К ужасу Ильи, хоровое пение было назначено по понедельникам в семь утра, начиная с конца июня, когда ни то, что петь, но вырвать себя из сна после выходных — героический поступок, достойный саги. Трудно представить, чем, если не садизмом, руководствовались организаторы, но расписание с жирной кляксой Вскотского в верхнем углу красовалось на стене, говоря любому, что культурой тут занимаются вплотную и непрестанно, не жалея живота подчиненных (даром, что музей).

Встав первым, со злорадством погремев в ванной тазами и хлопнув дверью, Илья вышел утром из дома с твердой убежденностью сегодня же выписаться из хора, проклиная робость первого дня, когда согласился в него вступить. Предложи ему сейчас, он бы показал дулю.

Скажем, что он уже неплохо освоился в новой жизни. Смятение, возвращавшееся порой, когда он вдруг просыпался и не мог понять, где находится, уступило место каждодневным заботам и интересам. В то утро, раздраженный сверх всякой меры, он вообще не вспомнил про свое злоключение, всю дорогу придумывая жалобу в профсоюз, которая должна была начинаться: «Руководство музея саботирует завоевания революции». Пролетарская ненависть к угнетателям всех мастей распирала его как паровозный котел. Первые из них — Вскотский и Рюх — каждый на свой манер должны были пасть жертвой сияющего меча правосудия: Вскотского обезглавить, Рюх отправить на Соловки.

Встретив за воротами только дворника — тот еще не мел, а стоял, лениво оперевшись о черенок, — Илья поднялся во второй этаж, к актовому залу музея, и сел у входа на стуле — ждать компаньонов по вокальной мистерии, куда его ввергла гражданка Рюх и его собственное головотяпство.

Недовольство начинающего хориста стало еще большим, когда он понял, что не только явился первым, но станет единственным участником представления. В гулком фойе, заполненном бледным светом, ни души кроме него не было и, казалось, не может быть — как на дне Марианской впадины, до которого никогда не доберутся ни ответственные работники культуры, ни партактив — разве в самом неблагоприятном исходе, в виде совершенно негодном для вокала.

Глубоко вздохнув, Илья назвал себя идиотом и с сомнением посмотрел на широкий как полати каменный подоконник, прикидывая, не улечься ли на него вздремнуть. Он почти решился и даже снял туфель с одной ноги, когда, вопреки волшебству момента, явился второй участник, шаркая подошвой по вощеному полу.

Руководитель хора — маленький серый человек в битых очках на коротком вздернутом носу, опоздавший на четверть часа, — обреченно посмотрел на Илью как смотрят на палача и тихо с ним поздоровался. Затем вздохнул и вяло подергал дверь — которая (естественно!) оказалась запертой, так что пришлось еще бежать к вахтеру на проходную, который долго перебирал в связках, раздобыв не сразу искомый ключ — огромный как секира образчик черной металлургии.

Когда помещение было вскрыто и «хор» с руководителем вошли внутрь, последний забрался в раковину сцены и принялся меланхолично копаться в своей бесформенной торбе, перебирая какие-то листы, вынимая, осматривая и складывая обратно. Наконец вытащил потрепанную тетрадь нездорового селитрового оттенка, установил ее на концертном «беккере», видавшем лучшие дни, и сам уселся за ним на пуф, рукой приглашая «хор» подойти к роялю.

Часы на стене показали «восемь». За дверями зала раздались первые голоса, но никто не спешил на помощь плененному Эвтерпой Илье. Вселенная была к нему безразлична.

В тетради, как он заметил, находились списанные от руки ноты со множеством карандашных пометок. Вынутый из нее мятый лист перекочевал к солисту, который брезгливо принял его двумя пальцами, что не укрылось от коротышки, вздохнувшего с невыразимой печалью — баллов на девять по универсальной шкале уныния. Видно было, что ни солнечное теплое утро, ни зал, весьма приличный, ни музей вообще, тем паче предстоящие вокальные экзерсисы его не радовали нисколько, что вокалист его раздражает, жизнь одаривает лишь бранью и единственным укрытием от всего этого стало болезненное бесцветное смирение, в коем он достиг совершенства.

Илья невольно разделил это настроение и тоскливо взглянул на лист, с которого ему предстояло петь. На нем в столбик теснились слова, выведенные круглым неровным почерком, немало озадачившие солиста:

Сколько по морю не плавал —

Моря дна не доставал.

Сколько в девок не влюблялся —

По Матаньке тосковал.

Говоря честно, Илья ожидал петь в это утро что-нибудь героическое, и даже поощрял себя к этому, — мол, пригодится когда-нибудь, — представляя широкое застолье в кремлевском зале и свой ведущий партию баритон, вдохновенно повествующий о Морфлоте… «Матаня» Гринева обескуражила.

Однако, пропев положенные куплеты — про самогон, падение из окна и окочурившихся клопов — Илья почувствовал вдруг кураж и потребовал от серого человечка аккомпанемент, выдав залпом, насколько помнил, «Маму Любу» и «Владимирский централ».

Проигнорировав до бесчувствия «Маму Любу», на шансоне худрук внезапно оживился и под конец расплылся в широчайшей улыбке, блеснув патронташем фиксов. Илья присмотрелся к нему внимательно, обнаружив, что руки коротышки обожжены, а от подбородка по шее вниз тянется грубый, будто от пилы, шрам с частыми следами стежков.

— Влад Мигман, — представился худрук хрипло, выйдя из-за рояля, протянув Илье узкую изуродованную ладонь. Глаза его вовсе не были мутными в этот раз, а грустными и колючими.

— Илья Гринев.

— Нищего протащил как надо! Молодцом.

Непонятная Илье фраза, судя по тону, служила высокой похвалой творчеству.

— Спасибо и вам. Хористов только не густо. Всегда так?

— Не знаю, я первый раз тут.

Оба посмотрели на стены, двусветные окна и ряды пустующих кресел, обитых плюшем. Если бы не кумачовая агитация и портреты одухотворенно-безразличных вождей — весьма достойная зала, бывшая наверно когда-то бальной. Позлащенное рококо контрастировало с кумачом и углами фанерных стендов, несущих умам весть о победе коммунизма над природой вещей и сил. Казалось, в зале просто не окончен ремонт и как только он кончится, всю эту ненужную драпировку вывезут на помойку. Захотелось увидеть свечи, блеск камней на обнаженных плечах… «Позвольте вас познакомить с моей дочерью, — сказала графиня, слегка краснея…».

За окном заревел мотор. Волшебное видение растворилось.

— Подстава! Я тоже первый раз здесь. Я-то думал тут пруд пруди певунов, — усмехнулся Илья, оглядывая пустую сцену. — Прихожу — один! Ничего не понимаю. Стою как дурак — зачем приперся в такую рань? Представьте, товарищ Мигман, ловит меня наша активистка Рюх и говорит: вы, мол, никуда не записаны, так у нас нельзя; хор, например, — отличное дело, и еще там… Ладно, говорю, пишите. Жаба!

— Во-во… пишите… — худрук недобро осклабился, будто сплюнув слова на пол. — Другого занятия, как я понимаю, не будет?

— Не знаю… — отчего-то Илья смутился, глядя на маленького худрука. Хотелось как-нибудь обнадежить этого человека, который занимался своим неблагодарным ремеслом явно не из творческого порыва. — Если как сегодня, какой это хор вообще? Одно название. Формализм. Но вам я искренне благодарен. Я вообще-то никогда не пою, но сегодня получил удовольствие, сам от себя не ожидал.

— Ясно, — согласился худрук, снова превратившись в смиренного серого коротышку. Что-то в нем как будто закрылось.

— Ну, до свидания тогда, ладно? — Илья пожал ему наспех руку, выдавив улыбку, и вышел быстрым шагом из зала, оставив в пустоте собирать бумаги.

— Выписаться к хренам из хора! — прорычал он, вырвавшись в пустующее фойе, какому-то усачу в папахе, застывшему на размытом фото. И добавил, но уже тихо, чтобы не сбылось: — Поступлю в конницу.

Верный своему намерению, решив, что достаточно освоился в стрельбе, шашках и методах ужения окуней, Илья направился к местной ведьме-Урсуле, чтобы откреститься раз навсегда от вокала. Ну, не пошло, так не пошло, что вы хотите?

Оказалось, кабинетик Каины Рюх был устроен в сущей кладовке в четвертом этаже здания, где низкие потолки издавали голубиное гуканье. Попасть в него можно было, поднявшись по боковой лестнице, которую не сразу найдешь, сквозь узкий и темный коридор, разбитый через равные промежутки нищенскими фанерными дверями, за которыми раньше поселяли прислугу. Добавьте разбитый пол, бурые вздувшиеся обои и едкий запах столетней пыли… Место ссылки. Или место свободы?

Илья был удивлен. Он-то ожидал роскошного помещения с суровой секретаршей под стать, ящиком для жалоб и предложений, кричащими на тебя плакатами и прочей атрибутикой громоздкой машины совучреждения.

В открывшейся взгляду келье, впрочем, все это присутствовало в карликовом масштабе, за исключением секретарши, которую садить было негде — разве в темном захламленном коридоре. И пусть она будет горгульей, слепой старухой, перебирающей четки, сидящей в облаке нафталина на тертой кафедральной скамейке; пусть будет не в себе, оглашая коридор злобной руганью, пугая голубей и беспечных граждан, и тут же сидя ночует с открытыми невидящими глазами… Впрочем, мы увлеклись.

Стены кабинета слоями облепляли афиши, среди которых Илья отметил «Дни Турбиных» МХАТа, куда ходил как-то с Тундрой и так расчувствовался, что едва не грянул с Шервинским «Боже, Царя храни!». Рядом красовалась цирковая реклама и объявление «Варьете» о наборе в танцевальную группу.

Против двери на подоконнике тюленем возлежал телефонный справочник циклопических размеров, рядом — эбонитовая «вертушка» и россыпь карандашных огрызков. Они, казалось, составляли собственную компанию в этом скрытом от глаз мирке, и следили за происходящим неизвестными науке органами чувств, которые отращивают с годами вещи. Возможно, так плоская придонная галька превратилась когда-то в мидий.

За узким как бойница окном, дававшем две горсти света, беспрестанно топтались птицы, шпионя в пользу таинственной мрачной гильдии, царствующей на крышах. В разыгравшемся воображении Ильи все эти крыши, башенки, шпили, даже головы памятников на площадях соединялись в огромный волшебный город, параллельный нижнему, свободный от его суеты. Астрид Линдгрен с ее Карлсоном Илья готов был признать пророчицей, посланницей из высшего мира.

Все это он почувствовал и увидел, открыв дверцу с отпечатанной на машинке надписью: «Культпросветотдел», пришпиленной к фанере четырьмя кнопками.

— Добрый день, Каина Владиславовна, — поздоровался он с «Урсулой», занимавшей угол у окна за придавленным папками столом.

В воздухе висела кисея дыма и тонкая ореховая сигарка тлела в переполненной пепельнице среди бумаг.

«Откуда она их берет? Очевидный импорт. Кстати, так она запросто может спалить музей, — подумал он, с беспокойством глядя на желтые уголки листов, цепляющихся за дым».

На лице хозяйки мелькнул и тут же скрылся испуг. Она молча смотрела на Илью, поджав губы, очевидно, не зная, что делать с посетителем. Никто, кроме нее самой здесь не появлялся, и протокол молчал о том, как поступать с негаданными пришельцами.

«Лишь бы не решила, что нас нужно уничтожать, — продолжил мысленный монолог Илья. — Мою высушенную тушку с пепельницей в черепе обнаружат в лучшем случае гастарбайтеры в двухтысячном, и еще поглубже упрячут, чтобы не звать полицию. Пепельницу при этом возьмут себе — этакий тихий курьер из галантереи, доставивший товар прямо в руки…».

— Здравствуйте, товарищ Гринев, — процедила Каина Рюх.

— Здравствуйте еще раз, — ответил Илья, стоя в незакрытых дверях.

Центр кабинета занимал узкий журнальный столик со спортивным кубком и загнанным под него табуретом. Свободного места здесь было на канарейку.

Тут гражданка Рюх, до того сидевшая неподвижно, произвела какую-то эволюцию. Вместе с ней задвигались предметы на письменном столе.

«Господи, уж не каракатица ли она, в самом деле, прячущая щупальца под широкой юбкой?», — в голове Ильи снова всплыл образ ведьмы из диснеевской «Русалочки», в который он готов был сейчас поверить. Вообще, все происходящее и само это место отдавали какой-то чертовщиной.

— Вы по какому делу? — осведомилась хозяйка, приглашая протиснуться внутрь и занять стул, с которого пришлось снять на пол стопу листовок.

— Мне кажется, бумаги на столе сейчас загорятся… — не вытерпел Илья, кивая на дымящуюся пепельницу.

— Вы по какому делу пришли? Если делать мне указания, то прошу очистить кабинет — на это есть полномочные органы.

— Я к вам по поводу списка секций, — примирительно ответил Илья, не желая раздувать конфликт. — Хотел внести коррективы.

— Так?

— Вычеркните меня из хора.

— Почему это? — удивилась гражданка Рюх и даже подняла бровь.

— Вы знаете, что я в нем один? Что за хор такой? И вообще, я неспособен к вокалу.

Илье это казалось достаточным аргументом, но не тут-то было:

— Это не основание, товарищ Гринев! И еще: я бы на вашем месте, — она буквально выжигала слова в воздухе, взмахивая сигаркой, и они полыхали в нем как заклятия, — озаботилась привлечь в хор других сотрудников музея или кого-нибудь из смежных организаций. Вы в курсе штатной численности музея?

Мегера за столом замолчала, явно ожидая ответа о величине личного состава учреждения. Когда его не последовало, она продолжила, взвинчивая себя:

— Более двухсот человек! И то, что вы в хоре один — ваша персональная недоработка! Ее надлежит исправить! Недостаток активности сотрудников остается огромной проблемой нашей организации, товарищ Гринев, над которой надо работать и работать. Так что идите. За помощью можете обращаться в профком или сю… — она чуть не сказала «сюда», — в культпросветотдел… Официально, в письменной форме.

На этом разговор был, очевидно, закончен. Каина Владиславовна сделала вид, что человека рядом не существует, демонстративно извлекла нижнюю папку из компостной кучи, бывшей у нее на столе, раскрыла ее и принялась изучать содержимое, слежавшееся как прошлогодняя листва.

Илья ловил себя на том, что она буквально гипнотизировала его как гипнотизирует удав обезьяну. Эта Рюх могла бы командовать армией, выпади армии такое несчастье. Однако, не зря годы юности он провел в арбатской толкучке — в Илье очухался прощелыга, которого так просто отожмешь. Он набрал в грудь воздуха и продолжил:

— Все же я настаиваю, товарищ Рюх! По факту дезорганизации общественно-просветительской работы, возымевшей, значит, место в отсутствии контингента хора, хотел бы достаточных от вас разъяснений. Как член коллектива, имею долг за него бороться — с формализмом и шапкозакидательством, — «Главное, не дать ей опомниться, — думал он. — Вставит слово — и я пропал». — Я вам тут не от дурной головы, а чтобы своевременно дать сигнал, как завотделом по кругу ведения. Посоветоваться с коллегой, принять меры, устранить просчеты в работе. Что вы ответите коллективу в моем лице?

— Коллективу в вашем лице… в вашем лице, Гринев… я сейчас отвечу! — вспылила завотделом, выскакивая в проход. — Вы даже не представляете, как отвечу!

— А вы меня не пугайте, я в своем пролетарском праве, гражданка Рюх!

«Жаль, никто не записывает за мной — такой пропадает текст. Слышал бы меня Хармс…», — размышлял Илья задним умом, поражаясь своей вдохновенной галиматье.

Голуби за окном рассерженно захлопали крыльями, решая, чью сторону принять в схватке.

— Что вы хотите? — вдруг устало спросила Рюх, снова усаживаясь на стул. — Из хора выписаться?

— Да.

— Благоволите. Можете не посещать больше хор. Всего доброго, товарищ Гринев.

Это была победа с привкусом прокисшего супа. В смешанный чувствах Илья спустился в расположение музея, ощущая, что побывал на экскурсии в зазеркалье.

— А она не такая, как видится поначалу… — задумчиво сказал он себе, и сразу же пожалел, потому что встретился с ядовитым взглядом Нехитрова, оснащенного природой, в том числе, задатками уличного гаера.

— Да-да, женщины так специально устроены, чтобы морочить нас с головы до… ног. О ком в данном случае идет речь?

— Вам, Борис, я этого не скажу.

— Придется подключить Вареньку. Ее правоверный ходит и бубнит про какую-то заочную красавицу сам не свой. Общественный долг требует от меня… Или скоро потребует, если не угостишь товарища папиросой.

— Держи и наслаждайся, упырь, — некурящий Илья достал из неубывающей пачки ядовитый белесый сверток. — Но я пас. В горле саднит, не хочу разболеться как скотина.

— Это многое меняет: с тебя две. Давай-давай, не жмись. Я делаю это из принципа, чтобы развить в тебе чувство локтя. Ты должен ценить, что за тебя борется коллектив. Тем паче, лучшая его часть — я.

— Вот только не надо про коллектив. Что-то я им уже сегодня того — сыт по самые…