Сквозь не очень чистое окно, которому досталось от ночной бури, просвечивали мокрые стены и деревья. Дождь еще сочился из небесной кисеи, черня асфальтовые бугры — острова над гладью широких луж, заливающих улицы и дворы. Но то были лишь вялые остатки хлябей, разверзшихся над городом до рассвета. О том, что творилось ночью, можно было судить по устилавшим тротуары обломкам веток, мусору и сорванным кускам жести. Если бы вы были дождевым червем или медведкой, то наверняка решили бы, что таки грянул Апокалипсис — да так скоро, что даже Всадников не успели предупредить.

Дворник Азиз выбрался из подвала по темной лестнице, подобно Гераклу, взошедшему из Аида, и уткнулся в подступившую к порогу пучину, в которой плавал размокший газетный лист, и еще много чего такого, к чему не хотелось прикасаться — ни из любопытства, ни по долгу дворницкой службы. Почесав щетину на брылах, он вздохнул, пробурчал что-то по-татарски и, видимо для приличия, выудил газету метлой, прибив ее со шлепком к стене. Портрет министра, пожимающего руку иностранному гостю, косо повис на кирпичной кладке. Нечего было думать — прибирать двор теперь, когда в нем по щиколотку стояла вода. Буря наделала дел. К вечеру или завтра, когда, вестимо, иссохнет эта запруда, работы будет на четверых, а теперь…

Азиз постоял на крыльце еще, поглядел на одуревших от потопа котов, сидящих вдоль заплесневелых карнизов, зевнул, спрятал метлу за дверь и удалился в свое жилище — досыпать. Этот удивительный человек многое унаследовал от ящеров и мог, не терзаясь скукой, сутками лежать на тахте под гнилым тулупом в блаженной дреме — лишь бы было тепло и тихо. Водки Азиз не пил, журналов не читал, а радио считал бесовским соблазном, так что не всякому можно объяснить, чем была занята его голова в эти часы. Возможно, он медитировал или размышлял о вселенной… — нам это неизвестно. Но вряд ли.

В то утро Илья вывалился из сна словно моллюск, вдруг лишенный раковины, очнувшийся вдруг на блюде в соседстве с вилкой и четвертью лимона; огромное облачное лицо над ним, отирающее губы от «Кьянти», не сулило уютного рандеву.

Вселенная, определенно, не была к нему дружественна сегодня. Мокрые простыни неприятно липли к спине, одеяло давило грудь, мешая дышать, ноги ныли, и взгляд куда-то вело, вело… Перед слезящимися глазами плясали менуэт мушки, похотливо наскакивая друг на друга. К этому слышалось громкое назойливое жужжание, источник которого (Илья не сразу определил) находился в комнате, а не в его голове: стеклянную витрину буфета обшаривал огромный в полпальца шершень, дергая с мезозоя натянутые в мозгу струнки — страха быть ужаленным мерзкой тварью. Приподнявшись на подушке и вздев очки, Илья опасливо следил за ним с полминуты, пока незваный гость, подчиняясь внутреннему наитию, не спикировал, скрывшись из виду, вниз, а затем вдруг выскочил из-под тумбы, пролетев над самым лицом страдальца.

— Ай! — отпрянул тот, ударившись затылком о решетку ложа — шишковатую и массивную, снятую, похоже, с какого-то военного укрепления.

Справа от него Варенька сквозь сон пробормотала что-то дурное на счет болванов, шляющихся по ночам и утром не дающих покоя. Атакованный шершнем и супругой одновременно, Илья недовольно наморщил лоб, но возражать ничего не стал, зябко передернув плечами.

Он, безусловно, заболел. И произошло это только что, сразу после скитаний под дождем по ночной Москве, будь неладен вчерашний муторный день и все, что за ним последовало! Вернулся из больницы, называется — хоть просись обратно! Ему вспомнилось, впрочем, что еще позавчера в горле катался какой-то колючий ком, который невозможно сглотнуть, хотелось лежать и баюкать себя в тепле — до ощущения сонного небытия, в которое проваливаешься от высокой температуры. Нужно было сразу просить у дежурной аспирин, капли и полоскание, а уже вчера — точно не делать пеших рекордов.

Он сглотнул и поморщился от боли и тесноты в опухшей гортани. В голове бесформенной кучей лежали воспоминания о ночной встрече и разговоре. Разбирать их не было ни сил, ни желания.

— Я, кажется, подхватил какую-то дрянь в больнице, — хрипло сказал Илья проснувшейся от возни жене. — Грипп, наверное.

— Ой… — ответила она, повернулась на бок и снова утонула в подушках.

Похоже, весть не произвела на Вареньку должного впечатления. Илье стало обидно: как так, внезапная острая болезнь и пренеприятнейший диагноз, выданный самому себе, не только не оценены по достоинству, а вовсе оставлены без внимания? Он попробовал гордиться ими в одиночку, представляя себя кем-то вроде Леонида Рогозова, совершившего медицинский подвиг, но чувство гордости не окрепло, улетучившись белым газом, а детская обида налилась как перезрелая слива и повисла над самым лбом, отчего-то мертвенно-холодным, какой редко бывает у больных инфлюэнцей, разве, когда совсем доходят.

— Я тут всех могу заразить… — попытался он еще раз, укрывшись одеялом до глаз. — Грипп опасен осложнениями и всякое может быть — от импотенции до туберкулеза суставов, — читал он с потолка, сверкая в него очками. — Кстати, вирусы, в отличие от бактерий, антибиотиками не лечатся… Одна надежда — на иммунитет больного, — поднажал Илья, выскребая из памяти обрывки недостоверных знаний.

Что бы еще ввернуть на предмет болезней и вообще — медицины?.. Пред мысленным взором мелькнула сценка «Поющих яичек» в программе Елены Малышевой. Если бы сам не видел — не поверил бы, что такое вообще возможно. Илья тряхнул головой, дабы извести наваждение. Веселые «яички» пропали, оборвав строфу про тестостерон — шедевр новой России.

Ну, лечатся вирусы или маются всю жизнь без терапии, мы тоже не знаем точно. Лишь два года минуло с того дня, как Александр Флеминг, вернувшись помятый с дачи, обнаружил бесценную находку в оставленной на столе чашке Петри, так что загадочное слово «антибиотик» прошло даром, как и подельник его «иммунитет» — Варенька их не знала. Равно не возымел действия страдальческий тон, которым все было сказано. Не смотрела Варенька программы «Здоровье», не пила от кубка самопознания.

— Тебе чаю сделать? — сонно спросила она Илью, упорно отказываясь ужасаться грядущей пандемии.

— Да, неплохо бы… Сладкий, горячий и покрепче.

— Ладно… Пиши заявку. Выдача в конторе по четвергам, — ответила, зевая, супруга. — О!..— застонала она, глядя на циферблат. — Кошмар какой!.. Что стряслось? Заболел, что ли?

— Не важно!

Илье вдруг расхотелось болеть — при таком отношении к себе, и он встал на ватные ноги, чтоб вперед соседей забраться в ванную. В этот раз ему это удалось — та была пуста и таинственна как подвалы замка. Обычно в забеге лидировал Матиас Ярвинен, но тут он отчего-то замешкал и высунулся за дверь, когда соперник уже звякнул внутри крючком и как раз обнаружил, что не взял с собой полотенца. Возвращаться означало сдать цитадель врагу. Илья окинул ванную взглядом в поисках какой-нибудь тряпки, однако ничего подходящего не нашел. Не вытираться же половой, в самом деле! Придется как-нибудь обсыхать…

В топке титана слабо алели угли, и нагревшаяся за ночь вода была чудо как хороша. Уютно несло дымком, даже запах опрелых стен не колол в носу. Со временем он полюбил этот запах дыма в сочетании с горячей водой и одиночеством, которое так начинаешь ценить, когда живешь в коммуналке. Часто, стоя в щербатой ванне, он медленно тянул воздух, представляя себя далеко-далеко отсюда — где-нибудь в шале на заснеженной сопке, поросшей елью… Лучше, в горах Швейцарии — непатриотично, но хотелось именно этого, ничего не попишешь.

Сложив одежду на табурет, он подбросил еще совок из ведра с углем, помахал им в топку и забрался в ванну, вооружившись душевой лейкой. Судя по раздраженному говору за дверью там уже стояло не менее двух персон, ожидавших своей очереди на водные процедуры.

«Минут через пять начнут долбиться, — раздраженно подумал Илья, представляя лица соседей. — Пусть. Это вообще моя квартира, а вас не существует в исторической перспективе, — заключил купальщик, закрыв глаза, щедро поливая кипятком ноги».

Не прошло и минуты, как в дверь нетерпеливо постучали.

— Да?.. — мученически откликнулся Илья, демонстративно покашляв.

— Илья Сергеич! Ты скоро?! Всем надо!

«Изведу горячую воду — тогда выйду, — заключил он про себя, нехорошо улыбаясь. — Разорались…».

Этим именно, общим в жилтовариществе настроем объяснялось стремление раньше остальных получить доступ к животворному гейзеру, бившему скупо и не подолгу. Если второй в очереди еще имел шанс нормально помыться, третий был вынужден плюхаться в чуть теплой воде, четвертый же — в коледезьно-ледяной, что утром буквально невыносимо.

Илья густо намылил голову.

Тут же погасла лампочка — рачительная Быстрова подняла рубильник в передней, напрочь обесточив квартиру. Она частенько устраивала такой фокус «из экономии» и не сразу со скандалом сдавалась, когда кто-то порывался его исправить. Санкции одним словом… В сложившихся обстоятельствах это был явный сигнал Илье, который сразу понял, кто был тем компаньоном, что стоял с Матиасом за дверью. Отчего-то ему стало жаль финна: мадам Быстрова в непосредственной близости была опасна даже союзникам.

Требовать возвращения второй составляющей коммунизма — электричества, закрывшись в ванной, было бесполезно — для этого нужен был очный непростой разговор с ретивой властительницей рубильника. Пришлось довольствоваться темной советской властью.

— Да сейчас я! Сейчас. Ох, как вы мне…

Сквозь узкое окошко с рябым стеклом глядело серое утро, втоптанное в гулкий московский дворик. С ревом в него вкатился грузовик; мерзавец, сидевший в нем, начал сигналить так, что у Ильи свело зубы. На паршивца немедленно заорали из многих окон. Завязалась красноречивая перепалка, к счастью, быстро выдохшаяся. Грузовик погудел еще на прощание, взревел и убрался прочь.

— Идиот.

Илья снова закрыл глаза. «Я в реке. Пусть река сама несет меня…» — решил он, как мог глубоко вздохнул и…

— Сергеич! Выходи, ты там че, окопался, что ли?! — взревел Быстров, присоединившийся к очереди в прихожей.

В эту секунду Илья ненавидел человечество.

Вскоре соседи, малолетние и солидные, растворились, и Варенька ушла на работу, чмокнув Илью в висок. Начался его бюллетень. Калям, шаром надувшись у косяка, не давал о себе знать и вроде бы даже умер, но при этом внимательно следил одним глазом, храня спокойствие на расцарапанной морде. Какие-то темные делишки творились в последнее время в кошачьем обществе — то и дело общий квартирный питомец возвращался с ночных вояжей с каким-нибудь боевым уроном. Давеча сообща на кухне мазали ему ранения йодом, скотина-кот извивался, но не царапал, чуя руку кормящего, и вот, на тебе — снова нос в кровавой коросте.

Напившись чаю до изумления, належавшись, находившись по коридору, Илья совершенно раскис к полудню, не зная, как себя применить, маясь от слабости и ежа в горле. Еж ворочался, царапал воспалившуюся гортань, лез куда-то ниже. Илья топил его соленой водой, но тот не прекращал наседать. Ко всему, было невыносимо сидеть без дела в четырех стенах, слушая гудение труб и жалобный скрип полов. Радио несло какую-то чушь, телевизор отсутствовал как идея, эпоха интернета — великого всепоглощающего болота — даже не брезжила…

Илья подумал о том, как проводили время в Средневековье, и пришел к выводу, что кроме алкоголя и войн мало что оставалось, если, конечно, не горбатиться сутки напролет, зарабатывая себе на хлеб. Женщины еще… Но тут существуют определенные природой лимиты — занять ими все время категорически невозможно. (Добавим: оно и к лучшему.)

Депортировав за окно снова объявившегося шершня, он какое-то время возился с оторванной створкой шкафа, которую приделал кое-как, отменно изодрав полировку. Труд сей радости не принес ни ему, ни шкафу. Руки потели, глаза слезились, инструмент соскакивал постоянно, и прессованная стружка крошилась, отдавая запахом канифоли. Илья без иллюзий считал себя «рукожопом», М. ить умел лишь подозрительного вида скворечники, в которых никогда не селились птицы.

— Хорошо, я не часовщик, — резонно заметил он себе, оттопырив веко перед зеркалом. — Глаза красные… язык… обложен. Хрен его знает, отлежаться надо. Грипп… грипп. Почему он с двумя пэ, кстати? И почему с пэ вообще — логичнее было б с бэ… Конская доза витамина С, теплое питье, покой, оптимизм, сон…

Затем он снова заперся в ванной. Хоботил носом ромашковый отвар, фыркал, полоскал солью горло, сидел на перевернутом тазу, глядя как в разломах плитки шныряют овальные мокрицы, занятые своим делом.

«Что им за счастье? — размышлял про себя Илья. — Живут в грязи, и едят грязь. Пол скользкий и в пятнах весь, а они на нем босиком… Впрочем, и я на нем — только в тапках да таз под задом. Штаны да тапки — вот и вся разница в нас с тобою, друже сороколапое! По паспорту ты — дрянь бесштанная, а я — одетая, за что плачу подоходный налог и в профсоюз от оклада».

Комната, кухня, балкон, передняя — все наводило на него тоску, и рука уже тянулась за папиросой, но Илья отдернул ее: все же такой отравы он не позволит! Лучше стакан водки, чем закурить. Но водки ему отчего-то не хотелось. Достав Варину праздничную заначку из их шкафчика в общей кухне, он повертел в руке поллитровку, посмотрел сквозь нее на свет, открыл, отхлебнул чуть-чуть и вернул обратно, спрятав за кулек с пшенкой. Вернулся в ванную, помыл руки сто первый раз, и снова уселся на тазу, разглядывая похожие на карту пятна облупившейся краски.

Книга, нужна хорошая книга, вот что!

С этой идеей он резко встал, щелкнул коленями и потрусил в комнату. По дороге запнулся о часового-Каляма, выдавшего обиженный мявк, и выбрал наугад с полки, оставшейся, видимо, от его предшественника — пожелтевший томик с разоренной обложкой — «Гектор, моя собака» Эгертона Йонга:

«Предлагая свое жизнеописание, Гектор покорно просит только об одном. Пусть тот, кто удостоит прочесть его правдивую повесть, постарается быть терпеливее и ласковее с своей собакой и пусть относится внимательнее к ее природе и свойствам…».

Пусть! Пусть все будут ласковы к собакам, ибо ведомо лишь богам, как им достается за близость и преданность человеку. Илья согласно кивнул, но читать не стал и потянулся за другой, оказавшейся «Богемой» Анри Мюрже:

«Однажды утром (это было 8 апреля) Александр Шонар, посвятивший себя двум свободным искусствам — живописи и музыке, — был внезапно разбужен боем курантов, мелодию которых исполнял соседский петух, заменявший ему часы…».

И он, и он, живший век назад, писал про дурное утро! Изменилось что-нибудь в человеческой природе за эти годы? Нет! Сам он, Илья Гринев — явное тому подтверждение.

Обе книжки его не заинтересовали. Кажется, все, что могли сказать ему литераторы, он сам мог прекрасно рассказать им — про утро, про собаку и вообще.

— При таких раскладах, самому чего-нибудь нацарапать? — спросил он у Каляма. Кот согласно зажмурился.

Размяв деловито пальцы, Илья выудил в камоде тетрадь, вполовину свободную от Варенькиных рецептов, чертежный отточенный карандаш, снял с полки и устроил на коленях иллюстрированный том «Парусных судов» — широкий как детский стол, и принялся выводить с первой проскочившей в голове строчки:

«Кто-то скажет, мол, чудеса не случаются, ну а я скажу…».