На большом столе в огромной, душной как нора комнате, пахнущей свежей краской, внахлест лежали чертежи и эскизы. На всех был изображен обгрызенный овал со звездой, упирающийся в заштрихованную брусчатку — анфас, в разрезе и в профиль. Вокруг стола происходило совещание штаба, созванного для решающего броска на усвоение МИМом грядущего исполинского пролетария (чья картонная лапа так и находилась в фойе, приводя в замешательство посетителей).

Пылинки вились в желтых лучах, за окнами мрела зелень и голуби гугукали на дорожке, расклевывая буханку. Казалось, там — во внешнем мире прошло уже полстолетья и, если высунуться наружу, увидишь обещанный коммунизм, скоростные поезда, а то и марсиан, прибывших в Москву на турнир по шашкам.

Собрание шло уже три часа и конца-края ему не было видно. Председательствовал на нем Илья, делая это, прямо скажем, довольно вяло, и все больше смотрел не в хитросплетения линий, покрывших ватман, а в те самые окна, веющие свободой, уничтожая на председательских правах громадный бутерброд с колбасой.

В строительно-монтажном искусстве он не разумел совершенно, и теперь с трудом ловил нить происходящего разговора, основными участниками которого был опытный в этом деле Ужалов и брезгливого вида инженер, прикомандированный из какого-то мос-гипро-краснознаменного института, который подрядили разработать проект. Последний и притащил на суд заказчика ворох чертежей, приведших в смущение большинство штабистов, не более председателя знакомых с вопросом строительства чего-либо.

Кудапов, насупившись, смотрел в какой-то случайный лист, для важности потряхивая блокнотом. Рюх сидела на стуле с прямой спиной, положив руки на черную злую папку, глядя перед собой с видом решительным и пространным как у переевшей эллинов Горгоны, готовой окаменеть по первому требованию. Порухайло нагло развалился на диване под портретом Эзопа с выражением непогрешимого мудреца, на которых одних держится этот мир, и, к счастью, ничего не высказывал по предмету — иногда гудел какую-то песню, но тихо, никому особо не докучая, больше поглядывая на Асю, писавшую протокол. Ее голые руки и туго обтянутые ситцем бедра не давали ему покоя.

Где-то в промежутке между обсуждением фундамента и архитектурной узнаваемости доцент Стропилин, сутулый, с вытянутой безволосой головой, похожий на огурец в пенсне, исподлобья посмотрел на чертеж, затем на Илью, Ужалова, на Каину Рюх, пришлого инженера и наконец уставился на свои ноги в коротких брюках, словно вот-вот собирался что-то поведать им. Это был тот редкий тип человека, который выглядел так, будто все время хотел высказаться, но никак не мог заставить себя начать, ибо мысль его была велика, а собеседники мелки и недостойны.

Даже обладая мощнейшим писательским арсеналом, позволяющим совать нос куда угодно, сложно заглянуть в его думы, чтобы разделить их с читателем. Скажем, что занимался Стропилин — пятый сын валдайского бочара, презревший родовую стезю, — всегда какой-нибудь узкой темой в обширнейшей области исследований. Изучал отдельный, по каким-то соображениям им отобранный камень в кладке этрусского храма, чем-то особый выход из лабиринта на Большом Заяцком острове, калмыцкий узел в культуре греков и тому подобное. Если бы Стропилин был зоологом, то, немудрено, выдал бы труд, посвященный прибылому пальцу среднерусской куницы — томах в шести, с иллюстрированным дополнением.

Обсуждение между тем продолжилось. Мерзавец-инженер, решив, видно, вышибить из-под заказчика ноги, спросил с язвинкой, в каком, мол, архитектурном стиле многоуважаемый МИМ хотел бы решить фактуру: псевдорусский, конструктивизм, рационализм? И, сволочь, прищурившись, закурил, упиваясь счастьем.

Вопрос идеологический, тонкий, на расчеты и балки пенять не станешь — как бы не ошибиться! Комиссионеры задумались, перебирая в умах виденные за жизнь сооружения различных эпох, понятия не имея, к каким стилям они относятся. На ум приходило разное — Сандуны, Кремль, башня Гюстава Эйфеля. Илье пригрезился Музей Гуггенхайма в Бильбао, повторить который МИМу не хватит фондов…

Тут Стропилин, с важным видом бродивший у всех за спинами, снова припал к столу, оттолкнул брезгливого инженера, приоткрыл рот, отерев его пальцами по углам, прокашлялся и шумно вдохнул. Собрание приготовилось внимать истине. Но ее глашатай, обманув народные чаяния, выдал только «кхм…» — с выражением крайнего недоверия, отступил и продолжил свой моцион.

Стоило, однако, разговору возобновиться, как мудрец Стропилин, грубо перебив Рюх, начавшую подводить основу (окольно, издалека, от Владимира Красно Солнышко), вне всякой связи с происходящим, поделился соображением на счет крепления брусьев «в паз»: как, под каким углом и в какую погоду их сочленять и как это делают на Алтае. Затем с достоинством развернулся и торжественно покинул собрание, сполна послужив отечеству.

Одарив коллегу недоуменными взглядами, штабисты отринули сомнительный вопрос на счет стиля, потыкали карандашами куда следует, и продолжили слушать прения Ужалова с инженером, происходившие в техническом русле. Росла убежденность, что этих двоих можно и нужно оставить вместе, и идти заниматься своим делом. Но тогда бы был нарушен порядок, не набрался кворум для протокола и вообще — формулировочка «самоустранился» никому не казалось привлекательной. Придется еще, избави Бог, рассказывать потом, отчего презрел поручение, но уже в ином месте и в других тонах…

Терпение статистов затянувшегося спектакля истончалось и в какой-то момент, услышав знакомые слова в вопросе «Клееный брус или сталь?», не вытерпел скульптурист Кудапов:

— Сталь, конечно! Сами подумайте?! — ударил он кулачком по ватману с какой-то необъяснимой решительностью.

— Стальной тяжелее будет. Да и «Металлист» под заказом по самые нимогу, полгода ждать, — через губу ответил инженер, задача которого, видимо, состояла в том, чтобы измотать «музейных» и не переделывать проект.

— Ничего не занят! Пусть только будет занят! — кипятился Кудапов, отводя полы пиджачка с живота. — Так и назовем его: Стальной Купол. На весь Союз прогремим. А, может быть… Купол Сталина?

Штаб опешил. Даже Порухайло привстал с дивана.

— Ты рехнулся, Никитыч? Это нам в ЦК что ли обращаться?

Ужалов сплюнул от негодования на паркет.

— А что? И нечего тут плевать! — кипятился завотделом античности. Все гадали: может, краска на него действует? — Нам, нашему славному музею, свойственно замахиваться на крупное!

— Думаешь, можно любую будку именем вождя называть? Это тебе не ГЭС…

— Будку?! Музей пролетариата тебе не будка!

— Не выеживайся, Никитыч, целее будешь, — усмехнулся Порухайло с дивана, вновь откинувшись и мурлыча польку. Эти друзья-враги нуждались друг в друге как два крыла. — Вот помрешь, твоим именем назовут. А я первый — может, моим.

— Скромнее нужно быть, Афанасий Никитович. Вот и товарищи говорят… — присоединилась Каина Владиславовна.

— Эти мне товарищи… — начал было Кудапов, повернувшись к дивану.

— Главное — не купол, а монумент! Знаете, кто проект утвердил? Да еще из нового инновационного материала! Вы там не забывайте, что к чему, — добавила Рюх, входя с облегчением в знакомые воды политэкономической бухты. — Вы со своими идеями в деревню какую-нибудь езжайте, в Сколково, например, бабочек ловить.

— Да-да, это вам не хухры-мухры из развалин, от которых только полы трещат, — подбросил дровишек Порухайло, намекая на всякую малонужную древность, которой занимался Кудапов. — Это, между прочим, новье, под заказ идет! А ты тут со своими финтами, впереди паровоза.

Кудапов вздернул подбородок и раздул ноздри, уже готовый ответить, но ему не дали:

— Как бы нам не прогреметь, а не загреметь плавным ходом куда-нибудь в Забайкальск, — кисло отозвался бухгалтер Клювин, взятый в штаб, чтобы не чинил потом препятствия при оплате. Единственный в мире человек, слюной которого можно прожигать камень.

До того он молча сидел в углу, откуда и подал голос. Бухгалтер физически страдал от вида всех этих чертежей, предчувствуя нутром смету — не какую-нибудь, но с огромным превышением, за которую объясняться потом до пены с фининспектором. Ему никто не сочувствовал. И вообще, он был в этом уверен, человечество его ненавидело (немногое, в чем он не ошибался, не считая годового баланса, который всегда сводил с первого раза назло ревизионной комиссии).

— А! Называйте что хотите и как хотите! Пусть теперь все летит в тартарары с вашим проектом! — с обидой сдался Кудапов. — Хоть жабой назовите, раз такие перестраховщики.

«По крайней мере, этот тоже, вроде Сторпилина, свой долг выполнил, отбарабанил для протокола, — подумали остальные. — Что же мы-то?».

— Оформите в протоколе голосованием, — умно подсказала Рюх, решая задачу «оптом».

— Без стенограммы только, — уточнил Порухайло.

— Да-да… Ты, Никитыч, там не особо языком-то… Сказал — сказал… Отметим в протоколе позицию в целом, обтекаемо. Так, Илья Сергеевич?

Илья, не приученный к бюрократии, согласно кивнул, желая прекратить спор и вообще всю эту галиматью. От жирного бутерброда и духоты его мутило, голова гудела от разговоров, и хотелось лишь одного — закрыть глаза и уснуть, проснувшись в своей квартире в нормальном времени среди относительно нормальных людей, выпить нормального аспирина и снова лечь спать. Он готов был строить хоть «Домик Барби» из леденцов, лишь бы от него все отстали.

Ужалов тем временем продолжал, проявляя чудеса стойкости. В нагловатом инженере-проектировщике он чувствовал личного врага, которого решил победить, не отдав ни пяди родной земли:

— Значит так, любезный: купол будет из нержавейки. Резон. В ногу со временем и по прочностным качествам. Заказ «Красному металлисту». Стекло «авиа» из Ленинграда поставим, — тут он с вызовом обвел взглядом комиссию, будто имел дело с непримиримыми противниками стекла и стеклодувов как класса. — Резчик чтобы их, от завода, это мы проследим. Прошу проект в сутки пересчитать! — институтский работник сморщился сушеным грибом, но сдержался. — Сметный расчет в первую голову, и сразу — на утверждение в Культпросвет. Вы согласны, Илья Сергеевич? — ядовито осведомился завхоз.

Главбух, услышав «сметный расчет», глубоко вздохнул.

Илья, насупившись как Бунша на русском троне, изрек управленческий шедевр, спасавший председателей всех времен и народов:

— В целом согласен. Примите за основу для дальнейшей работы согласно нормам. Но, вы там посмотрите по срокам, товарищи, чтоб не слишком. И по смете тоже, — все, кроме упыря-инженера, одобрительно на него посмотрели: мол, наш человек, как надо говорит. — Статуя-то когда поступит?

— Да-да, верно, Илья Сергеевич, верно… Туда же, в Культпросвет, обозначим все в докладной, чтобы не отнекивались потом.

Розовощекая Ася строчила в блокноте карандашом. Тут она взвизгнула, подскочив на стуле. Под окнами что-то взревело и зверски хряпнуло. По зданию прокатился гул.

— Это что еще?..

Рюх споро подбежала к окну и оттуда оперно возвестила:

— Экскаватор, товарищи! Не волнуйтесь! Он, очевидно… котлован роет под фундамент.

— Этак он нам тут все обрушит, — вяло изрек бухгалтер, заранее подсчитывая убыток.

— Экскаватор…

— А, позвольте спросить, где он роет? — поинтересовался Кудапов, сам поленившись идти до окон. Вероятно, спор измотал его.

Рев, между тем, продолжился.

— Известно: под куполом под грядущим, — воспарила гражданка Рюх, обретя уверенность в собственной догадке, хотя понятия не имела на счет целей прибывшей техники.

— То есть, у входа в музей он роет? — подозрительно спокойно уточнил завотделом античности, почувствовав нужную волну подобно наторевшему серфингисту.

— У входа, конечно! Что за вопрос? Где купол, там он и роет. Где ему еще рыть? — вмешался институтский работник, которого, собственно, никто не спрашивал, и который тоже не видел экскаватора и понятия о нем не имел.

— А как же посетители попадут в музей? Он там всю дорогу перелопатит, и что? Им на дирижабле теперь летать?

— Так и место еще не утверждено! Он с каких хренов там копает?

Повисла пауза, в которую все взгляды устремились на Илью, подчеркивая, что начальник штаба все-таки он, и отдуваться, если что, ему.

— Эмм…

— Илья Сергеевич, дело пахнет скандалом.

— Ну…

— А кто его вообще запустил на территорию?.. — будто в оцепенении спросил сам себя Ужалов. Нижняя челюсть его заходила по сторонам.

— Известно, кто! Зам твой, гусья-башка-Никитский! Кто еще? — возопил Кудапов через стол, прижигая завхоза взглядом.

«Ох, опасен этот Кудапов», — заключил Илья, глядя на мстительные глазки завотделом.

— Ах ты ж, мать природа! — завхоз едва не выскочил из сандалий. — Едрена вошь! Вредитель!!!

Словно по сценарию пьесы, в залу с воплем влетел Стропилин. На узком лице его округлились глаза и рот:

— Там какая-то сволочь музей ломает! Быстрее! Я сам информирую руководство!

Прикончив заседание штаба, он тут же выбежал вон, оглашая здание криком. Всюду хлопали двери и люди выбегали на этот крик, думая, что случилось само страшное — пожар или наступление Антанты.

Огромная машина вепрем рылась в земле перед самым крыльцом музея, выкорчевывая из нее какую-то кишку. Само крыльцо, к счастью, не пострадало, не считая верхней ступени, на которую из ковша соскочил булыжник.

Во дворе начал собираться народ. Кто-то, сдуру не иначе, обронил в толпе: «Сносят музей». От этого слуха мгновенно родился активист, заоравший во всю Ивановскую: «Сносить музей не позволим!». В народе возникла смута.

У растопыренных лап машины стоял искомый гад и причиндал Никитский, по-наполеоновски сложив руки, и обозревал бедлам с видом совершенного удовольствия.

В это время Илья, продравшись со штабистами сквозь толпу, выбежал с задранной головой, поднял руки и в сердцах не глядя шагнул, загремев с поломанной ступени вниз, увлекая за собой грузную Каину Рюх, как увлекают тонущие в пучину всякого, за кого способны схватиться.

Дама рухнула безмолвным нетопырем, распластавшись на асфальте, и только после, секунду отлежавшись, огласила пространство криком.

Илья же, скатившись кубарем по ступеням, лежал теперь на спине головой к воротам и смотрел в безжизненное небо Москвы, в котором плыло одинокое облако в форме танка. «Мне все равно теперь», — подумал он, и закрыл глаза.

Непосредственный же виновник, машинист экскаватора, выглянул из кабины, и, вопреки всякому нравственному началу, покрыл музейных служащих матом, будто они, а не он, устроили кавардак. Затем заглушил мотор, хлопнул дверцей кабины и вышел, толкаясь, за территорию. В спину ему шептали: «Убийца».

Никитский, бывший чьим-то племянником и оттого неприкосновенный, продолжал стоять в гордой позе, хлопая коровьими ресницами, и, кажется, был вполне доволен происходящим.

Находясь на Сухаревской в Станции скорой помощи, Илья вдруг истерически рассмеялся и, уже почти отправленный с травмой в одну из клиник, едва не угодил в психиатрическое отделение другой, где сотрясения мозга тоже лечат, но лечат также и еще многое, что кроется в этом загадочном зыбком органе.

После он был доставлен в приемное отделение больницы, где прождал в общей сложности два часа, так что, сам не помня когда, заснул, привалившись к бачку с водой, и видел, вследствие свежей травмы, путанный странный сон — красивую женщину в нищенской комнатушке, рвущую из пламени исписанные листы. Женщина все гасила и гасила ладонями огонь, пожиравший их, а они горели, но, к удивлению сновидца, до конца не сгорали. Длилось это мучительно долго. Ее ладони стали черны, гарь на них мешалась с тягучим пламенем. Женщина рыдала и смеялась одновременно, а он силился подойти к ней, чтобы утешить, увести куда-нибудь от этих дьявольских листов, но не находил сил.

Затем что-то распахнулось сзади него, и он вылетел из комнаты вон в круговерть зимней ночи, пронесся сквозь пустые дворы, мимо спящих в миллионах спален людей, над крышами и под самыми облаками. Снег морочил его, кидал и переворачивал, а затем ударил тяжелой рукавицей, высадив в какую-то иную реальность, в которой яркая лампа слепила ему глаза в ледяном подвале. Там ему совали листок, требуя подписать, а что, он никак не соображал. Били в ребра и по лицу. Куда-то волокли по ступеням.

Затем снова возникла ночь, и летящий снег, и далекий истошный вопль, коловший сердце…

Тут Илья проснулся, потому что трясла его за рукав старая санитарка с добрыми глазами, желавшая провести в палату.