Тундра спустилась на эскалаторе в полупустой паркинг огромного московского молла, заполучив желанные очки-полароид с эмблемой в виде золотой взлохмаченной головы. Амазонка амазонкой, но у каждого свои слабости. К тому же, когда шикарное чудо от Версаче продают с такой сумасшедшей скидкой, женщина просто не имеет права пройти мимо! Еще кой-какие мелочи, о которых не рассказывают настоящие леди, лежали в карминовом пакете с атласной лентой. Отдых — это перемена занятий, так что после нескольких месяцев в пустыне среди камней и верблюдов можно себе позволить прошвырнуться по местам, олицетворяющим западную цивилизацию. А первое из них — магазин дамского белья — показатель градуса общественного сознания.
Белый «Фольксваген Жук» моргнул, признав свою временную хозяйку, и тихо зажужжал двигателем. Когда годами кочуешь по всему миру, нет смысла обзаводиться постоянным жилищем, тем паче, автомобилем. Одна морока со всякими страховками и ТО. Гораздо надежнее — счет в хорошем банке и безлимитная Visa.
Впрочем, с домом еще так-сяк. Иногда Тундра жалела, что у нее нет увитого виноградом коттеджа в Ницце или бунгало на побережье Ямайки — с пирсом и лодкой под белым парусом. Дом, милый дом… У всякой окружности должен быть где-то центр. Говорят, даже у Вселенной есть точка, равноудаленная от других (и что находится она в Суздале на улице Виноградова). Так что иной раз на Тундру накатывало, она со вздохом садилась за ноутбук и присматривала что-нибудь на RealEstate — скромное шале в Австрии, шедшее в полцены, или уютный домик в Нормандии… Но тут звонил (скажем) Андреа, и она спешно ехала (скажем) в Ватикан.
Дом домом, но собственное авто уж точно не для жизни перекати-поле, занятого культурным наследием человечества — пришлось бы иметь их сотню по всему миру. Так что, приезжая куда-нибудь, Тундра брала экипажи напрокат. В Африке — громыхающий пикап с лебедкой и ружьем под панелью, в Баварии — «Мерседес» купе, Москве был назначен «Фольксваген Жук», непременно белый, на фоне которого смуглая леди смотрелась черной жемчужиной на атласе.
Сев за руль, она вспомнила вчерашний вечер и вздохнула, стараясь отделаться от дурного воспоминания. Несмотря на панику, устроенную этим тюленем в джинсах — Калядой или как его там, который, кажется, работал вместе с Ильей (Тундра не вдавалась в дела любовника, избегала его знакомых, к тому же не терпела тучных мужчин — Каляда казался ей грубой ошибкой эволюции), исчезновение домовладельца ее нимало не беспокоило. Жаль, конечно, что Ильи не оказалось на месте — они не виделись с полгода или чуть больше. Наверное, больше даже — в Иран она улетела, еще снег в Москве не лежал… Да, месяцев семь-восемь.
Ну нет, так нет! Скоро все равно уезжать. А, впрочем, жаль…
В известном смысле Илья ее полностью устраивал. Отношения их уже давно перешагнули формальные, затем миновали дружеские, остановившись на эпизодическом любовном добрососедстве. К тому же у них всегда имелись темы для разговора. Начитанный Илья, занятый антиквариатом, нет-нет, да пересекался с какой-нибудь штуковиной, о которой было приятно потрепаться за бокалом вина. Масштаб, конечно, не «Кристис», но всякий мудрый человек рано или поздно понимает: радость жизни состоит в мелочах — улыбка, милая безделушка, книга по вкусу, купленная случайно.
Глубокой ночью, в час тайн и досужей жути, она рассказывала ему про страны, где побывала. О результатах раскопок. По самой ей неизвестной причине, он бы единственным мужчиной, которому она доверяла свои надежды и страхи. Он же ей рассказывал про старых арбатских чудаков и новости российской политики — у Ильи это всегда получалось смешно и тонко. Интересно было сравнивать, что об одном и том же говорили «у них» и «здесь». Разница поражала воображение. По всему судя, головы морочили и те, и другие, так что обоих стоило слушать, деля на три. Как во все времена, правда обитала лишь в маленьком мирке на двоих, где кипит чайник и уютно пахнет лосьоном.
Так пару недель в году Илья был для Тундры кем-то вроде милого московского мужа, с которым приятнее находиться вместе, чем порознь, но и последнее — не проблема, потому что ее вечно звала дорога. И вообще, по ее мнению, самое интересное в мироздании уже давно совершилось, теперь старый потертый мир жил лишь бесконечными повторениями, в которых не стоило увязать. Первооснова же всего лежала под равнинами Конго, в горах Ирана и прочих труднодоступных местах, куда ей следует навострить «вагабонды», чтобы от души покопаться в костях земли.
Занятие это, что греха таить, приносило и кое-какие деньги. Главное — правильно все обставить, сойтись с нужными людьми и отваливать процент местным бонзам. Музеи и аукционные дома имеют много дверей, кроме парадной. Особенно в последнее время ее радовали китайцы, готовые перекупать вдвое и втрое против Европы. Даже богатая старушка Америка пасовала перед нуворишами Поднебесной. Австралийское и Кипрское гражданство, пара латвийских банков, фонд, зарегистрированный в Ирландии… Она уже не помнила, когда последний раз платила налоги. Не с научных же грантов, в самом деле! Никому не позволено обирать до нитки женщину-ученую-феминистку со связями!
Часам к пяти, когда Тундра с модной добычей приехала на Мясницкую, в квартире стояла страшная духота. Кондиционер не справлялся с липким горячим воздухом, гоняя его по кругу как болотную жижу. Уж, казалось бы, в какой жаре она только не бывала, но эта, ядовитая городская жара, пахнущая бензином, была совершенно невыносима.
Тундра открыла окна, скинула с себя все до нитки, пронеслась в спальню, и там, красуясь перед зеркалом, нацепила зеркальные очки в массивной цветной оправе. Будь на месте фотограф «Вог», Наоми бы сгрызла себе все ногти, увидев через месяц обложку.
— Умеют же делать вещи! — возликовала она, рассматривая в зеркало драгоценность. — Я заслужила пиццу и хороший сон. Как же душно, господи…
Помимо древних гробниц и модных аксессуаров, среди маленьких слабостей амазонки была «Капричоза» с запредельным количеством сыра и «Сан Марцано», вяленными на солнце. Забравшись в интернет, она долго выбирала доставку, остановившись на какой-то с триколором «ИТАЛИАНО», посетовала, что, конечно, это вам не Флоренция, и пицца будет так себе, а затем крепко выругалась по-русски, когда на сайте всплыло угрюмое: «Ресторан заказы не принимает». Ехать по такой жаре больше никуда не хотелось, даже если придется грызть черствые корки вместо запеченного кругляка с сыром.
В конце концов, заказав суши и бутылку «живого» портера, она, как была голышом, устроилась на диване, щелкнула пару раз управлением и с раздражением вырубила ТВ. Затем пробежала взглядом по Дауни-младшему, развалившемуся на обложке «Мэнс хилз», и воскликнула, обращаясь к рогатой люстре:
— Бред! Оскорбление рассудка! Ci sono in casa del libro, Илья Сергеевич?
С этими словами Тундра резко встала и направилась в святую святых жилища — кабинет Гринева, заваленный сверх любой возможности альбомами, статуэтками и старыми переводными изданиями. Новые книги Илья покупал редко, редко дочитывал до конца и обыкновенно оставлял где-нибудь в кафе, чтобы не выбрасывать. Зато, смущаясь говорить об этом, с упоением поглощал сентиментальные новеллы девятнадцатого столетья, уместные для употребления под ликер где-нибудь на источниках в Баден-Баден. Это его черта ей ужасно симпатизировала.
На стеллажах, полу, стульях и на столе теснились Остин, Гаскелл, Бронте, Гончаров, Бальзак, Бунин… Нарушая буколические мотивы черной кляксой лежал на подоконнике том «Красного колеса», придавленный бронзовой совой. Отдельная полка — «Плоский мир» сэра Пратчетта — великое исключение из правил. Илья хохотал как безумный, зачитывая подруге места из «Пирамид», упивался «Ведьмами за границей» и пел скабрезную «Песню про ежика» на дурном английском, рискуя разочаровать поколения преподавателей иняза — от Платона до наших дней.
Единственное место на стене, не занятое книжными полками, отводилось лжецу-барометру, показывавшему на «пасмурно», и наборному каменному ландшафтику с апатитовой речкой, скованной мостом, на котором барышня в дивной робе, то ли идущая с берега на берег, то ли пришедшая топиться в мозаичной синеве, томно смотрела в воду.
Тундра неодобрительно глянула на нее, назвав про себя «Анна Каренина, часть вторая», хмыкнула на общий, царящий в комнате беспорядок, и принялась осматривать полки в поисках какого-нибудь чтива. Лучше бы — хороший детектив с психопатом и алкоголиком-полицейским, знатоком древних артефактов, пусть бы даже Дэн Браун с его фантасмагорической чехардой. Но детектива, плохого или хорошего, как на грех, не было, не любил Илья детективы, а «Гордость и предубеждение» ни в какую не лезли в голову ни вместе, ни по-отдельности. Образно говоря, читать глянец ей не велела гордость, а плакать над любовным романом — сильнейшее предубеждение на счет любви и всего такого.
Пойдя на серьезный компромисс и остановившись на «Блеске и нищете куртизанок», она снова глянула на ландшафтик — и в ужасе отпрянула от него, уронив тяжелую книгу: вместо барышни с неопределенными намерениями на реке стояла лодочка с плотоядно ухмыляющемся рубакой в рыжей янтарной шляпе. Из воды на нахала смотрел серебристый карп, безнадежно застрявший поперек речки.
Пережив недолгий шок от увиденного, и решив вслед за Скарлетт О’Хара подумать об этом завтра, Тундра пошла на кухню, чтобы привести чувства в порядок за чашкой чая, но очень скоро вернулась в захламленный кабинет, чтобы, к хренам собачьим, разъяснить эту ерунду!
Ум ее был устроен тем негуманным способом, который ни в какую не дает затушевать очевидность. Большинство граждан (а также собаки) счастливо наделены этим даром и умело игнорируют то, что просто не хотят видеть. Особенно хорошо, когда «правильный» ответ диктуют с телеэкрана опрятные люди с умными глазами и уверенным голосом.
Возможно, впрочем, что истоки сего недуга благородны и в процессе эволюции от ящерицы к примату выработался некий защитный механизм, позволяющий не отвлекаться на лишнее: куница, озабоченная природой вещей, в лучшем случае останется без еды, а в худшем — сама станет чьим-нибудь завтраком.
— Галлюцинация? Или портрет Дориана Грея? Хренова механика, мать ее, вот это что! — громко сказала Тундра, войдя в комнату, и решительно потянулась к ландшафтику, срывая его с гвоздя.
На стол полетели цветные камешки, плохо державшиеся в мозаике — за древностию лет к свободной жизни их тянуло безоглядно. Лодка, карп и малахитовая полянка стали безнадежно испорчены. Только парень в шпатовой телогрейке стоял как новый, хотя и ногой в реке, попирая водную гладь веслом. На стене осталось квадратное темное пятно, какое остается от рам, годы висевших на одном месте. Оттуда на распахнувшийся ему мир смотрел неприятно удивленный паук.
Продолжив каменный дождь, Тундра придирчиво осмотрела ландшафтик со всех сторон. Покрытая мастикой доска, на которую ровесник Станиславского и Немировича-Данченко с безликими инициалами «К.В.С.» когда-то посадил каменную крошку, сидя в избе над изгибом Исети, не имела скрытого механизма — честный кусок березы, побывавший в умелых руках. Тусклый дешевый материал. Археолог, она хорошо представляла себе, как он будет выглядеть лет этак через шестьсот. Такого добра, расписанного охрой, гуашами и эмалью, было полно во всяких местах. Иной раз за них случалось выручить недурные деньги. Эта же поделка не стоила ломаного гроша.
Осмотрев, она вернула на стену образчик прикладного искусства, сдула цветную крошку со стола и вернулась на кухню, где, следуя испорченной ученостями природе, достала блокнот и начертила на листе таблицу с графами: «дата», «время», «результат наблюдений». «А» — девушка, «Б» — рыбак, «В» — другое. Чем могло явиться это «другое», она решительно не знала, но всякое бывает в эксперименте. В общем и целом, чудо с ландшафтиком-перевертышем не на ту напало!
Однако, уже заварив в чашке щепоть что-то, добытого в жестяной коробке (той субстанции, которую Илья отчего-то называл чаем), Тундра поняла, что не желает провести вечер в одиночестве. Эта мысль ее не часто посещала, но такое все же случалось. Требовалось немедленно поболтать с кем-нибудь — о чем угодно, хоть о мясных консервах, только не оставаться здесь.
Лучшим собеседником она всегда считала себя саму, второе место занимал Оджас Пиллай — индус, родившийся в богемном семействе семье в Лондоне, изучавший брахманизм, кальянные смеси и живший отчего-то в Рейкьявике (возможно, все это как-то связано). Третье, не по качеству, а вообще — отводилось Илье. Про четвертое она предпочитала молчать. А пятое, так и быть, отдавала своей московской подруге Лоре, жившей в хоромах на Пречистенке. Какой-то из ее бывших, число которых Тундра все время путала (как, возможно, и сама Лора), оставил ей квартиру в целый этаж в старом московском особняке с собственной, переделанной в висячий сад крышей.
В понимании Тундры, такое колдовство как возможность валяться в шезлонге посреди города с ледяным коктейлем, да еще под гроздьями винограда — единственная причина, оправдывавшая саму идею замужества. И никаких Карлсонов с их нытьем, вареньем и приставаниями!
«Неплохо, впрочем, чтобы кто-нибудь и поприставал… — мелькнуло у нее в голове. — Эх! Где все-таки этот невозможный Гринев? Уж не поревновать ли мне его для разнообразия?».
Она брезгливо отодвинула чашку, в которой вяло кружили частички праха, именовавшегося «Чай юбилейный», и потянулась к мобильнику.
Через час подруги сидели рядом в огромном кресле-качалке на крыше особняка, мощеной восточной плиткой, уставленной кадками с деревцами и какой-то лохматой зеленью, захватившей большую часть пространства. Уличный шум, витавший за высокой оградой, почти не достигал их, и влажный синтетический бриз гнал с крыши московский зной. Трудно было поверить, что это место — часть суетливого мегаполиса, а не задний двор в испанской деревне. «Мои джунгли» называла это место хозяйка.
Перед креслом стоял низкий стеклянный стол с чайником в форме заглотившего мяч дракона, лесом цветных бутылок, бокалов и прочего барного антуража, который выставляют в основном для эстетики, а не для употребления. Вогнутый «Самсунг» на треноге являл миру беззвучную суету на корте: тощий ушастый серб громил очередного соперника, размахивая ракеткой как полотенцем.
Внешне Лора была полной противоположностью своей подруги: фарфоровое лицо, рыжие кудри в пояс, голубые глаза, смешок на пухлых губах — ирландская мечта в маечке от «Диор», о которую обожглось немало мужчин — жертв первобытного инстинкта. В то же время, для Барби ей явно не хватало покладистости и вообще — красотка была себе на уме, ругалась словно корсар и, совсем уже в пику образу, закончила «Крауса» по паталогической анатомии. Девушки по определению должны бояться покойников и мышей. Те и другие немало претерпели от Лоры, вооруженной секционным ножом, не знакомой с этим железным правилом.
В довершение образа у ног рыжей ведьмы храпел огромный палевый пес, звавшийся Бадаем, брат которого не пожелал подниматься с дивана в холле.
Подслушать разговор двух эффектных дам — непреодолимый соблазн, и мы последуем этому соблазну, еще раз подивившись, какие странные темы могут волновать женщин…
— Не представляешь — иногда мне так страшно, что я буквально превращаюсь в ледышку, боюсь думать, пошевелиться, даже смотреть боюсь, и мечтаю лишь об одном: чтобы все вокруг было ненастоящим. Смешно, — Лора повертела в пальцах бокал. — Или не смешно…
Это «не» выходило у нее каждый раз как удар молоточком по стеклу.
— Интересная философская идея. Богословская даже. Представь, что ты бог. Ну или Бог — с большой буквы. В чем разница я не знаю, потому что ни с кем таким не знакома, а когда спрашиваешь что-нибудь, глядя в небо, никто обычно не отвечает.
— А не-обычно? — Лора прекратила вертеть бокал и, наморщив нос, посмотрела вверх.
В облаке, словно давая понять, что она услышана, нечто сверкнуло красным. Затем еще и еще раз. Через секунду из серой летучей ваты выбрался невидимый с земли самолет. Знамения таким образом не случилось.
— А не-обычно — соседи сверху, если спрашивать слишком громко. Так вот, если бы ты могла быть всем-всем-всем — и при этом ничего как бы нет. Нет Земли, людей, никого. Только ты сама, то есть бог с любой буквы. Без бороды в твоем случае… И вот тебе нужно сделать выбор: чтобы все осталось как есть, или вдруг появился мир — такая здоровенная штука, которая может больно упасть на ногу. Ты бы что выбрала?
— Я бы выбрала мир, потому что вечно болтать с самой собой — скука смертная. Хотя сейчас, слушая тебя, начинаю серьезно сомневаться.
Лора шутливо толкнула подругу локтем.
— Давай еще чайничек? Я схожу.
— И ликер. Обожаю сливочный ликер!
— Фе!
— Сама ты фе… Давай быстрее, а то кто-нибудь придумает мир, в котором не существуют кресла-качалки.
Через десять минут Лора вернулась с чайником и тарелкой в сопровождении второго пса, таки соблаговолившего присоединиться к обществу за кусок сыра.
— Так! А где ликер?
— Пей что есть. И вообще, завязывай, а то снова заснешь в кресле, и я буду чувствовать себя телохранительницей в гареме. На вот, — она уселась и протянула подруге глубокую тарелку, наполненную каким-то шоколадно-фруктовым крошевом. — Специально для тебя: попадаются археологические находки, так что береги зубы. Кажется, эта штука с изюмом — ровесница моей бабушки. Косточки выбрасывай на газон, птички съедят.
— Ну, хоть «Мартини» -то налей на донышко? Я и так уже засыпаю. Хорошо тут.
На экране выигравший матч серб кланялся сторонам света, публика вставала, прикрываясь зонтами. Очередной раз крупно показали его кроссовки — продажи «Адидас» выросли на два пункта.
— Господи! Сколько они платят за продакт-плейсмент! Почему никто не хочет показать на весь мир вот это? — Лора выставила полосатые льняные носки, заменявшие ей тапки. — Я проголодалась.
— Это всегда происходит после шести. Особенно, когда сидишь на диете.
— Ага… Пойду, пошарю в холодильнике. Тебе закинуть чего-нибудь?
— Не, моя совесть и так не чиста после пирожных.
— Ладно, держись тут. И не вздумай сожрать моих собак, дикарка. Чад, умница, пойдем со мной, а то она тебя съест.
Центнер благородного пса двинул вслед за хозяйкой, рассчитывая на долю в вечерней трапезе. Второй, именуемый Бадаем, остался лежать, не обращая внимания на возню. Возможно, идею вселенского равновесия изобрели именно собаки — сытые и большие, что могли обитать во дворце юного Гаутамы…
Тундра, забравшись с ногами в кресло, зарылась в подушки и щелкнула кнопкой на подлокотнике. Огромное, словно люлька для сумоистов, оно принялось раскачиваться, убаюкивая свою невесомую пассажирку.
Этажом ниже Лора, чувствуя укол совести, самозабвенно возилась с крекерами и банкой оливок, никак не желавшей открываться. Когда наконец та была повержена, над головой раздался жуткий собачий вой — такой, что волосы встали дыбом, наплевав на дорогую укладку. Он продлился секунду-две и прервался мгновенно, будто кто-то отключил звук. Особняк словно передернуло, свет моргнул, картинка перед глазами раздвоилась, и сознание качнулось куда-то, мягко стукнувшись обо что-то.
Когда Лора пришла в себя, огромный Чад метался, наскакивая на мебель, и скулил как испуганный щенок. Опрокинув банку, она опрометью бросилась наверх.