Настал последний день Дэбы Батоевой.

С возвращения в «Метрополь», то есть часа четыре уже Нишикори не выходил из ванной, закрывшись там со своим прибором. Керо, привычный к странностям патрона, устроился на диване, прихватив в фойе вазу с печеньем и кувшин морса. То и другое приводили его, выросшего в монашеском ордене, в гастрономический экстаз. Со времени приезда в Москву юноша заметно поправился и уже не напоминал обернутую тряпьем жердь, а что-то среднее между нормальным человеком и сушилкой для рабочих комбинезонов.

Для большего удовольствия он выкрутил ручку радио. Из полированной башенки с циферблатом полилась «Патетическая» симфония Чайковского. Такой сложной прекрасной музыки Керо не слышал никогда в жизни. Бряцанье цимбал и кокю, к которым он привык с детства, казалось на ее фоне незатейливой кустарщиной. Сознание уносилось куда-то в даль, где над океаном взметались краски зари… На пике удовольствия, когда уже, кажется, само тело растворилось в потоке звуков, щелкнула задвижка. На пороге ванной, заслоняя дверной проем, стоял босой Нишикори, вертя в руке черепаху.

Фуджи, втянув голову в панцирь, сонно посмотрела на стену, потолок, вскочившего с дивана Керо, ковер и голые ступни Нишикори, опять на стену, потолок… в ее частной черепашьей вселенной происходил топологический апокалипсис.

— Едем! — коротко скомандовал Нишикори, не объясняя для чего и куда; вид у него был самый решительный.

Приемник надрывался крещендо.

Через десять минут у подъезда ждала двуколка. Белобрысый лентяй на козлах даже присвистнул, увидев экзотических пассажиров с путанной металлической штуковиной, напоминавшей клетку для попугая, пропущенную сквозь пресс, к которой ремнями было пристегнуто существо неизвестной породы, которое шевелило лапами, словно пытаясь плыть, безмолвно открывая и закрывая костистый клюв, напоминавший резак для проволоки.

Тощий, помоложе, быстро вскочил в двуколку. Второй, огромный, одетый в черное, державший невиданную конструкцию, чинно взгромоздился за ним. Рессоры прогнулись до осей, будто он весил не меньше тонны.

Рыжая донская дернулась в хомуте и впервые в жизни понесла иноходью, нервно поглядывая за спину. Никогда в жизни она не видела волков, тигров и крокодилов, никогда не слышала про драконов, не имела воображения их представить, но была лошадью, то есть кое-что унаследовала от предков — глубинный страх травоядного перед всем названным.

Несмотря на раннее утро, улицы наводняли повозки и пешеходы. Из арок и переулков выезжали чистые «воронки», неся начальственные тела в сторону великой государственной службы. Где-то коротко звякнул колокол. Другие не отозвались.

Двуколка обогнула гостиницу, пронеслась через Театральную, миновала Охотный ряд и вкатилась, накренившись, на Тверскую в общем суетливом потоке. Совсем скоро на углу большого многоэтажного дома, стеной уходящего вниз к Петровке, Нишикори крикнул вознице: «Стой!».

Тот с усмешкой глянул на чудаковатого пассажира, натянув вожжи, — отъехали всего ничего. Кобыла, дергая рыжей шкурой, переминалась с ноги на ногу, будто собиралась станцевать минует.

— Здесь!

Нишикори обвел взглядом дома вокруг, критически посмотрел на голубей, герань в окнах, напирающую листьями на стекло, на ямщика и широкий круп лошади, бешено мотавшей хвостом. Он явно ошибся с расстоянием и теперь торопливо соображал, что его подвело в расчетах: цель оказалась гораздо ближе, чем он решил.

— Извольте, ваше благородие! Доставлены в лучшем виде. Два золотых червонца! По числу пассажиров.

Несмотря на всю озабоченность спасением мира, Нишикори переключился на наглеца, перегнувшего в сотню раз, и назвал свою цену. Извозчик принялся торговаться, крестясь и кидая шапку. Нишикори пошел на принцип. Поняв после короткого диалога, что вообще ни гроша не получит от интуристов, белобрысый с матом умчался прочь (с той же суммой глаз и конечностей, к которой привык за годы — мы, более осведомленные на счет его пассажиров, безусловно считаем это удачей).

Пройдя сотню метров вверх и свернув в проулок, Нишикори с Керо углубилась в кирпичный кавардак старой Москвы, где, дважды перескочив ограду, вышли к особнячку, пристроившемуся во дворе огромного здания. С одной его стороны была молочная кухня, и мамочки стояли в очереди с корзинами, с другой — приемная доктора Иссяу-Бочкина, работавшего по легочной линии. Там в сени деревьев ожидали унылого вида пациенты, вопреки здравому смыслу курившие паровозом, потакая своим недугам. Иные пытались пристроить в окошко банки, перетянутые резинкой, которые принимала старая санитарка в крахмально-белом чепце с лапками, делавшей ее похожей на монахиню. Там же, расталкивая больных, из грузовика выгружали мебель.

Нишикори пересчитал «легочников» и буркнул себе под нос: «симулянт», «поправится», «безнадежные»; глянув в угловое окно, быстро и криво усмехнулся, будто застал светило с хорошенькой медсестрой (что, не будем юлить, было сущей правдой — Иссяу-Бочкин, день-деньской наблюдавший плевриты и пневмонии, утро предпочитал проводить приятно).

Теперь оставалось смотреть и ждать.

Прибор не давал точного портрета персоны, с которой (к ее несчастью) стремился встретиться Нишикори. По слабым неверным признакам, доступным лишь ему, он предполагал, что искомая личность — женщина, нестарая, скорее, восточной крови — и очень надеялся, что, благодаря близости к объекту, удастся различить какие-нибудь еще приметы, ибо женщин, попадавших под такое пространное описание, было пруд пруди.

Нишикори поставил прибор на землю, отцепил Фуджи и достал из заплечного кожаного мешка, терявшегося на широкой спине, низенький складной табурет, на который уселся, соединив ладони замком, с видом человека, способного пробыть в этой позе долго. Керо, не обеспеченный индивидуальным сидением, оседлал какую-то железную перекладину, торчавшую из трансформаторной будки, которая мелко вибрировала под ним, навевая дремоту. Оба принялись сосредоточенно ждать, более полагаясь на везенье, чем на систему.

Проблемы, однако, начались сразу — слишком приметными были иностранцы, и дом не из рядовых, у которых хоть сутки сиди, всем на тебя плевать. Начальственный квартал охраняли переодетые в штатское товарищи.

К Нишикори подошли сразу двое с мертвыми лицами и попросили показать документы. Горстка ожидавших у крыльца пациентов-легочников как-то сама собой растворилась, то ли разом поправ недуг, то ли предпочтя прийти вдругорядь. К Керо из-за угла будки синхронно подошел третий, в лавандовой тертой блузе, ужасно не шедшей к его обрюзглому лицу с черными сердитыми глазками. Кобура топорщила ее край — укором нерадивому реквизитору.

— Попрошу проехать, — предложил товарищ в черном плаще, показав на стоявший за кустами автомобиль.

— Никак нельзя, — на ломаном русском ответил Нишикори, тыкая ногтем в угол предъявленной им бумаги. — Сегодня у меня важная встреча там, — теперь палец показывал в сторону Кремля. — Меня весьма ждут. Узнавайте. Я суть должен сосредоточенно думать и найти слова для значительный господин об отношении наших стран. Это мой секретарь и слуга, — кивнул он на растерянного Керо, не знавшего, драться или бежать.

Что-то, вероятно, и впрямь было в документе, потому что, переглянувшись, товарищи отошли, но вовсе из виду не пропали и даже не старались вести себя неприметно. Один уселся на скамейку у входа в легочную приемную, второй, полный, похожий на вареную клецку, отошел, переваливаясь, к машине. «Франт» в блузе остался стоять у будки, терзая пачку «Казбека».

Нишикори с упоением вспомнил хаос восточных городов, многолюдных, шумных, где легко затеряться. Где-нибудь в Иокогаме или Чэнду на него никто бы и не взглянул. В крайнем случае, всегда можно вырядиться носильщиком или чистильщиком ушей. Что у них тут в Москве, ушей не чистят?!

В голове его пронеслась дюжина вариантов дальнейших действий, ни один из которых не подходил. Оставаться здесь во дворе было бессмысленно и опасно — «заметут», как выражаются русские. Все же гипотетическая дама была лишь третьестепенной целью, из-за которой не стоило рисковать. Всегда, конечно, можно перейти на нелегальное положение, но это чревато своими трудностями…

Не пробыв и получаса в засаде, воины-монахи направились обратно в гостиницу, сопровождаемые балаганно выряженным филером. Когда двери «Метрополя» бесшумно затворились за ними, тот еще остался и с минуту говорил о чем-то с седым швейцаром, коротко кивавшем ему в ответ, а затем растворился среди прохожих.

Она никак не могла привыкнуть к расположению выключателей в огромной как герцогский склеп квартире, которую занимал ее новый друг, и в которую она сама переехала вскоре после знакомства. В результате чьей-то странной фантазии они были разбросаны в самой прихотливой манере — на разной высоте и далеко не всегда у входа. Чтобы осветить гостиную, например, нужно было добраться в темноте до окна и нашарить выключатель за шторой на уровне колен. На кухне он был за посудным шкафом. В спальне вообще отсутствовал, устроившись снаружи на стене коридора, что казалось совсем уж диким.

— Электрика, может, вызвать? Пусть переставит, — предложила она как-то Василию.

— Нельзя ничего менять, госимущество. Не самая большая проблема, в конце концов, — он махнул рукой и перешел к шкафу. — Какой мне галстук надеть, а?

«Вся квартира, наверное, в „жучках“, поэтому и трогать нельзя», — подумала Тундра. От этой мысли ей сделалось неуютно: будто голая стоишь на балконе.

Хотя квартира была казенной, выданной по временному ордеру за отличия в учебе и политработе, но жил Василий в ней на полных правах, то есть с пропиской и приветствиями консьержа — наушника и шпиона, но приятного пожилого человека с образованием. С ним Тундра поддерживала добрые отношения, быстро обнаружив общую тему, а именно древнюю культуру Востока, о которой рассуждать было безопасно, если не проводить неуместных параллелей. В отчетах консьержа она значилась культурной девушкой, не вызывающей подозрений.

Василий еще вчера уехал в Северную столицу на какой-то театральный дебют, откуда должен был позвонить и вызвать ее к себе. С Тундрой, провожавшей его на поезд, он расставался неохотно, ревнуя к неопределенному кругу окружавших ее мужчин, так что она с удовольствием отпустила его, сделав обиженное лицо. Пусть мучается.

Ум, энергия и опытность зрелой дамы в сочетании с девичьим молодым телом обеспечили ей быстрый успех в вопросах приручения «работника киноиндустрии» и расширения круга знакомств вообще. Это было тем легче, что сам Василий ей нравился — был он чистоплотен, вежлив, старателен, несмотря на молодость имел приличные связи и перспективы. Назойливый «украинский» говорок только, режущий ее ухо… Ну да над ним он сам активно работал и уже почти избавился от всяких «ну шо вы, мама», выдававших в нем провинциала и выскочку. Так что «женское коварство» в синергии с искренним увлечением скоро привели Тундру в молодую московскую богему, чутко руководимую сверху, но недурно при том живущую. Она и правда не ожидала, что такое возможно в «темные века диктатуры».

За всю жизнь, наверное, Тундра столько не бывала в театре и кино, как за эту осень, волей-неволей начиная втягиваться и даже кое в чем разбираться. Читала Юткевича, Муссинака и Пиотровского, чтобы «соответствовать» в разговоре. Даже помогала проектировать декорации к какому-то учебному фильму.

Была, помимо квартиры и хорошей зарплаты, у Василия еще одна привилегия — постоянно пополняемая библиотека, выписываемая по какой-то особой разнарядке «для проработки образов будущего советского кинематографа». В нее поступали книги на восьми языках, в том числе с грифом «Не распространять!» на форзаце. Тундра быстро добилась от возлюбленного права доступа к этому складу знаний (мало чем ее, впрочем, впечатлившему, но гораздо лучшему, чем можно взять в магазине).

Через знакомого Василия, питавшего к ней романтические надежды, она поступила на истфак МГУ, освоилась в Комсомоле, выбирала тему для диссертации — и вообще принялась налаживать свою жизнь, будто ничего невероятного не случилось. Подумаешь, переместилась во времени, стала кем-то другим и в другом теле (спасибо за него, кстати) — и что с того? В иные минуты она сама себе удивлялась: как можно так относиться к невероятному? Но потом решила, что объяснения лежат за пределами ее компетенций — пусть физики разбираются, если нужно, а у нее другие задачи.

В планах, она узнала, была большая экспедиция в Среднюю Азию с переходом на Кавказ и дальше — к границе с Турцией. Года на полтора с зимовкой. Ее материалы она, кажется, в свое время читала в аспирантуре. Хорошие, цельные публикации, профессиональный состав, широкий охват темы — в общем то, что нужно. Идея поучаствовать в ней полностью ее поглотила. Необходимо было во что бы то ни стало войти в основную группу. Как это сделать первокурснице — еще тот вопрос. Скинуть маску и заявить о себе «в полный рост»? Девочка-татарка с мозгами профи? Жена дворника (как бишь его?), знающая больше МГУшных преподавателей? Рискованно… Соблазнить какого-нибудь профессора — помоложе? Вариант, в сущности. Но как быть с Василием?..

Мысли, мысли… Нужно выйти на воздух!

Бадай терся о ее ногу как кот, выпрашивая сыр со стола.

— На, держи, троглодит. Гулять идем?

Пес засуетился, умчавшись в переднюю за ошейником. Гулять? — всегда пожалуйста!

Тундра прошла в спальню переодеться. Из большого зеркала «в пол» на нее смотрела молодая брюнетка совершенных пропорций с бронзовой кожей и правильными чертами лица, только приобретающего от легкого прищура и высоких монгольских скул. С косметикой было скудно, но пока она и не особо нуждалась в ней. Достаточно помады и туши — остальное дано природой.

Натянув шерстяную юбку и толстый уютный свитер, Тундра поймала за морду пса, застегнула ему ошейник, обулась, надела плащ и спустилась вниз, как вдруг, не лишенная женских слабостей, поняла, что забыла выключить утюг — здоровенный как баржа монстр остался на гладильной доске в спальне. Так выключила? Кажется, все же, нет…

Тихо выругавшись, она взлетела по лестнице и, конечно, обнаружила выключенный утюг там, где ему должно быть в любом доме — в гостиной на подоконнике между горшков с бегонией. Да что же это такое?!

— Извини, Бадай, что-то я не в форме… Сначала кофе, потом гулять. Держи еще сыру за моральный урон.

В это время трое вышли из машины, припаркованной во дворе, обратив внимание на огромного одетого в черное японца, сидящего на складном табурете у приемной легочного светила.

Последний день Дэбы Батоевой отменился.