Обдав перрон горячим дыханием и гудками, празднично-отмытая «сушка» неспешно отчалила с Саратовского вокзала, волоча за собой вереницу спальных; нырнула под гремящий путепровод, минула склады, бараки, иглу котельной, и уже пошла сквозь поля, когда Москву накрыл жесточайший ливень.

Все перевернулось вверх дном, земля и воздух вскипели в струях. В сохранившемся с обезьяньей поры рассудке, более надежном, чем знание логарифма и устава КПСС, горожанам мерещились мангры, тени голодных хищников и хотелось залезть на пальму. За ее отсутствием — на липу или березу — повыше от жутких тварей, стерегущих жертву в траве. Еще лучше — забраться всем семейством в пещеру, завалив камнем выход. Скорлупка рационального разлетелась, бразды взял древний как звезды ум — наследие пращуров столь далеких, что их не пустили на Ковчег.

Хлопали окна, бренчали запираемые щеколды, срывало белье с веревок. Бухгалтеры, швеи и профессора, и даже сотрудники, обремененные до ноздрей гостайной, — все искали себе убежищ, не желая стать щепкой в водовороте. Продлись такое бедствие месяц-два, мир бы снова скатился в хаос, кроме, разве что, высокогорных монастырей, да какой-нибудь арктической экспедиции с запасом спирта на пятилетку. Того гляди, понадобиться еще Ковчег — новый, дизельный, украшенный портретом вождя, населенный сугубо членами профсоюза.

Скорый, несущейся через тьму, резал плотный водный пирог, увлекая пассажиров, хмелеющих от «Арагви» и самогона, рассовавших наскоро вещи и едва успевших распорядиться закуской. Делегация МИМа заняла секцию в центре вагона и теперь сидела в полном составе на нижних полках, двинув под песий хвост мысли о работе и доме, наслаждаясь мимолетной командировочной свободой.

— Подтянем индустрию, и эх! — мотнул кудрями парень-провожатый, присланный заводом в Москву, чтобы без задоринки доставить «культрабов» на торжество. — Трактора! Бронемашины! Я вам говорю! У-у! Такой завод открываем! — развоевался он, опрокинув стопку — третью за три минуты, не считая вокзальной подготовки.

Умный Кудапов сделал страшные глаза и шикнул на молодца: мол, лишнего не болтай — повяжут, с поезда не сойдешь, и нас с тобой, дураком. Что танки? Ну, танки… Зачем про них расфуфыривать?

Парень махнул на него рукой, но все же осекся и продолжил гораздо тише, распространяясь в пределах плацкартной секции:

— Вы не представляете в своих там… театрах-библиотеках… какой это завод! Копаетесь в старье как… Да ну! Будет новое все, с прокатного стана, огненное, круче, чем у этих! Внуки будут гордиться, — и уже криком на весь вагон: — Наливай за рабочий класс!

На боковушке в проходе с хрюком повернулся толстяк, уронив на пол газету. Ее подобрали, но тот уже спал. «Звезду» подоткнули под матрац.

— Молодец, — похвалил толстяка Нехитров, явно раздраженный компанией, и пренебрег искусительно-румяным томатом, поднесенным Асей.

— Это надо видеть, девушка… Как зовут вас? — в глазах прыткого парня загорелось, он двинулся было к ней, но отъехал куда-то вбок, удивившись, что чудное создание не достигнуто, а за плечи его держит похожий на быка Порухайло.

— Да Ася же, — обиженно сказала она — видно, не в первый за вечер раз.

— Ах, да-да, Ася… Там у нас будет, Ася, увидите… Вы враз останетесь в Волгограде, это я вам гарантирую! Останьтесь, Асенька, а?

— Больно шустро, — сердито отворачивалась девица, ни на секунду не теряя парня из виду.

Может и остаться, кстати, а что? Ведь остаются? И парень видный, с перспективой.

— Ну же, я вас прошу! А когда передовик просит…

Никто не узнал, что бывает от просьбы передовика, потому что явился контролер с щипцами и попросил предъявить билеты. Командировочные дружно зашарили по карманам, а красавица Ася отворила сумочку-пенал шириной в ладонь, вмещавшую чулки и червонец.

Когда формальности были утрясены, первая бутыль опустела, вторая не начата, а курица, лук и яйца должным образом оформлены на столе, разговор пошел о другом. А именно, о любви, депутатом которой выступил луноликий Яков Панасович, не сводящий глаз с Асиных коленок:

— Любовь — это светлейшее чувство, она движет всем, если прицельно смотреть. Да-да! Наука, искусство, инженерия — все, что мы делаем, мы делаем ради женщин. Мир дан нам женщиной, Ася! И вы — главное оно есть.

Илья поморщился от банальностей, забытых со студенческих вечеринок. Воистину, старик Фрейд вооружил мужчин на все поколения шикарнейшим арсеналом глупостей — главное не смущаться, смакуя дурь с умным видом.

Ася сказала: «Хм…» — и одернула юбку ниже.

Порухайло ей определенно не нравился — не то, что этот парень-волжанин (где он, кстати?). Трепло, конечно, но тем не менее. Может, он вообще из-за нее петушится? Такой оборот ее устраивал. Женятся, получат квартиру, все дела…

Дородная проводница в синем фартуке принялась раздавать пассажирам чай, и компания тут же заказала себе — святое дело, побаловаться чайком в подстаканнике, слушая стук колес.

Открыли туалеты (извечная мука пассажира и предмет его пристального внимания). Тут же начались очередь, хождение взад-вперед терпельцев — с мылом, полотенцами, порошками и какими-то подозрительными кулечками, которые следовало открыть в клозете. Дети щемились пролезть в нахалку — во избежание конфуза их пропускали. Старика с недержанием, критически осмотрев, также пропустили вперед, сурово добавив от коллектива, чтоб не саботажничал, и в минуту валил обратно.

Где-то рядом громко крикнули тост. На героя весело зашикали дамы, чтоб не бузил на людях. Раздался смех. Дети тут же устроили потасовку — на них тоже шикнули, но построже. Несущийся в ночь вагон жил по полной.

Скоро передовик, вернувшийся и твердо решивший быть первым во всяком деле, в рекордный срок напился до изумления, уронил гривастый капитолий на грудь, и был отбуксирован к своей полке, располагавшейся, благо, через две секции. Не считая прекрасной дамы, о нем с облегчением забыли, ибо сил никаких не было дальше слушать про перспективы советского машиностроения и его геройское в них участие.

На очередных восклицаниях о «заводах-народах-всходах» Илья невольно переносился мыслями в родную эпоху — время, счистившее тонны прожектерских иллюзий как кожуру с гнилого банана. По всей земле русской растеклось его неприглядное содержимое. Новых бредней тоже, правда, хватало — про свободный рынок, партнерство с Западом и тому подобную дребедень. Куда не кинь — всюду клин! Он задумчиво выпил и, йошкин кот! — тоже уставился на Асины загорелые коленки! Все в этот вечер были в нее влюблены, отчего бы и ему, страннику, не быть со всеми?

«Ничто не ново под луной», — брякнул кто-то небрежно и гениально. Не ново, не ново — поддакнем мы согласным гуртом. Еще как не ново.

Вагону не спалось в эту ночь. То ли пассажиры подобрались как на заказ, то ли так стеклись прихотливые обстоятельства, но люди шарахались из конца в конец, знакомились и мешались. Воздух наполнился густо дымом. Гоняя облака полотенцем, проводница увещевала граждан курить в тамбуре. Ее шутливо приглашали за стол, и она отмахивалась от загулявшей паствы, устало улыбаясь, и все разносила, разносила чаи в ненавистных ей подстаканниках, сгубивших ее молодую жизнь…

Во всей этой сутолоке в проходе то и дело образовывался затор. Один такой, хвост которого пришелся на занятый музейщиками отсек, вынес из людского потока худого бесцветного человека с тревожными глазами, в байковой мышиной сорочке, черных штанах и бумажных шлепанцах, какие дают надевают на процедуры. Человек стоял и смотрел молча на Порухайло, усталую красавицу Асю, Нехитрова, Гринева, Кудапова с его «кудаповщиной» нескончаемых анекдотов, на дренькающие окна вагона, ломившегося в черную бездну ночи — словно все это было где-то далеко от него. Правой рукой незнакомец держал за горло пузатую бутыль в четверть, под мышкой левой —книгу в потертой коже, мокрую, с которой по сорочке расползалось темное, казавшееся кровавым, пятно.

— Эк ты, мил человек, попортил свое имущество, — закивал ему Порухайло, взглядом указывая на томик. — В клозете уронил что ли?

— Нет, — ответил тот, сунув книгу поспешно за ремень, будто что-то стыдное было в том, чтобы стоять на публике с мокрой книгой.

Находчивый и нетрезвый Порухайло вдруг потянул к нему лапищу и бесцеремонно взял за рукав:

— Слушайте, уважаемый! Что стоять как статуя в больничном дворе? Давай-ка к нам в санаторию! — Ася хихикнула, раззадорив приунывшего завотделом. — Входной билет, вижу, есть, — кивнул он на объемистую бутылку. — Давай, давай, не отказывай. Ты, я вижу, по библиотечной части. Мы тоже не салом по сусалам, народ культурный. А флакончик ваш сюда пожалуйте. Не керосин в нем?

Незнакомец, как стоял, сел на край нижней полки и вновь пробежал глазами по лицам в секции.

— Нет, не керосин. Коньяк. Хороший. Берите.

— Был один, и вот — не один! Человеку главное что? Именно! Ночью не оказаться без коллектива — волки пожрут! — пророкотал Порухайло, хлопая незнакомца по плечу. — Наш стол — ваш стол! Вагонное братство.

Приняв от новоприбывшего бутыль, он тут же открыл и разлил по кругу. Прогорклую вонь плацкарта перекрыл дивный аромат коньяка — и не какого-то там «из тятина погребка», а старого, цвета крепкого чая. Зря говорят, что коньяк, мол, должен пахнуть клопами — не пили эти горе-знатоки настоящего, с духом зрелой лозы, сгорченного благородным дубом коньяка, каждая капля которого — в цену золотого рубля.

Кудапов, устроившись у окна, вертел в руке оловянный стаканчик, вдыхая из него с наслаждением:

— Амброзия! Нектар богов олимпийских! Кстати, анекдот про Геракла, слушайте, — и тут же, плеснув в глотку и не дождавшись ответа публики, затараторил: — Поймали как-то Иолая и Геракла, заперли обоих в сарай. Через неделю смотрят — они сбежали. Их опять поймали и спрашивают, мол, как сбежали-то? Иолай говорит: сидим день, сидим другой, а на третий Геракл заметил, что у сарая одной стены не хватает.

Ася из приличий хихикнула, спросив, кто такой Иолай, остальные промолчали.

Гроза все не унималась. За окном бахнуло так, что на пару секунд перекрыло даже грохот поезда. Казалось, вагон от одного звука снесет в кювет. Но не снесло.

Из дарованной бутылки снова разлили. Прервавшийся разговор пошел дальше. Поговорили коротко про искусство, про велоспорт, про Америку (тут Илья «отличился», чуть не выдав себя, будучи единственным из компании, кто в ней действительно был), про полеты в будущем на ракетах (тут уж он выдержал фасон и вставил недоверчиво: «Заливать!», — с ним поспорили на «полбанки», что человек полетит к Луне до сорокового года). Доложили соображения про женщин — присутствующих и вообще. Асе досталось произнести тост, и она сказала, как должно, «за любовь», подняв стопку левой рукой. Порухайло с ней чокнулся, усмехнувшись, и подмигнул весьма определенным манером, каким мужчины за пятьдесят пытаются охмурить студенток.

— Какой вы пошлый, Яков Панасович, — отмахнулась она, расправляя юбку, которая словно специально была скроена, чтобы открывать сокровенное.

— Старый конь борозды не портит, — парировал Порухайло, лапая Асю за плечо. — Как ты, камрад? Что молчишь? — переключился он на пришельца, так и не обронившего ни слова. — Ты закусь, закусь бери!

— Что вы, Яков Панасыч, к нему пристали! У человека, может, печаль какая-нибудь, а вы его беспокоите, — заступилась Ася, пересев на другую полку. — Не слушайте его. Не желаете яичко с солью? Вот, держите.

— Всегда дело в бабе, — Порухайло подмигнул незнакомцу и, не найдя руке применения, вновь переместил ее к пузатой бутылке, брошенной на алтарь беседы. — Ну, раз печаль-тоска, тогда надо еще по маленькой.

Выпили по маленькой, и еще. Минула полночь. Дождь давно отстал. Кудапов, хрустя огурцом, разразился очередным анекдотом, на сей раз действительно смешным — про старого еврея, сотворившего коту обрезание. Ася, жалея очень кота, заливалась смехом до слез, и петрушкой бросала в юмориста, чтобы перестал изображать в лицах.

Поговорили о пользе чтения и о том, какие книги следует читать, а какие нет. (Выяснили, что лучше никаких не читать.) Тут же приплели древних викингов, ничего из Пушкина не знававших, однако грозных, от которых многогрешный Порухайло вел свою родословную, о чем немедленно доложил, сделав геройский вид, которому очень мешал живот. Секция вновь покатилась со смеху, кроме незнакомца и молчавшего до того Нехитрова, который вдруг разозлился и отчитал коллегу за вранье:

— Нынешним любителям викингов, — плевал он словами ему в лицо, — настоящие викинги наваляли бы по первое число, не вынимая из ножен. Одно дело — жрать коньяк в вагоне, а другое — драться насмерть по пояс в болотной жиже!

Кудапов согласно закивал и уже собрался рассказать про Илью Муромца и Поганого Царя, но тут вагон качнуло на входной стрелке, поезд со свистками вкатился на станцию и начал резко сбавлять скорость. Илье всегда казалось в такие моменты, что многотонный состав — это гигантская стальная сороконожка, которая поджимает лапы, садясь всем весом на брюхо. Обычный спальный — старая, неповоротливая, выползшая из чащи, новенький «Сапсан» — редкой породы, молодая и шустрая, готовая проскочить станцию насквозь, если вовремя не спохватиться.

«Мне б мультфильмы снимать. Паровозик из Ромашкова, часть вторая, в главных ролях Джонни Депп и Светлана Ходченкова, — подумал он. — Да этот еще с книжкой, блаженный — взял бы его в команду, писать сценарий».

— Пойду, разомну задние ноги, — возвестил Нехитров и вскочил с сиденья болванчиком, вынимая из пиджака папиросы. — А историю вы свою приберегите для газеты «Школьная правда», — прошелся он еще раз по «викингу», поправляющему штаны в проходе.

Актив секции вышел на перрон, чтобы насладиться ночной прохладой. Остались Илья и таинственный незнакомец, так и не назвавший себя.

Странник этот начал утомлять Илью. Веяло от него какой-то душевной мукой. Да еще усталость навалилась, и алкоголь… Чувство было такое, будто напился в физтеховской общаге после экзамена. Хотелось быстрее отделаться от мешавшего гостя, завалиться на полку и урвать хоть пару часов покоя. Хотя, чем именно мешал гость, непонятно — сидел тихо, не трепался, не требовал, не хамил. Только напряжено смотрел.

«Еще бы Порухайло угомонился, старый кобель. Зачем вообще взяли эту Асю — с ее ногами, губками и всем прочим? Житья нет на нее смотреть! А как не смотреть? — модель! Оттого, наверное, и взяли, чтобы пофлиртовать в дороге. Не думаю, что кому-то из нас обломится… Вот и сам подумал: „из нас“ — по Фрейду, мосье Гринев, оговорочка! Тоже ведь навострился!», — с раздражением заключил Илья и решил забраться на верхнюю кудаповскую полку, не дожидаясь: пусть эти внизу шебуршат, а я посплю.

Тут незнакомец преобразился, вздохнул, налил себе до краев из случайной рюмки, резко встал и тоном отнюдь не робким подвел черту:

— Ладно! Интересно, конечно, с вами, но мне пора. Да и вы, гляжу, устали, Илья Сергеевич. До свидания. Спасибо за компанию и за все.

Илья удивленно посмотрел на него, но тот уже развернулся и сгинул в вагонном чреве. Странный какой-то человек, юрод, Пьеро из сказки.

«Кто такой? Может гэбист, за парнем этим приставленный? К хренам собачьим! Спать, спать, спать!».

Подумал, хорошо бы умыться, но воля растеклась по суглинку — остался лежать на полке.

Послышались знакомые голоса. Дурным колоколом бубнил Порухайло, на него шипели, чтоб не буянил. Ася, совершенно измученная дорогой и липким к себе вниманием, пожелала спокойной ночи и мгновенно устроилась напротив на верхней полке, укрывшись с головой одеялом.

Поезд мягко тронулся от перрона. Илья, посмотрев в окно, с удивлением обнаружил за ним странного попутчика, который стоял, как был — в тапках, сорочке и без вещей, под желтым фонарем станции. За ним, за деревянным вокзалом чернела роща и ночной туман свивался клубами.

— Мы в вагон, а чудик этот, смотрю, выходит. Вроде не пил особо. Может, до того?

— Он, может, сюда и ехал? Нам-то что.

— Да не, вроде, без вещей вышел. Псих какой-то.

— Пациент, точно.

— Пациент-то, конечно, да, а только коньяк у него отменный. Такой и в Торгсине не отхватишь, уж не говорю — в бакалейке.

Порухайло покачал в ладони бутылку. В ней уютно плеснуло темным.

— Этикетки, кстати, нет. Самопал, что ли? Не может быть.

— Дай-ка сюда, — завладев сосудом, Нехитров опрокинул его, протер дно ладонью. — По-французски… Шато де коньяк, тысяча семьсот… Да ну?

Все склонились над перевернутым дном бутылки.

— Ладно, Аркадий, мало ли что напишут. А коньяк забористый. По одной?

— Приберегу для науки, — сказал Нехитров и со скоростью змеи сунул бутыль в портфель, щелкнув как зубами замком. — Все, спать, спать! Давайте уже…

Порухайло дебиловато моргнул, открыл рот на такую наглость, но, посмотрев Нехитрову в лицо, возражать не стал.

— Спать, — повторил тот как вожатый в пионерлагере и споро улегся на своей полке, вытолкав с нее постояльцев. — Согласно купленным билетам, товарищи.

Илья вертелся и еще долго думал обо всем этом, а когда начал засыпать, за окном уже был рассвет и поезд гарцевал между дачами, стоящими в зыбкой дымке.