Так, день за днем, минула неделя в больнице. В ранее воскресное утро, когда за окном суетились только дворники да вороны, Илью осмотрели со всех сторон, измерили температуру под мышкой, отказали в регулярной инъекции и отправили домой самоходом, положив неделю на бюллетень. С позиции официальной медицины он был близок к выздоровлению и, если бы не являлся работником труда умственного, основанного на активности мозга, а, например, монтером пути, то вовсе был бы выписан на работу.

Собрав немногое, что имел с собой (как водится, не досчитавшись носков, которые вечно пропадают куда-то, даже если их не использовать), Илья попрощался со словоохотливым инженером, пожал руку серьезному машинисту Кудрину, пожелав ему счастливо жениться и разобраться с сараем (в любой последовательности), и, взяв с завтрака несколько кусков хлеба, отправился к автобусной остановке.

Ехать в жарком пахнущем бензином автобусе, полном случайных людей, ему не хотелось — слишком хороши стояли погоды и ровный свет, льющийся сквозь листву, доставал до сердца.

Он раз и другой пропустил свой номер, а затем встал и пошел по узкой тропинке в гущу Лосиноостровского парка, наслаждаясь напряжением мышц и тягучим, пахнущим смолой воздухом. Часа полтора он шел, то теряя, то вновь находя тропу, боролся с прилипчивой паутиной, спугнул стаю бродячих псов, с лаем сгинувших за деревьями, похвалил себя за находчивость взять в столовой хлеба и обругал за легкомыслие забыть воду. Перекусил, сидя под огромной березой, покормил нахальную белку. Немного подремал там же, почувствовав себя дома в лесной глуши, которая всегда неизменна — и столетие назад и теперь, и после останется той же самой, если какой-нибудь кретин не вырубит ее под коттеджи. Безмолвие дикого парка постепенно передалось ему, растворило его в себе.

В итоге он заблудился. Смотрел на небо, искал у деревьев мох, находя его с самых разных сторон. Выбрался, в конце концов, на дорогу, долго ждал попутку, и уже к вечеру был на Воробьевых горах. Их приметного символа, роскошного здания МГУ, еще не существовало, так что он никак не мог разобраться, в какую сторону ему нужно.

Набравшись смелости, проверив документы в кармане, Илья пристал с расспросами к постовому, охранявшему ряд пустых скамеек под липами. Для солидности отрекомендовался именем-отчеством и музейной должностью. Сознавая, какой имеет из себя вид, он ожидал немедленного ареста и водворения в самый дальний ГУЛАГ Союза, воротами выходящий к Аляске… (Вид, не будем льстить, был действительно не парадный: худой, не бритый, в одежде, перепачканной паутиной, с брезентовым рюкзаком — вылитый бродяга.)

Постовой, однако, никуда его не отправил, оказавшись дружелюбным ростовским парнем, прибывшим в Москву по обмену и готовым поболтать без всякого документа, но при этом в столице совершенно не ориентирующимся:

— Если б вы, дорогой Илья Сергеич, спросили меня как чегой-то найти в Ростове, хоть собачью будку, я б вам махом растолковал! А тут, звиняйте… Вы у жильца какого-нибудь спросите.

Парень растянулся в белозубой улыбке как чеширский кот, обутый по совместительству в сапоги, и пожал плечами. Видно было, что ему хорошо под липами и никаких погонь за бандитами у него в этот вечер не запланировано (в то же время, не исключаем, предусмотрены вальс и барышни).

Плюнув на расспросы, и решив сам как-нибудь разобраться в родном, хотя и помолодевшем, городе, Илья отправился в совершенно другую сторону, и бог весть куда бы зашел в итоге, если бы его уже у Воронцовского парка не спас какой-то старик с авоськой, идущий по своим старорежимным делам. Хотя осведомлен и весьма полезен, он был досадно словоохотлив — Илья едва отвязался от старожила, толковавшего про какие-то общественные купальни, которые сильно упали в классе. Пришлось, чтобы не обидеть, громко с ним согласиться, признать, что купальни нынче не хороши, и буквально опрометью сбежать.

Обретя фарватер, измотанный, но довольный собой, Илья напился в парке из бронзового фонтана, а затем, вконец распоясавшись, умылся там же, отплевываясь и фыркая, чем вызвал немало косых взглядов москвичей и гостей столицы.

«Вы, граждане, вообще, по всем понятиям, давно умерли», — обласкал Илья сторонящихся его прохожих, к счастью, не высказав это вслух. Шедшая с хозяйкой болонка облаяла его, возможно, прочитав мысли.

Затем купил в будке нарзан и большое мороженое на палке. От сладкого захотелось есть, что противоречит теории, привитой в детском саду, но случается сплошь и рядом.

Таким образом освеженный, от голода и усталости ощутивший необыкновенную легкость, он направился в сторону Мясницкой, решив проделать весь путь пешком, установив этим личный туристический рекорд. Еще никогда в жизни ему не выпадало столько проходить в один день — даже во время студенческого подхода на Алтай, на который единожды решившись, он твердо пообещал себе, что больше такого не повторит.

Когда, окрыленный чувством свободы, он шел сквозь лабиринты Хамовников, с запада пеленой натянуло тучи.

Над Москвой распахнула крылья гроза. Небо смешалось с камнем. Дождь гремел о жестянки крыш, слепил окна, рыл мостовые холодной мордой. Казалось, не удержись сейчас на ногах, упади в эту круговерть — и тебя, распластанного, подхватит, протащит вдоль Тверской, ГУМа, по брусчатому спуску, зашвырнет сором в Москву-реку, где ты сгинешь навсегда в небытие, растворишься, вовек исчезнешь…

Никогда еще Илья не видел такой грозы. Минуты не прошло, как он промок до костей, и, плюнув, не пытаясь ничем укрыться, пошел как есть, опустив лицо, петляя в запруженных переулках. Очки пеленой заливала вода, он снял их — картинка, без того мутная, пробитая фонарями, расплылась теперь совершенно. В ботинках отвратно хлюпало, откуда-то в них попал песок, натиравший пальцы. В конце концов, он разулся, путаясь в намокших шнурках, перекинул обувь через плечо, и двинул босиком дальше, плохо разбирая дорогу.

Место было незнакомым, дома похожи на любые старомосковские дома, без примет и без номеров. Наполненные серой водой дворы стали непроглядны, спросить в них кого-нибудь о дороге — нечего было думать.

Как еще недавно в лесу, он решил, что довольно знать направление, а там уж как-нибудь… — и ускорил шаг, сторонясь плывущего с подворотен сора. В потоках крутились щепы, бумага, ветки, всякая дрянь, лежавшая по углам, теперь вдруг вымытая оттуда и пущенная в парадный выход. Попадались гвозди и бутылочные осколки, не раз и не другой Илья наступал на них, дергая ногой как лягушка, растерзанная Гальвани.

— Туда, вон за те дома! — подбадривал он себя.

Однако теория не сработала, потому что один переулок кругом вывел его обратно, а другой, в который он с досады свернул, натурально загнал в тупик.

Скоро ноги заледенели и плечи, по которым колотил дождь, стали словно чужие. Илью пробивала дрожь.

— Ну, что же ты?.. — спросил он сам не зная кого, который отвечал за путников в этот вечер на Небесах. Но ему никто не ответил. Вероятно, смена уже закончилась.

С трубы, идущей во двор под аркой, освещенной забранной сетью лампой, смотрела нахохлившаяся кошка, черная как маслина. Рядом с ней — того же фасона ворон. Одна страшилась воды снизу, другой — сверху. Поскольку вода была там и там, и потоп разразился совершенный, на считанные минуты они стали товарищами, и сидели вместе, едва не соприкасаясь, на этом подвесном острове.

Илья, подойдя вплотную, посмотрел им по очереди в глаза, как не смотрел, наверное, никогда и никогда больше не посмотрит. Здесь под дождем на мгновение стало три человека, три кошки и три ворона. Но вот случайная связь исчезла, взгляд метнулся дальше…

За углом следующего дома в разрыве стен моталась на ветру зелень, вселяя надежду, что там находится выход из лабиринта. Илья, усталый, замерзший, с изрезанными ступнями, уже готовый проситься хоть в чужой дом, побежал туда, молотя ботинками о колени, и вдруг уперся в калитку, ведущую в квадратный дворик, зажатый между домами. От улицы его отрезала низкая, ждущая починки ограда, за которой было совсем темно от густой листвы, так что Илья не сразу разглядел стоявшего под деревом человека. Он влетел во дворик как в спасительную гавань и почти натолкнулся на него, пытаясь укрыться под той же кроной.

— Из-з-звините… — выдавил Илья сквозь зубы, когда понял, что светлое пятно — не какая-нибудь афишка, прилепленная к стволу, а человеческое лицо.

— Ничего страшного. Здравствуйте, — ответило лицо тоном человека, никуда не спешащего и не о чем особо не беспокоящегося.

Илья впился в него глазами: это был, без сомнения, тот самый гражданин из волгоградского поезда, что дарил коньяк Порухайло.

— А м-мы ведь с в-вами уже встречались… Помните п-поезд на Волгоград? Ж-жуткая п-погода, — поделился впечатлениями Илья, бросая ботинки и рюкзак на траву. — Х-холодно… уж-жас…

— Если так, то… Не подумайте, я не подстораживаю прохожих, чтобы затащить их к себе в подвал и там уже расправиться, завладев ботинками. Впрочем, если в вашем рюкзаке сокровища Запретного Города… Соблазн будет слишком велик.

В предыдущую встречу он оставил самое мрачное впечатление у Ильи, теперь же в голосе незнакомца проскакивали веселые нотки, и вообще он казался вполне довольным, будто никакой круговерти и грохота не было вокруг, а стоял бархатный майский вечер, созданный для неспешного моциона.

— Вы ближе подойдите к стволу, здесь совсем не каплет! — потянул он Илью за насквозь промокший рукав. — Так вот, если желаете, а другого я и представить не могу в такой вечер, то милости прошу обогреться. Вам повезло, я здесь живу, — он неопределенно махнул рукой, так что в означенное «здесь» попали дворик, дом и деревья, а равно видимая часть улицы.

— Н-но…

Незнакомец не позволил Илье ответить:

— Пойдемте, пойдемте, а то простудитесь! Я живу здесь, в подвальном этаже, окна горят. Не под липой же, как вы могли подумать. Просто вышел подышать воздухом. Люблю дождь и люблю грозу!

Они быстро пересекли дворик, причем, как показалось Илье, незнакомец специально задержался, чтобы подставить лицо воде. В просвете между домами полыхнуло.

— Какая! Видели?! Это… — слова заглушил гром — такой, что отдалось в легких. — Давайте, давайте, не стесняйтесь! За мной, мой предвиденный гость!

— Здесь можете умыться, раковина с водой, — гордо объявил хозяин, указывая на эмалированный поддон с медным краном, приделанный к стене в передней.

— Как вас зовут? — спросил он из глубины комнаты, ковыряясь поленом в печке.

— Илья. А вас?

— … — снаружи снова загромыхало. — Ничего себе, разгулялась. Вот это гроза! Это я понимаю, гроза! Свирепая как дракон! Тропический ливень настоящий — большая редкость у нас. И как долго уже идет! — восхищался он, улыбаясь печке.

— Вы б-бывали в тропиках? — автоматически спросил Илья, отирая ноги о лежащую у порога тряпку и разглядывая обстановку подвальчика.

Запах в нем стоял необыкновенный: словно жгли смолу какого-то благовонного растения, и еще — оттенок старой бумаги, какой бывает в библиотеке. В стеллаже, на полках и вообще всюду тут были книги, журнальные развороты, отдельные исписанные листы — арсенал небольшого магазина.

Хозяин, не ответив, подкрутил лампу. Запах благовоний усилился.

— Мой маленький секрет, — ответил он на незаданный вопрос. — Не выношу запаха керосина, поэтому добавляю в него щепотку по собственному рецепту. К сожалению, мое волшебное средство почти иссякло и более достать неоткуда, — вздохнул он, накрывая огонек колбой. — Ну да не о том речь. Вы промокли и замерзли совсем… О, дружище, ноги-то совсем не в порядке! Нужно перевязать, — Илья посмотрел на тряпку — на ней отпечатались пятна крови. — Кто, скажите вы мне на милость, гуляет по городу босиком? Вы же себе все стопы изрезали!

В его руках возник бинтовой рулон и склянка цвета жженого сахара, в которой плескался под горло йод. Этакий доктор Айболит за работой. Дерево, под коим положено принимать корову, волчицу и прочую фауну лесную и одомашненную, прилагается — вот оно, за окном — оставлено по случаю непогоды.

— Не стесняйтесь, я вам помогу как путешественнику в пустыне. Помойте ноги в тазу. Все же, стопа — не ладонь, самому не перевязать толком.

Илья шагнул в поданный ему таз. Хозяин налил туда из кувшина и насыпал из пузырька марганцовки.

— Всех нас, опаленных великой революцией, жизнь научила немного фельдшерить. Садитесь, — хозяин присел на корточки и быстрыми уверенными движениями обработал и забинтовал раны. — Я бы предложил вам переодеться, но, боюсь, немногое из моего гардероба вам подойдет. Берите полотенце и вешайте у печки ваше тряпье! — неожиданно громко скомандовал он. — Огонь! Огонь, что сделал нас людьми! И чайник, что сделал людей философами.

С этими словами он плеснул в закопченный сосуд воды и поставил его на печь.

Через двадцать минут Илья сидел в медленно подсыхающих кальсонах, укрывшись шерстяным одеялом, и с удовольствием пил горячий чай, отдававший какой-то неизвестной травой. Хозяин подвальчика оказался весьма благодушным человеком, хотя и немного странным. Илья старался не обращать внимания на его причуды. Он не умолкал ни на миг, иногда лишь вдруг проваливаясь в какую-то мысль, и тогда неподвижно замирал, а после выкрикивал что-нибудь необычное вроде «Вознесется светило в зенит над градом!», хватаясь за случайный предмет — обычно ему попадались книги. Томик в его руке подымался вверх, разглядывался с явным недоумением, будто в его находке состоял какой-то сюрприз, и оказывался в совершенно другом месте — на обувной полке, например, или на полу.

— Что же, побуду немного дикарем, и отправлюсь в темноту от огня, — улыбаясь, сказал Илья, когда чай был выпит, а гроза ослабла. — Меня дома ждут. Варенька, жена.

Тут хозяин подвальчика вздрогнул, словно имя укололо его.

— Да-да, идите, идите… пора домой… там вас заждались совершенно, и боги знают, что думают… А боги сами знают, что они думают? — вдруг вывернул он произнесенную фразу, притих, но на сей этот раз быстро пришел в себя. — Вот это возьмите, — протянул он Илье какую-то книжку в тусклой обложке. — Прочитаете, вернете. Не торопитесь. Это хорошая книга. Рассказы на каждый день, в некотором роде.

Теперь он не смотрел гостю в глаза, и вообще возникла очень неудобная секунда, будто бы актеры увлеклись и вдруг обнаружили, глянув в зал, что публики больше нет, а они все продолжают играть.

Хозяин явно не дружил с головой, хотя в иные минуты казался почти нормальным и удивительно проницательным человеком.

— Или нет, не спешите… — забрал он книгу обратно. — Кажется, гроза почти выдохлась. Вам не ближний свет еще добираться. Полчаса погоды не сделают.

Илья покорно уселся на табурет. Хозяин был прав: стоило еще подождать — и так уже была ночь, куда спешить? Да и ноги саднило немилосердно.

— Надеюсь, я не очень стесняю?

Хозяин отрицательно помотал головой.

— Раз так, оправдывая общее мнение о гостях, попрошу у вас еще чаю. Он необыкновенно вкусный. Что вы добавляете в него, если не секрет?

— Увы, и это секрет, — улыбнулся тот, снова берясь за чайник. — Давайте о чем-нибудь говорить. Я, знаете, совершенно не могу уснуть, если не лягу до полуночи. Нужно чем-то заполнить голову, потому что дневные мысли уже иссякли, а новые появятся только утром. Ощущать пустоту и сидеть на месте невыносимо. А куда я сейчас пойду? Так что, единственный выход — разговор.

— Готов рассказать вам удивительную историю, произошедшую недавно со мной — как раз про ночные бдения.

И рассказал про ночную вылазку в урологию, врача-поэта, прошелся по товарищам по палате, сварам неуживчивых санитарок… А затем как-то сама собою сложилась повесть про всю проведенную в больнице неделю. Собранная по дням и охваченная единым взглядом, история оказалась неожиданно хороша. Илье даже захотелось ее записать, тем более, что он был уверен: так складно у него уже не получится. Если бы не усталость, он, пожалуй, размотал бы события вплоть до утра, когда все это произошло с ним… Но силы оставили его. Он ополоснул горло чаем, развел руками и замолчал — мол, радиоспектакль окончен.

— Колоритное вам выпало общество, можно считать повезло. Мне вот, как на грех, обычно попадаются весьма унылые персонажи. Хотя я всего два раза попадал в клинику, так что статистики никакой. Что бы мне такого поведать вам quid pro quo, не хлюпнувшись в грязь лицом?.. — хозяин задумчиво уставился в потолок в птичках растрескавшихся белил.

Илье хотелось расспросить его про ту ночную поездку: зачем он ходил тогда по вагону с книгой и коньяком, отчего был грустен, почему неожиданно сошел с поезда? Но колющая смесь стеснения и уверенности, что ему не понравится ответ, мешали задать вопрос.

Тут он, вспомнив инженера Явлинского, съехал на какую-то вовсе скользкую тему:

— А у вас лично какой взгляд на государственную власть, если позволите? — в глазах Ильи мелькнул дурной огонек. — Не примите меня за подстрекателя… — спохватился он, жалея, что не сдержался. — Впрочем, вообще забудьте. Прошу меня извинить.

— Да нет же, — пожал плечами хозяин, — не смущайтесь вы так. Я вполне готов вам сказать. Хотя, есть, конечно, подвох в таком вопросе, и немалый. Следуя теории Дарвина, с молоком матери мы должны усваивать закон — избегать ответа на ваш вопрос. Не отвечать самому и, за лучшее, не выслушивать от других. Но… поскольку вы более мне знакомы, чем полагаете… извольте.

Хозяин никак не пояснил последнюю странноватую, согласитесь, фразу и подвинул табурет поближе к печи. Илья посчитал ее пустым каламбуром.

— Так вот, — продолжил хозяин, — если история нас чему-то учит, то, в первую голову, тому, что в фундаменте любой власти — ложь. Это ее кровь, ее дыхание. Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя доверять властителю, ибо нет другого способа управлять народами, кроме лжи. Потому что, если на тысячу высоких чинов приходится один истинный патриот — праведник из Содома, так сказать — то остальные-то кровопийцы пришли к кормушке!

Тут он встал, очевидно, зажегшись темой.

— Нельзя знать правду о правителе, нельзя! Иначе станет противно, иначе люди отвернуться от власти и, подумайте, лишь прибьются к новой — потому что невозможно стаду без пастуха и всегда найдется такой — со звонкой свирелью и крепким жезлом. Правда о власти подставляет систему, а система должна работать. Мысль изреченная есть ложь. А мысль, изреченная властью, есть ложь вдвойне! Но она при этом есть природная данность — как законы оптики, например. Власть — верхний этаж социальной башни, где ложь становиться самоданной.

— Что же делать по-вашему нам — стаду, как вы сказали? — спросил Илья, зевая вопреки этикету. Мысль на счет стада ему показалась обидной.

— Прекратить быть стадом, что еще? Нет стада — нет пастуха. Знаете, у буддистов как — ужасно умно придумано: причина страданий в нас самих, в нереализованных желаниях, по большому счету. Прекратите свои желания, не алкайте — и прекратятся страдания, иссякнут жажда и ее муки. Просто? Скажите, просто? — Илья кивнул. — Правда всегда проста и не впечатляет. Никакого праздника с ней не сделать. Правда отрезвляет, а хочется захмелеть. Поэтому — принимаем ложь, поэтому — стадо.

Разговор выходил нелепый и неуместный. Хотелось спорить, но Илья не нашелся, что возразить.

— Выходит, мы сами себя бичуем…

— Да-да! Именно!

Оратор прошел по комнате. Тень от него металась туда-сюда как сутулый маятник.

— Наш вождь у нас в голове, наш тиран, наша погибель. И согласие, и народный бунт опираются на ложь так сильно и повсеместно, что демону ничего не остается, как воплотиться. И действительно! Каждый раз он откуда-то берется и готов оправдать свое бытие. Попробуйте, брякните что-то на Красной площади — о царе-батюшке невпопад… Слово и дело! Встретите утро в казематах. Так всюду и так всегда. Не только в России, надеюсь, вы понимаете? Власть объективно существует и готова всегда вас сцапать, как раскрученное лассо, летящее на быка. Вопрос — кто его крутит? Сама-то веревка ни на кого не бросается.

— Власть давит тех, у кого ее нет, — задумчиво произнес Илья, вспомнив из «Крестного отца». Получилось несколько помпезно, хотя…

— Вот-вот, очень точно подмечено, — согласился хозяин. — В то же время, не буду вас пытать, что вы сами думаете на этот счет. В конце концов, это не такой уж полезный разговор. Хорошие привычки лучше хороших принципов — и тому подобное. Давайте еще по чаю, хочется горячего. Извините, нет больше ничего, хоть шаром кати — неугоден власти, оттого лишен ее благ, и всякий интендант пренебрегает мною, оставляя без фуража и припасов, — он весело рассмеялся, топнув в скомканный половик. — Поленился сходить до лавки на самом деле. Страсть, как не люблю в них соваться.

Налил в стакан, шумно втянул в себя кипяток, и снова зашагал от стены к стене:

— С некоторых пор я многое, знаете, нахожу не таким, как раньше. Кто прав, кто виноват, что грустно и что смешно? Облака, пар! Есть эта печь? Этот табурет? Скажете «да», а я вот не уверен совсем. И не смейте считать меня сумасшедшим! Я нормален! Нормален даже больше, чем нужно! Просто не на все есть слова.

На этом он без объяснений вышел в другую комнату и там неподвижно сел. Видно было только его плечо, освещенное сквозь окно луной.

Илья, обескураженный переменой, сбросил оцепенение и спешно засобирался. Похоже, человек этот был глубоко, по-настоящему сумасшедшим, а не просто экстравагантным. Да и то, подумать: стоит ночью под дождем, несет всякую чушь. А это «вы более мне знакомы, чем полагаете» как вам? Подвальчик сразу стал неуютным, все в нем — каким-то неприбранным и косым. Бежать, бежать отсюда, пока не случилось чего-нибудь — какого-нибудь припадка или еще хуже…

Когда в квартире на Мясницкой хлопнула дверь, и двое уснули в одной постели, М. еще сидел, глядя в пустоту. Глаза его казались черны.