра и доброжелательности, трудолюбия и чистоты! Где бы она ни была, на какую бы высокую вершину ни поднялась, она всегда соблюдала обычаи родных гор, где с самого детства прививают детям нравственные принципы, в которых заложены каноны человеческого духа. И душа по капельке, по искорке строит дом своей души.

Она и ныне та же Хамис Абдусаламовна, которая охвачена мечтами. Эти мечты у нее всегда превращаются в конкретные дела, потому что она трудится неустанно и учит трудиться других. Ее знания никогда не были стоячим озером, а были бурной рекой, которая своим мужеством и жаждой красоты перепрыгивала любую скалу, мешающую ее бурному движению. Отец ведь недаром дал ей еще в детстве ключ, при помощи которого мечты превращаются в дела, потому как труд – всему голова.

И сегодня Хамис Абдусаламовна востребована жизнью и людьми. К ней обращаются за советами, она так же скрупулезно, по нескольку раз, читает каждую строку законопроекта и других документов. Ее трудолюбие фантастическое, за это народ в благодарность дарит ей любовь и уважение. Известно, что народ – это сердце и душа страны, и она любит его сердцем и душой. Несмотря на то, что Хамис Казиева всегда находилась на ответственных постах, она остается, как и прежде, простой, доступной, всегда благожелательной и внимательной к каждому.

Я не для красного словца начала свой очерк с описания фундамента, поэтому не буду останавливаться на судьбах ее двух прекрасных дочерей, внуков и внучки. Они – как мать и бабушка – воспитали высоконравственных, трудолюбивых детей – свое продолжение. Когда говорю о Великой Женщине, всеми любимой Хамис Абдусаламовне Казиевой, на ум приходят слова великого поэта современности Е. Евтушенко:

А они, последователи, у Хамис Абдусаламовны есть, и их очень много. Я думаю, если собрать всех учеников, тех, кому она дала путевку в жизнь, то они не поместятся на нашей главной площади, займут еще и центральные улицы.

Добрый след на земле – это ее благодарные ученики. Этот след зиждется на крепком фундаменте, созданном Хамис Казиевой.

 

Женское лицо дагестанской литературы

Фазу Гамзатовна Алиева родилась в селении Гиничутль Хунзахского района. Она автор более 80 поэтических и прозаических книг, которые были переведены на десятки языков мира. Это поэтические сборники «Родное село» (1959), «Весенний ветер» (1962), «Радугу раздаю» (1963), «Мгновенье» (1967), поэмы «На берегу моря» (1961) и «Тавакал, или Отчего седеют мужчины», романы «Судьба» (1964) и «Родовой герб», «Восьмой понедельник» о жизни современного Дагестана.

Стремительная общественная и политическая карьера этой поэтессы, начинавшаяся еще в советскую эпоху, типична для того времени. Закончив в свое время Дагестанский женский педагогический институт, Фазу 4 года проработала учительницей в школе. В 1962 году она получила диплом Литературного института имени М. Горького (Москва), что позволило ей стать редактором Дагестанского учебно-педагогического издательства. С 1971 года она – главный редактор журнала «Женщина Дагестана».

Фазу Алиева

В течение 15 лет Фазу Алиева была заместителем Председателя Верховного Совета Дагестана. Ее биография пестрит громкими званиями и наградами: в 1971 году она – председатель Дагестанского комитета защиты мира и Дагестанского отделения Советского фонда мира; член Всемирного Совета мира, награждена двумя орденами «Знак Почета» и двумя орденами Дружбы народов, орденом Святого апостола Андрея Первозванного (2002); удостоена золотой медали Советского фонда мира, медали «Борцу за мир» Советского комитета защиты мира и юбилейной медали Всемирного Совета мира, а также почетных наград ряда зарубежных стран. Фазу Алиева – председатель Союза женщин Республики Дагестан, академик Национальной академии наук Дагестана, Академик Международной академии по культурным связям… Наконец, она первая женщина в СССР, получившая звание народной поэтессы в молодом возрасте (в 33 года), и первая дагестанка, чье имя вошло в Книгу выдающихся женщин мира. Кажется, нет высоты, нет вершины, которые бы не покорила эта горянка.

Вручение В. В. Путиным Ф. Г. Алиевой в Кремле ордена Андрея Первозванного

Но это лишь внешняя сторона ее жизни, насыщенности которой хватило бы не на одну биографию.

Уникальность Алиевой – в ином: каждую строчку ее произведений отличает неповторимый национальный колорит без нарочитой экзотики и «псевдонародности», а также предельная – подчас и запредельная! – откровенность и страстность изложения, схожая с исповедью.

Если определить главную тему творчества Фазу Алиевой, это, несомненно, любовь: «Любовь – это сильное оружие. Я расскажу лишь о любви к моим близким. Для меня нет ничего ближе, чем они! Мои сыновья, их дети – это частичка меня! Я никогда не забываю о них и они обо мне… Любовь – это окрыленность, это самое характерное в моём творчестве, любовь – это вдохновение».

У поэтессы своя, четко выраженная человеческая и гражданская позиция: она впитала всю экспрессивность и самобытность аварского народа и одновременно проповедует интернационализм как единственный для Дагестана путь к спасению и развитию. Фазу Гамзатовне принадлежат такие слова: «С годами я всё больше и больше начинаю любить жизнь, одно только желание витает в голове: Жить бы! Жить бы! Жить бы! Рядом с вами, дагестанцами. Мы не должны делить себя на аварцев, даргинцев, лакцев, кумыков – для меня это совершенно не имеет значения, а важны человеческие качества. …Я всегда верю, люблю и хорошо думаю обо всех людях, потому что не умею иначе…».

Наша Фазу

Манера повествования Фазу Алиевой эмоциональная, почти экзальтированная, но никогда не найти в ее произведениях и намека на конфликтность: напротив, она настойчиво призывает своих земляков и людей вообще к миру без войн и агрессии. Кому, как не ей, не единожды становившейся матерью и проводившей своего старшего сына на войну в Афганистан, было знать всю боль и тоску материнского сердца! Случилось так, что ее сын погиб, вернувшись с этой страшной войны: «Сейчас я даже не могу вспомнить, как случилось, как моя боль стала переливаться в строчки, становясь стихами, знаю лишь то, что если б не раскрыла в этих стихах своего сердца, я б вскрыла себе вены. Но я смогла подняться из тёмной безысходности, побороть своё отчаяние. Моё сердце всегда болит за всех, не только за сыновей и внуков, но и за друзей и близких, за весь Дагестан».

Ее творчество и ее, такое по-женски понятное и одновременно мужественное сердце напоминают тот самый «малый огонёк», который отважно борется с надвигающейся отовсюду тьмой:

 

«Живи ради людей!»

Имя Муи Гасановой, пожалуй, известно всему Дагестану.

Ее голос зазвучал тогда, когда, казалось, уже закончилась эпоха не просто талантливых, а легендарных певцов. Цветастый огромный платок; то звенящий, то затихающий, словно живой, бубен в руках; неизменно живое (всегда без «фанеры»!), потрясающее до самых основ звучание голоса, напитанного колоссальной энергетикой гор и неподражаемого природного темперамента, – таков образ аварской певицы, ставшей легендой еще при жизни. Пела она чаще всего без микрофона, но голос ее был слышен в любом конце зала, в любой аудитории, даже на сельской площади…

Родилась Муи Рашидовна в Гунибе, неоднократно воспетом Расулом Гамзатовым. Родители ее – выходцы из Чоха; отец хорошо пел и играл на мандолине, чунгуре, пандуре, зурне, и маленькая Муи росла в атмосфере чохских, гунибских и иных песен: чаще всего это были чанки – шуточные, лирические народные напевы. В Гуниб тогда съезжались художественные коллективы из разных селений, регулярно проводились межрайонные фестивали культуры и торжественно отмечались бесконечные Дни животноводов, пахарей, садоводов, доярок…

Муи Гасанова

Кроме того, сама природа в Гунибе располагала к творчеству: величавые горные кручи, звонкие и стремительные ручьи, парящие в небе орлы… Все эти звуки, оттенки и впитал мощный голос Муи. Под стать им и ее характер – гордый, бескомпромиссный и в то же время неукротимо жизнелюбивый и обаятельный.

Муи Гасанова и Расул Гамзатов

Муи стартовала как активная участница школьной самодеятельности, а потом и как директор районного Дома культуры, неизменно сопровождая свое пение игрой на бубне – пожалуй, самом старинном народном инструменте. Он стал самым верным ее спутником на всю жизнь.

Уже во время учебы в Махачкале Муи выступала по республиканскому радио, и не раз ее убеждали продолжить обучение в Москве, в консерватории, но принимавший у нее экзамен московский профессор отговорил «портить природный народный голос» с его необыкновенным тембром и первозданной свежестью. Девушка послушалась этого совета.

Первое «благословение» именитого слушателя певица получила от Гамзата Цадасы, пораженного ее голосом на одном из концертов в Русском драматическом театре им. М. Горького. Кто бы мог подумать, что в дальнейшем его не менее знаменитый сын Расул Гамзатов окажет столь сильное влияние на судьбу гунибского самородка! Но и она, в свою очередь, сильно повлияла на прославленного поэта: именно она вдохновила его на создание знаменитого цикла «Песни Муи», ставшего поэтическим памятником их многолетней плодотворной дружбе, и самого, пожалуй, знаменитого стихотворения – визитной карточки певицы – «Мой бубен».

Столь же поворотной оказалась для исполнительницы и встреча с композитором Ахмедом Цурмиловым: он был новатором в аварской песне, сделав ее протяжно-певучей и лиричной. В содружестве с ним и его чудесной мандолиной в репертуаре Муи Гасановой появились песни «Мой бубен», «Песня о Гунибе», «Охотник», «О дружбе», «Москва» и др. С его песнями молодая певица поехала на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, а затем и на Всероссийский конкурс артистов эстрады, где получила свои первые дипломы. Чуждый москвичам, гортанный аварский язык, аварские народные песни покорили аудиторию, потому что пела Муи Гасанова про любовь: стихи, песни о любви понятны всем, на каком бы языке они ни исполнялись.

Еще одной знаковой фигурой для Гасановой стал талантливый Рамазан Магомедов, игравший на кумузе и пандуре; мастерство и богатство его исполнения сравнивали с целым оркестром. Многие годы Магомедов сопровождал ее пение своей игрой.

Почти тридцать лет Муи Рашидовна была солисткой хора Даградиокомитета. А в последние годы исполнительская деятельность Муи Гасановой связана с Аварским музыкально-драматическим театром имени Гамзата Цадасы. С ней бок о бок работали Рагимат Гаджиева, ставшая для нее образцом исполнительской, сценической культуры, Бурлият Ибрагимова, Марьям Дандамаева, Манарша Дибирова – целые созвездия, не чета нынешним…

За всю свою жизнь Муи Гасанова ни разу не брала больничный. Голоса своего она не щадила: пела и на морозе, и на ветру, круглый год закаляя горло питьём ледяной воды. Отправлялась в самые дальние командировки, по бездорожью, даже когда могла себе позволить не делать этого, и выступала, одинаково выкладываясь, и перед многочисленной взыскательной столичной аудиторией, и перед десятком простых чабанов в труднодоступных аулах и на кутанах. Ее девизом, по собственному признанию, было «Не жалей себя!», «Живи ради людей!».

Ее не любило начальство из-за ее неумения и нежелания приспосабливаться и кривить душой: может, потому так рано закончилась ее официальная карьера, про ее юбилеи «забывали», а за всю свою жизнь она не нажила не то что богатств, но даже элементарных концертных костюмов. Но люди помнят ее до сих пор и потому просто зовут «Муи»: кто же ее не знает?!

По итогам социологического опроса Муи Рашидовне Гасановой присуждено звание «Лучшая аварская певица XX века», но она не коллекционирует наград и по-прежнему остается истинно народной певицей-любимицей.

 

Об авторе

Имя Булача Имадутдиновича Гаджиева – учителя, краеведа, автора более 40 книг по истории Дагестана, истинного патриота родного края и пропагандиста его замечательных, памятных страниц – вряд ли кому не известно у нас в республике.

Более сорока лет в телевизионных передачах, в книгах и публицистических статьях он поднимал целые пласты нашей истории, этнографии, развития и движения вперед цивилизационных процессов, сложных взаимоотношений Дагестана – и людских, и официальных – с Россией, рассказывал о замечательных судьбах людей, живущих в далеком прошлом, и наших современников, оказавшихся в водовороте сложных исторических событий и просто делавших свое дело на совесть, на благо родного края.

Эти интересные, захватывающие страницы истории, первооткрывателем которых во многом был Б. И. Гаджиев, становились достоянием общественности и побуждали многих людей, особенно молодежь, к изучению и познанию интереснейшей истории родного Дагестана.