Нишикори стоял под тем самым вязом, под которым Илья встретил М. в бурную июльскую ночь — теперь облетевшим, черным на фоне снега как вставшая на дыбы трещина. Вдоль оштукатуренного забора в щетине голых ветвей темнело еще несколько стволов, разбавленных вечнозеленой пихтой. Упадок облупившихся стен подчеркивал прелесть ее приглушенной зелени. Пахло снегом, лошадьми и дымом от бывшей вблизи котельной — не печным уютным, а резким с примесью какой-то отравы, портившей волшебную пастораль этого закутка, словно перенесенного из деревни в город, и еще не сросшегося с ним — только узкой жилкой следов, ведущих сквозь калитку к лестнице обжитого подвальчика.

Стоял ранний вечер. Над печной трубой вился сизый податливый завиток. Зашторенные окна верхней квартиры были темны как омут с плавающей в нем тряпкой. В окнах нижней, почти скрытых сугробом, горел приглушенный свет.

Нишикори убедился, что переулок у дома пуст, пересек двор и сошел по лестнице к низкой крашеной синим двери, за которой слышался голос М.. Ему не впервые предстояло прекратить жизнь. Это не было хорошо. Но, по-видимому, оставалось единственным разумным решением. Он помнил лицо этого человека, его худобу и дерганую походку. «Невероятно, что он вообще еще держится», — подумал японец, постучав в дверь. Иногда того, кому сворачиваешь во благо шею, ты искренне уважаешь.

На стене дальней комнаты (именно там по какой-то прихоти норовили проклюнуться все эти «кротовые норы», как если бы узкий бельевой шкаф с исподним М. состоял в сговоре с мирозданием) повис чернильный овал с резкими границами, словно вырезанными бритвой в картоне.

М., не спавший почти неделю и ожидавший чего угодно — летающих бобров, поющих фальцетом ящеров, гигантских улиток с нехорошими намерениями — сдернул со стола чистый лист и начал чертить в нем, стараясь поспеть к одному ему известной черте, после которой в мир хлынет хаос. При этом он выкрикивал бессвязные вещи, которые бы очень не понравились психиатру, если бы он оказался рядом.

Между тем овал рос и в него как в раму, застив черноту, вписалось что-то белесое, намеренное сделать визит и занятое именно тем, чтобы пролезть как можно скорее в нору между мирами, пока она не закрылась. Через несколько секунд ему это удалось. В комнате посыпались на пол книги и послышался хруст раздавленной гостем мебели.

Вероятно, старания М. также не прошли даром, потому что овал начал стягиваться, искря краями, став в охвате не больше шляпы. Но было поздно: в щепы разломав косяки, гость застыл на пороге комнаты. М. бросил в него стаканом, который, отлетев на пол и расколовшись, на секунду отвлек пришельца. Тонкое узловатое щупальце потянулось к осколкам.

Я бы не стал описывать представшее перед М. существо, если бы не прижало. Но даже в тисках необходимости, навязанной ролью автора, не стану углубляться в детали. Во-первых, я еще не ужинал, а во-вторых, граждане нынче сплошь нервны и впечатлительны — не то, что в оные времена, когда описание всякой жути вызывало лишь ехидную ухмылку. «Да ладно, — отмахнулся бы какой-нибудь писарь в заляпанном балахоне, очиняя гусиное перо, — на прошлой неделе у ратуши четвертовали Ганса-конюха за то, что навел порчу на герцогских лошадей. Вот это, доложу я вам, было зрелище! Потроха так и вывалились наружу! А тут — скукотень…». Поэтому ограничусь упоминанием того, что издаваемый гостем утробный рык был не таким уж громким, а связки голубей, частей тел собачьих и человеческих (разной степени сохранности), а также множество случайных предметов, из которых он состоял, смотрелись вполне опрятно.

Одна из голов, с пшеничными усиками колечком и внушительными щеками, прежний обладатель которой, перед тем как пасть жертвой Кэ, пал жертвой земного чревоугодия, разомкнула губы и прохрипела:

— Жа-жду-у…

М. сжал кулаки и выпрямился, с вызовом глядя на пришельца, словно карапуз у песочницы, защищая выстраданный «куличек» (действие не слишком разумное, когда стоишь перед пугалом в три центнера весом, способным отколоть такой фокус как говорящая мертвая голова).

Между тем вторая, женская, украшенная мелованными барашками, несколько помятыми, но сохранившими привлекательность, решила не отставать, повторив за первой певучим голосом, подпорченным отсутствием тела ниже ключиц, совершенно необходимого для резонанса. (Не исключаем, что при жизни дама обладала недурным сопрано и пользовалась популярностью на банкетах.)

Что-то ухнуло во входную дверь. М. не обратил на это внимания, медленно отступая перед надвигавшимся визитером. За его спиной в воздухе вращался подлый цилиндр, подсвеченный изнутри фиолетовым потусторонне-холодным светом. Пара присвоенных существом рук и еще что-то, определить которое не возьмемся, потянулись к нему через комнату.

М. резко шагнул назад, опрокинув стул, с которого с глухим «дынь!» упала керосиновая лампа без колбы. Керосин пролился и тут же вспыхнул, подпалив валявшийся на полу томик «Что дѣлать?» издания М. Элпидина. Старая бумага занялась как бездымный порох. Внимание чужака переключилось на гибнущую брошюру.

Этого хватило, чтобы М. успел отступить в переднюю, сцапать висящий в воздухе артефакт и выметнуться на лестницу — сразу за дверью налетев на японца, размерами почти не уступающего пришельцу. Тот как раз отошел для броска на дверь, оказавшуюся прочнее, чем он рассчитывал.

М. отлетел от него обратно, выронив артефакт, который будто никчемная вещь, а не великое и загадочное нечто, подло закатился под мойку. Светиться он перестал и лежал болванкой, уткнувшись в разношенные ботинки.

Великого воина Нишикори-сама, иерарха Ордена Подметальщиков, следящего за магической чистотой планеты, было невозможно испугать в принципе. Уж точно — последние несколько земных жизней. Среди немного, что могло пробить брешь в его тектонического масштаба спокойствии — горные синицы (номер один в «Рейтинге наглых птиц Азии»), музыкальные упражнения настоятеля и, по неизвестной причине, палочки для еды, что рождает кучу проблем, если вы живете в Японии. Однако, отринув страх и массу остальных слабостей, он не лишился способности удивляться. Ближайшим переводом японской фразы, слетевшей с его губ, когда он сквозь дым увидел, от кого пытался сбежать М., является: «Что это за едрическая хрень, вашу мать?!».

Нишикори влетел в переднюю. «Едрическая хрень» уставилась на него одиннадцатью мертвыми глазами (пожилой кондитер Труве, чья голова среди прочих украшала кошмарный букет из плоти, при жизни был одноглазым). Японец вопросительно посмотрел на М.. Тот, словно цепляющийся за соломинку утопающий, ответил ему исполненным страдания взглядом:

— Мне нужно меньше минуты. Я должен закончить это, — показал он на подобранную с пола бумажку, исчерченную кривыми.

В сознании «Франкенштейна» что-то переключилось, и он снова пришел в движение. Поправ огненную лужу с погибшим томиком и попутно раздавив лампу, пришелец пересек комнату, готовый схватить любого, приобщив его к своей личной коллекции мертвой плоти.

К чести Нишикори отметим, что опыт древнего воина, привычного к рукопашной, позволил ему мгновенно оценить обстановку. В один миг, сам не разобрав как, М. оказался выставленным на лестницу, держа в руке лист бумаги. Спешно подобрав кусок угля, валявшегося на нижней ступени, он замкнул на нем пару линий, тяжело осел на пол и уставился в открытую дверь подвальчика. Больше он ничего не мог сделать.

Сцена, разыгравшаяся в передней, напоминала скульптуру «Лаокоон и его сыновья»: монстр охватил могучую фигуру японца, пытаясь сдавить его с нескольких сторон сразу. Тот яростно орудовал узким черным ножом, отсекая от «Франкенштейна» куски.

Возможно, если все оставить как есть, Нишикори бы скоро разобрал на части этот кошмарный конструктор «Лего», но треклятый пространственно-временной тоннель, едва не вышедший боком М., вновь расширился и со звуком «сщщщщ…» втянул в себя шкаф, диван и воздушным потоком повалил Кэ.

В этот момент Нишикори, на секунду получивший свободу, в одно слитное движение выхватил из заплечного мешка предмет, напоминающий куклу Каса-обакэ с бронзовой петлей вместо ноги, выставил его перед собой и щелкнул нефритовым рычажком в виде большеголового, похожего на мопса дракона, которого, несомненно, дразнили в школе за странный вид.

Раздался звук раскрываемого зонта — большого и сильно заржавленного, изготавливая который явно переборщили с заклепками.

Между Нишикори и Кэ возникла тщательно выписанная мандала, каждый фрагмент которой был изображен на отдельной медной чешуйке — одной из десятка тысяч, находившихся в постоянном движении, так что рисунок постоянно менялся, удивительным образом сохраняя симметричность. Надо сказать, краски на нем поблекли, синий почти сливался с зеленым, и красный не сильно отличался от желтого, но общее впечатление потрясало. Над хитроумным устройством некогда потрудился гений — тот же, что над известным вам Лотосом Да-Он-Ли.

Кэ быстро повернулся на звук. Точнее, прихотливо подобранные предметы, составлявшие его «тело», перестроились со стуком, хлюпом и бряцаньем таким образом, что пара лиц и какое-то число рук оказались обращены к Нишикори — и замер, уставившись на мандалу.

Окружающее пространство словно перестало существовать для него — весь мир заполнила эта, сводящая с ума круговерть, в которой хаос и порядок сплелись неведомым образом в одно целое. Казалось, стоит только сосредоточится, еще и еще немного, и станет ясен какой-то удивительный смысл, стоящий за этим танцем цвета и формы, а все смутные, таящиеся в душе прозрения вдруг найдут свой выход. Мандала поглотила все внимание Кэ. Он стоял, шатаясь, впившись в нее тем, что служило ему глазами.

Полсекунды. Четверть. Восьмая часть. Время и картинка будто застыли, проступило что-то неуловимое, словно очертания горы сквозь туман… Тут чешуйки снова пришли в движение, гора исчезла, скрывшись густым туманом. Кэ напрягал внимание, но каждый раз ему не хватало одного исчезающе малого мгновения: рисунок менялся, суть его ускользала, заставляя Кэ по спирали замыкаться в собственных мыслях, несущихся в безнадежной погоне. Он сделал невероятное усилие еще сильнее сосредоточился, сжавшись в одну полыхающую частицу.

С минуту ничего не происходило, только с легким скрипом работала механика «волшебного зонтика».

От «тела» Кэ начали отваливаться куски. Головы, голуби и собаки — груда гнилого праха. С грустным «брямс» упал молочный бидон; осыпался целый водопад бижутерии, монет, обойных гвоздей и скрепок; под ноги Нишикори откатился медный барометр, показывая на «ясно».

— Это все? — с надеждой спросил М., отступая от выводка бодрых оранжевых клизм, скакавших подобно теннисным мячикам. Целый взвод страдающих запором москвичей, вестимо, остался без спасительных приборов.

Нишикори покачал головой, что у разных народов значит разное — «да» или «нет» — смотря к чему вы привыкли. М. подумал и решил, что кивок японца означает именно «да» или, еще лучше, «конечно, да, какие вопросы» — что бы он там ни имел в виду.

«Зонт» со щелчком и скрипом сложился. Нишикори сунул его в мешок, а затем вытащил из кучи, оставшейся от пришельца, скрипку работы старого итальянца. Возможно, двум гениям, создавшим переменчивую мандалу и этот прекрасный инструмент, было бы, о чем поговорить, если бы они когда-нибудь встретились.

В это время в подвальчике возник еще один персонаж — одетый в телогрейку Керо, недоуменно рассматривающий разгромленную квартиру.

— Отправляйся, купи на вечерний поезд, мы уезжаем, — приказал ему Нишикори, когда тот уже открыл рот для вопроса.

— На восток или на запад, сэнсей?

— На восток.

— То есть все закончено, сэнсей? — с надеждой спросил Керо.

Нишикори сурово посмотрел на ученика:

— Лишние слова губят доброе дело.

Керо поклонился и одновременно пожал плечами (навык, который приобретаешь, общаясь с Великими Наставниками). Затем подтянул пояс и быстро вышел — очень и очень вовремя.

Скрипка дернулась в руках Нишикори.

Кэ восстал.

Все чувства Кэ соединились в одно — глубокую, безграничную ярость. Впервые материя, плоть, которой он так жаждал, по-настоящему мешала ему. Предметы, составлявшие его «тело», вспыхнули, превратившись в пепел, в воздухе повис яркий белый шар чистой неистовствующей энергии. Повинуясь законам жанра, из пламени выкатилось одинокое горящее колесо от игрушечного грузовика.

Шар ударил Нишикори в живот и, прожигая одежду и кожу, врезался в могучие мышцы. Вопреки всякой логике японец не отпрянул, пытаясь освободиться, а накрыл его ладонями и с силой вдавил в себя, заставляя врезаться еще глубже. Из-под широких ладоней шел пар и дым.

Кэ заметался, чувствуя, что попал в ловушку, и сгинул после краткой борьбы в обожженной ране на теле воина, с неслышным воплем растворившись в его сознании… Где узрел покрытые снегом горы и языки ледников, сползающих в океан, плюс одинокая хижина над обрывом, с висящими на кольях сетями.

Кэ стоял на склоне седой скалы, основание которой терялось в снежном тумане, и не мог определить, что он есть теперь. Опустив глаза, он увидел ноги, замотанные в тряпье. Щеки и голые кисти рук щипало от холодного ветра.

На него смотрел огромный вороной конь, привязанный к кольцу в стене хижины. Спустя минуту, показавшуюся Кэ вечностью, на ее порог вышла недовольная женщина с топором и огромной кружкой. Ее рогатый шлем нестерпимо горел на солнце, а нагрудник можно было использовать вместо шлюпки (двух шлюпок, если говорить точно).

— Ты от Бьорна?

— Не знаю… наверное, — ответил Кэ, заслоняя глаза ладонью.

— Тогда пошли.

— А?..

— Заткнись.

— А.

— Умеешь петь? Или играть на фидле ?

— …?

— Ясно. Дикарь. Будешь прибираться после попойки. А там посмотрим.

М. и Нишикори сидели перед пузатой печью в разгромленном подвальчике и пили горячий чай. Японец держал забинтованными руками медный ковшик, хозяину досталась щербатая миска — другой посуды не уцелело. Разбитая форточка, в лучших традициях домоводства, была наглухо забита подушкой. Среди комнаты на полу чернело большое выжженное пятно. Квартира превратилась в склад древесной щепы и всевозможных осколков. Не говоря уже о неприятном запахе и тяжелом, мелком как пудра пепле, устилавшим пол и предметы — все, что осталось от «тела» Кэ. Проклятый артефакт, как ни в чем не бывало, кружил над горой мусора, когда-то бывшей буфетом.

То немногое, что осталось целым — пара табуретов и узкий письменный стол — было подтянуто к печи. Японец неловко взгромоздился на один, который под его весом грозил в любую секунду присоединиться к куче хлама, сваленного в углу, и больше, кажется, опирался на ноги, чем на табурет.

— Я могу создать для вас чудный уголок, в котором ничто не будет мешать покою. Посмотрите, — М. достал из стола открытку с видами Гималаев.

Нишикори покосился на раскрашенный черно-белый пейзаж, запечатленный энтузиастом-фотографом.

— И что — там будут горы, снег и долины с тысячами озер, чья гладь отражает небо?

— Конечно!

— И ветер, играющий с облаками?

— Именно, — с улыбкой подтвердил М..

— Проклятье!

— Что не так?

— Вы вообще когда-нибудь бывали в горах?

— Очень живописное место…

— Я спрашиваю: жили вы в горах?

— Нет, если честно, — признался М..

— Вы правда считаете, что мучиться от жажды, холода, скудной пищи и нехватки воздуха — все сразу — лучший способ проводить время?

— Но… там же есть эти… горные монастыри, например? Средоточие великой культуры.

— Провести годы, сидя лицом к стене, разглядывая каракули, написанные какими-то фантазерами в балахонах из ячьей шерсти? Благовония, знаете, действуют на сознание по-разному…

М. кивнул, не уверенный, что уловил суть.

— Я лишь…

— Забраться в задницу к леднику и сидеть там, стуча зубами, — это, по-вашему, то, что нужно?

Нишикори неожиданно рассмеялся. Его глаза превратились в щелки.

— Я как-то по-другому все представлял, — сказал М., задумавшись, вертя открытку в руках.

Японец хлопнул его по загривку, чуть не выбив вчерашний завтрак.

— Даже слушать не желаю об этом! Если говорить о покое, пусть там будет дом с очагом, теплый туалет и винный погреб размером с Поднебесную. А в саду — хочу, чтобы там был сад, дери вас яки! — пусть цветут вишни и рыбина с мордой как у трактирщика, — для верности он показал, какого именно размера должна быть морда, — плавает в фонтане у тенистой беседки. Не забудьте ванну. Резиновый утенок, так и быть, не нужен. Ясно?

— У тенистой беседки… — повторил М..

На его вкус вид на заснеженные вершины как нельзя лучше подходил для отдохновения души. Во всяком случае, еще минуту назад ему так казалось.

— То есть вы не хотите, чтобы я перенес вас на окраину живописной горной деревни где-нибудь в Непале?..

— Ты меня вообще слушаешь?

— Да-да, просто мне казалось… Ну, ладно. Раз идея с горами решительно не подходит, предлагаю вам скучное шале под Женевой. Если угодно — с велосипедом и геранью на подоконнике. Пойдет?

— Как нельзя лучше.

— Хорошо.

— Но этого ничего не будет, — отрезал Нишикори.

— Почему?

— Не в этой жизни — так, кажется, говорят в России?

М. кивнул. Кто ж не знает: баранки и хоровод — символы Колеса Сансары, известные на Руси с древности. Где-где, а тут разбираются в этом деле.

— Вы прекрасно владеете русским. Позвольте полюбопытствовать?

— Быстро учусь.

— Но, готов спорить, одно слово точно не знаете.

Нишикори пристально посмотрел на М..

— На посошок! И за дом в Швейцарии, кому бы он ни достался!