В это время Илья пребывал в ужаснейшем положении, отчитываясь комиссии, собравшейся смотреть ход строительства купола.

(Собрания, комиссии и планерки занимают шестое место во вселенной по отвратительности, всего в трех строчках от поэзии Воганов, так что можете судить сами, в каком дерьме большинство из нас проводит свою жизнь.)

Заседанию были по очереди предъявлены — концепция, чертежи, акварели анфас и в профиль, отменная проволочная модель! и, в конце концов, продемонстрирован сам объект строительства — опутанное лесами нечто, которое меньше чем через месяц должно было воссиять шедевром конструктивизма.

Комиссия же, драли б ее коты, кажется, откровенно издевалась: то марка бетона ей казалась неподходящей, то формы не тех пропорций… а еще идеологическая подоплека… архитектурный ландшафт… Мрак!

Вскотский мычал и тужился, Ужалов тихо ярился, Кудапов, вернувшийся некстати из «Елисеевского» и попавший в самый разгар дискуссии, лез сказать, сам не зная кому и что, Лужана Евгеньевна, пришедшая вместе с ним, демонстрировала новый блузон «а-ля Марлен» — настолько откровенный, что мужчины не могли сосредоточится на работе, а сама дива никогда бы не решилась такой надеть.

— Вы… я к вам, товарищ Гринев, значит, как к руководителю штаба… обождите, Афанасий Никитыч!.. вы тут нам график показывали… так на счет строительства, будьте добры, доложите-ка вот в каком аспекте…

И понеслось! Дальше можете ставить любой абсурд — от «почему небо голубое?» до «зачем вода мокрая?» — важно, чтобы назидательным тоном и с такой прозрачной издевочкой. Будьте уверены, если кто-то добавляет мерзкое «-ка» да еще присовокупит к нему «будьте добры» и «значит» — это сволочь, от которой срочно надо бежать.

Время тянулось шлангом. За окном стемнело. Выкатилась луна. Улицы спрыснул дождь, перестал и зарядил снова. Пешеходы семенили домой с работы, скрываясь под зонтами и обвислыми шляпами Москвошвея. Повизгивал пес от скуки. Комиссия продолжалась.

Отпыхтев четыре часа баталий, не приведших ни к каким выводам, на закуску перешли к проекту иллюминации, что могло занять еще битый час — и заняло бы его, если б наконец не пригласили к столу, благоразумно накрытому в смежной зале. Воздух наполнил запах лососины и сервелата. Время заторопилось.

— Ну, товарищи, да… заслушав, значит, доклады… с учетом замечаний комиссии… предлагаю проект одобрить! Кто «за»?

Краткие прочувственные аплодисменты.

Недели три до того, в пасмурный сентябрьский день во дворе музея заложили первый камень утилитарно-величественного сооружения, которому предстояло осенить грядущего «Коммуниста», но, спаси-сохрани! — не превзойти его, чтоб высокая, утвердившая проект длань, не утвердила еще что-нибудь недоброе на счет зарвавшихся созидателей.

Около четырех по полудню уже сгущались серые тени, солнце сидело за облаками, и погода стояла преотвратная. Мелкий как кошачья слеза дождик сек прохожих с разных сторон, непрестанно меняя направление. Лошади за оградой угрюмо смотрели на грязные копыта и не сразу двигались с места, когда извозчик дергал за вожжи. Милиционер в клеенчатом дождевике уныло горбился в будке, словно изваяние скорбящего в нише склепа. Удивительной стойкости женщина, опоясанная шерстяным платком, торговала у ворот сладкой ватой — от ее тележки доносился запах жженого сахара, зовущего, сбивая с панталыка, на променад. Хотелось датского хюгге — у камина, со стаканчиком клюквенной настойки и куском баранины на тарелке.

Партактив, штаб (с пошлыми цветками в петлицах) и прочий музейный люд построились у неглубокого котлована, следуя природному влечению масс с неэвклидовой геометрии. Параллельные тут бодро пересекались, окружности не делились на «пи», общественники-организаторы сбивались с ног, ровняя неуклюжие построения, и шипели на недотеп, не соблюдающих строя. Кепки и шляпы, утратившие от влаги форму и свисавшие на головах лавашами, покачивались, хаотически перемещаясь между рядами.

Какой-нибудь немолодой осетин, родившийся до исторического материализма, буде пришло ему оказаться там, обронил бы философски: «Отара…» — и ушел прочь заниматься полезным делом. Людям с высшим образованием такая вольница недоступна. Притиснутые драконом трудовой дисциплины, они радуются начальственной речи под холодной осенней моросью, простуженно хлюпая носами, отринув мыслительный процесс как ненужный и дела как второстепенные.

— Товарищи! — неслось над мокрыми головами музейных и «шишкой» из Наркомпроса Володаром Семеновичем Нежнейшим, страдающим базедовой болезнью, которого все хотели рассмотреть, будто волосатую даму в цирке. — Сегодня мы закладываем…

Тут порывом ветра качнуло плакат с изображением будущего колосса. Электрик Захар, распластавшись поползнем по фанере, не дал ему рухнуть в лужу. Оборванная фраза директора в итоге прозвучала неоднозначно: хотелось уточнить, кого именно и в каком деле решили «заложить»?

— Закладываем! — не сдавался Вскотский. — Будущее, товарищи, всей исторической науки, поставленной на службу коммунизму!

Глубину постулата смог оценить лишь Илья, видавший последствия его воплощения. Чего только не поставили на службу, а победила опричнина, затем бюрократия, а после все вернулось на круги своя, воздав алчной обезьяньей природе. Республиканские царьки расползлись по своим уездам, подозрительно зыркая друг на друга, приплясывая под банджо ковбоя-Сэма. Держава по краям обвалилась. История щелкнула затвором, обнулив счетчик в девяносто третьем — и стало нам не тысяча лет во Христе, а «18+» под палящим солнцем. Страна с выкорчеванной памятью только что окончила вуз и судорожно ищет себя во взрослом мире, словно безумная, впавшая в детство старуха с факелом. Наследие былой империи в нас, ободренных ценой на нефть и успехами шоу «Голос», не бредящих чем-то большим, чем воскресный поход в IKEA, — подобие первородного греха, о котором слышали, каялись даже, но лично не участвовали… Впрочем, мы отвлеклись.

— Интересно, если… — начал сдавленным шепотом Нехитров, но не договорил, потому что порывом ветра ему в рот внесло подлый березовый листок, который мгновенно прилип к небу.

— …передовые работники музея! — неистовствовал Вскотский, стоя на дощатой трибуне у края залитого водой котлована.

— Тьфу, зараза! — выплюнул лист Нехитров, точно попав в конец директорской сентенции, надломив этим шквал аплодисментов, уже заготовленный коллективом.

Получилось не очень. Многие посмотрели на него с укоризной, а некоторые даже со злостью. Ему не оставалось ничего другого, как вдруг, замахав руками, разразиться приступом кашля: мол, продолжайте-продолжайте, не обращайте внимания — и демонстративно отплюнуться от несуществующего комка мокроты.

Вскотский пристально посмотрел на бунтовщика, и, видимо, удовлетворенный пантомимой, продолжил, ввернув: «Не щадя сил и здоровья!» — в начало следующей фразы. Так кашляющий ложно Нехитров стал символом трудового героизма.

Речь директора наконец иссякла. Грянул сводный оркестр.

«Первый камень» — кусок гранита, нарочито грубо отесанный, крупный и незатейливый, с выбитой на нем датой, — был спущен в котлован на веревках, отчего церемония досадно напоминала похороны. Илья никак не мог отделаться от мысли, что булыжник этот — вовсе не булыжник на самом деле, а гроб какого-то партработника, столь ответственного и стойкого, что он сжался, достигнув еще при жизни гранитной плотности, а если бы прожил еще немного, то превратился бы в единственную во вселенной черную дыру с портфелем и значком Наркомпроса.

Все закончилось около семи в каком-то инфернальном дождливом сумраке докладом Каины Рюх о задачах массовой культуры. Перед ней выступило едва ли не полмузея, как на доброй казацкой свадьбе, даже Илья двинул десяток слов, судорожно выискивая бодрящее и звонкое в лексиконе. Отчего-то крутилось и лезло на язык: «Эй, Спартак — давай вперед, вся Москва победы ждет!», — что имело бы, наверное, определенный успех, но продлился бы он недолго, и закончился голом в свои ворота. В итоге он отчеканил: «Оправдаем доверие коллективу!», — и вернулся на место, сам не свой от сказанной ерунды.

Впереди маячило худшее: купол, будь он неладен, нужно было как-нибудь, да построить, и отвечал за это никто иной, как он — Гринев, прибившийся к чужому островку времени и до сих пор с него не отпущенный. Глубина печали его в эту секунду была невыразима, к желудку подкатывала тошнота от страха провалить стройку, и еще большего — остаться в тридцатых до конца дней. Вдобавок ему казалось, что в его голове поселился кто-то еще, претендующий на жилплощадь и собственный взгляд на вещи. Хотелось открыть ее и проветрить, но мешало подозрение, что квартирант прицепился крепко и удержится, если что, а вот его-то, истинного Гринева, выдует как бумажку вон. Человек сведущий назвал бы это «кризисом самоидентификации», от которого, как известно, помогает водка и долгое сидение в бане.

Пока Илья занимался своими мыслями, прозвучал «отбой». Собрание с дивной скоростью рассосалось. Уже через минуту они с Нехитровым стояли вдвоем на мокром дворе, как три тополя на Плющихе, утратившие товарища. Плакат, оставленный без присмотра, немедленно рухнул в лужу.

— Зайдем куда? — предложил Нехитров, нахохлившийся как грач.

Плащ его был устроен каким-то особым образом, так что за оттопыренный воротник непременно попадала вода, как он его ни поправлял. Достав из портфеля шарф, он обмотал им шею до подбородка, тихо пожелав Вскосткому издохнуть в корчах на Красной площади.

— Как то? — осведомился Илья.

— Опрокинем по рюмке в теплом углу. Я прям окоченел. И жрать охота, сил нет.

Илья пошевелил холодными пальцами в ботинках, философично воззрился на душевные пажити, подмоченные осенней хлябью, и, все взвесив, скомандовал:

— Веди! Хочется напиться и все забыть.

Хорошо бы предупредить Варю, мелькнуло у него. Но он тут же себя одернул: с каких это пор он так обабился, да еще при чужой, в общем и целом, жене, что непременно должен отпрашиваться? Напиться, напиться и напиться! — как говорил… или не говорил… или не он. Короче, «день добра» — праздник веселой пятницы!

Они вышли за ворота музея, где, как на грех, теперь не стоял ни один извозчик. Последний на их глазах сцапал гражданина Кудапова и умчал куда-то — вестимо, к коммунальному очагу с борщом и водкой, отмерянной в графинчике «вот по сюда и ни-ни» умной женой. Кричать было неприлично, а главное бесполезно. Пришлось тащиться пешком по лужам, ободряясь мыслью быть скоро в волшебном месте.

Хотя кое-где места эти попадались, неугомонный Нехитров вел, и никак иначе, в примыкавший к Сретенке переулок, до которого они тащились сорок минут, совершенно промокнув и озверев от холода.

Заведение без вывески, куда они столько шли, располагалось в старом купеческом доме, со времен изгнания владельца, видно, не подновляемого. В сумерках залитый дождем он казался совершенно заброшенным, ждущем со дня на день бульдозер. Ни одно окно не светилось, кроме малюсенького лючка у тяжелой двери. Лишь вблизи становилось ясно, что этажи обитаемы, только не напоказ, а дело в тяжелых плотно пригнанных ставнях, перечеркнутых ржавыми полосами. Дверь на массивных петлях была под стать им. Судя по всему, кто-то, превративший этот дом в крепость, старательно поддерживал вид упадка не только самого здания, но и места вокруг него — на замусоренных вытоптанных газонах, поросших чахлым кустарником, никто бы не захотел устроить пикник.

Илья с недоверием вошел внутрь, надеясь, что Нехитров знает, что делает. Вспомнилась сцена из незабвенного фильма: «Теперь Горбатый! Я сказал: „Горбатый“!».

В общей зале, где они взяли столик, выцветшие обои «в розу» со следами когда-то висевших на них картин контрастировали с обстановкой заштатного кабака. Дым, хоть топор вешай. Публика за столами — конченые бандюги. Одним словом, воровская малина, оформленная со сценическим М. ством. Илья не ожидал увидеть такое в советской России, да еще под боком у стен кремлевских, но факт остается фактом.

— За каким хреном мы сюда притащились? Гадюшник какой-то, — прошипел он на ухо компаньону, на что тот лишь поднял указательный палец, улыбаясь как Мона Лиза.

В зале орудовал половой — бритый «ежиком» парень лет двадцати с лицом батрака-волжанина, длинными безвольно болтавшимися руками, одетый в льняную рубаху и клеенчатый фартук. На полках за низкой стойкой мерцали ряды одинаковых бутылок с рукописными этикетками, названия на которых хотелось закончить жирным знаком вопроса. Там же на козлах лежал бочонок литров на пятьдесят с латунным носом, капавшим по чуть-чуть в ведро пенной жижей. В камине с вырванной полкой вяло клевал поленья огонь. И в воздухе стоял тяжелый запах подвала, курева, пота и близкой кухни. Освещала сцену пятирогая бронзовая люстра, начищенная до блеска — кто-то определенно питал к ней слабость.

В пику обстановке, на столе как по волшебству появились скатерть, запотевший графинчик и хрустальная розетка с грибами, переложенными луковыми кольцами. Нехитров с удовольствием потянулся, выловил один вилкой, кинул в рот и посмотрел на Илью, обсасывая что-то в уме, но не успел и слова сказать, как на скатерть приземлился окурок. Пара низколобых мужиков за соседним столиком пьяно загоготали, глянув на них, и тут же отвернулись, чтобы досадить половому. Следующие несколько минут они гоняли его туда-сюда с какими-то мелочными придирками, щедро матерясь и роняя на пол посуду. Тот безропотно сносил козни. Остальные посетители не обращали на происходящее ни малейшего внимания.

Когда «героям» наскучило измываться над половым, один из них встал, подошел, шатаясь, к Илье и толкнул его в затылок ладонью. Илья вскочил, опрокинув стул, и повернулся к обидчику. На него уставилось два мутных глубоко засунутых в череп глаза из-под нависающих балконом бровей. Молодчик в анораке, бывший кило на тридцать тяжелее Гринева, плюнул ему на галстук и явно нарывался на драку.

Илья не был крепышом, но кое-что усвоил с детства, пропадая пропадом в петляющих московских дворах, полных гопоты и прочего сброда. Например, бей первым, даже если сомневаешься. (Особенно, если сомневаешься.)

Неловким, но точным движением, которое бы освистали в боксерской лиге, он въехал кулаком в нос обидчику, заставив того откинуться, повернувшись боком к противнику, — вечная ошибка неумелых бойцов. Тут Илья прицельно, вложившись весом, ударил сверху вниз по открытому уху неприятеля, отправив того в нокдаун.

Второй с матами схватился за стул, но тут же без видимых причин осел на пол, по-детски всхлипнув. Над ним стоял половой с безразличным рыбьим лицом, с каким разносил заказы. В руке его мелькнула и мгновенно исчезла серая свинцовая грушка. Оценив взглядом первого, стонавшего под столом, парень выглянул в коридор и тихо свистнул кому-то, затем тут же без послесловий принял из-за стойки поднос со штофом и отбуксировал его к столику в углу, где неспешно и чинно резались в очко.

Беззубый урка, мучавший губную гармошку, одобрительно подмигнул Илье и жахнул «Оду к радости» Баха, под которую из-за шторы явился угрюмый, похожий на садового гнома бородач и сначала вытолкал первого — с расквашенным носом, добавив ему под дых, а затем выволок за руки второго, лежащего без движения на полу. Обыденность и четкость, с которой он все это сделал, производили впечатление. Во взгляде его Илья отметил что-то такое, после чего хотелось вести себя примерно, а еще лучше — убраться вон. Поддавшись драматической нотке, назовем это взглядом палача, способного без терзаний подвесить человека на дыбе, выпустить кишки, теми же кишками и придушив, а после выпить чаю из кружки «Лучшему в мире папе!».

— Валим отсюда на хрен! — повернулся Илья к Нехитрову, вынимая трясущейся рукой отглаженный Варенькой носовой платок. Галстук он сорвал и брезгливо бросил под стол.

Нехитров же, сволочь этакая, расплывшись масленичным блином, лыбился как ни в чем не бывало, цепляя лук из розетки, и никуда, похоже, не собирался, а даже наоборот — разлил под край из графинчика, приглашая глазами занять место.

— Ты что, ошалел?! — не вытерпел Илья. Внутри него все кипело.

— Да ладно, не переживай, — отмахнулся вилкой Нехитров. — Место надежное, ничего бы не было в любом случае — тут ребята умеют успокоить залетных. А ты молодцом! Крут. Прими поздравления.

— Иди нахрен, Боря! Что за цирк?

— Ну уж, цирк! Так… Зашли два урода, отхватили и пошли дальше. Диалектика бытия. Не переживай, правда. Приезжие какие-то, хрен бы с ними. Здесь вообще чужие редко бывают. Ты не смотри, что выглядит как сортир — место хорошее. Стефана Пална в «Астории» служила, готовит — мм-м! — Нехитров поцеловал щепоть. — Цапнем корейку «а-ля Орлофф», водочки по двести — и на боковую. Не пожалеешь, верь моему слову! Чин-чин! Выпей, выпей, Илья… Василий!

В секунду подскочил половой, от которого по спине бежали мурашки. Илья невольно посмотрел на его руки: нет ли в них кистеня. Кистеня не было. И руки, что похвально, были чистыми, с аккуратно обрезанными ногтями.

— Так, Вась, клади в память: нам ухи горшок, корейку сделай два раза, еще белых, ржаного и бакинских помидоров с маслицем в стол. Мокрое полотенце принеси чемпиону, — он кивнул он Илью, потиравшему разбитый кулак.

— С нашим удовольствием, — на стол опустилась тарелка языка с хреном. — От заведения. Тихон Сергеевич сказал кланяться, — пояснил Василий и скрылся за шторой, той самой, из-за которой являлся бородатый грум, так смутивший Илью.

Прошло какое-то время. Посидели. И славно, скажу я вам, посидели! Место, как обещал Нехитров, было хоть и подозрительным на все сто, но кухня в нем была бесподобна, прислуга обходительна и быстра, а посуда чиста слезой. Таинственная Стефана Пална, наплевавшая на «Асторию» повариха, творила кулинарные чудеса, и Тихон Сергеевич вслед за языками не забыл про второй графинчик. Веселый урка, исполнив неопознанную сюиту, заткнулся, что очень радовало, занявшись сельдью под шубой. В общем, не местечко — отрада и парадиз.

— Прав ты! Тысячу раз прав: надо уметь жить — и жить! То есть подтверждать теорию практикой, — разглагольствовал выпивший Нехитров, толкая Илью в плечо.

— Угу, — соглашался тот, глядя осоловело на стакан с ледяным нарзаном, в котором прыгали пузырьки.

— И, ка-анешно, приносить пользу обществу! Как без этого? — кивал в соленья Нехитров.

— А ты знаешь, кстати, сколько бьется яйца при транспортировке? — оседлал он ни с того, ни с сего любимого своего конька. — До, вдумайся только, двенадцати процентов от массы! Это где дороги плохие, в Москве поменьше, конечно. Но, поскольку дороги у нас в основном дерьмо… Вот и прикинь теперь, сколько по стране не доезжает яйца. И не только яйца! Вот, — он схватил бутылку, — нарзана тоже будь здоров бьется. Но… пф! Нельзя объять необъятное. Сохраним яйца — сохраним и все остальное.

Илья и на это кивнул согласно, приняв холодную рюмку. Что было дальше, он помнил смутно.

В залу от входной двери вел широкий коридор с гардеробной. Второй — домовый, узкий и скупо освещенный — вел в кухню, подсобки и дальше на задний двор. Кажется, по нему он и шел зачем-то. Там из пара и темноты вынырнуло лицо монголоида, невероятно огромного и свирепого. Грудь будто сходу натолкнулась на стену, дыхание перебило. Илья потерял сознание.

Когда он очнулся, то увидел искру, затем еще, и не сразу понял, что смотрит на ряд фонарей из-под Патриаршего моста — на изогнутый рожок острова, где дети — жертвы пороков взрослых, еще просто гуляют, без назиданий гражданина Шемякина, которому б самому…

Илья попробовал шевельнуться, из чего не вышло ни йоты толку — тело стягивали тонкие упругие струны, больно врезавшиеся в кожу. Мышцы словно стали чужими. Городские огни плясали перед глазами (каждый глаз при этом смотрел на что-то свое).

В приступе паники он решил кричать, но и в этом не преуспел — рот был забит кляпом. Вполне приличным на вкус. Илья мысленно поблагодарил неизвестного злодея за гигиену — могли ведь и старыми носками забить и вообще всякой случайной гадостью. Только вот на случайность это совсем не было похоже.

Когда картинка по кусочку срослась и мозг дал знать о своем пробуждении, Илья сделал неутешительный вывод, что находится связанным под мостом, что вокруг темно и темная сгорбленная фигура размером больше любого виденного им человека колдует над коллекцией блестящих в свете фонаря инструментов, разложенных прямо на мостовой. Инструменты мерзко позвякивали, когда он перебирал их, по-видимому, выискивая сообразный намереньям.

Илью пронзила раскаленная игла ужаса. Хмель, секунду назад круживший голову, испарился. Наступил миг отвратительной ясности, когда жизнь пробегает перед глазами и увиденное совсем не радует — особенно приближающаяся черта суммы, которую вот-вот подведет безумец с хирургическими щипцами. Ни к селу, ни к городу вспомнилось: «Злые тролли живут под каменными мостами». Сознание работало по своим понятиям, штампуя ассоциации как оладьи.

Между тем, фигура устрашающего гиганта склонилась к его ногам, в одно движение сорвав правый туфель. Движение было такой силы, что шнурки лопнули, а ступню едва не вырвало из сустава. Тут же ногу прострелила резкая боль, по всему телу разлился жар.

Гигант поднялся, рассматривая белую продолговатую штуку, скрюченную, похожую на страдающую аутизмом личинку, бывшую ничем иным, как только что отделенным от ступни пальцем. Затем с сосредоточенным видом он прошел за спину Ильи, и занялся там каким-то бренчащим и поскрипывающим механизмом.

М. проснулся от резкой боли. Правую ступню свело судорогой. Он вскочил, свесив с постели ноги, и принялся ее растирать. Та словно окаменела. Ковыляя, он прошел в гостиную, зажег лампу и вскинул ногу на табурет, увидев, что один из пальцев стал черным, будто отмороженным. Он с испугом посмотрел на него, а затем, словно вспомнив что-то, бросился к письменному столу. Очевидно, какая-то связь еще оставалась, и, что бы он ни предпринимал, не удавалось ее окончательно истребить. Например, когда Илья с Варей… ну, в общем, М. кое-что чувствовал — и это его бесило.

С проблемой стоило повозиться. Он также очень надеялся, что связь эта не работает в обратную сторону — мысль жить как на ладони была совершенно невыносимой.

Схватив бумагу, он начал чертил, путаясь в завитках, ломал и отбрасывал карандаш, что-то вычислял на углу листа. На лбу его выступила испарина. Артефакт, медленно крутившийся над столом, занялся тусклым светом.

Нишикори вернулся к складному креслу, в котором только что сидел пленник. Оно было пустым, если не считать шелковых веревок, повисших на подлокотниках. Никаких следов, лишь ненужный туфель на мостовой и маленькая лужица крови от отрезанного мизинца, недостойная внимания в глазах воина.

Лотос Да-Он-Ли за спинкой кресла бешено вращался, совершенно дезориентировав черепаху, и так недружную с географией.