К вечеру второго дня мы прибыли в Красноводск. Еще издали мы увидели город, но когда подошли поближе, оказалось, что это не город, а пароходы и баржи, толпившиеся возле причалов. Весь порт был забит ими. Их не успевали ставить на разгрузку, а из Астрахани и Баку, из Махачкалы и Дербента прибывали все новые и новые транспорты с пассажирами и грузами. Образовалась пароходная очередь. Раньше, когда я жил в ауле, я вообще не знал, что такое очередь. У нас их просто не бывает. Потом уже, в городе, я видел хвосты очередей возле магазинов за продуктами, возле железнодорожных касс на вокзале. Но чтобы стояли в очереди огромные пароходы, такого даже вообразить было нельзя. Наш «Туркестан» тоже застыл на месте. Перестали работать машины, наступила непривычная тишина. Оказалось почему-то, что стоять на месте труднее, чем плыть. Время тянулось очень долго, а мы все никак не приближались к причалам. Люди с беспокойством поглядывали на небо. Оно, как назло, было чистое и ясное… Стемнело, и на черном бархате неба ярко сияли звезды. Я расстелил свою шинель и лег на дно шлюпки, заложив руки под голову. Ребята негромко переговаривались.
— Если налетят фашисты, нам несдобровать, — проговорила Валя, зябко кутаясь в платок, хотя ночь была теплая.
— Сюда не долетят, — успокаивал ее Леня. Теперь он пришел к нам в гости и сидел рядом с Валей на носу шлюпки.
— Раненые говорили: порт хорошо охраняется, — сказал Коля. — Зенитки по всему берегу. Если налетят, сами не уйдут живыми.
— Ребята, а ребята, — раздался голос Гамида, — вы только понюхайте, чем пахнет?
— Чем? — Коля повел носом.
Остальные тоже стали принюхиваться, но ничего не могли понять.
— Эх, вы! — сказал Гамид. — Борщом, настоящим мясным борщом!
— Что ты выдумываешь? — набросились на него. — Только дразнишь.
— Борщ ночью не варят, — сказала Салимат серьезно, — борщ варят утром или днем, чтобы к обеду был готов.
— А я бы, пожалуй, и среди ночи не отказался от тарелки горячего борща, да еще с мясом или с мозговой костью, — мечтательно проговорил Леня.
— А я даже и без мяса согласен, — вставил Гамид, — можешь мне отдать свою порцию, если не желаешь без мяса. — Даже и тут Гамид не удержался, чтобы не пошутить.
Так было и в училище, когда мы работали по две смены. В ночную пору глаза у всех слипаются, кажется, стоя готов заснуть, нет сил слова сказать, а Гамид как ни в чем не бывало шутит и посмеивается. Нарочно подденет кого-нибудь. Сначала ребята отвечают неохотно, еле-еле языком шевелят, а потом развеселятся, и сон пройдет. Так он и сейчас. Сейчас все не спать хотят, а есть. Мы ничего не ели с самого утра. Еще вчера продукты, которые нам выдали на дорогу, подошли к концу. Утром сегодня наш воспитатель Коста Фунтич выдал нам остатки и сказал, что это порция на весь день. Но мы думали, что к вечеру будем уже на берегу и в городе нас ожидает сытный обед, поэтому съели все сразу. Да, по правде говоря, там и было всего ничего — хлеб и опять по куску селедки, да еще немного сахару, Коста Фунтич — наш новый воспитатель.
Перед самым отъездом, когда демонтировали завод, нас послали в цех, где находился главный конвейер. Рабочие снимали и упаковывали оборудование, а мы помогали всё перетаскивать и грузить на машины. Распоряжался погрузкой Захар Иванович. Нагрузив очередную машину, мы остановились на несколько минут передохнуть. Захар Иванович окликнул нас. Спросил: «Устали? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Скоро закончим». Сам он был очень усталый, с покрасневшими от бессонницы глазами. Кто-то спросил, когда будет посадка на пароход.
«Уже идет, — ответил Захар Иванович. — Недавно отправили семьи рабочих. Следующая очередь ваша — училище. А потом уже мы».
«А разве вы не с нами?»
«Нет, ребятки. Я теперь старший в группе, которой приказано демонтировать и сопровождать главный конвейер. А у вас будет другой воспитатель. Да вы его знаете — Лавров».
Лаврова мы знали — он был воспитателем в соседней группе.
«А теперь и вашу группу ему подбросили».
«Как же так, Захар Иванович! — закричали ребята. — Что же, вы в училище не будете больше работать?»
«Не знаю. Пока вот другое задание. Да я вам уже не нужен. Скоро будете работать самостоятельно. Вы у меня молодцы. Если бы не эвакуация, перевели бы вас на завод — и тебя, Гамид, и тебя, Осман, и тебя, Гусейн… И тебя, конечно, Коля. Уже давно следовало перевести. Да, честно говоря, я немного задержал тебя в училище. Ты ведь у меня первый помощник. Вот я и хотел, чтобы новички немного привыкли, подучились. Ну, а теперь и смена подросла», — кивнул он на меня.
Только сейчас я понял, почему Захар Иванович назначил меня старостой вместо Коли. Понял это и Коля. Он смущенно посмотрел на Захара Ивановича и отвернулся. Наверное, ему было стыдно, что он тогда обиделся.
«А почему же вы не сказали…» — начал я.
«Что — не сказал?» — повернулся ко мне Захар Иванович.
Я хотел спросить Захара Ивановича, почему он нам ничего не объяснил тогда, но почувствовал, что спрашивать не надо. Ведь Захару Ивановичу и в голову не пришло, что Коля может обидеться. Да и время такое — столько дел, и забот, и горя. Не до мелких обид.
«…Почему же вы не сказали, что не будете больше у нас в училище?» — закончил я свой вопрос.
«Не успел, — виновато сказал мастер. — Видишь, что делается».
И правда, Захара Ивановича уже искали. Кто-то подошел подписать срочную бумагу. Кто-то спрашивал, когда подадут машины. Наш мастер заторопился:
«Ну, ребятки, увидимся на пароходе».
Но и здесь, на пароходе, он был занят разными делами. Мы видели: он ходил по палубе, пересчитывал ящики, поглядывая в длинный список, подолгу разговаривал с главным инженером. А с нами ехал Коста Фунтич. Настоящее имя его было Константин Ксенофонтович. Но ребятам оно показалось трудным, и с легкой руки Гамида его прозвали Коста Фунтич. Так и пристало к нему это прозвище. Коста Фунтич совсем недавно вернулся с фронта. У него нет руки. Но Коста Фунтич не унывает, всегда он веселый и балагурит, почти как наш Гамид. Сам он толстый. Ворот гимнастерки не сходится на шее и всегда расстегнут. А на груди сверкает новенький орден Красного Знамени. Хотя Коста Фунтич в армии был поваром, но орден свой получил за боевую операцию: сбил из автомата немецкого «мессера». Он хороший рассказчик. Но что бы он ни рассказывал, все всегда выходит у него смешно, хотя сам он не смеется, только рыжие усы топорщатся над губой. А рассказывал Коста Фунтич разные приключения из солдатской жизни. Вспоминал, как доставлял бойцам обед под обстрелом, как перехитрил фашистского наблюдателя, который не давал подвезти на передовую еду, как варил борщ «по-фронтовому» и готовил жаркое «по-солдатски». Нам он тоже обещал сварить такой борщ и приготовить жаркое. «Жаль только, руку отрезали доктора, — говорил он при этом, посматривая на свой пустой рукав. — Вот так-то, ребятки».
Сегодня, раздавая нам хлеб с селедкой, Коста Фунтич покрикивал зычным голосом:
— Подходи, ребята, пошевеливайся живей! Получай борщ и жаркое! Борщ под названием «Корабельный», а жаркое — «Морское».
Вот теперь Гамид вспомнил шутку Коста Фунтича и заявил, что пахнет борщом. Все стали вспоминать, кто что любит и какую еду готовили у них дома.
— У нас мама вареники с вишнями делала, — сказала Валя. — Помнишь, Зина? Хотя ты еще маленькая была, забыла, наверное.
— Нет, не забыла, — отвечала Зина, — я очень даже хорошо помню, как мама лепила их на столе, а мне тоже давала кусочек теста. И я один раз сделала большой вареник. У мамы маленькие получались, все одинаковые, а у меня большой-пребольшой. Мама смеялась, а я обиделась и сказала: «Это для папы». Но вареник разварился в воде, и все вишни вывалились. Я чуть не заплакала тогда.
— А еще вареники с творогом. Я их тогда не любила, а теперь бы не отказалась. Съела бы целую тарелку со сметаной или с маслом.
— А у нас бабушка пироги пекла с капустой и с мясом… — сказал Леня.
— А я больше всего плов люблю, — перебила его Салимат.
У нас дома тоже готовили плов, но я ничего не сказал, я молча лежал и смотрел на звезды. Стемнело, и отчетливо были видны созвездия. Дома мы с Али летом часто спали на крыше. Он мне показывал, где какое созвездие, и рассказывал, почему они так называются. Но сейчас все названия вылетели из головы. Только почему-то вспомнилось одно: «Весы». Я пытался отыскать «Весы» на небе, но так и не нашел.
К причалу наш «Туркестан» подошел поздней ночью. Очень хотелось спать. Но нас торопили. Пароход должен был разгрузиться как можно скорее и освободить причал. Этой же ночью мы пошли на вокзал. Здесь на запасных путях стоял длинный товарный состав. В одни вагоны грузили оборудование, в других разместились люди. В них были сколочены двухъярусные нары. Я забрался на верхнюю полку и тотчас же заснул. Проснулся я от громкого голоса Гамида.
— Ребята! Ребята! Смотрите, пустыня! — кричал Гамид.
Я поднял голову и посмотрел в окошко. Оно было не такое, как в пассажирских вагонах, — маленькое и расположено повыше. Но с моей полки смотреть было удобно. Мимо бежали желтые песчаные барханы — голые, без единого дерева или куста. Впереди, где находился паровоз, расстилался клубом дым, завивался и таял, как тает у нас в горах утренний туман.
Вокруг лежала пустыня — унылые, безжизненные барханы. Изредка мелькали пустынные полустанки, зеленые пятна оазисов. Иногда мы замечали на станционной платформе какого-нибудь железнодорожника в форме, с флажком в руке провожающего наш поезд, или дочерна загорелого человека в халате рядом с ленивым верблюдом, который медленно шагал, покачивая уложенной между горбами кладью. Я раньше никогда не видел живого верблюда, да и многие наши ребята не видели. Только Леня вспоминал, что, когда был еще совсем маленький, он с мамой приезжал в Москву и они ходили в зоопарк. Там он и видел верблюдов, а еще видел слона и тигра.
Иногда поезд останавливался на каком-нибудь полустанке. Мы выскакивали из вагонов, захватив посуду, и бежали к колодцу. Вода была холодной, но солоноватой, и пить ее было неприятно. Еще в Красноводске, где мы пересаживались с парохода на поезд, мы заметили, что вода в бачках соленая. Сначала мы не поняли, почему она такая. Ребята даже выплюнули ее, боялись пить. Решили, что это она не для литья, а для паровозов или для каких-нибудь других технических надобностей. Но потом Коста Фунтич объяснил нам, что в Красноводске соленая почва, поэтому и вода такая. Мы все-таки пили ее, а потом нас подташнивало. Утром тоже пришлось пить красноводскую воду. Мы все с нетерпением ждали остановки, когда можно будет набрать воды в колодце. Но на первой же станции убедились, что радоваться рано. Вскоре мы привыкли и к солоноватой воде, и к жаре, и к волнистым барханам, бегущим мимо окон. И все же порой становилось грустно. Я вспоминал наши горы, прохладный свежий воздух, чистые горные ручьи, в которых такая вкусная вода, и думал о том, что, наверное, нет на свете мест лучше и красивей, чем каши горы.
На одной из остановок к нам подсел Захар Иванович. Он ехал в другом вагоне, и мы давно не видели его, пожалуй, с той самой ночи, когда демонтировали завод и грузили оборудование на «Туркестан». Захар Иванович за это время сильно осунулся. Казалось, даже еще больше облысел. Лицо у него было усталое и грустное. Ребята подвинулись, и он сел на нары. Сидел, курил и молчал. Потом вздохнул и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Сами строили, сами разобрали. — Помолчал и добавил: — И опять сами построим.
Я не понял, о чем он говорит. И только потом узнал, что Захар Иванович в молодости строил наш завод и с тех пор остался на нем работать. Конечно, ему очень тяжело было уезжать в чужие края. Посидев у нас немного, Захар Иванович заторопился:
— Пойду, ребята, я ведь главный конвейер сопровождаю.
Завод наш демонтировали, и постарались увезти все, что было возможно. Вместе с нами ехали и станки, и мостовые краны, и даже, оказывается, конвейер. И на поворотах, где дорога изгибалась, было видно, какой у нас длинный состав.
Поезд тащился медленно, часто стоял на полустанках, а то и просто среди пути. Ребята приуныли. Даже Гамид затих и молча смотрел в окно. Молчал и Коста Фунтич, уже не обещал приготовить нам борщ «Корабельный». Да, по правде говоря, в этой жаркой пустыне и есть не хотелось. Мы не съедали продуктов, которые нам выдавали на день. Только пили и никак не могли напиться. А еще нам казалось, что никогда не будет конца этой безжизненной пустыне. Но бывали в пути и приятные сюрпризы. Однажды в окна вагона потянуло густым ароматом дынь. Вдоль железнодорожных путей шли зеленые посадки, а вскоре качались бахчи. Они раскинулись, наверное, на несколько километров. Наконец наш поезд остановился на маленькой станции. Воздух был пропитан густым дынным духом. Я запомнил название этой станции — Гюг-Тебе. Запомнил для того, чтобы когда-нибудь после войны снова приехать сюда. Мы все вышли из вагонов. Голова кружилась от этого соблазнительного запаха дынь. Наш замполит и еще кто-то из воспитателей тоже вышли из загона и направились к шалашу, видневшемуся вдали. Вскоре они вернулись, но не одни. С ними пришел старик туркмен. У него было темное от загара лицо, покрытое сетью густых морщин. Он кивал головой и улыбался, покачивая снежно-белой бородой.
— Давай все, давай, — говорил он, указывая обеими руками на бахчу. — Динь очень многа, рабочи зафсим мала.
Замполит объявил нам, что эшелон будет здесь стоять несколько часов и мы можем поработать на бахче. Ребята с радостным криком бросились на дынное поле. Мы работали дружно и весело, не замечая ни нещадно палившего солнца, ни пота, стекавшего по лицу. Старик продолжал улыбаться, одобрительно покачивая бородой. Наверное, был доволен, что мы так быстро работаем. Потом подъехал верхом еще один туркмен. Это оказался председатель колхоза. Он был немного помоложе сторожа, но тоже старый, и с таким же морщинистым улыбающимся лицом. Он тоже остался доволен нашей работой. Этим летом урожай был невиданно большой! Дыни эти были нежные. Если их не убрать в срок, испортятся и сгниют. А убирать некому. «Выручили. Выручили», — довольно повторял председатель. К вечеру чуть ли не вся бахча была убрана. К составу мы возвращались с дынями. Каждый нес столько, сколько мог донести. Вскоре составу дали отправление. День этот прошел незаметно и весело. Серые, как ящерицы, дыни были необычайно вкусны и ароматны, и в нашем поезде еще долго стоял запах дынь.
А однажды утром мы проснулись и увидели, что пустыня кончилась. Картина за окном была совсем другая. Мимо нас пробегали деревья с золотистыми от утреннего солнца листьями, мохнатые, как огромные овчинные папахи. Мокрая от росы трава влажно блестела. И сквозь раздвинутые двери теплушки проникал воздух прохладный и свежий, как у нас в горах.
— Иди сюда, Мамед, — позвал Леня. Он с самого утра стоял у дверей вагона и не мог оторвать глаз от зеленых полей и лесов, от речек, над которыми поезд пробегал по решетчатым мостам. Казалось, что паровоз и тот стал веселей тянуть вагоны.
Леня положил мне на плечо руку и, прижав меня к себе, сказал:
— Смотри, какая красота! Прямо как у Шишкина, нет, как у Левитана.
Я не знал, кто такие Шишкин и Левитан. Но то, что это — красота, я и сам понял. А еще Леня сказал:
— Это Россия. Мы недалеко отсюда жили. Давно еще, при отце.
Потом Зина рассказала мне про Леню. У него, оказывается, умер отец. Мать вышла замуж, но Леня не поладил со своим отчимом и убежал из дому. Это Зина узнала от Вали. Вообще он не любил об этом вспоминать и никому не говорил. Не говорил он никому, даже Вале, о том, как и где жил, сбежав из дому. С Валей они часто спорили. Вале многое не нравилось в Лёнином характере, не нравилось, что он любит похваляться своей силой, иногда бывает грубым.
Но хорошим Леня тоже бывал. Очень даже хорошим.
На полустанке наш состав задержали, мы все выпрыгнули из вагонов. Было так приятно ступать по прохладной земле, вдыхать свежий запах травы, и не хотелось залезать обратно в вагон, снова забираться на нары. Но поезд дал гудок, и мы бросились к вагонам. Девочки, взвизгивая, торопились забраться на высокие ступени и поскорей очутиться в вагоне, а ребята еще долго висели на подножках, вцепившись в поручни, и слушали, как свистит в ушах встречный ветер.