М. проснулся от острой боли. Затылок рвался на части, и зубы ломило так, будто кто-то тянул их из десен разом. Он застонал и с трудом повернулся на бок, прижавшись виском к ледяному полу. Перед лицом встала грязно-белая дверь в потеках, огромная, верх которой терялся в дымке. Какая-то его часть сознавала, что он смотрит на обыкновенную дверь, закрытую, в пятнах и заусенцах — другая говорила, что он лежит на мосту перед огромными воротами замка и здесь умрет, так и не дождавшись, что их откроют. Чей был замок, и как он попал туда, он не знал.

Кто-то невидимый закричал над головой: «Встать!». Не понимая, ему ли, но решив, что да, скорее, ему, М. попытался подняться, но тело было слишком тяжелым. Все, что он мог — неподвижно лежать и смотреть на эту проклятую дверь и на грязный пол, уходящий под нее раскрошенной плиткой. Боль притупилась, став чем-то вроде острого блюда, от которого он отказывался. Официант, пожав плечами, ушел.

Из застилавшей взгляд мути выросла гнедая лошадиная морда… ощерилась, поплыла… превратилась в мыс над рекой… вода под ним закрутилась, схлынула, обнажая дно, сам он выгнулся, заструился вверх, соткавшись в женщину громадного роста — нагую, стоящую по щиколотки в песке…

Галлюцинация — как и все вокруг, как голос, требующий чего-то, твердящий о пожаре в товарном складе. Яркий свет, удар, крик. М. мелко отрывисто задышал, стараясь отвлечься от тревожных видений, с благодарностью уходя в песок у ног женщины, которая смотрела на него сверху спокойным взглядом. На миг он почувствовал себя дома.

Неизвестно, сколько времени он был в забытье, а когда снова открыл глаза, его обволакивал холодный бездвижный сумрак — младший брат тени, всегда готовый ей уступить.

М. лежал на животе, касаясь пересохшим языком пола. Левая скула онемела, первым чувством было, что у него отсутствует пол-лица, но его это не задело — все происходило будто далеко и не с ним, даже время текло не сквозь, а мимо него.

Затем вдруг и сразу ворохом закрутились мысли, толкаясь и наскакивая друг на друга. Пронеслись чудовищные картины, которые он не узнавал, не понимая, откуда они пришли.

Последнее, что он помнил — черный провал парадной с лицом по центру, которое крутило вместе со снегом. Затем вспомнил комнату, аварию на проспекте, мужчину с забинтованной рукой, которого несут в грузовик. По белому растекалось алым…

Он бы вновь потерял сознание, если бы где-то рядом не хлопнула громко дверь. Чувства встрепенулись, немедленно сообщив, что, во-первых, его мучает жажда и, во-вторых, он находится не в лучшем гигиеническом состоянии. В ноздри ударил резкий запах мочи.

М. привстал, опираясь на руку. Осмотрелся, обнаружив себя в пустой комнате, единственным предметом в которой была бесформенная куча тряпья: прямо перед ним сидел человек с изуродованным лицом, лоснящимся от засохшей сукровицы. Все это отняло слишком много сил. Он вновь опустился на пол, простонав: «Пить…».

Сидевший у стены дернулся и на четвереньках подполз к нему, заполнив собой обзор, показавшись М. большим как сопка. В памяти мелькнул образ нагой богини, давшей ему укрыться в своих владениях. «Уж не воплотилась ли она в этого бедолагу?».

Незнакомец помог М. сесть, а сам отошел к окну, превратившись в тщедушного человечка, слоями замотанного в тряпье, валившееся с него. Он то и дело его поддергивал, используя одну руку. Вторая с перебитыми пальцами безвольно болталась вдоль его тела.

Скоро у опухших губ М. на грязной узкой ладони появился тающий комок снега, в который он жадно впился. Затем еще. Каждый раз незнакомец отлучался минуты на две, и М. сердился на него в нетерпении, пока не понял, что тот носит снег от оледенелого маленького окна, перекрещенного решеткой, выскребая его словно драгоценное ископаемое со стекол и подоконника.

— Спасибо.

Незнакомец кивнул и снова сел у стены.

— Как вас называть?

Тот лишь покачал головой, слабо улыбнувшись. В улыбке на разбитом лице сквозила отрешенная лучистая доброта, обращенная сразу ко всему — к М., голой запертой комнате, сволочам за ее стенами, изуродовавшим его, а, возможно, и ко всякой твари наземной и водоплавающей.

«Блаженный, что ли? А, может, что подсадной. Хотя, зачем подсадного так избивать? — подумал М.. — Но где я?».

Пересилив дурноту, он проковылял к двери — запертой, с вырванной с корнем ручкой. В оставшейся от нее дыре была видна стена коридора, узкого, в две трети окрашенного в зеленый — больница или тюрьма. Затем перешел к окну, где долго стоял, прислонившись лбом к оледенелой раме. Сквозь подернутое инеем стекло проступал неизвестный двор и низкое соседнее здание. Ветер мотал фонарь. Кто-то выбежал из подъезда, бросившись бегом в арку. Взревел мотор, по стенам мазнули фары. Грузовик с крестом на зеленом кузове пересек двор и скрылся в слепой метели.

Насмотревшись на заснеженный двор, М. повернулся и окинул взглядом свое узилище: выбеленный квадрат десяти шагов; сводчатый потолок; глубокие порожние стеллажи вдоль одной стены, следы от сломанных на другой; кирпичный пол с неровной дырой в углу и затхлый зловонный воздух. Под потолком, несмотря на холод, вились жирные мухи.

Потянувшись к затылку, он нащупал большую мягкую шишку, которая безбожно саднила. На пальцах осталась кровь.

— Суки, — прошипел М., опираясь рукой о полку. Та с грохотом кувыркнулась на пол.

В эту же секунду снаружи, будто кто-то ждал там сигнала, загремел замок и в комнату ввалился похожий на бочонок мужик в бушлате, заорав на М. благим матом настолько громко, что он не разобрал слов. Раздраженный страж попытался ударить пленника, но он сам повалился на пол, не устояв на ватных ногах. «Бочонок» осклабился и плюнул ему в лицо, затем вышел, запер дверь и тяжелыми шагами утопал куда-то влево. Второй узник вытянулся в струну, придерживая здоровой мертвую руку, и, казалось, даже не дышал, бессмысленно глядя перед собой.

По комнате мотался свет фонаря, высвечивая то левую, то правую стену, как бывает в идущем поезде. В здании затихли шаги. М. заснул беспокойным сном, оставшись лежать, где упал.

Среди ночи что-то ледяное коснулось его щеки. Он вскочил, не сразу разобрав, где находится.

— Ш-ш-ш! — резко зашипела фигура, сгорбившаяся над ним, состоящая вся будто из чернильных пятен. — Ш-ш-ш…

Рядом на коленях стоял, глядя на него, тот самый, с мертвой рукой. В темноте читалось его лицо, развернутое к окну, за которым в стены кидалась вьюга. На лице этом далекие, будто с морского дна, горели две тусклых искры.

Убедившись, что М. не намерен шуметь, человек поднялся, снял с себя тряпье и аккуратно сложил у ног, оставшись в грязной набедренной повязке. Лишенный своих одежд, он был неимоверно худ, кожа с гноящимися рубцами висела на спине и груди.

Затем он перекрестился на пустой угол, повернулся к М. и указал пальцем на потолок — туда, где в кладку был вделан железный крюк, тень от которого ходила туда-сюда вслед за фонарем. Встав под ним, он на несколько секунд замер, глядя перед собой, и, дождавшись какого-то внутреннего сигнала, споро размотал обвитую вокруг пояса веревку, на концах которой было заготовлено две петли. Узники кивнули друг другу, став одним разумом в этот миг.

М. помог соседу взобраться на стеллажную полку, которая даже не прогнулась под ним, и держал, пока тот долго одной рукой прилаживал веревку на крюк, а затем отвернулся и ушел к двери, дальше которой было не убежать. Когда все было кончено, он, сам себя удивив, глубоко и мирно заснул, положив под голову оставленное компаньоном наследство.

В следующее утро, часов в одиннадцать, когда солнце выглянуло над крышей и лезло лучами в комнату, дверь открылась.

М., проснувшийся до рассвета, сидел, подобрав колени, глядя в пол в каком-то отупелом безразличии ко всему, и даже не шевельнулся, когда внутрь ввалились двое, явно бывшие с улицы. На плечах и шапках у них серебрился снег. За ними решительно вошел третий в аспидной скрипучей кожанке, кепи и отглаженных галифе. Он производил впечатление занятого спешащего человека, которому к целому вагону забот подкинули еще одно ничтожное дело, отвлекающее его от главного.

М. понял, что сейчас его расстреляют. «К лучшему», — решил он. Но дело оказалось в другом.

Черный крикнул в распахнутую дверь камеры. Его голос оказался тонким как у хориста, не вяжущимся с начальственной осанкой. Внутрь вбежали еще двое; ловко, сразу догадавшись, что от них нужно, сняли висевший труп и выволокли его из камеры. Сам же главный переключился на М., глядя на него как на вещь:

— Обвинения в поджоге с вас сняты, можете одеваться. Товарищ Недородько проводит. Возьмите, — черный кинул на пол бумажку и быстро вышел. На извинения рассчитывать было глупо.

Бумажка оказалась запиской, начертанной крупным неровным почерком: «Дорогой товарищ! Спасибо тебе за помощь! Иди с этим в Лаваль к Щеглову (спросишь), он поможет. Мчнс. М. Гальперн». «Поможет» было дважды подчеркнуто — видимо, для таинственного Щеглова, чтобы не сплоховал.

Краткое и нечаянное знакомство с могущественным Гальперном, положения которого М. так и не понял, обернулось чудом — службой в Почтамте, с жалованием, пайком и бронью, и еще каким-то жетоном с масонской кельмой, по которому пускали за блокпосты. Недородько — жестокий молчаливый мужик, ждавший восшествия коммунистического царя, — стал его личным телохранителем и навязчивым компаньоном, от которого М. хотел и боялся в то же время избавиться.

Из маргинала, выжившего, как он был убежден, благодаря бюрократической нестыковке, М. вдруг превратился в признанную властью социальную единицу, да еще начальственную, ведавшую доставкой военной почты. Как лицо официальное и полезное, он был квартирован в загогулину на Садовой — в переулок, похожий на свиной горб, недалеко от Юсуповского сада, там, где в треугольном дворе качели и чугунная скамья под каштаном.

Комнату на Невском также никто не тронул, ключи от нее болтались в его кармане. А вот сосед от медицины исчез. В его комнате жил какой-то снабженец с мятым лицом и толстухой-дочерью, которую никто не брал замуж. С той ночи М. его не видел, надеясь, что он бежал за границу — в отличие от клятого артефакта, который ждал его под кроватью и никуда не девался. Учитывая обстоятельства, в которых он был получен, выкинуть его не поднималась рука, хотя М. втайне надеялся, что он как-нибудь сам собой раствориться.

Миновала зима и настал апрель. День выдался суетным и тяжелым, будто всем и враз загорелось порохом что-нибудь отправить, да еще наорать вдобавок. Почтамт буквально завалили работой, так что М. ни на час не мог отлучиться. Привезти немногие вещи с Невского, которые все было недосуг забрать, он отправил шофера — жизнерадостного узбека с дубленой рожей, выговорить имя которого никто не мог, поэтому назвавшемуся «Володей». Тот вышел, довольно щурясь, с бумажкой и ключами в руке, и сгинул до конца дня «по ответственному делу начальства».

Когда уже за полночь М. вернулся на Садовую, то обнаружил там все — свое и чужое, сваленное в общую кучу. Даже кровать и шнурованный баул, похожий на саркофаг, были в его новом жилище. Обматерив заочно «Володю», он плюнул в раздражении и, хоть устал как гончая, с решимостью обреченного принялся разобрать вещи. В конце концов, не его руками тут все это оказалось, да и, может, сгинул прежний хозяин…

М. сдвинул к стене кровать, завалил на нее же стол, а затем, придавив коленом, взрезал шнуры баула, обнажив начинку, — тряпье, дюжину граммофонных валиков, ботильоны и обернутый в скатерть часовой механизм без корпуса. Ниже из-под заскорузлого полотна на него уставился высохший глаз покойника.

Трудно передать гамму чувств, которую испытывает нормальный в сущности человек, делая такую находку — тем более ночью у себя дома, да еще осознав, что месяцы жил в одной комнате с давним трупом. Назовем это чувством ужаса, помноженным на глубокое отвращение. Не откажем и трупу в справедливой претензии: он, в конце концов, когда-то был человеком, вполне возможно, порядочным, и не заслужил такого отношения к себе, основанного лишь на факте своей кончины.

Оставив без решения этот диспут (тут необходимо лучшее, более опытное перо), скажу, что М. — человек нервный и впечатлительный, не чуждый панике — бросился бежать из квартиры и провел бессонный остаток ночи в идущем в Москву вагоне.