Дни летели один за другим очень быстро. Мы не заметили, как прошла весна, хотя здесь, в Сибири, она наступает значительно позднее, чем у нас. Даже в городе воздух пахнет землей и еловой смолой. На юге у нас у весны другие запахи. И вообще сибирская весна медленная. То кажется, она совсем уже прогнала зиму. Стаял снег, улицы залиты солнцем, по небу плывут светлые тихие облака. То вдруг налетит снеговая туча, дохнет холодом. И люди, уже снявшие валенки и шубы, торопливо бегут по улицам, поеживаясь и поднимая повыше воротники.

Близится май. Город украшают к празднику. У нас на заводе тоже идет подготовка к праздничным дням. В комитет комсомола когда ни заглянешь — полно народу. Обсуждаются предварительные итоги соревнования. Ребята, вошедшие в комиссию, придирчиво проверяют все показатели, спорят, что-то доказывают. Иногда страсти так разгораются, что какая-нибудь сторона приглашает Петровича, чтобы он высказал свое мнение о работе той или иной бригады, рассудил спорящих. Каждому ведь хочется, чтобы его бригада вышла на первое место. Работают все добросовестно. Да и как можно иначе? На фронте наши бойцы продолжают теснить фашистов. Скоро Гитлеру капут и в самом деле. И наша стройка движется к концу.

Леня все еще в больнице. Он поправляется, чувствует себя неплохо. Хочет домой. Но его еще не выписывают. Прошлый раз, когда мы у него были, он смеялся и шутил с нами. А когда мы собрались уходить, вдруг загрустил. А потом тряхнул длинными волосами, которые отросли у него за время болезни, и сказал с загоревшимися глазами:

— Вы сейчас пойдете. И я с вами. Побуду хоть денек, а потом посмотрим.

— Как же ты в халате по городу пойдешь? И в трамвае?

— А я чью-нибудь шинель надену сверху. Стану в середине, и вы меня прикроете. Только до дому добраться, а там все…

— Никуда ты не пойдешь, — решительно сказала Валя.

В последнее время она разговаривает с Леней так, как будто он маленький, а она его старшая сестра. И Леня подчиняется ей. И сейчас он тоже глядит на нее виновато и бормочет:

— Ну что ты, что ты, Валя… Ведь я уже здоров. Ну, хочешь, докажу? Ребята, у кого ремень есть? — спрашивает он, и мы все смеемся, вспомнив его прежнюю забаву.

К Лене мы ходим часто. Теперь хорошо: можно прийти всей гурьбой. Леня выходит в больничный садик, и мы сидим на скамейке и разговариваем. Раньше, когда он лежал в палате, к нему пускали только по одному человеку. Да и то ненадолго, чтобы не утомлять его. Мы все приходили по очереди. Только Валю пускали без очереди. Все не сговариваясь говорили ей: «Ну, ты иди первая, а потом я». И сидела Валя у Лени дольше, чем мы. Кровь свою Лене нам давать не пришлось. В ту ночь в больнице нашлась нужная ему кровь. Я жалел об этом. Очень мне хотелось, чтобы Леня стал моим старшим братом. Но раз уж так получилось, то все равно хорошо, что Леня мой друг. Каждый раз, как я прихожу к нему, он радостно улыбается и говорит:

— Ну, как дела, комиссар? Рассказывай.

И я рассказываю. Потому что новостей много. И все новости хорошие. А от радостных вестей человек скорей поправляется. Это давно уже известно.

— Придешь, не узнаешь нашего корпуса, — говорю я Лене. — Его уже остеклили. Установили вентиляторы. Воздух свежий, прохладный. Не надо подставлять лицо под струю кислорода. — Я рассказал Лене, как тогда Петрович заметил нас за этим занятием и как нам влетело. Теперь кажется, что это все было давным-давно.

Леня смеется:

— Представляю себе Ису и Гамида. Подышать, значит, захотели? Вот умора! А Петрович, значит, всыпал им по первое число? Представляю.

В следующее свое посещение я опять сообщаю Лене:

— Идут побелочные работы. Белят и красят стены. Котел-барабан оделся в белый известковый покров. Он теперь будто в гипсовой рубахе.

Леня кивает головой. Ему понятно. И я теперь тоже знаю, что означает слово «гипс». На соседних с Леней кроватях лежат другие больные. У кого рука в гипсе, у кого нога. Вот прыгает на костылях молодой парень. Нога у него согнута в колене и кажется, что он с трудом таскает ее за собой — громоздкую и неуклюжую. Но врач обещает, что все заживет и парень будет ходить по-прежнему.

— Даже танцевать буду, — говорит он мне, подмигивая.

У его соседа-старика на повязке прибинтованная к груди гипсовая рука.

Наконец я сообщаю Лене самую радостную весть: уже устанавливают станки. Скоро новый цех войдет в строй. Везде чисто. Рабочие площадки похожи на красивые балконы. В цехе светло. А вентиляторы такие сильные, что кажется, внутри прохладней и лучше воздух, чем на улице.

Над корпусом поднялась новая труба. Пятая по счету, та самая, о которой когда-то говорил Петрович.

На заводе был митинг. Все собрались во дворе. Выступал Петрович. Он сказал, что вместе с местными рабочими трудились и эвакуированные, и трудились на совесть. Назвал он и нас. А еще он сказал, что теперь мы можем вернуться к своим прежним профессиям. Пока поработать здесь на заводе, а потом если захотим, то и вовсе остаться. Ну, а те, кто решил быть строителем — газорезчики, сварщики, монтажники, — могут ехать с ним на новое большое строительство. Он с удовольствием возьмет их. «Старые кадры», — сказал Петрович. Нам было очень приятно услышать, что «старые кадры» — это мы. А еще приятно, что мы и в самом деле что-то сделали для страны, хотя и не выпускали в это время оружия для фронта.

В общежитии теперь обсуждается вопрос, кто кем будет. Одни ребята решили вернуться к старым профессиям, которым выучились в училище. А другие думают стать строителями. Например, Гамид. Он хочет уехать на большую стройку с Петровичем. И Салимат уговаривает тоже ехать.

— Они, наверное, поженятся, — сказала мне Зина. — И комнату на стройке скорей получат.

Я очень удивился. Ну правда, что это они выдумали? Зачем им нужно жениться, зачем им нужна комната, когда так весело жить вместе в общежитии.

А Зина засмеялась и сказала:

— Какой ты еще глупый, Мамед!

Я обиделся и ответил:

— Не глупей других. Меня тоже Петрович называл, когда перечислял тех, кто хорошо работал. Значит, неглупый.

Зина не стала спорить. Только посмотрела на меня и засмеялась. И чего смеется? Просто так, наверное. Она вообще-то хохотушка.

— А ты куда? — спросил я однажды Леню.

— Мы с Валей поедем домой. То есть вернемся, — поправил он сам себя. — Подождем, пока придет с фронта Валин отец. Чтобы Зину одну не оставлять. А потом посмотрим, может, тоже куда-нибудь уедем. Только я не хочу быть строителем. Я буду работать на заводе, в кузнечном. А потом пойду учиться. У меня ведь девять классов. Кончу в вечерней школе десятый. Валя говорит, чтобы я поступал в институт.

В институт — это, конечно, хорошо. И я одобрял Лёнино решение. Не нравилось мне только, что он каждый раз повторял: «Валя считает, Валя сказала». Как будто у него своей головы нет. А еще мне было обидно, что Леня вроде бы забыл про меня. Не интересуется, что думаю делать я. Но Леня, словно угадав мои мысли, сказал:

— Ты, по-моему, правильно решил — возвращаться. Будешь фрезеровщиком. Очень хорошая специальность.

Я удивился, откуда он знает.

— А вот знаю. Умею читать мысли на расстоянии, — отшучивался Леня. Потом он признался: — Зина говорила. Мы с Валей подумали и решили, что ты поступаешь правильно. И учиться тебе тоже надо.

«Опять «мы с Валей»!» — подумал я. Но все же мне было приятно, что Леня помнил обо мне, что они с Валей и Зиной говорили о моих делах.

— А Коля здесь хочет остаться, — сказал я Лене. — Говорит: «Приятно работать на заводе, который сам строил». Правда, он хотел сначала в армию — ему уже восемнадцать. Но его не взяли. Заводу нужны квалифицированные рабочие. Да скоро и война кончится.

— Кончится, — кивнул Леня, — Гитлеру капут, это ясно. Но я еще успею. Мне скоро тоже восемнадцать.

Мы замолчали. Несмотря на то что все выходило правильно и хорошо, мне было грустно. Жили столько времени вместе. А теперь надо расставаться. Все разъедутся по разным городам.

— Ну, мы с тобой будем жить недалеко друг от друга, — сказал Леня. — И видеться будем. Ты ведь будешь приходить в гости?

— К кому, — спросил я, — к тебе?

— К Зине, — смеясь отвечал Леня. — Ну и ко мне, конечно, — поспешно добавил он, заметив, что я нахмурился.

Когда я вернулся в общежитие, там было пусто. Даже свет не горел. Вечер был на редкость теплый и тихий, и те, кто не работали в вечернюю смену, наверное, пошли гулять. Я подошел к своей постели, не раздеваясь прилег на нее. Лежал и думал, сам не знаю, о чем, обо всем сразу: и о том, что говорил Леня, и о доме. Вот мама обрадуется, когда я приеду! И братишка тоже. Мама пишет, что он очень вырос и стал теперь почти таким, каким был я, когда уехал в училище. Но я никак не мог представить себе Ахмеда большим. Вдруг я услышал вздох. Кто-то заворочался в постели.

— Кто там? — спросил я, поднимаясь.

— Это я, — отвечал голос Исы. Оказывается, он был дома, только света не стал зажигать.

— Ты чего сидишь в темноте? — спросил я его.

— Так просто, — отвечал Иса.

Но я понял: грустно ему. Гамид ушел с Салимат в кино. Валя отправилась к Лене. Коля собрался в гости к девушке, которую мы часто видели с ним. Она не из нашего училища, местная. Работает на заводе, откуда на фронт ушел ее отец. Так все разбрелись кто куда, а Ису с собой не позвали.

— Знаешь что, — сказал я Исе, — поедем ко мне в аул. Поживем у нас, а потом вернемся в город — на завод.

— Поедем, — сказал Иса. — Только тогда и к моей маме заедем. Она в Ставрополе живет. У меня хорошая мама.

— Поедем, — сказал я. — А потом будем жить в общежитии. И жениться не будем, — добавил я.

— Не будем, — сказал Иса.

Накануне майских праздников Леню наконец выписали из больницы. Встречать его мы поехали все вместе. Везли ему костюм, который привели в порядок и отгладили девушки, и еще везли цветы, вернее, зеленые ветки с пушистыми комочками вместо листьев. Зина сказала, что они называются «верба». Я таких цветов раньше никогда не видел. Они у нас не растут.

Мы ждали в больничном садике, а Валя вошла и передала костюм для Лени нянечке. Так называли женщину в белом халате, передававшую больным записки и продукты, которые им приносили из дому, когда посетителей не пускали в палату. Мне сначала казалось странным, что ее так называют. Ведь няня ухаживает за детьми. Так мне, по крайней мере, казалось. А тут детей нет. Вернее, есть, но лежат они в другом крыле. Когда мы приходили, то видели, как они выглядывают в окна и что-то кричат. А потом я видел, как эта женщина убирала палату, мыла полы, поправляла постели. Она была старенькая и добрая. И я один раз осмелился спросить, почему ее называют няней. Она не рассердилась и ответила:

— А как же иначе? Ведь больной — тоже малый ребенок. За ним ходить нужно. А я уже скоро тридцать лет с больными. Сколько через мои руки народу прошло! Всех и не упомнишь. Иной раз на улице кто поклонится, а я и не признаю. «Неужели не помните? — спросит. — Я у вас прошлый год лежал. Койка возле окна. Вторая палата». А мало ли их вот на этой койке возле окна лежало! Да и вид у человека совсем другой, когда он здоров и в своей одежке по улице идет. «Не обижайся, милый, говорю, память подводит. Главное, что здоров, вот это мне в радость».

И вот теперь няня взяла Лёнин костюм и сказала:

— Ждите, сейчас вылетит сокол. Это тот, что горел? Знаю, знаю. Сто лет будет жить.

Примерно через полчаса вышел Леня. Он как-то изменился за время болезни: не то похудел, не то потолстел, сразу и не поймешь. Вот лицо — бледное, это сразу видно. Да еще белый рубец на лице выделяется, будто шрам, словно наш Леня был ранен на фронте. Те, кто не знает, пусть так и думают. Потому что Леня наш хоть и не был на фронте, а настоящий герой. Один букет вербы мы тут же вручили Лене. Он держал его в руках и не знал, что делать. А потом подошел к няне и отдал ей. А с другим букетом Валя попросила, чтобы ее пропустили к врачу. Но он сам вышел к нам. Валя отдала ему букет. А мы все хором закричали:

— Спасибо!

— И зам спасибо, ребята, за букет, а главное, за то, что вы хорошие друзья.

— А почему нас в доноры не взяли? — спросила Салимат. — Мы хотели кровь сдать, а у нас не взяли.

— Так вам же сказали почему, — ответил доктор. — Потому что вы еще малы. Организм не окреп. Вот исполнится восемнадцать, тогда приходите. А впрочем, к тому времени, будем надеяться, кончится война и ваша кровь не понадобится. Правда, и в мирное время нужны доноры. Но не так много, как сейчас, когда столько раненых.

— А мне уже больше восемнадцати, — сказал Леня. — Я просился на фронт, но не отпустили. Здесь тоже нужны рабочие. А теперь и вовсе.

— Не печалься, — сказал доктор. — Ты и здесь повоевал.

…В тот день на заводе должны были пустить новую турбину и ввести в строй еще один корпус.

На широком заводском дворе собрались рабочие, мастера и инженеры. К этому дню мы тщательно убрали заводскую территорию. Работали на воскреснике. Очистили двор от строительного мусора, сняли леса, погрузили на машины и вывезли на свалку битый кирпич, отобрали на переплавку металлический лом. Весь двор разровняли и тщательно подмели. А вдоль центральной аллеи и возле корпусов высадили молодые деревца. В центре вскопали широкую площадку и посадили цветы. Здесь же была установлена красная доска, на которой значились фамилии лучших бригад и рабочих.

Посмотреть на пуск нового корпуса пришли все — и те, кто работал в дневную смену, и те, кто в вечернюю. Даже на обед не уходили сегодня. Наша бригада работала днем. Но когда прозвучал гудок на обеденный перерыв, мы тоже вышли во двор.

Возле нового цеха выстроился заводской оркестр. На солнце ярко блестели трубы. Все почему-то смотрели туда, где возвышалась новая труба. И вдруг Коля подтолкнул меня и сказал:

— Смотри, кто идет.

По аллее к нам шел Леня. Не усидел-таки дома. Он шел, удивленно поглядывая по сторонам. Да это было и понятно! Многое изменилось здесь с тех пор, как его увезли в больницу. Его узнавали и расступались, чтобы он мог подойти ближе к корпусу и ему было все хорошо видно. И словно в его честь заиграл оркестр. Звуки музыки торжественно плыли над заводом. А в небе над новой трубой появилось темное облако дыма. Я даже не мог себе представить, что дым из трубы может доставить столько радости. Все что-то кричали, махали руками, шапками, платками. Ведь это был наш дым, дым из трубы, которую мы подняли и поставили собственными руками. Это означало, что в настоящую минуту новая турбина дала ток, который будет снабжать энергией новый корпус. И турбина, так же как и труба, и корпус, — все это было делом наших рук. Теперь я понял Колю, который не хотел уезжать отсюда и говорил, что считает завод своим и хочет остаться на нем работать.

А еще кричали:

— Смотрите! Смотрите! Дым!

И мы смотрели и не могли оторвать глаз от серых облаков, которые вились, растекаясь по небу.

И мне тоже захотелось работать. Наверное, не мне одному. Потому что вся толпа на заводском дворе вдруг заколыхалась, распалась на потоки, которые двинулись к цехам. Я немного задержался во дворе, потому что меня вдруг окликнул Захар Иванович, мастер из нашего училища. Мы давно с ним не виделись. Его, как опытного рабочего, не послали на стройку, а определили в один из цехов. И он все это время жил и работал далеко от нас. Но теперь и он пришел посмотреть новый корпус. Лицо его было взволнованным. Он сказал:

— Старое вспомнил. Мне ведь тоже доводилось поднимать завод, только это давненько было. Тот самый завод, где мы работали. И вот теперь вспомнилось. Как он там? Наверное, разрушен. Придется заново поднимать. Ну ничего, поднимем. Теперь уже скоро. Ну беги, задержал тебя. Небось хочется к станку? Иди, Мамед.

Я побежал к механическому цеху, где теперь было мое рабочее место. У дверей я оглянулся. На опустевшем дворе стоял Леня и, запрокинув голову, смотрел на трубу, над которой длинным хвостом расстилался дым.