Большая часть жильцов собралась на кухне. На табурете у окна, где светлее, сидел Николай Быстров, тер глаз волосатой лапой и сопел как пробитое колесо. Дети лезли смотреть, что случилось с отцом и велико ли ранение. Не увидев потоков крови, Валька разочарованно удалился, уводя за собой сестренку, чтобы вместе охотится на Каляма лыжными палками.

— Надо чесноком на спирту обеззаразить, — влез Ярвинен, но Быстрова отвергла его идею:

— Каким чесноком, Матвей? Окстись, это ж глаз! Уже хлебнул, что ли, на правах именинника?

Быстрова называла его Матвеем и ничто бы не заставило ее называть его по-другому.

— Вату приложить и в тепло, — не сдавался финн, уверенный в своей правде, потрясая бутылкой мутно-желтой эссенции, которую желал применить. — Сам так лечусь.

— Заметно, — съязвила мадам Быстрова, туша окурок о блюдце, и тут же, достав из пачки, подпалила другую папиросу, обдав кухню дымом как пасечник улей. — Завари-ка, милая, чаю, промоем глаз, — обратилась она к Вареньке, которой покровительствовала на правах старшей.

— Любую заразу убивает… — не сдавался Ярвинен, но соседка наградила его таким взглядом, что финн умолк.

Сам пострадавший лишь отмахнулся, давая понять, что спорить тут бесполезно. В лучшем состоянии он бы не преминул добавить, что спирт негоже переводить на всякую ерунду, но теперь лишь посмотрел на бутылку здоровым глазом и ничего не сказал.

— Слышь, Матвей, заткни бутыль, а? Воняет как из помойки! Сейчас заварку приложим — будет как новый, — приказала глазу Зинаида Львовна таким тоном, что орган зрения просто не имел вариантов.

Каждое слово с ее губ слетало облачком дыма. Она склонилась над мужем и щелкнула его по макушке:

— Что ты трешь?! Что трешь? Тебе же сказано — не тереть!

Было сказано или нет, но Николай продолжил другой рукой, как ребенок, делая себе хуже.

— На вот, платок приложи… И не три ты, боже ж мой!

Из-за косяка показалась голова Иту — отрока пугающей худобы с запавшими старческими глазами. В спектаклях он мог играть только Смерть и Голод — обоих сразу. При этом наедался как Сезар де Базан в ночь перед казнью, но все шло не впрок. Если бы Иту Ярвинена откармливали на убой, жить ему предстояло вечно.

— Па-ап?..

Матиас, не теряющий надежды применить свое чудо-зелье, стоял, послушно заткнув бутылку.

— Молодец, Иту, забирай папку, а то он тут мозги крутит, — Зинаида Львовна покосилась на трущегося сзади соседа.

— Ма-ама зовет, — протянул отрок, лупая глазами. — А что случи-илось?

Варенька обернулась с чаем и Быстрова, подув на ватку, стала делать мужу компресс, отложив папиросу на край стола.

Тень падала на ее лицо под каким-то необычным углом, выхватывая частями нос, подбородок, скулы, вьющуюся прядь над бровями. Огромные черные как омут глаза искрились. Илья впервые увидел, как необычайно красива суровая Зинаида Львовна. Красива настолько, что у него перехватило дыхание. Теперь, наверное, встретив ее в бесформенном халате у керосинки, он уже не сможет безразлично отвести взгляд — всякий раз перед ним будет вставать этот фантастический образ, спрятанный на дне замусоренного колодца повседневности.

— Вот и хорошо. Так сиди. Может, тебе еще чего-нибудь окунуть? — подмигнула она мужу, возвращая папиросу на место. — Никаких больше хворей не намотал? Не лезь рукой, тебе говорю! Коль, ну ты что как маленький? Пойдем, я перевяжу.

Скоро, после увещеваний, слышавшихся за дверью, супруги возвратились на кухню, гоня перед собой двух детей и кота, которого на ходу пытался пнуть неуемный Валька.

Голова Николая Валериановича была замотана бинтом так, словно в нее угодил снаряд, майка в разводах чая, на губах лихая улыбка. Имел он победный вид, как спартанец, бившийся в Фермопилах.

— Все! Завтракайте, кто что найдет, и отстаньте от меня, я опаздываю. А ты не дури, Коль, обязательно сходи к доктору, — сказала мадам Быстрова и отчалила собираться на службу.

Скоро в квартире никого не осталось, кроме Каляма. Но кот не имеет паспорта, поэтому скажем, что никого.

В то утро Гриневу приснился сон, будто он на паруснике входит в седую бухту, стоя на носу судна — ледяной ветер обжигал лицо, пробирался пальцами под кафтан, ноги в ботфортах каменели, в снастях выло как в печных трубах, и небо — низкое, полное ледяной крупы, цепляло острия мачт, заваливаясь на мыс.

Место было торжественно и мрачно. Смотреть на него — отрада, быть там самому — не приведи Бог. Ни деревца, ни подсвеченного окошка, только снег, камень да бесноватое море в ледяных оспинах.

На палубе за спиной суетились, топая башмаками, матросы — без лишнего крика, сами зная, что и как делать. Даже боцман не баловался свистком, который, обмазанный густо жиром, все равно пристывал к губам.

Все это Илье виделось в мельчайших деталях, хотя сам он никогда не выходил в море, единственно — на катамаране в Сочи катал за несусветные деньги какую-то девицу вдоль волнолома, имени которой уже не помнил. Было это сто лет назад.

Так он стоял, задрав воротник к ушам, и смотрел безотрывно на высокий ломаный берег, пока не грянули в воду цепи. Раздался окрик, команда начала спускать шлюпы. Илья этого, видно, ждавший, обернулся, чтобы пойти к ним, но не пошел, потому что в киль ударило что-то снизу и он, не удержавшись за скользкий трос, кувырком полетел в ледяную воду…

Проснувшись, хватая воздух, он в первую голову обнаружил, что лежит совершенно голый под раскрытой форточкой на кровати, весь в «гусиной коже». За окном — туман с остатками ночи. Рядом спит Варенька, замотавшись в кокон из одеяла. Илья всегда считал, что спать — его истинное призвание. Оказалось, даже сон тебя может пнуть.

Он прищурился близоруко на циферблат и с облегчением подумал о том, что еще часа полтора поспит. Даже за стеной у Ярвиненов, вечно страдающих от излишней прыти и заставляющих маяться других, было тихо как в брошенном зимовье. Видать, Матиас утомился за неделю — чаще бы так.

Выпив из графина воды, Илья с удовольствием повалился на хрусткое белье, которое Варенька всегда меняла по воскресеньям, и скоро задремал, отмотав одеяла от ее кокона.

Теперь ему снилось муторное собрание в музее, на котором обсуждали коллективную подписку на прессу. Директор что-то вещал с трибуны, ему кивали… После жути морского рейда Илья принял абсурдное вече с упоением. Вскотский казался ему чудесным существом, жрецом Благородной Скуки, которой храмом и был музей. «Вот кому следует служить!», — решил он, растворяясь в благодатном тепле.

Тут покой его был разрушен. Ярвинен, которому в этот день исполнялось пятьдесят шесть, хотя с задержкой, но таки вскочил самым первым и что-то нехорошее обнаружив, дал сигнал тревоги. В кухне заорал разбуженный им Калям, требуя завтрак и моральную компенсацию.

Оказалось, что вечно протекающий титан в ванной — предмет ожесточенной борьбы инженера-самоучки Быстрова с силами природы — снова орошает пол горячей водой, которая уже протекла в прихожую.

Спустя несколько минут три женщины, неприбранные и мокрые как русалки, вымакивали ее тряпьем, суетясь в пару, подсвеченном сороковкой. Сам Николай Валерианович стоял на пороге этого эмансипированного ада, в котором роли демонов исполняли две беспартийные и комсомолка Варенька, заведовавшая большим эмалированным тазом. Только что он перекрыл воду, и теперь с видом многоопытного хирурга наблюдал как готовят к операции пациента — предстояло что-то приладить и подкрутить у титана — это был творческий секретный процесс, требовавший глубокомыслия и таланта. У ног его стоял увесистый ящик с инструментом, в пальцах дымилась папироса, взгляд выражал решимость.

— Кругами, кругами отирайте! — командовал он с рубежа полутемной ванной, в коем-то веки получив гетманский мандат, который очень скоро будет отозван. Нужно было спешить насладиться властью.

Дамы безропотно двинулись по кругу, шлепая и бренча посудой. Зинаида Львовна метнула негодующий взгляд на мужа, но тот его с достоинством выдержал, зная, что до конца починки он в своем праве.

Илья с закатанными штанами, снаряженный ненужной никому шваброй, наблюдал техногенную катастрофу из-за широкой спины соседа. Достойного применения в постановке ему не вышло, кроме роли безымянного стражника-ополченца, слабого и телом, и духом, который первым гибнет во всякой пьесе.

Зазвонили соседи снизу, взбешенные водопадом. Слышалась их приглушенная ругань из-за двери (в потоке трехэтажного мата попадались и литературные выражения с пометкой «16+», служившие знаками препинания).

Матиас Юхович пошел открывать с философским видом. Как истинный воин и физкультурник, вступая в битву, он пригнул голову, готовый встретить удар и способный в теснине врат выдержать осаду любого войска. Отвлекать Николая Валериановича, в общих интересах жильцов, было никак нельзя.

Дети — благодарные участники всякого беспорядка — бесились в коридоре, уверенно оккупировав арьерсцену. Каждый живущий в коммуналке ребенок знает, что эта территория неприкосновенна, если а) не попадаться под ноги взрослым и б) не причинять ущерба имуществу (во всяком случае, делать это не на виду).

Для человека непривычного, жизнь в коммунальной квартире — сущая мука. Зато в отдельном жилище вам не насладиться таким разнообразием ситуаций, когда волей-неволей все вовлечены в земное существование друг друга. Ни любви, ни ненависти не скрыть в этом общинном круговороте, где знают о тебе все — кем работаешь, сколько приносишь в дом, страдаешь ли от риса запором, жива ли твоя тетка в Тюмени и от кого ее дочь беременна. Илья, привыкший к жизни уединенной, чувствовал себя тут ужасно. Самым отвратительным было ждать очереди в общую уборную утром, вечером — и в любое другое время, потому что чрево не считается с обстановкой. И вообще, ходить «по номерам» в туалет — унизительно для цивилизованного человека!

Ярвинен между тем вел переговоры с соседями, выйдя за дверь в подъезд. Напор их негодования, судя по доносившимся звукам, значительно ослабел. Сочный великорусский мат измельчал до риторического «Кто мне за побелку заплатит?», на который никто не спешил ответить.

С лучезарным и бодрым Матиасом невозможно было ругаться. Он был вежлив и рассудителен, но при этом не выглядел кровопийцей-интеллигентом, которому хотелось из принципа насолить. Поэтому ритм перепалки сбивался, аргументы истощались, личная неприязнь не питала накал сражения. Со смешанным чувством соседи слово за слово соглашались, что делов-то, конечно, на три копейки, и всего беды — прохудившийся титан, недосмотренный сволочами из жилконторы… Дальше обсуждали воров от городского хозяйства.

Дверь снова распахнулась, впуская в квартиру переговорщика. Быстров показал ему большой палец, а Илья почувствовал себя вовсе никчемным существом, как учитель географии на вечеринке одноклассников-бизнесменов.

Наконец пол был освобожден от воды, «русалки» ретировались, маэстро решительно подошел к титану, хряпнул муфту ключом… Тут-то, в ходе починки, что-то и отскочило ему в глаз.

Вечером на кухне по всем поводам сразу был накрыт стол, и запахи с него сшибали с ног еще у дверей, ввергая в истерику котов и в уныние холостяков-отщепенцев, питающихся вареными яйцами.

Скандалист Калям терся у косяка, требуя своей доли, оглашая мир нестерпимым криком, в котором отчаянье соседствовало с угрозой. В кота бросали тапком, но он не сдался, пока не получил куриных потрохов, которыми объелся до изумления.

Загодя у соседей были взяты рюмки и табуреты, потому что, помимо своих, к столу ожидались гости. Вся квартира жила предвкушением уютного и сытного праздника, «всесоюзного дня добра», как выразился Николай Быстров — человек изрядного жизнелюбия. Теперь он, щеголяя повязкой на левый глаз, стал как бы еще одним именинником, хотя и был приставлен чистить картофель. Матиаса Юховича от домашней работы освободили — он следил за поставкой водок.

Вообще, руку на сердце, Гриневым с соседями повезло. Представить себе нельзя, как это важно, когда делишь с людьми одну территорию. Любая ссора в таких условиях, кто бы ни был прав, становится очень скоро ноющим гнойником, отравляющим жизнь каждому, когда даже в комнате не отсидеться, потому что, хочешь не хочешь, а ванную принять нужно, и приготовить, и выйти из квартиры сквозь общий ход…

Обладатели коммунального счастья устроились за столом на полчаса до назначенного, чтобы пропустить по одной, а уже потом вместе встречать гостей.

— Ну, Матис! — каждый из Быстровых коверкал имя Ярвинена по-своему. Николай — на французский манер, чему бы немало удивился, если бы кто-то ему сказал. — Поднимаю этот тост за тебя! Все у тебя в жизни есть, все срослось — жена, сын, сам мужик, что надо. Физзарядка кажное утро, работаешь будто вол, дом — полная чаша… — и жене: — Ладно, не перебивай, сам собьюсь… Короче. За тебя, и чтоб все у тебя было хорошо! Ур-ра!!! — заорал он луженой глоткой, опрокидывая рюмку со скоростью, достойной олимпийского чемпиона.

По кругу пошел салат на сковороде — с гренками, редисом и чесноком, жареный на коровьем масле. Упоительная закуска, скажу я вам!

Сверх плана разлили по второй.

Илья, ободренный витавшим за столом настроением, высказался насчет того, что типографское дело — верное, сам Ярвинен — важная часть цивилизации, а его семья олицетворяет прогресс, в том числе его сын, которому непременно нужно поступать в МГУ и стать в будущем программистом.

— Кем стать? — не понял Матиас.

На него зашикали: Илья, как научный работник, имел право на странности и фантазии, лишь бы в бутылку не лез.

В итоге Иту все вместе пожелали стать программистом (что бы оно ни значило), Матиаса Юховича, немало смущенного, целовали со всех сторон, а Морошка Кааповна, цветущая как весенний луг, наплевав на порядок блюд, принесла отбивные с моченой клюквой.

Тут позвонили в дверь. Явились первые гости. Отбивные на этом остались ждать, а суета значительно приросла, потому что гостей пришло сразу пятеро, и весьма решительно настроенных. Пошли в дело бумажные пакеты, цилиндрики сладкого вина, завернутого в газету, и прочие предметы домашнего торжества, дорогие советскому человеку.

В тот вечер, впервые за свое приключение, Илья орал на балконе песни, ощущая полное счастье.