Лучи утреннего солнца
1
Человек раскрывается полнее тогда, когда ему трудно. В море трудно всем. И человек в нем, как горошина на ладони, виден со всех сторон. Если же горошина с гнильцой, она, падая, лопается, показывая свое нездоровое нутро.
Сейчас я почти за три тысячи миль от нашего города. Под нами то проваливается, то давит на подошвы ног палуба. Наш большой морозильный траулер «Добролюбов», запряженный в трал, утомленно кивает и водит в стороны носом, стараясь отделаться от назойливых волн. Корабль поскрипывает от старости, но службу свою несет исправно. Правда, иногда его подводит здоровьишко: захандрит двигатель, а то поломается лебедка, — тогда на судно приходит беда. Кстати, у этой же самой лебедки не так давно сломался стопор, и пошли гулять ваера, только глядеть успевай, но любоваться тут было некогда; старший мастер по добыче Иван Тихонович Самородов уже метался по палубе, громыхая трубным голосом:
— Доски! Давай доски — стопорить!
Матросы кинулись на шлюпочную палубу и оттуда полетели доски. Застопорили. Спасли и трал и ваера.
А потом механики ходили на катере на другой пароход вытачивать нужную деталь. Если говорить откровенно, то в этом рейсе горя хватили немало. Старика «Добролюбова» надо обязательно отправить подлечиться. Говорят, что пришла радиограмма о постановке судна в ремонт на девять месяцев.
— Пора, пора, — подтверждает Иван Тихонович.
Мы сейчас с ним вдвоем на кормовом мостике. Поднимаем трал. Я то гляжу на компас, то в сторону слипа, как идут ваера. Иван Тихонович тоже воткнулся в окошко. Он только что поднялся с рабочей палубы; высокий, грузный, в мокрой фуфайке, в коричневой кожаной шапке с подвернутыми кверху клапанами. На висках и затылке индевеет морская соль — седина. Крупное мужественное лицо, красное от ветра и хлестких снежных зарядов. Толстые пальцы, пухлые и побагровевшие от холодной воды разминают сигарету. Кажется, от нее сейчас ничего не останется.
Но кажущаяся грубоватость пальцев обманчива: я-то видел, как они искусно чинят трал. А чинить тралы в этом рейсе пришлось до чертиков. Что ни траление, то рваный трал. Один трал спускают, другой — чинят. Ох уж этот Лабрадор! Капитан иногда бросает в шутку: «Проклятый богом уголок». Он прав: сколько тут нервов попортили люди. А рыбу ловить надо. Иначе зачем же в такую даль нам было приходить. Треска здесь хорошая. Но грунт…
Подъем трала длится, примерно, двадцать минут. За это время Иван Тихонович, глядя в окно и затягиваясь сигаретой, успевает рассказать одну-две истории. Я слушаю с удовольствием, потому и рад, когда он приходит ко мне на мостик.
— Вы давно в Мурманске? — спрашиваю я Ивана Тихоновича.
— Давненько, — говорит бывалый моряк. Очевидно, Ивана Тихоновича такой вопрос наводит на размышления. Жду, когда откроется его душа, подобно драгоценному кладу. И мой собеседник обрисовывает первое кирпичное здание в Мурманске, три жалких причала на месте нынешнего рыболовного порта, подход к ним жалких ботишек и выгрузку рыбы вручную. Стараюсь представить и поверить, что такое действительно было. Но в мыслях все равно возникает современный размашистый порт с заводами, с океанскими кораблями, с десятками гигантских портальных кранов, с железнодорожными линиями, пролегшими вдоль бетонированных причалов.
— Вот у меня два сына… Все для них… — Ивану Тихоновичу не довелось учиться. — А сейчас — пожалуйста, хоть прямо на корабле. И дополнительно дают оплачиваемый отпуск для сдачи экзаменов. И учебники в судовой библиотеке есть. Светло, тепло. Прямо мечта.
Придет иногда Иван Тихонович в рулевую рубку, полюбуется, как четвертый помощник капитана Игорь Наркевич следит за показателями рыбопоисковых приборов и не сдержится:
— Нынче-то вам что… не надо с тачками бегать по палубе. Вот мы… мы набегались в свое время. А сейчас… Какое у тебя образование?
— Высшая мореходка, — отвечает Игорь, поправляя челочку.
— Инженер…
Ивана Тихоновича тут берет какая-то непонятная обида, и он справедливо или несправедливо вступает в конфликт с молодым штурманом: уж больно быстро молодежь становится образованной, а он, отдавший всю свою рабочую жизнь морю, до сих пор не может как следует расписаться.
— Теперь-то вам что… — повторяет Иван Тихонович и глядит туда, где выплывает трал, напористо пробивая буруны, рожденные им на прорыве неизмеримо тяжелого и горько-соленого пласта воды.
2
Самый отчаянный народ на траулере — добытчики. В каждой смене их шестеро: мастер по добыче, старший матрос, три матроса первого класса и один второго. За два четырехмесячных рейса я о каждом из них кое-что узнал, видел непосредственно в работе. Приходит ли трал с рыбой или приносит «колеса», улыбается ли с неба солнце, вскипает ли океан, льет ли проливной дождь или хлещет снежный заряд, добытчики не сходят с палубы. Им нельзя: орудие лова должно быть готово уйти за новым уловом так же без малейшей потери времени, как на военном корабле готов к бою торпедный аппарат.
В рейсе мы не раз ругались и были взаимовежливы, иногда молчали, а подчас рассказывали забавные истории. Все-таки есть о чем вспомнить и стоит.
Моя совместная работа с добытчиками начиналась со спуска трала и кончалась его подъемом. Переключив руль, я бежал на кормовой мостик, становился там у руля и, если это было нужно, делал поворот на обратный курс, сбавляя ход, и кричал мастеру:
— Трал за борт!
И трал, громыхая металлом, скользил по палубе за борт.
Операция эта нехитрая и не вызывает восхищения. Куда интереснее сами люди, занятые этим немудреным делом. Безусловно, мне больше всех будет помниться мастер Василий Матвеевич Карачев. Ему под пятьдесят. Роста он среднего, жилистый, необыкновенно шустрый. Лицо острое, глаза небольшие, колючие под лохматыми бровями.
Когда идет хорошо рыба и все ладится с тралом, глаза Матвеича (так мы все его зовем) искрятся смехом. Тогда я для него — сынок.
— А чего смеешься? — говорит Матвеевич. — У меня сын такой, в армии служит.
Когда в нашей работе наступает «черная полоса», Матвеевич сердится, даже озлобляется. И не дай бог, если в это время я лезу со своими командами. А прежде, чтобы дать команду, нужно свистнуть в трубку, потому что с мостика мне не видно мастера. Матвеевич выхватывает свисток, отвечает «есть!» и добавляет иной раз «черт». Я его спрашиваю, почему «гуляют» ваера при травлении. Это называется, мы с Матвеевичем поругались. А спустя минут двадцать мы забываем о перебранке и разговариваем очень любезно. Мы никогда не оправдываемся друг перед другом, понимаем: работа есть работа.
Как бы Матвеевич ни серчал, я все равно его уважаю. Люблю как трудолюбивого беззлобного человека. Понимаю, что не за себя он «дерет глотку». Матросы его слушаются.
Вахта Матвеевича считается лучшей. Правда, когда он нагрубит командному составу, его собираются разжаловать. Но стоило как-то Матвеевичу пойти на другой корабль, как тут же сбегали в отдел кадров и попросили вернуть на судно. Говорят, что Матвеевич слишком самоуверен. Чепуха. Просто он хорошо знает свое дело. Допустим, надо вытащить из-за борта мешок с рыбой, и вместо обыкновенного голоса у него прорывается надрывный.
— Жора, дерни! — после «д» он произносит «е», но ни в коем случае не «ё».
— Больше накручивай!
Георгий Король накручивает металлический трос на турачку лебедки. Если же трос скользит, Матвеевич буйно сердится.
«Болельщики» на верхней палубе хватаются за животы и приседают от распираемого смеха.
Но Георгию не до веселья. Он — высоченный детина, красивый и стройный даже в промасленной робе, быстрее пытается исправить свою оплошность.
Мешок в конце концов на палубе, и рыба трепещущим потоком уже льется в ящик.
«Болельщики» любуются уловом, а матросы принимаются быстро чинить трал. Рядом с Матвеевичем и Георгием Королем — старший матрос Валерий Казаков. Невысокий крепыш, молчаливый и работящий. В этот рейс с ним пошла жена Нина, блондинка в белых туфельках. Она на должности старшей буфетчицы. Нина всегда чистенькая и изящно одета. Так вот, может, потому Валерка так спокоен, что рядом с ним на судне хорошенькая жена. Он делает все уверенно и быстро.
Матрос Виктор Апухтин, полный, с крупными чертами лица, с большими руками, в которых полные горсти, словно орехов, мозолей. Трудится он исправно и добросовестно. Приехал на Север «заработать» деньжат, а сейчас толкует, что из тралового флота ни за что не уйдет.
В той же смене и Валентин Панов. Высокий, с горбинкой на носу, которая придает ему орлиный вид. С Валентином мне довелось жить в одной каюте в прошлом рейсе. Парень он работящий, болтать лишнего не любит. В расписании по тревогам над его койкой фотография девушки. С Галкой он познакомился в междурейсовую стоянку.
Вышел как-то вечером из магазина и столкнулся «носом к носу». Слово за слово и познакомились. Сейчас друг другу пишут письма.
А вот Федора Морозова трудно понять. Чудак. То отрастит бороду, то сбреет. Ему тридцать шесть. Говорит, семьи нет. Исколесил весь Союз. Много видел и умеет складно рассказывать. Удивляется, как это я на Севере прожил десять лет.
— Еще сделаю рейс и двину дальше, — таково его решение.
С этой шестеркой я встречаюсь в день по нескольку раз и на работе и за обедом. Мы привыкли друг к другу. И если нам доведется встретиться через сто лет, мы останемся роднее братьев, потому что вместе пережили немало трудностей.
Я, было, на этом поставил точку, но сердце не дает покоя: разве можно так легко писать о тружениках моря. И передо мной опять возникает падающий в развернувшуюся пропасть корабль, на корму которого закатывается мощная волна, смещая трал к лебедке, вырывая из матросских огрубевших рук работу. Корабль кренится, по лицам ребят больно сечет снежный заряд, ветер пронизывает до костей, и чайки, прижатые им к воде, отчаянно молят о пощаде.
А работа идет, идет как часы на переборке, как сама наша рыбацкая жизнь, как история, которую мы делаем.
3
В поговорке говорится, что без труда невозможно вынуть даже рыбку из пруда. А что скажешь, когда ее нужно выловить в океане. Да и не одну рыбку, не одну тонну, а все тысячу двести. И каждая рыбешка должна пройти через матросские ладони. «Охо-хо! — покачает головой иной читатель. — И это за три месяца?! Зимой?!»
Совершенно верно: за три месяца и зимой.
Выловили. А как — дело наше. Впрочем, вернее будет сказать, — капитанское. Ведь бытует же среди рыбаков такая фраза: «капитан ловит рыбу».
Рейс мы начинали неудачно на Большой Ньюфаундлендской банке. Потом заловилась сельдь на банке Джорджес. Мы носились там как угорелые и буквально заваливались рыбой. А по синему небу чинно прогуливалось сияющее солнышко, и старый океан блаженствовал в дремотном состоянии.
Наше судно, подобно ярому хищнику, обрывало бег и начинало пережевывать свою добычу: мы морозили выловленную рыбу.
Все шло прекрасно, и настроение у нас было великолепное. Еще бы! Мы успели загореть и ни разу не вспомнили о холоде: много ли человеку надо. Но совсем не вовремя сельдь, что называется, отрубила, сутки мы прополоскали впустую трал, затем порывисто, словно сдуло ветром, пустились обратным курсом.
В трюмах траулера появились и треска, и окунь, и сельдь, и палтус, и макрурус, и еще кое-какой ассортимент. Полнейший «гастроном», да и только! Но сырьевая база, как говорят рыбаки, стала скисать, и надежды на большую рыбу стали постепенно слабеть. Портилось настроение у матросов.
— Что бегаем? — возмущались некоторые. — Надо рыбу ловить.
Все правильно. Рыбу ловить нужно. Но попробуй поймать, когда поблизости ни на одной банке поисковое судно не нащупывает косяков. Георгий Евгеньевич Сафонов, капитан, окутывается табачным дымом. Глядит в окно рулевой рубки и о чем-то глубоко думает. Ну, куда еще махнуть? Где ты, рыба?
Капитан докуривает сигарету. Сейчас примет решение. Я видел его высокую спину, а теперь он повернулся в профиль. Передо мной красное от недосыпания и напряжения лицо, полное и решительное.
— Право на борт!
Кручу право на борт.
— Внимательно следите за показаниями.
Штурман сливается с экраном рыбопоискового прибора.
— Лево! Право! Так держать! Мы ищем рыбу.
Наконец находим. Бросаем трал.
Тащим.
Поднимаем.
За кормой плавает мешок, набитый рыбой. На что он похож? Аа-а-а…
— Хороша колбаска! — восхищается кто-то за спиной.
«Колбаска» медленно ползет по слипу на рабочую палубу. «Болельщиков» гонят: как бы не оборвался трос да не стукнул кого-нибудь по лбу. Мешок идет туго, со скрипом. Матвеевич дирижирует. Капитан следит, иногда командует:
— Легче! Легче, Карачев!
Капитан сейчас не курит, оживлен. У меня тоже отлегло от сердца. Я просто рад, и не столько богатому улову, сколько за капитана. Может, он сегодня хоть поспит. А то ведь сутками на мостике. Не каждый сознает. Наоборот, говорят, что капитан не ловит рыбу. Это всегда так: рыбы нет — капитан виноват, рыба есть — обо всем забыто.
Для Георгия Евгеньевича рейс был крайне трудным: он впервые шел на большом морозильном траулере капитаном. Я поражаюсь его терпению и мужественному упорству, которые помогли экипажу выполнить рейсовое задание. Он, не стесняясь, брал консультации у капитанов передовых кораблей, думал, потом шел к Ивану Тихоновичу, где они вместе решали о перестройке трала. Такая пытливость, желание во что бы то ни стало добиться успеха помогали. И ничего в том не было странного, когда за консультациями стали обращаться к нам.
Время бежало, и черные дни мешались со светлыми. Бывало, что молодые штурманы огорчались за недоверие им в полной самостоятельности, иногда им казалось, что они разбираются лучше в промысловом деле. Вполне логично; в молодости кажется, что абсолютно все знаешь.
Капитан со спокойствием мудреца молчал, поучал, терпел капризы своих помощников и рулевых. А потом все это растворялось в буднях нашего общего дела. Даже у меня, рулевого, и то иногда после неполадок кипело все внутри и ощутимо болело сердце. Не раз крепко расстроенный я приходил с вахты и падал в койку, не пообедав, чтобы быстрее забыться. А неполадки были самые что ни на есть причинные: закусит ваер стопором — трал в заверте придет.
— В чем дело? — спросит капитан. — От курса отклонился?
Оправдываться не люблю, а что в этом виновата лебедка, не знаю до тех пор, пока Иван Тихонович не придет на мостик и не выскажет капитану. Вот тут я реабилитирован. Но поздновато: душа уже успокоилась. И я про себя радуюсь, что сдержался во время замечаний капитана, не вспыхнул. В жизни всегда рано или поздно справедливость торжествует.
В середине рейса фортуна повернула к нам: в наши трюмы потекли треска и палтус. Матросы, придя с вахты, за обедом мечтали, как скоро наберем досрочно груз рыбы и пойдем к плавбазе, получим почту и свежие продукты. По вечерам уже бередила души гитара, подолгу струился мягкий свет и журчали забавные рассказы. И жить было хорошо, и времени не замечали.
Но рыбацкая жизнь полна неожиданностей, и к ним надо быть готовым всегда. Не то с изменением ветра, не то еще по каким причинам рыба куда-то ушла. Нас снова в свои цепкие когти взяла тоска. Нужен был выход. Его вскоре нашли. Он оказался необыкновенно трудным: пустились на штормовой и каменистый Лабрадор. Бывалые моряки ворчали:
— Нет того капитана…
Под тем капитаном подразумевался Прокопий Прокопьевич Решетов.
Правда, многие недовольны были и строгостью Решетова. Но сейчас вспоминают о своем капитане с благодарностью.
— Вот это ловил рыбу!
Да-а, Решетов вписал не одну яркую страницу в историю рыбного Мурмана. Давно ли экипаж «Добролюбова» первым во флоте брал обязательство выловить сто тысяч центнеров рыбы в год. Гремели после этого на всю страну. Добролюбовцам корреспонденты посвящали первополосные статьи, книжное издательство выпустило специальную книгу о передовом коллективе. А капитан в то время, изведенный недосыпанием, страдал нервным расстройством и в готовой лопнуть от табачного дыма каюте тайком глотал таблетки валидола.
А океан закипал яростью и, злобствуя на ветер, не щадил моряков. Валко переваливаясь, траулер упрямо разбивал волны. Трал снова уходил под воду, и Прокопий Прокопьевич, как ни в чем не бывало, подходил к приборам и давал штурманам указания.
— Старайтесь как можно строже выдержать глубину.
Подошедшая на банку рыба обычно держится на определенной глубине, потому так важно пройти именно по ней. Ничего тут нового, но это сказал капитан, и штурман чувствует ответственность.
Передо мной вырисовывается фигура Прокопия Прокопьевича. В рубке он появляется неожиданно. Сам среднего роста, коренаст, седоват. Сначала выглянет в окно: что делается впереди судна? Затем подойдет к приборам, а потом — к карте. Над картой он порядочно «колдует» с карандашом в руке. Бывает, что выносит толстую тетрадь с записями многолетних наблюдений. Вспоминает, в каком году, в какое время, какая рыба ловилась и где. Вспоминает так, чтобы «намотали на ус» и его помощники.
…Все это было. Очень много всего было. А пока что траулер, сопровождаемый крикливыми чайками, торопился на известный нам Лабрадор. Сладко спали матросы. Капитан выкуривал бессчетную сигарету. У капитана большая ответственность. Ему очень трудно.
Ну, конечно, без колебаний я бы всем капитанам при жизни ставил памятники.
4
В море время до конца рейса кажется вечностью. Все уже тебе знакомо, все присмотрелось. Вдоволь навстречался с полыхающим алым заревом утренних зорь и трогательных бирюзовых закатов. Глядишь на зорьку с вычерченными силуэтами проплывающих судов, и чудится деревня: росистый луг, лениво бредущий скот, запах парного молока, огурцов, яблок, крапивы. И тарахтенье двигателя напоминает рокот трактора.
А на закате чудится стук телег, ржание лошадей, гармошка, девичьи звонкие голоса; сердце наполняется тревожной грустью, едва защелкает в кустах соловей.
А пока что мы сидим в прокуренной каюте и… Это было похоже не то на скрипку, не то на виолончель, не то на… Это были трогательные, захватывающие глубину души чудодейственные звуки. Их нельзя было не слушать, от них невозможно было ничем отделаться. Волшебная, вначале еле уловимая песня теперь набирала силу, росла, ширилась. Она, словно вскипевшее молоко, клокотала избытком радости и, щедро расплескиваясь, неудержимо плыла, затопляя все на своем пути.
Сладки воспоминания в море. И обязательно в таких случаях надо с кем-то поделиться.
По вечерам собираются парни в каютах, и оживают там сочные истории из морской и личной жизни. К середине рейса уже в каждой каюте есть свои постоянные посетители. Наша, самая носовая, никогда не бывает безлюдной, хотя в ней живет нас двое рулевых: я и мой коллега Игорь Мицкевич, среднего роста, белолицый, подвижный москвич. Кроме основной работы, он особенно ничем не увлекался, поэтому располагает большим свободным временем. В основном к нему и приходят матросы. Бывают у нас добытчики: Владимир Сахно, бывший подводник, обладатель крепкой широкой груди, сильных рук и неистощимой энергии наговорить по любому поводу; Михаил Долгушев, невысокий жилистый парень с густой шевелюрой, которая часто не покрывается шапкой даже во время снежных зарядов. Почти ежедневно наведываются к нам парни с рыбофабрики. Виктор Кречетов, плотный крепыш, и Валерий Кузенко, любитель носить короткую стрижку и медлительный в разговорах.
Эти парни знают толк в работе. Им приходилось лоб в лоб сталкиваться с закипающей полной, не разгибая спины, кряду по нескольку часов обрабатывать улов, спешно в двадцатипятиградусный мороз выгружать ящики с рыбой из трюма на палубу или проливать пот в рыбомучном трюме, когда наступает время сдавать пышущую теплом рыбную муку.
Они умеют терпеливо выносить штормы, страдая повышенным аппетитом, умеют радоваться радиограммам и письмам, пришедшим из порта на попутном корабле. Любят хлестко попариться в парилке в банные дни и почитать интересные книги или посмотреть фильм, когда есть свободное время.
Парни что надо!
Они несут то же желание, что и каждый рабочий человек. У них те же заботы.
— Надо усилить промысловую разведку, — говорят ребята, когда отказывает рыба.
— Плохо, что не хватает жилья: текучка кадров большая.
— Мастерам по добыче нужно среднетехническое и высшее образование. Профессия не менее важная, чем судоводителя или механика.
Вокруг этих, кем-то оброненных предложений вспыхивает горячий разговор. Толкуют сами матросы. Стало быть, это не просто. Это что-то значит. К ним необходимо прислушаться: парни говорят о проблемных флотских делах.
…Слушаем…
Какая музыка! Музыка? А у нас выключен репродуктор. Так это что? Ах, да-да… мелодия… души.
Велик ты, седовласый океан, силен и мудр. Много ты повидал на своем веку, много тайн знаешь. Ты бы даже попытался соперничать с матушкой-землей.
Но есть сильнее тебя: ветер. Надавит в шутку, а у тебя уж нервная грудь ходит извергающимся вулканом. Куда хочет, туда и ворошит твою седую шевелюру. Кипишь ты, выходишь из себя и все ж слаб против ветра. А человек побеждает все: и тебя, и ливни, и ветер.
На то и человек.
Слава человеку!