В следующую среду в половину шестого вечера, отглаженный и выбритый до поджилок, он прибыл к заветному фонарю аптеки, вошел через ворота во двор, где был обруган собакой, и поднялся в третий этаж — к широкой медной табличке «Мильн Г. Е.» у кожей обитой двери.

Открыла ему приятная дама не первой весны, с руками, испачканными мукой, кивнула многозначительно, спросив фамилию, и проводила в гостиную ждать хозяина, бывшего «в городе по делам». Не представившись она вернулась на кухню, оставив М. развлекать себя самому.

Где именно мог быть «город», если дом стоял на Подоле, то есть в одной из оживленнейших частей Киева, М. осталось неясным, но, скорее всего, не слишком далеко, потому что господин Мильн через четверть часа явился, внеся в гостиную большой бумажный пакет с лентой цвета куриной крови.

— Добрый вечер, молодой человек! — приветствовал он гостя, рассматривавшего череп на этажерке.

Череп был имитацией, весьма искусной, того самого, известного всему миру, найденного в африканской пещере.

— Здравствуйте, Генрих Ерсович, — ответил молодой человек и неловко всучил хозяину обернутую фольгой бутылку, из-за которой залез в долги.

— Благодарю любезно, не стоило. Впрочем, не откажусь. Что за сорт? — провизор с азартом раздел бутылку. — Ого, штейнбергский рейнвейн! Первоклассно! Даже не представляете, как вы угадали: я провел там юность. Если хорошо покопаться в местных подвалах, немало еще найдется бутылок из винограда, что я собрал. Было, было дело.

— Рад потрафить вашим предпочтениям. Вино тоже — своего рода лекарство, — светски ввернул М., несколько развязно оттого, что ужасно нервничал.

— Да-да, верно сказано. Что же, я пригласил вас — и мало того, что сам опоздал, так и еще вас попрошу подождать: вышло, что гости приедут позже.

— Ничего, Генрих Ерсович, не беспокойтесь. Я прекрасно тут… И никуда не спешу.

При слове «гости» сердце молодого человека екнуло в ноги. Конечно, раз званый ужин, они должны быть, но как подать себя и о чем с ними толковать? Хорошо, если общество легкое. А вдруг дамы или такие же весомые дядьки как сам хозяин? Еще хуже, офицеры, которые станут презрительно смотреть на него и начнут с вопроса: «Отчего не служите, молодой человек?».

— Не стесняйтесь, берите книги — тут или в кабинете. Есть весьма редкие. А сейчас кофе будет. Катиш занята столом, что к лучшему — я сам недурно варю кофе и вообще считаю, что дело это не женское. Есть один секрет, но…

Провизор хитро подмигнул гостю.

— Я вовсе убежден, что лучшие повара — мужчины, — продолжил М. подпускать светского льва, представляя для ориентира какую-то обобщенную сцену раута из «Войны и мира», где, оставалось надеяться, все же не начнут танцевать — в танцах он был не ах.

«Не ляпнуть бы чего-нибудь невпопад…». Стоило об этом подумать, на язык предательски полезли дурные фразы — одна хуже другой. Он готов был схватить его пальцами, но провизор вовремя увлек гостя в свой кабинет, не дав панике совершенно овладеть мозгом.

В блестящем обществе, увы, М. никогда не случалось быть, если не считать именин богатого застройщика из Житомира, где торжественно читали поздравительный адрес от городского головы, бывшего с ним в родстве и, как легко догадаться, в доле.

— Уж не те ль повара, что обкормили вас давеча судаком? — весело поинтересовался хозяин. — Ну, да бог с ними. Наверное, в «Ривьере» шеф-повар — женщина. Катиш только не говорите на этот счет, а то мы останемся без обеда. Она ужасно обидчива, — подмигнул провизор и вышел, отирая шею бирюзовым платком, сграбастав бутылку и пакет с лентой.

М. осмотрелся — кабинет ему понравился чрезвычайно — и взял первый попавшейся том из шкафа, усевшись в мягкое высокое кресло, в котором почти мгновенно заснул. Приключения индийца Кимбола О’Хары так и остались ему неведомы.

На краю слуха хлопала дверь и какие-то голоса приветствовали друг друга. Пахло кофе, корицей, жареным мясом и много чем, соблазнительным для желудка. М. крепко спал, видя во сне застолье и нарядную толпу человек в пятьсот, которые, как он понял, были те самые запоздалые гости, о которых сказал провизор. Вдруг стало очень тихо, все смотрели на него с нетерпением — он должен был сделать речь…

Толпа эта и весь сон разрушились от «Вот вы где, молодой человек! Знакомьтесь!» вошедшего в кабинет хозяина.

М., сконфузившись, вскочил и еще больше смутился, увидев, что провизор явился не один, но с высокой барышней в сером платье, пристально на него смотревшей. На столике у кресла стояла остывшая чашка кофе с пирожным на белом блюдце — кто-то деликатно принес их и оставил, не став его беспокоить. Провизор мягко улыбался, поглядывая на гостя. Было видно, что происходящее его забавляло.

Барышня стояла, сложив ладони поверх передника, и смотрела молча на него так, будто он — удивительное животное, привезенное для показа в городской сад. Хорошо, не держала в пальцах гривенный билетик за вход.

На ее лице в сетке темных жилок сидели глаза, будто взятые с другой головы, — большие, круглые, с песочного цвета радужкой. Все внимание забирали эти глаза, от которых не оторваться. Рассмотреть ее целиком из-за них было невозможно. Только когда она отвернулась, что-то вороша в ридикюле, М. прошелся по фигуре, бывшей весьма приятной. «Чистая нимфа со спины. Но лицо совы — глаза эти жутко портят ее… Только бы вслух не ляпнуть!».

— Ада Анисимовна, моя племянница, — представил ее провизор.

Та дернулась в реверансе, пискнув: «Очень приятно». М. представился в ответ, отметив, что рад и что погоды стоят прекрасные. Барышня согласилась, добавив на счет поспевающих в садах яблок и какой смешной на него, М., нынче надет пиджак — будто видела его во вчерашнем. Молодой человек собирался спорить (пиджак был его единственным), но не стал, признав, что да, крапчатый и короткий, он действительно не ахти и что в модах он не силен. Барышня доложила о наличии в Киеве большого числа портних, в том числе приличных, и даже выдала на листочке адрес, где одну из них следует искать — возле мыловарен купца Осокина. На этом разговор прекратился, потому что в столовой было накрыто и их позвали.

В итоге за столом оказалось семеро — хозяин, М., четверо остальных гостей и домашняя прислуга Катиш, бойко расставлявшая блюда, и тут же со всеми усевшаяся обедать, чем, похоже, никого, кроме М., не смутила.

— Ну-с, прошу, кто чего желает боар? — провизор обвел взглядом стол. — Кстати, благодаря заботе нашего гостя располагаем прекрасным рейнским, не откажитесь, — продолжил он, задавая тон разговору. — Поведайте нам о своих занятиях, — тут же попросил он М., накладывая себе жаркое из ушастой супницы. — Вы б мне, Розали, водочки для начала не передали?

М. кашлянул и собрался с мыслями.

— Я по образованию математик, но нынче я нигде не служу, потому что только весною окончил курс и еще никуда не успел устроиться. Осенью получу место в университете.

— Обучение планировали продолжить? — спросила дама в вязаном платье, махавшая на себя платком, которую хозяин называл Розали.

Платье было в ее представлении выходным и в приличное общество, какое одно могло собраться в доме провизора, следовало являться в нем, несмотря на июльскую жару.

— Не подать ли вам, милая, лимонаду? — воркующим голосом предложил хозяин.

Розали с готовностью закивала, не сводя пытливых глаз с М..

— Благодарю, Генри. Так что же вы, продолжить намерены высший курс? — настаивала она, мешая ему жевать.

— Мта… фозможно… — неопределенно ответил М., смущение которого оттеснило голодом — наплевав на этикет, он успел набить рот салатом с хрустящей крошкой.

— Диссертационную работу, наверно, пишете?

«Вот пристала!», — подумал М., чуть не подавившись салатом, и отделался от прилипчивой особы кивком (хотя и не писал).

— Очень положительный молодой человек, — заключила дама, склонившись к плечу провизора и прося еще лимонаду, которой залпом прикончила.

Тут (М. потянулся к паштету), по-видимому, настала очередь другой, также не представленной, широкой, широколицей в оснащенном рюшами персиковом платье, решительно декольтированном. Она, отставив аперитив и горячее, начала со сладкого и ликера.

— Ваши родители здесь живут?

— Родители мои нынче живут в Одессе.

— А раньше где?

— И раньше проживали в Одессе.

Декольтированная дама насупилась, словно пережевывая слова, и неожиданно взорвалась:

— Что же вы путаете нас?! Раз и раньше, и нынче, значит всегда там жили?! Как-то странно! Совсем странно он говорит, — повернулась она к провизору, двигая грудью блюдо.

— Ничего не странно, — вмешалась Ада Анисимовна, обводя песочными глазами присутствующих. — Вы не забывайте: наш любезный гость — математик. А у математиков и раньше, и ныне, и потом — понятия раздельные. У них все по полочкам. Так ведь? — посмотрела она на М., с которым сидела рядом. — Вы б и мне не положили салату?

Судя по «наш любезный гость», все тут были свои.

«Странная какая компания… А ведь это сговор! — осенило вдруг М.. — Это они мне смотрины устроили. Ну ж я вас…».

Та, что в рюшах, обиженно замолчала. Девица, видно, имела тут право голоса.

Пришла очередь третьего лица, молчаливого джентльмена болезненной наружности, не старше самого М.. По какой-то причине он, вероятно, не рассматривался в качестве жениха аптекарской племянницы — то ли по родству, то ли по здоровью — и сидел смиренно промеж той, что в шерстяном платье и другой — в решительном декольте, мусоля отварную с хреном говядину.

— Вы… мм-м… Знакомы вы с последней мидовской нотой?.. Преступный позор! Отвратительно! Они ведь еще топорщатся! — с его губ летела слюна.

М. отметил, из каких блюд не стоит теперь брать — в «черный список», к сожалению, попали почти все, кроме самых дальних.

— Я вообще не понимаю, как такое возможно?! Знаете, это просто… — джентльмен захлебнулся воздухом.

— Вы б, Карлуша, дали ему ответить, — весело перебил его Генрих Ерсович, снова потянувшись к графину.

— Да, но что?! — подскочил тот, роняя вилку под стул. Глаза его бешено вращались.

Ни того, какая нота имелась в виду, ни кто перед названным Карлушей так провинился — Министерство иностранных дел или те мерзавцы, кому оно слало ноту, М. совершенно не понял.

— Вы про что собственно? — честно уточнил он, о чем немедленно пожалел, пронзенный горящим взглядом и названный «коллаборационистом» поверх вазы с абрикосом в сиропе.

И был бы, наверное, вызван на дуэль, если бы в раздрай снова не вмешалась миротворица Ада, шикнувшая на политикана как кошка.

Карлуша сел, уткнулся длинным носом в тарелку и заскучал с отстраненным видом. Он был бы даже забавен, если бы не был так озлоблен и странен — словно ядовитый морской еж, кажущийся красивым, пока на него не наступишь пяткой.

М. напряженно посмотрел на Катиш, еще не нападавшую на него, но та, опрокинув рюмочку с хозяином, в диспуте не участвовала и, довольная, наслаждалась вечером. Количество блюд, включавших все «перемены», и запасы чистой посуды на столе говорили о том, что она не собиралась бегать туда-сюда, поднося одно и другое. Кто ронял вилку, брал из корзинки новую, желавший пирожных, тянулся к расписному подносу, чаю — к самовару в углу стола. Хозяин с нежностью смотрел на нее, подкладывая в тарелку лучшие кусочки. Не было сомнений, что прислугой она была с особым статусом, который никто не оспаривал в этом доме.

Трапеза продолжилась в тишине, только дама в шерстяном платье все шептала провизору на ухо и тот снисходительно улыбался.

М. положил Аде Анисимовне салату, затем копченой форели, сам едва успев урвать полбокала рейнского, которым провизор запивал водку (от бесценной бутылки, увы, осталось на смех котам), как настал перерыв в трапезе.

— Мадам и месье! Предлагаю немножко отдохнуть, — пробасил хозяин, кладя салфетку под блюдо. М. показалась, он один опустошил полстола, включая горячительные напитки. — Пардон, загибаюсь, хочу курить!

— Мы разве в «Вокруг света» играть не будем? — забеспокоилась дама номер один.

— В «Потерянные в лесу»! — бойко предложила вторая. В глазах ее мелькнул огонек.

— Лучше «Усадьба счастья», — пожелала Ада Анисимовна, вздыхая.

Карлуша, сидевший без движения над тарелкой, не предложил ничего и смотрел все так же на свои руки — несоразмерные, широкие как лопаты, которые он устроил вокруг нее. Его пришлось хватать за плечо, чтобы встал.

М. не знал этих игр — ни «Вокруг света», ни, тем паче, «Усадьбы счастья». На счет «Потерянных в лесу» у него возникла отчего-то уверенность, что игра эта — с эротическим подтекстом, где охотники неспроста спасают Красную Шапочку… В детстве у них дома была одна — военного толка, которую называли «Веллингтон», но кто-то растерял фишки и в нее не играли. Да и носиться по улицам было куда увлекательней, чем сидеть взаперти и метать на картоне кости.

Провизор душою пообещал, что настольные игры будут, и кофей, и преферанс, но — через полчаса. М. с Карлушей он забрал с собой в кабинет с деревянным балкончиком, висевшим над мостовой, предложив по толстой сигаре. Дамы остались за столом, чтобы обсудить свои важные дела без мужчин. Город погружался в бархат душистой ночи.

В сих провинциальный тонах прошел следующий год в жизни М..

Он стал мужчина, отрастил усы, завел трубку, сюртук и трость, мимолетно сходился с барышнями, яростно судил о политике, делал ставки на ипподроме (однажды выиграв рубль). Скажем, что не развил знакомства с семьей провизора, с Адой Анисимовной виделся еще раз, но совершенно случайно — оба сделали вид, что никогда не встречались раньше.

Нашлась ему должность в альма-матер, и квартира обособленная нашлась — удобная, с покладистой хозяйкой и умеренным взносом. Основным занятием стало преподавание, сулившее долгую спокойную жизнь ординарного профессора — с жалованием по выслуге лет, семьей, дачей и патефоном.

А тетка Колокольцева скончалась от сердечного приступа, не дождавшись сыновей с фронта, которые оба пришли домой, но потом эмигрировали в Италию, поскольку до войны учились художеству. Слышал он, но гораздо позже, что один стал политиком и убит, а второй действительно преуспел и даже выставки его где-то там состоялись.

Между тем в стране разливалась смута. Газеты давали новости противоположного толка, так что разобрать, что происходит на самом деле, было невозможно. Их выбирали, смотря по вкусу — от официальной позиции Двора, торжественной и патриотичной, до либерального трепа и грязно-серых листков бомбистов, за которые брали в жандармерию.

Произошла революция и много чего еще, что не охватить взглядом, находясь в беспокойной и мутной гуще. Киев перестал быть приветливым, радостно-оживленным, будто что-то важное вымело из него порывом, содрало бархатистую кожу. Фонари не манили вечером на прогулку, а рождали мысли о мертвецах. Планы на спокойную жизнь разметало в клочья. И чем страшнее казалось происходящее, тем больше М. углублялся в науку, прячась от окружающего за стройностью математических формул.

Шел тысяча девятьсот семнадцатый.