«До» и «после»…

Среда 12 апреля 1961 года, подобно водоразделу, разломила время надвое. В обиходе нашей семьи прижились, укоренились такие, к примеру, понятия: «Это было до Юриного полета» или «Это случилось после Юриного полета». Огненная борозда, пропаханная в небе «Востоком», чертой легла и в живой человеческой памяти. По одну сторону этой черты остались детство и отрочество в Клушине, лишения военных и послевоенных лет, годы учебы и работы, поиски своего места в жизни... По другую — возникла необходимость заново осмыслить прожитые годы, заново — я не преувеличиваю — привыкать к своей фамилии.

Впрочем, внешне в нашем быту мало что изменилось. После торжественной, праздничной встречи Юры в Москве мы благополучно вернулись в Гжатск. Мама, как и прежде, вела домашнее хозяйство, нянчила внучек. Отец плотничал. Я шоферил. Сестра и брат тоже не сидели без дела — всяк на своем месте трудился. Но ритм жизни стал иным. Двери в наших домах, особенно в родительском, уже почти не закрывались. Организованные, с экскурсиями, и неорганизованные, стихийно, приходили и приезжали люди — из самых разных уголков страны, самых различных возрастов: от пионера до пенсионера. Им хотелось воочию увидеть, где, в каких стенах рос и учился первый космонавт, хотелось услышать рассказы тех, кто близко знал его. Не скрою, все мы люди, все мы, как говорится в шутку, человеки, и на первых порах такое внимание льстило, было приятно, но со временем стало тяготить. Однако мы не имели никакого морального права отказать этим людям, закрыть перед ними дверь... Это дома. А на работе — то же самое. Если раньше, что греха таить, иной раз мог позволить себе поблажку, сделать что-то спустя рукава, то теперь и думать об этом не смей. Живой пример в семье, и при случае тебе не замедлят напомнить о нем. Что там ни говори, а трудно и хлопотно это: состоять в близком родстве с человеком, чья известность шагнула за порог родной избы.

А что сам Юра?

Он, припоминаю кстати, рассказывал: в те мгновения, когда ракета с кораблем отрывается от Земли, нагрузки на космонавта возрастают в десятки раз. Скажем, американский астронавт Алан Шепард во время первого своего «суборбиталыюго» полета по баллистической кривой в течение нескольких секунд весил 900 килограммов... Покорители звездных сфер — мужественные и тренированные люди, умеют выдерживать непосильные тяжести.

Но думается, нагрузки эти — не самое страшное. Куда тяжелее груз славы, ожидающий космонавта по возвращении на твердую землю: лавина признаний, шквал восторгов, восхищение и любопытство, гордость и зависть, «крещение» аплодисментами и «крещение» многочисленными, подчас коварными, вопросами на пресс-конференциях.

Теперь, вглядываясь в минувшее, я думаю, что Юра с достоинством нес этот тяжкий груз. Ранняя слава не вскружила ему голову, не возвысила его над товарищами, над людьми. Ему мало досталось жить после полета — всего семь лет, и погиб он молодым, в возрасте любимого им Валерия Павловича Чкалова. Но до последней минуты своей жизни он напряженно работал: учился и защитил диплом в академии, тренировался по программе, готовил к полетам молодых космонавтов и руководил полетами, писал книги, выполнял обязанности депутата Верховного Совета СССР и члена ЦК ВЛКСМ. И был при всем при том простым, доступным для всех, открытым человеком, заботливым семьянином, отцом двух дочерей...

Как Валерий Павлович Чкалов мечтал «облететь вокруг шарика», так и наш Юрий Алексеевич мечтал о полетах на другие планеты и верил, что непременно примет в них участие, и каждодневно готовил себе к этому...

Но я снова увлекся, ушел вперед. Вторая часть книги заканчивалась тем, что утром 13 апреля мы приехали в Москву. До встречи с Юрой на Внуковском аэродроме оставались сутки... Открывая новую главу (и новую часть, которой не было в предыдущем издании повести), я хочу напомнить читателям кое-какие подробности о тех минутах, когда «Восток» с космонавтом на борту приземлился на поле близ деревни Смеловки, что в Терновском районе Саратовской области.

 

«За вами другие пойдут…»

1

Жена лесника Тахтарова сажала в огороде картошку. Тут же, у межи, пасся теленок, возле играла Рита — шестилетняя внучка Тахтаровой. День был горячим, работала женщина с самого утра, притомилась и думала о том, что вот доведет до конца еще одну грядку, и хватит: пойдут они с внучкой домой, молока холодного выпьют, отдохнут в тенечке.

В это самое время Рита закричала:

— Бабушка, смотри, смотри!..

Женщина, встревоженная криком, подняла голову. Через поле шел к ним человек в скафандре невиданной, ярко-оранжевой расцветки. Повинуясь безотчетному чувству, Тахтарова взяла внучку за руку и двинулась навстречу незнакомцу. Но чем ближе подходила, тем медленнее делались ее шаги: вспомнились вдруг рассказы о заокеанских самолетах с летчиками-шпионами, которые летают над нашей землей. Правда, летать безнаказанно им не удается: наши ракетчики зорко стерегут границы страны. Может, и этот загадочный человек со сбитого шпионского самолета? Бог весть, что у него на уме...

От Юры не ускользнула робость, овладевшая женщиной. Он на ходу снял с себя гермошлем и, размахивая им, крикнул:

— Не бойтесь, товарищи, я свой!

Подошел ближе, поздоровался.

— Как вас зовут?

— Анна,— ответила Тахтарова.

— Добрая примета,— улыбнулся Юра.— Мою маму тоже зовут Анной.

Анна Акимовна Тахтарова пригласила космонавта в избу — отдохнуть с дороги, перекусить. Юра отказался, сослался на то, что очень спешит. Спросил только, возле какого населенного пункта находится и где он может найти машину, чтобы скорее добраться до телефона, сообщить о приземлении.

— Да машин тут пропасть. Во-он поблизости механизаторы работают,— показала Анна Акимовна,— так у них и мотоциклы, и машина бортовая есть.

А механизаторы — кто бегом, на своих двоих, кто на транспорте — уже спешили к ним. Они, как рассказывали после, слышали по радио сообщение о запуске космонавта и заметили спускаемый аппарат еще в воздухе, когда он, прицепленный к стропам парашютов, мягко падал на землю.

Обступив Юру, механизаторы радостно поздравляли его, тянулись пожать руку, обнять. Кто-то из них, помоложе возрастом, недавний солдат, думать надо, обратился к нему официально — «товарищ майор». И Юра весело улыбнулся в ответ — понял, что ему, пока был на орбите, присвоили внеочередное воинское звание.

Иван Кузьмич Руденко, бригадир колхозный, вспоминал годы спустя:

— Нам и верилось, и не верилось, что натурально космонавта Гагарина видим. По радио — за малое перед тем время — передавали: мол, над Африкой пролетел. А он — нате вам! — уже на нашем поле обеими ногами стоит. Утвердился, значит, и улыбается нам навстречу. Подбежали мы ближе — руку для приветствия протянул: «Давайте, ребята, знакомиться...»

Мы на том поле, где «Восток» приземлился, ячмень сеяли,— вспоминал бригадир Руденко.— И Юрий Алексеевич поинтересовался, как нам работается, какие у нас успехи. Сказали ему, что по полторы нормы в день даем. «Молодцы!» — одобрил он. А меня больше всего потрясло, что стоял он и разговаривал с нами так по-свойски, простецки так, будто вовсе и не был минуты назад там! В космосе!

2

Не развеялась еще и пыль из-под колес машины, в которой уехал с колхозного поля Юрий Алексеевич, как механизаторы вкопали на месте приземления «Востока» столбик с дощечкой: «Не трогать! 12.04.61.— 10 ч. 55 м. моск. врем.».

Позже здесь по предложению трудящихся города Энгельса был воздвигнут обелиск.

Мне рассказывали, что каждый день у этого памятного знака бывает множество людей. Молодожены едут сюда из Дворца бракосочетания — положить к обелиску цветы.

Вот и Рита, внучка Анны Акимовны Тахтаровой, тоже выросла, вышла замуж и теперь уже своей маленькой дочке Оксанке рассказывает о том, как она — первой на нашей земле — увидела на колхозном поле космонавта Гагарина.

3

Вечером в доме на берегу Волги, где Юра отдыхал под наблюдением врачей, Сергей Павлович Королев сказал ему:

— Спасибо, Юра,— и, растроганный, обнял космонавта.

Юра смутился.

— Да за что же мне-то спасибо? Это вас, Сергей Павлович, и других ученых за все труды-старания благодарить надо, а я что...

— Как это что?! — вроде бы даже рассердился Генеральный конструктор.— Дорогу в космос людям вы открыли, теперь за вами другие пойдут...

Минет несколько месяцев, и в этом же самом двухэтажном доме на берегу Волги Юра, прилетев с Кубы, радостно поздравит с благополучным приземлением космонавта-два Германа Титова.

 

Космонавт — почетный колхозник

В январе 1965 года Юра приезжал в Саратов на встречу выпускников техникума, который отмечал четверть века с момента своего существования.

Конечно, гостевание на саратовской земле не ограничилось только стенами индустриального техникума. Юра выступил перед рабочими на заводе технического стекла, встречался с пионерами, с воинами, ездил в колхоз имени Тараса Григорьевича Шевченко, на поле которого приземлился его «Восток». Тут, на торжественном собрании в клубе, Юре вручили трудовую книжку колхозника за номером 805. Редкая для колхозника специальность значилась в графе «Профессия»: летчик-космонавт... Но суть не в профессии — в другом. Документ этот очень примечателен сам по себе: сын колхозного плотника и колхозной доярки, сам познавший в детстве и отрочестве соленую тяжесть крестьянского труда, первым из людей преодолевший силу земного притяжения, Юра всю жизнь хранил в себе привязанность к земле, через всю жизнь пронес уважение к людям труда. Колхозное поле взрастило и вскормило его, люди колхоза по праву числили его в своих рядах...

В этот свой приезд в Саратов Юра очень хотел увидеть бывшего своего преподавателя физики Москвина: он помнил его увлекательные уроки, помнил занятия физического кружка, на одном из которых и сам выступил с докладом о ракетных двигателях и межпланетных путешествиях в свете учения Константина Эдуардовича Циолковского. Брат расстроился, не увидев Николая Ивановича на вечере в техникуме. Выяснилось, что старый учитель тяжело болен. И тогда Юра попросил передать ему свой портрет с такой надписью:

«Дорогой Николай Иванович!

Сердечное спасибо Вам за науку и знания. Все мы гордимся тем, что прочные, хорошие знания получили от Вас.

Желаем Вам крепкого здоровья и всего самого наилучшего».

Вместе с Юрой под этим автографом поставили свои подписи и другие выпускники техникума.

 

В гостинице

Юра пользовался гостеприимством генерала Стученко, выступал перед учеными с рассказом о поведении «Востока» на орбите, о собственном самочувствии на борту корабля, подвергался тщательным медицинским осмотрам и вряд ли там, на берегу Волги, догадывался об участи, уготованной его близким.

Как я уже сказал, в девять утра 13 апреля мы прибыли в Москву. Автобус остановился возле гостиницы. Здесь, в номере, увидели мы маму и жену Юрия с дочками.

Мама рассказала, что сразу же после сообщения ТАСС о запуске космического корабля с человеком на борту Юрину квартиру, как и родительский дом в Гжатске, во множестве атаковали журналисты. Валя и без того волновалась, переживала за мужа, и нужно было кормить Галю, и не было никакой возможности уединиться, перевести дыхание. Тогда и догадался кто-то отвезти Валю с дочками в гостиницу, где предстояло жить и нам.

У нас за плечами остался нелегкий день, мы провели бессонную ночь, и сколько волнений еще предстояло! Следовало бы всем отдохнуть с дороги, но — честное слово! — никто не хотел спать. Бывают, наверно, в жизни каждого человека моменты наивысшего напряжения всех духовных и физических сил, моменты такой эмоциональной приподнятости, что буквально не ощущаешь усталости, живешь на едином вдохновении... Вот такое состояние и переживали мы утром 13 апреля. Только двухлетнюю Лену и месячную Галю не тревожили заботы взрослых: им еще предстояло вырасти и осознать, что совершил их отец накануне.

Мама поведала нам и о своей одиссее. О том, как вышла она из вагона на Белорусском вокзале и кто-то из попутчиков — спасибо им, добрым людям! — проводил ее на стоянку такси, о чем-то там говорил с водителем. И водитель, что называется, с ветерком домчал маму до нужной станции, до дверей Юриной квартиры, и наотрез отказался взять деньги за проезд. «Вы только попросите кого-нибудь из друзей вашего сына, чтобы позвонили моему начальству,— сказал водитель, называя номер таксопарка.— А то не поверят, что я вез мать космонавта, скажут, заливаю...»

В таксопарк, конечно, позвонили.

Комнаты, в которых нас поселили, были завалены экстренными выпусками газет. То и дело приносили новые. Полет человека на «Востоке» славили строки стихов, Юру уподобляли Икару, чаще всего глаз спотыкался на рифме «Гагарин — парень»... О новом достижении советской науки и техники с восторгом отзывались и рядовые рабочие, колхозники, и маститые ученые. Радио изливало бравурные марши и песни, преимущественно авиационные. А с газетных полос смотрел на нас Юра — такой знакомый, родной, улыбчивый. Нам не терпелось увидеть его, обнять.

Во второй половине дня стало известно, что встреча космонавта назначена на завтра, предположительно на тринадцать часов.

К вечеру гостиница угомонилась: усталость все-таки пересилила нас, заставила лечь спать. И это было хорошо, потому что предстоял новый день — не менее хлопотный и трудный.

 

Во Внукове

Я впервые увидел Внуковский аэродром, его громадность поразила меня.

На здании аэровокзала висел огромный — во всю стену — портрет космонавта.

Нас, родных и близких Юрия Алексеевича, пригласили на трибуну, где уже находились руководители партии, члены правительства, представители дипломатического корпуса.

Ярко-красная ковровая дорожка лежала на поле аэродрома, разрезая его надвое. Кто-то сказал нам, что длина дорожки сто метров и что впервые выбран такой цвет: обычно в торжественных случаях расстилались голубые или зеленые ковры.

Странное чувство скованности и неловкости охватило меня, когда поднялся я на трибуну. Рядом стояли люди легендарные, чьи имена помнились с детства, чьи портреты видел я еще на страницах школьных учебников: Климент Ефремович Ворошилов, Анастас Иванович Микоян. «Какую большую жизнь они прожили,— подумалось мне.— Создавали партию, совершили революцию, пережили со страной все невзгоды, лишения, войны, а вот теперь — встречают космонавта».

Я видел волнение отца и матери. Разве думалось им когда-нибудь, что придется стоять вот так — в кругу самых видных людей страны, под любопытными взорами зарубежных дипломатов, под прицелами многочисленных фото- и телеобъективов?

Я, кажется, понимал и состояние Валентины Ивановны. Ей, первой из женщин Земли, достался нелегкий жребий, такая выпала участь: проводить мужа в космос, на орбиту планеты, пережить бесконечные сто восемь минут тревоги, сомнений, страха, услышать о том, что полет прошел нормально, и вот теперь — жить напряженным ожиданием встречи.

Над аэродромом, в окружении реактивных истребителей МиГ, появился и пошел на посадку Ил-18. Ровно в тринадцать часов он остановился у ярко-красной ковровой дорожки. Военный оркестр грянул авиационный марш: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц...» Открылась дверца в корпусе самолета, по трапу спустился Юра и строевым шагом пошел к трибуне. Одет он был, заботами Андрея Трофимовича Стученко, в новую форму: фуражка со сверкающей эмблемой, шинель «с иголочки», майорские погоны.

В синем небе над Внуковым плыли сотни разноцветных шаров. Люди, пришедшие встретить космонавта, затаили дыхание: неправдоподобная сгустилась тишина. И тут, к своему ужасу, увидел я, что на ботинке у Юры шнурок развязался. Надо же такому случиться! «Наступит — упадет,— стремительно пронеслось в голове.— В небе не споткнулся, а тут — на тебе! И смеху будет, и позору не оберешься...»

Мне хотелось как-то помочь брату, как помогал, бывало, в его детстве, когда ломались у него лыжи или — совсем мальчуганом — не мог он спуститься с дерева, слезть с высокого забора. Нестерпимо хотелось помочь, но ведь не крикнешь на весь аэродром, чтобы попридержал шаг, наклонился, завязал этот проклятый шнурок.

Юра, должно быть, и сам почувствовал, что не все ладно у него с ботинком, но шага не замедлил — шел все так же строго и упруго. Только лицо его окаменело, резче обозначились скулы. (Теперь, годы спустя, когда я смотрю кинопленку, запечатлевшую этот его церемониальный марш, вижу — в замедленной демонстрации — каких усилий стоило ему не наступить на этот шнурок. И вспоминаю его признание, что от одной мысли о возможной оплошности там, на ковровой дорожке, его в жар бросило. Растянуться на виду у всего мира...)

К счастью, завершилось все благополучно. И вот он уже стоит у трибуны, рука под козырек, и над полем аэродрома разносится его звонкий голос: «Первый в истории человечества полет на советском космическом корабле «Восток» двенадцатого апреля успешно завершен. Все приборы и оборудование корабля работали четко и безупречно. Чувствую себя отлично. Готов выполнить любое новое задание нашей партии и правительства... Майор Гагарин».

Перед тем как назвать свое новое воинское звание и фамилию, Юра сделал небольшую паузу: еще два дня назад ходил он в старших лейтенантах и боялся оговориться по привычке.

Сразу же после рапорта он попал — в который раз за эти двое суток — в горячие объятия. Переходил из одних в другие, счастливый, ошеломленный. Расцеловался с отцом, с матерью, припал лицом к плечу жены. Подмигнул мне, вспомнив любимое свое словцо, спросил шепотом: «Нормально, а?» «Как учили»,— ответил я его же фразой, а на губах, чувствую, вкус соли. Да что там! Слез радости никто не скрывал, даже легендарный маршал Ворошилов.

Потом Юру представляли дипломатам, аккредитованным в нашей стране. Знакомясь с космонавтом, каждый называл себя, говорил слова приветствия, поздравлял. И вот тут как раз, во время этой церемонии, произошла комическая и несколько неловкая история. Жена одного африканского дипломата, когда Юра приблизился к ним, стремительно сорвала со своего пальца обручальное кольцо и вложила в протянутую для приветствия руку космонавта. Все замерли, ожидая возможной неприятности. Африканец на какие-то доли секунды растерялся, но — как истинный дипломат — быстро сыскал выход из положения: овладев собой, на глазах у всех крепко поцеловал жену. На этом, как говорится, инцидент был исчерпан. Кольцо Юра тут же вернул хозяйке. А товарищи по Звездному, вспоминая позже эту историю, весело шутили над братом: ты, мол, был близок к тому, чтобы осложнить международные отношения...

 

На Красной площади

После не очень долгих по времени торжеств в аэропорту поехали на Красную площадь, где был назначен митинг. Машины двигались по улицам, запруженным толпами людей. В глазах рябило от флагов, плакатов, транспарантов. Лозунги отличались лаконичностью и запомнились надолго: «Мы — первые в космосе!», «Гагарин, ура!», «Наша взяла!», «Чур, я второй!»... Москвичи спешили на Красную площадь, тут и там звенели гармоники, плясали и пели на мостовых.

«Вот так в сорок пятом было, в день победы»,— сказал наш водитель.

Митинг на Красной площади длился более трех часов — не уложился в рамки загодя разработанного сценария. Да и в каком сценарии можно предугадать это ликующее, не знающее устали шествие людей, желающих увидеть и услышать космонавта?! В колонне демонстрантов прошли молодые летчики. Поравнявшись с Мавзолеем, они вдруг подхватили на руки одного офицера из своих рядов, подняли над головами. Юра улыбнулся, помахал летчикам рукой. Мы, конечно, ничего не поняли: мало ли кто и как выражает свою радость, свой восторг. А позже стало известно, что эти молодые офицеры, лейтенанты и старшие лейтенанты — все из отряда космонавтов, и над головами демонстрантов проплыл в те минуты тот, кому предстояло выходить на околоземную орбиту вторым. Герман Титов.

Когда наконец мы смогли покинуть трибуны, нас проводили в Кремль. А Юрий Алексеевич, сказали нам, пошел в Мавзолей: до этого дня ему не приходилось еще видеть Владимира Ильича...

Потом он присоединился к нам, и — на какое-то время — остались мы одни, в семейном своем кругу. Наперебой рассказывали Юре о том, как услышали о его полете, что пережили в этот день. И он не умолчал о своих ощущениях в космосе. Но — как ни был он взволнован, какие чувства ни испытывал — заметил, что не все гжатчане встречают его. И спросил, почему не видит он Машу — мою жену, почему нет Дмитрия — мужа Зои? Я объяснил, что Маша приболела и приехать не смогла, а Дмитрий задолго до полета уехал в командировку.

— Жаль,— огорчился Юра.— Я так хотел всех вас увидеть, так надеялся...

— Сынок,— тронул его за локоть отец.— А я ведь никак не верил, что это ты над Землей летаешь. Мне говорят, твой сын, Алексей Иванович, майор Юрий Гагарин, а я оспариваю: мой-то, мол, в старших лейтенантах числится, до майора ему, как медному котелку, служить и служить.

Юра весело рассмеялся:

— А что я тебе, папа, месяц назад говорил, а? Говорил, что услышишь о моем полете...

Мы поняли, о чем идет речь. Когда в марте отец и мать приехали к Юре, он усиленно готовился к полету. И отец, затосковав в городской квартире от ничегонеделания, собрался восвояси. Юра, улучив минуту, проводил его на Белорусский вокзал. На перроне, прежде чем войти в вагон, отец отвел сына в сторону, зашептал с таинственным видом:

«Чувствую, сынок, что ты тут, возле Москвы, при серьезном деле, а при каком — никак в толк не возьму. Ты уж мне-то, старому солдату, откройся, чем занимаешься? Слово даю, никому и намеком не обмолвлюсь».

Юра улыбнулся:

«Я тебе, папа, уже объяснял: испытываю новую технику. Авиационную».

«А летать ты на этой технике будешь?»

«Может, и буду»,— неопределенно пообещал тогда еще кандидат на полет в космос.

Поняв, что большего от сына не добьется, отец сокрушенно махнул рукой:

«Ладно, про военную тайну я сам понимаю. Нельзя — значит, нельзя. Больше вопросов нет, а просьба имеется: коли полетишь — над Гжатском лишний кружок сделай. Мы с матерью и догадаемся, что это ты, выйдем на крылечко, рукой тебе помашем. Тебе-то ничего не стоит, а нам будет приятно».

Там, на перроне, Юра не имел права на признание, закончил разговор ни к чему вроде бы не обязывающей фразой. Днями позже он сказал маме о том, что собирается «в командировку, куда никто не ездил...». Вот и завершилась она, эта командировка!

Взаимным рассказам нашим, наверно, не было бы конца, но незаметно подоспело время правительственного приема в Георгиевском зале. В самом начале приема Юре вручили Золотую Звезду Героя Советского Союза. Высокая награда обрадовала его, не меньше обрадовало и сообщение о том, что наград удостаиваются рабочие, инженеры и ученые — создатели его «Востока».

* * *

Поэт Борис Жаворонков рассказывал мне, что 14 апреля 1961 года приехал в столицу по поручению рязанских литераторов: он должен был передать в дар космонавту узелок земли с родины Евпатия Коловрата и Сергея Есенина и коллективно написанные по случаю стихи. Должен-то должен, но — попробуй пробейся сквозь людской заслон, сквозь легионы, заполонившие Красную площадь. И вечером Борис Иванович занес подарки в редакцию «Правды», все с той же просьбой: передайте, если представится возможность, космонавту.

Я знаю, что в редакции к его просьбе отнеслись с вниманием и пониманием. И знаю другое: Жаворонков в тот день был не единственным ходоком от наших градов и весей. Может, именно тогда, в пятницу 14 апреля, и было положено начало всем тем коллекциям, которые украшают сейчас витрины «космических» музеев...

И еще об одном необходимо вспомнить. По первоначальным наметкам, на послеполетный отдых космонавту отводилось трое суток. Но едва специалисты-медики убедились, что здоровье у Юры в норме, сроки эти сократили: велико было нетерпение увидеть и услышать его въяве...

Зоя, Борис и я прожили в столице пять суток: познакомились с товарищами Юры, смотрели Москву, посещали музеи и театры. А потом настало время уезжать... Родители задержались на большой срок.

 

Рукопожатия друзей

Газеты тех дней, полные пристального внимания к нашим достижениям в космосе, публиковали огромное количество писем и телеграмм. На планете, кажется, не было уголка, где не услышали бы о триумфальном полете «Востока». Люди самых различных национальностей, возрастов, вероисповеданий, социального положения слали приветствия и поздравления Центральному Комитету нашей партии, правительству, непосредственно космонавту — с лаконичным адресом: «СССР, МОСКВА, майору Юрию ГАГАРИНУ».

Во многих письмах и телеграммах содержались приглашения посетить ту или иную страну. Приглашали и частные лица, и общественные организации.

«Сперва наш Юра сверху на планету подивился, теперь, чую, пойдет по ее дорожкам колесить»,— сказал мне в те дни Борис. И я согласился с братом: «Похоже на то».

Вскоре вернулись от Юры отец с матерью, подтвердили: готовится в заграничное  путешествие.

И пошли-замелькали они — зарубежные маршруты: только за названиями стран следить успевай. В апреле — Чехословакия. В мае — Болгария. На июнь, июль, август выпали Великобритания, Польша, Куба, Бразилия, Канада. Дальше — Индия, Япония, африканские страны. Все материки, казалось, хотели обменяться рукопожатием с человеком, который любовался ими через иллюминаторы космического корабля, народы всего мира жаждали заключить его в свои объятия.

Теперь, когда я бываю в кабинете Юры в Звездном или в музеях, посвященных его памяти, смотрю на подарки и сувениры, привезенные им из тех поездок за рубеж, то вспоминаю невольно и его рассказы о впечатлениях от той или иной страны. Не все, конечно, но многое удержалось в моей памяти: Юра, и я уже говорил об этом, умел рассказывать так ярко и образно, что пережитое им, услышанное от него становилось частицей и твоей собственной жизни.

Я приведу здесь две-три истории из самых памятных мне. А предварить их хочу Юриными словами. «Везде, где посчастливилось мне побывать,— рассказывал Юра,— люди встречали меня очень сердечно. Особенно простые люди, рабочие и крестьяне. И это как раз доказывает, что народы всего мира могут жить в мире и дружбе».

Ну вот, а теперь — о поездках...

 

На пути в злату Прагу

Чехословакия была первой из тридцати стран, которые посетил Юра.

Среди многих памятных реалий осталась от той поездки книга, подаренная космонавту Героем Советского Союза Павлом Михайловичем Михайловым, командиром экипажа Ту-104. На титульном листе этой книги — она называется «10 000 часов в воздухе» — Михайлов сделал такую запись: «С самыми теплыми чувствами в память о первом заграничном рейсе от летчика-земляка. Сегодня Вы у меня пассажиром на Ту-104, и, кто знает, может быть, скоро я у Вас буду пассажиром при полете на Луну».

Салон самолета, в котором летел Юра, был полон пассажиров, представляющих самые разные страны: Чехословакию, Индию, Италию. Были там и наши, русские люди. Космонавта конечно же сразу узнали, и началось столпотворение: от желающих заполучить автограф невозможно было отбиться... Михайлов, всерьез опасаясь, что будет нарушена центровка самолета, и сжалившись, пригласил Юру в кабину, предложил занять место второго пилота, взять в руки штурвал. Более получаса брат, знакомый только с управлением истребителей, самостоятельно вел могучий лайнер.

И тут я должен сделать еще одно отступление. Лучшего подарка Юре Павел Михайлович Михайлов при всем желании сделать не мог бы. Отлично помню, что нескончаемая череда поездок за границу выбила Юру из привычного ритма, лишила возможности летать на самолетах, и он болезненно переживал эту ситуацию. Летчик по натуре, по характеру своему, он любил летать и желал летать постоянно, и никакие запреты и ограничения не могли стать помехой ему в осуществлении этого желания.

Наверно, он и со штурвалом Ту-104 справился неплохо, потому что Михайлов не поскупился на похвалу: «Хотите, Юрий Алексеевич, зачислим вас в наш экипаж? Для начала — вторым пилотом...» Шестью годами позже Юра будет гостить в Вешенской, у Михаила Александровича Шолохова. И когда кончится срок гостевания, за ним прилетят на «Мораве» — небольшом самолете чехословацкого производства. И снова пилот доверит штурвал Юре, чтобы он, прощаясь с писателем, сделал несколько кругов над станицей, покачал крылами над домом Михаила Александровича.

Но это будет позже. А в тот день, 28 апреля 1961 года, когда Ту-104, проплыв над Прагой, пошел на посадку, с крыши самого высокого дома космонавту приветственно махал цилиндром трубочист. По народному поверию, это означало пожелание счастья, радости и благополучия на многие годы.

Чехословакия была не только первой из тридцати стран, которые посетил Юра. Она, если не ошибаюсь, стала и первым зарубежным государством, удостоившим его высокой награды — Золотой Звезды Героя Социалистического Труда Республики.

 

В долине роз

Полный восторженных впечатлений, вернулся Юра из пятидневного путешествия по Болгарии. Сердечность, с которой там его встречали, не поддается описанию. Он ходил по улицам Софии, Пловдива, Варны, по улицам других городов и поселков, и люди узнавали «другаря Гагарина», подходили пожать руку, зазывали в гости — отведать домашнего хлеба, пригубить сливовицы.

Он не раз вспоминал о том, каким уважением окружена в Болгарии память о русских солдатах — героях Шипки — и память о бойцах Великой Отечественной войны. К ногам воспетого в песнях «Алеши» — памятника советскому воину в Пловдиве — Юра положил охапку пламенеющих роз.

Так вот, о розах. С ними связан эпизод, пожалуй, единственный, о котором Юра, вспоминая поездку в Болгарию, ни разу не пожелал рассказать. Я узнал о нем, что называется, из третьих уст.

В знаменитой Казанлыкской долине машина космонавта шла по дороге, усыпанной лепестками роз. А едва он вышел из машины, крестьянки преподнесли ему розы — яркий, пышный букет.

Казанлыкская долина — единственная в своем роде и славится на весь мир. Розовое масло, которое производят здесь,— незаменимый продукт в парфюмерной промышленности. А сколько затрачивается труда, чтобы вырастить эту розу! Когда она цветет, работницы выходят на плантации задолго до рассвета: надо успеть собрать как можно больше лепестков, пока не коснулись их жаркие лучи солнца, не выпили из них масла. Легко сообразить, какое это трудоемкое занятие: в предрассветных сумерках за короткое время собрать несколько килограммов лепестков. Вот любопытные, поражающие воображение цифры: для того чтобы получить один килограмм масла, надо собрать и обработать три тонны лепестков.

Работа на плантациях роз — а они не так-то малы, их в Казанлыкской долине около десяти тысяч гектаров — не поддается никакой механизации: нельзя доверить машинам хрупкие, нежные лепестки. Только нелегкий и такой необходимый ручной труд. Руки женщин, занятых этим трудом, исколоты шипами, темны и огрублены, как, в общем-то, всегда темны и огрублены руки крестьянок, руки наших матерей.

В тот момент, когда Юре передавали букет, одна из женщин вдруг быстро наклонилась и поцеловала его руку.

Как он смутился! Едва ли не до слез. Догадываюсь, какое потрясение пережил он в эти мгновения. По всем человеческим понятиям, надо бы наоборот: руки этих женщин целовать.

Никогда, никому не рассказывал Юра об этом случае. Нужно ли объяснять почему...

И болгары увенчали полет «Востока» наградой, вручив Юре орден Георгия Димитрова и Звезду Героя.

 

Исполнение мечты

Иногда, слушая Юру, вспоминал я нашего дядю Павла и его чудесные рассказы о дальних странах, о диковинных заморских чудесах. Вспоминал и о том, как в детстве мечталось нам вырасти и своими глазами увидеть весь этот необъятный, сказочный мир.

Юре повезло: мечта исполнилась, многие из чудес, да еще каких диковинных, увидел он воочию.

Вот еще несколько картинок, иногда наполненных символикой, а подчас довольно курьезных.

В Германской Демократической Республике было. На городской площади Юра стоял в окружении немецких граждан. Вдруг подбежал какой-то мальчуган и, протянув к Юре руки, подал ему белоснежного голубя. Юра поблагодарил мальчугана и прижал птицу к груди. Случившийся поблизости человек с фотоаппаратом проявил расторопность, и вскоре весь мир обошел этот снимок: весело смеющийся космонавт и голубь. Распластав крылья, птица доверчиво приникла к человеку.

А вот и еще одно «чудо», но совершенно иного порядка. В Индии, на пути в президентский дворец, дорогу кортежу машин преградила корова: она лежала посреди площади, и хозяева огромной страны, включая его превосходительство президента, не смели пальцем шевельнуть, чтобы прогнать ее. Нельзя, священное животное: обидишь ее — бога прогневишь. Так и стояли машины с пассажирами, пока священная буренка вылеживалась. Чуть ли не через час корова сжалилась над людьми, соизволила подняться и, махнув хвостом на прощанье, величественно удалилась.

«За это время,— смеясь, рассказывал Юра,— я на своем «Востоке» успел бы облететь вокруг шарика».

Не менее занятная история случилась в одной из африканских стран. Когда понадобилось преодолеть какое-то расстояние, и гостям, и хозяевам предложили занять места в бронированных автомобилях. «Зачем? — удивился Юра.— Везде, где мне приходилось бывать, я ездил в открытой машине. Мне нравится видеть людей». Ему объяснили, что дорога, по которой они поедут, затеряна в джунглях, что не исключена возможность встречи с пигмеями, на дикий нрав которых полагаться не приходится: могут обстрелять из луков, а стрелы у них, как правило, отравленные. Брат был вынужден подчиниться. Поехали. А солнце припекало вовсю, по-африкански, дышать в броневике нечем. Не знаю уж каким образом, но уговорил Юра сопровождающих — опустили пуленепробиваемые стекла. Тут и увидел он этих самых пигмеев: в набедренных повязках, с копьями и луками в руках, они недвижно стояли вдоль дороги, и лица их были свирепо-отчужденны. «Мне ничего не оставалось делать, как улыбаться им,— рассказывал Юра.— Смотрю, и они понемногу-помаленьку заулыбались в ответ, и вся свирепость вроде как слиняла с их лиц. Добрые такие, тихие, симпатичные. Вот тебе и дикий нрав!.. Люди они, обижать их не надо...»

Фотографии, вырезки, из газет, сувениры... Все напоминает о тех днях.

Вот золотая медаль с выбитой на ней надписью: «Вместе мы отольем лучший мир». Дар английских рабочих-литейщиков. Они, гордясь тем, что в юности Юра тоже учился на литейщика, приняли его и почетным членом своего профсоюза... В Лондоне Юра посетил Хайгетское кладбище, возложил на могилу Карла Маркса венок из красных и белых гвоздик: «От майора Юрия Гагарина»... Космонавта приняла королева. Некоторые зарубежные недоброжелатели высказывали тогда недовольство тем, что коммунисту, посланцу страны большевиков оказываются почести на самом высоком уровне. Королева ответила недоброжелателям, и, надо сказать, не без юмора: мол, сделайте и вы то, что сделал этот русский коммунист, и вы удостоитесь таких же почестей.

Вот «тоссуты» — старинная обувь из бересты. Вручая их Юре, финские рабочие сказали: «Наденьте их, когда полетите на другие планеты... В них вам мягко будет ходить на непривычном грунте».

Коньяк — память о встрече и беседе с Морисом Торезом. Бутылку Юра не хотел открывать — так и стоит она в его квартире. А часы, тоже подарок Тореза, он надел на руку в последние дни марта 1968 года.

...Не стану утомлять читателей перечислением всех стран, в которых побывал Юра: их, повторяю, тридцать, и у каждой — свои нравы, свои обычаи, традиции, свое солнце над головой и свои кушанья на столе. Но было и общее: жадное любопытство, огромный, неподдельный интерес к жизни нашей Родины, которую и представлял космонавт в этих поездках.

 

«Буду завтра!»

Минули недели, месяцы. Понемногу привыкли мы к мысли, что да, в самом деле причастен наш Юра к полету на «Востоке». Улеглось волнение, вызванное семейной поездкой в Москву, волнение от встречи с ним на Внуковском аэродроме, от нашего пребывания в Кремле. Как и прежде, занимались мы каждый своим делом: я шоферил в автохозяйстве, отец достраивал клуб в Клушине, Борис трудился на радиозаводе «Динамик», Зоя — в поликлинике.

И ждали, ждали все мы, когда наконец Юра навестит Гжатск. А он все не ехал — другие, очень важные заботы не пускали его.

О том, где он сейчас, что с ним, мы узнавали из газетных сообщений. Космонавт Гагарин, вещали заголовки, вернулся из Чехословакии... Сердечная встреча в Болгарии... Юрий Алексеевич навестил родное училище в Оренбурге... Майора Гагарина приветствует Калуга — город, где прожил свою жизнь Константин Эдуардович Циолковский.

Впрочем, не только газетные сообщения питали нас, наше воображение: Юра не забывал послать с дороги письмецо или шутливую открытку в конверте, чаще — открытку. Непременно с видами тех мест, которыми в настоящее время любуется, с пестрой, затейливой маркой. По белому полю — несколько четких строк автоматическим карандашом, что жив, здоров, что обнимает всех.

Каждая такая весточка — праздник в семье.

И маленький Гжатск терпеливо ждал своей очереди, ждал приезда своего ставшего всемирно знаменитым земляка. На Ленинградской улице, через дорогу, как раз напротив старого родительского дома, строился новый — двухкомнатный.

Мы знали, что Юре не терпится приехать домой. И родителям очень хотелось, чтобы он успел к новоселью.

И так случилось, что, когда новый дом уже был готов к заселению, Юра позвонил маме:

— Буду завтра,— сказал он.— Часа в три, в начале четвертого.

Телефонистки, слышавшие разговор, не удержали его в тайне. Через час о предстоящем приезде Юры говорил весь город. Молодежь, среди которой было немало друзей его детства, преисполнилась намерением встретить машину на магистрали Москва — Минск и внести космонавта в город на руках, как когда-то, полтора столетия назад, наши предки на руках внесли в Гжатск победителя французов Михаила Илларионовича Кутузова... Утром местное радио объявило о том, что в шестнадцать часов в городском парке состоится митинг, посвященный встрече с космонавтом.

Город обрядился в красный ситец.

В час дня парк был уже переполнен.

Мы находились в новом доме, когда набежали с улицы ребятишки, закричали:

— Дядя Юра едет!

Обгоняя друг друга, побежали мы на дорогу.

— Вот он, в первой машине.

Легковые машины остановились у ограды. Федоренко, который вместе с другими руководителями района был в это время у нас, схватился за голову.

— Эх, и встретить не успели как нужно!.. И митинг, митинг-то на четыре часа назначили...

Юра расцеловался с родителями, обнялся с секретарем.

— Не грусти, Николай Григорьевич, это мой звонок подвел тебя — мне и отвечать. Митинг, раз уж назначили, непременно проведем. А что приехал я раньше — так это маленькая военная хитрость.

Двор был забит так, что яблоку негде упасть. Пришли товарищи Юры. С барабанным боем и горном, под знаменем примаршировал пионерский отряд, с букетами красивых цветов появилась стайка нарядно одетых девчат.

— Хоть здесь митинг затевай,— сказал Федоренко.

Знакомые спешили поздороваться с Юрой, девушкам непременно хотелось сфотографироваться и заполучить автограф, пионеры приглашали на свой сбор.

— А вы из какой школы? — спросил Юра.

— Из вашей, где вы учились.

— Обязательно приду...

Наверно, нет смысла подробно рассказывать здесь о том, какую волнующую встречу устроил Гжатск своему земляку — об этом в свое время было очень много написано. Я остановлюсь лишь на отдельных, особо примечательных  моментах.

 

Папа вернулся с аэродрома. Октябрь 1963 г.

Ю. А. Гагарин. 18 августа 1962 г.

Юрий Алексеевич и Валентина Ивановна. 1963 г.

На охоте в родных местах

Ю. А. Гагарин. Мытищи. Февраль 1965 г.

Ю. А. Гагарин и В. И. Гагарина в гостях у родственников. Рядом с космонавтом племянник Юра. 1965 г.

Он любил детей, и дети любили его

Юрий и Валентин Гагарины. Февраль 1965 г.

В гостях у теток: Юрий Алексеевич Гагарин, Ольга Тимофеевна Матвеева и Мария Тимофеевна Дюкова. 1965 г.

Космонавт выступает перед земляками

Ю. А. Гагарин и А. А. Леонов. 1968 г.

Юрий Алексеевич Гагарин. Весна 1967 г.

На избирательном участке

В день открытия памятника

 

Диспут о боге

Чуть схлынул людской поток — мама пригласила Юру и приехавших с ним товарищей отобедать.

— Надо подкрепиться перед митингом,— уговаривала она.

Но не тут-то было. Едва сели за стол, пришел Борис.

— Юра,— сообщил он,— там к тебе делегация божьих старушек препожаловала.

Юра подошел к окну. У ограды в самом деле стояли старухи — десятка полтора их было. В темных шалях, несмотря на жару, сгорбленные, опираясь на палки, стояли и смотрели они на стены дома, и стены, казалось, вот-вот раздвинутся, разойдутся в стороны под пронзительными взглядами их выцветших глаз. Было какое-то странное несоответствие между этим ликующим, солнечным днем и черными, похожими на тени,  старухами.

Юра узнал их.

— Да это же наши бабушки! — воскликнул он.— С нашей улицы... Вон и тетя Маня, Мария Петровна Петрова... К ним нельзя не выйти — обидятся.

Когда он стремительно выбежал на крыльцо — старушки дружно, как по команде, перекрестили его.

— Здравствуйте,— весело сказал Юра.— Что же это вы тут стоите? Заходите в дом.

— Да нам и тут хорошо...

— Солнышко старые кости греет...

— Домом после полюбуемся, Тимофеевна дозволит...

— Мы, внучек, на тебя полюбоваться пришли.

Подталкиваемая подружками, вышла вперед тетя Маня Петрова.

— Юра, сынок, ты скажи нам: видел ли ты его?

— Кого?

— Кого... Ну, его... Господа бога нашего,— решилась наконец тетя Маня.— И как он допустил тебя туда?

Юра громко рассмеялся:

— Нет, не видел, бабушки, и думаю, вы только не обижайтесь, но думаю я, что его совсем в природе не существует.

Старушки смущенно зашептались.

— А что, Юрушка,— опять вступилась в разговор тетя Маня,— что это ты, спросить мы тебя хотим, фуражечку совсем не снимаешь?

— Извините,— теперь уже смутился Юра, не понимая, к чему задан этот вопрос: может, в невежестве укоряют его старые люди.— Извините, в форме я — положено так. Но так и быть...

Он быстро сдернул фуражку, бросил ее на крыло машины. И тут случилось то, над чем мы после долго хохотали. Мария Петровна быстро подошла к нему, подняла руку и дернула прядку волос на его голове.

— Что ты делаешь, тетя Маня? — с притворным ужасом закричал Юра.— Ведь больно же!

Мария Петровна растерялась до такой степени, что даже расплакалась.

— Юрушка, сынок, ты уж прости меня, старуху неразумную. Нам ведь, по темноте нашей, чего только не наговорили. Что наказал тебя господь, без волос оставил, что парик ты носишь, из шерсти собачьей сделанный. А ведь волос-то у тебя свой, настоящий.

Мы уже давно вышли из комнаты, стояли на крыльце, и, когда тетка Маня сказала это, грянул хохот.

— Наговорили тебе, а ты поверила,— весело рассмеялся и Юра.— Да кто, кстати, наговорил-то, где он, выдумщик этот?

Тетка Маня уже оправилась от смущения.

— Кто ж его знает, от кого первого слыхано было. Может, и сами мы это придумали. Газет-то — старенькие мы,  видим плохо — не читаем вовсе, а вот сойдемся так, посидим на завалинке, погреемся— до чего только не додумаемся... Выходит, неправда все?

— Выходит так.

— А ты, Юрушка, не сумлевайся. Я теперь от кого байки про тебя услышу, так тому и скажу: неправда все это. Сама с Гагариным толковала — сосед, мол, он мне, и сама убедилась, что остался он таким, каким с детства его помню. Ни один волос не упал с головы. А вот про бога с батюшкой посоветуюсь. Трудно так сразу-то... Шестьдесят пять лет на белом свете живу, в церковь хожу и богу молюсь. А ты говоришь, не увидал его...

Юре, видимо, по душе пришелся этот разговор со старушками.

— Знаете, бабушки,— весело пообещал он,— вот чуть-чуть подучимся летать — и вашего батюшку в космос пригласим. Пусть сам убедится, что к чему. А захотите — и вы полетите.

Тетя Маня разошлась вовсю:

— Я чего? Была бы я помоложе, нешто не полетела бы? Да с тобой, Юрушка, хоть на край света...

— Истинную правду Петровна говорит,— дружно поддержали ее другие старушки.

Много позже Юра говорил, что в той огромной почте, которую получил он по возвращении из космоса, были сотни писем от недавних верующих, от тех, кто, под впечатлением полета, отрекался от своих былых воззрений.

 

Народу спасибо!

Митинг в городском парке открылся в точно назначенное секретарем горкома время.

Юре, когда он вышел на трибуну, минут десять не давали слова выговорить. Люди размахивали плакатами, флагами, транспарантами, кричали:

— Слава первому космонавту — нашему земляку!

— Да здравствует советская наука!

— Юрию Алексеевичу — ура!

— Юра, молодец, прописал Гжатск в космосе!

Кое-кто и подначивал:

— Гагарин, не зазнавайся смотри!

— Юра, старых друзей не забывай!

Напрасно Юра поднимал руку, прося тишины,— трудно было успокоить взбудораженную толпу. И тогда Юра привлек к себе своего учителя, Льва Михайловича Беспалова, обнял его и что-то сказал. Тотчас же стало тихо.

— В том, что я сделал, дорогие товарищи,— начал Юра,— я не вижу ничего особенного. На моем месте всякий поступил бы так же. Я только выполнял волю своего великого народа, который учил меня, который готовил меня в этот полет. И народу, вам, землякам моим, всем советским людям хочу сказать я великое спасибо. И еще большое спасибо моим учителям. Вот рядом со мной стоит Лев Михайлович Беспалов, преподаватель физики. Он первый привил нам, школьникам, любовь к этой удивительной науке, первый открыл нам Циолковского. И кто знает, не будь в моем детстве такого учителя, может, и не стал бы я космонавтом.

И Юра снова обнял Льва Михайловича, расцеловался с ним.

Среди собравшихся было не мало учеников Беспалова, да и вряд ли нашелся бы в Гжатске житель, который бы не знал этого скромного, беспокойного учителя. Можно представить, какая овация вспыхнула после этих Юриных слов.

Он подробно рассказал о том, как перенес полет, что чувствовал и переживал в кабине космического корабля, рассказал, с каким дружелюбием встречали его трудящиеся в зарубежных поездках, ответил на десятки вопросов. В конце концов митинг превратился в дружескую, не будет преувеличением сказать, задушевную беседу земляков, в беседу, которая длилась несколько часов подряд.

Из парка Юра возвращался, взяв под руки родителей. Отец и мать несли в руках цветы, и я заметил, как неудобно, неловко чувствует себя отец с букетом. «Вот еще морока,— наверно, думает он.— Топор-то куда сподручней...»

Робел отец, смущался, хмурил лицо. Таким и остался на фотографиях, запечатлевших его и маму — вместе с Юрой — в тот день.

А огромная толпа гжатчан провожала их до самого дома и долго не расходилась еще.

— Завтра удерем на рыбалку,— шепнул мне Юра.

— Идет. Снасть готова.

И рано утром в луга, на Гжать махнули мы.

 

Какие замечательные ребята!..

Поздненько вернулись мы с рыбалки, но на следующий день Юра поднялся очень рано — еще и следы от утреннего стада на дороге не выбило, не затянуло пылью.

— И чего не спится? Чего вскочил как угорелый? — сердито выговаривала ему мама.

— Не простил бы себе — проспать такое утро. Отец-то, думать надо, давно уже на ногах?

— Так ему, старику, что... У стариков сон беспокойный. Кур кормит.

Юра выпил кринку молока.

— Космическая пища. Понимаешь, мама, сегодня я должен перед школьниками выступать. Волнуюсь чего-то...

— И-и, выступишь. Много ли им надо...

— Много, много, мама. Волнуюсь ведь, а? Вот штука.

Позвонил Лев Михайлович, сказал, что в школе нет подходящего помещения, а встретиться с космонавтом хотят учащиеся и других школ, и потому встреча состоится в городском Дворце культуры.

Юра положил трубку.

— Вот видишь, сколько их будет. Растерзают они меня.

Он с особенной тщательностью гладил брюки и рубашку, заглянул в зеркало — ладно ли висят ордена.

— Ну, пошел я...

Мы столкнулись с ним на пороге.

— Понимаешь, Валентин, встреча во Дворце культуры, а я все же в школу хочу зайти. Хочется в своем классе за партой посидеть.

— Проводить тебя?

Он улыбнулся чуть смущенно.

— Ты, Валь, лучше прямо во Дворец приходи. Не обижайся только — блажь такая накатила: хочу побыть в классе один, совсем один.

Он шел в школу, рассчитывая, что в этот ранний час — не было еще и восьми — она пуста, что никого, кроме сторожа, он там не застанет. И ошибся — школа гудела от ребячьих голосов, пионеры в белых рубашках и красных галстуках сновали из класса в класс. Давно ли сам он был таким — и юрким, и шустрым, и застенчивым? Завидев его, ребята закричали восторженно и радостно, обступили сразу и повели в учительскую. А учительская тоже переполнена.

— Я так и думал,— сказал ему Лев Михайлович,— так и думал, что не усидишь ты дома, придешь раньше. Но, оказывается, не один я так думал.

Лев Михайлович провел Юру в физический кабинет. В маленькой комнате, и без того тесной, повернуться негде было от обилия приборов.

— Кое-что за эти годы приобрели,— рассказывал Лев Михайлович.— Кое-что ребята сами сделали. А это вот узнаешь?

Он вытащил откуда-то из-за шкафа модель самолета с бензиновым моторчиком — одну из тех моделей, что двенадцать лет назад мастерили они, шестиклассники, под наблюдением учителя.

— Все возвращается на круги своя,— сказал Юра и долго держал игрушечный самолетик в руках. Кто знает, о чем думал он в эти минуты, кто знает... Лев Михайлович рассказывал, что больше в физическом кабинете не обменялись они ни единым словом.

Посидел он и за партой в своем бывшем классе, в одиночестве посидел.

...Потом была торжественная линейка у Дворца культуры, где Юре, почетному пионеру, повязали красный галстук, а когда линейка кончилась, ребята стремительно ринулись в зал. Никакие уговоры и окрики вожатых, никакие призывы к дисциплине и порядку не могли удержать их на месте — все спешили устроиться в первых рядах, поближе к сцене, к президиуму. К космонавту поближе.

По-моему, Юра даже немного оробел, когда увидел великое множество раскрытых, устремленных на него ребячьих глаз — это нетерпеливое предвкушение близкого разговора с человеком, на которого теперь так хотелось походить всем мальчишкам и девчонкам.

— Ну что я должен сказать им? — развел он руками, обращаясь к Беспалову.— Ведь их громкие слова не убедят, надо какие-то особенные найти.

— Ты не волнуйся,— пытался успокоить его Лев Михайлович.— Что и как говорить, сейчас станет ясно. Ребята такой народец — сами подскажут. У них к тебе тысяча вопросов.

Так оно и вышло: вопросов у ребят оказалось столько, что, если бы привести все их здесь, если бы и Юрины ответы на них привести, много новых страниц прибавилось бы в книге.

У меня сохранилась стенографическая запись этой беседы Юры с пионерами, но она, к сожалению, оставляет желать лучшего — слишком уж суха, чрезмерно документирована. Лучше я попробую рассказать все так, как мне запомнилось.

Вот поднимается с места мальчуган лет десяти-одиннадцати, заикаясь от волнения, спрашивает:

— Юрий  Алексеевич, а вам страшно было в космос лететь?

Зал негодующе гудит. Ребята несогласны: разве может чего-нибудь бояться космонавт?

— Во дал! — слышатся голоса.

— Сядь, Санек, не болтай глупости...

Юра — он вышел из-за трибуны, стоит у самого края сцены — улыбается, поднимает руку, призывая ребят успокоиться.

И говорит то, чего большинство никак не ожидало услышать.

— Пожалуй, страшновато было, ребята. Я думаю, что людей, которые ничего бы не боялись, на свете нет. Тут ведь что главное: уметь перебороть в себе страх. Так вот, когда мне стало страшновато, я сказал себе: стоп! Успокойся! Возьми себя в руки! Проверь, как ты подготовился, как подготовлена техника. Раз ты идешь на дело, которое очень нужно Родине, значит, не имеешь права, не должен бояться. Вы согласны со мной, ребята?

— Согласны,— дружно отвечает зал.

И новые сыплются вопросы:

— Юрий Алексеевич, как можно стать героем?

— Каким должен быть настоящий человек?

— Кому из героев или великих людей вы подражаете?

Юра, что называется, разговорился — обстоятельно отвечает на каждый вопрос и непременно с шуткой, с какими-нибудь веселыми подробностями. И ребята вместе с ним дружно смеются каждой шутке, а беседа становится совсем товарищеской.

— Вы были пионером, Юрий Алексеевич?

— А как же! Был, конечно, был. И знаете, ребята, все самое лучшее в моем детстве связано с этими годами. У нас очень хорошая организация была. Мы и в художественой самодеятельности выступали, и в дальние походы ходили, и сено убирать помогали колхозу. А еще — строили модели планеров и самолетов, читали вместе книги о Чкалове, о летчиках-героях. Тогда, ребята, и задумал я стать летчиком. Из вас многие хотят быть летчиками?

— Многие,— слышны голоса.

— Все хотим! — кричат из зала.

Юра улыбается. Конечно, в этот день всем ребятам, кто пришел на встречу с ним, хотелось обязательно стать летчиками.

— Есть замечательная мысль,— вполголоса говорит мне Лев Михайлович.— Надо создать школу юных космонавтов, и Юрия Алексеевича попросить шефствовать над нею. В Гжатске такая школа должна быть обязательно. Как думаешь, согласится Юра взять шефство?

— Вам виднее,— отвечаю я.— Ваш ученик, все-таки... Думаю, согласится. А вы спросите у него сейчас. При всех спросите... Тут-то он не сможет отказать...

— Так и сделаем,— хитро щурит глаза Беспалов.

Подняла руку худенькая девочка в веснушках — она сидела в первом ряду.

— Юрий Алексеевич, можно вас спросить: а мы... а женщины в космос будут летать?

Вот когда наступила в зале тишина. По-моему, не только девочки — сверстницы пионерки, задавшей вопрос, но и взрослые наставницы их, вожатые отрядов и дружин, с волнением ждали, что же ответит космонавт. Ждали ответа, затаив дыхание, и мальчики. Только один, побойчее других, не выдержал:

— Еще чего выдумали!.. Девчонки — в космос!..

— А я уверен, что полетят. Наверняка полетят,— ответил Юра.

Ох какие после этого загремели в зале аплодисменты, как долго не утихали они.

А на вопрос, о чем он мечтает, Юра ответил:

— О многом. Мечтать должен каждый. Владимир Ильич Ленин призывал учиться мечтать, потому что без мечты нет движения вперед. И главная моя мечта — еще и еще летать в космос.

Встреча со школьниками, с красногалстучной ребятней высветлила его изнутри. Я смотрел на Юру и видел, как по-хорошему взволнован и растревожен он.

Мы возвращались домой, и он не уставал повторять:

— Какие замечательные ребятишки растут, какие великолепные мальчишки и девчонки!

Он очень любил детей.

Опережая события, скажу, что школа юных космонавтов, мысль о которой родилась во время этой встречи во Дворце культуры, вскоре была создана в Гжатске. Руководил этой школой Лев Михайлович Беспалов — первый «летный» наставник Юры.

И сохранились десятки любительских фотографий, на которых Юра снят в окружении юных «космонавтов». Теперь уже эти ребята окончили и среднюю школу, и институты. И как знать, может быть, кто-то из них сейчас уже на пути к тем тропинкам в Звездном городке, по которым ходил наш Юра.

 

«Работаем как все…»

А вот в Клязьму, в дом своей тетки Марии Тимофеевны, Юра попал раньше, нежели в Гжатск. Было это, вспоминает Надя Щекочихина, второго мая, то есть сразу же по его возвращении из Чехословакии.

День стоял хороший, теплый, легкие облака там и тут пятнали небо... Надя сидела в комнате — кормила годовалого сына. Домашние работали во дворе — вскапывали землю под грядки. Вдруг раздался крик:

— Надя, приехал! Юра наш приехал!

Надя тотчас выбежала во двор.

Он не один приехал — с Валентиной и, что сразу бросилось всем в глаза, одет был в гражданское: легкое габардиновое пальто, популярные в то время остроносые туфли.

Кто-то не удержался — заметил вслух: — Юра, туфли-то на тебе какие модные!

— Да вот, пришлось надеть,— явно чувствуя себя не в своей тарелке, тихо отозвался он и, смущенный направленными на него взглядами, сбросил пальто, выхватил у кого-то из рук лопату, с маху воткнул ее в землю.— А ну, кто хочет силами помериться?

Каждый квадратный сантиметр крохотного участка, каждый уголок во дворе дома были знакомы ему до мелочей: ремесленником, десять — двенадцать лет тому назад, усердно вскапывал он эту же землю... И теперь Юра ожесточенно налегал на лопату, рискуя испортить модные ботинки. Однако у родственников трудовой энтузиазм космонавта одобрения не вызвал: им не терпелось увести его в квартиру, усадить за стол, тем более что день — праздничный, и так хочется послушать о полете на «Востоке». Двенадцатого апреля видели его на экране телевизора, четырнадцатого — встречали во Внукове, но то все — издали, на расстоянии. А тут — рядом, собственной персоной.

Снедаемые жадным любопытством, отняли у Юры лопату, под руки повели в избу.

Однако укрыться в четырех стенах не удалось. Слух о том, что в поселок приехал космонавт, с быстротой молнии обежал все улицы и переулки. Тут многие знали Юру, помнили его и в гимнастерке ремесленника, и в черной шинели учащегося индустриального техникума, и в тужурке военного летчика...

Перед крыльцом теткиного дома собралась огромная толпа: все хотели увидеть и услышать космонавта, ведь не прошло еще и трех недель после полета. Какие-то добры молодцы прикатили к дому — под веселые подначки и понукания — громадный камень. И где они разыскали такой? Юрия попросили подняться на этот, как в шутку выкрикнули из толпы, «постамент» и сказать речь.

Он и сказал о том, что благодарен Клязьме за то тепло, которым был одарен в своем детстве и отрочестве.

Слушатели были в восторге, но, разумеется, речь показалась им чересчур лаконичной. Посыпались вопросы, все те же — о самочувствии на орбите, о том, когда полетит следующий, и о том, сколько у нас космонавтов, и годится ли его «Восток» для новых полетов?

— Годится,— с уверенностью ответил Юра.— К такому выводу единодушно пришли ученые, знатоки, и об этом написано во всех газетах. Космонавтов у нас достаточно — об этом тоже в газетах пишут, и мой «Восток» — не единственный корабль, пригодный для выхода на орбиту.

После этого выступления атаковали Юру любители автографов. За стол он садился усталый, но шутить не перестал.

— Голодный я, боюсь, не прокормите.— И, вздохнув, признался: — Там, на орбите, и думать не мог, что будет все это: митинги, речи, выступления. А зачем оно? Мы же работаем, как все работают. Надо бы потише, поскромнее...

Подмигнул Александру — мужу Нади:

— Щавелем с грядки будешь угощать? Или цветами?

И все за столом рассмеялись, поняв, о чем идет речь. На одной из грядок домашнего огорода каждую весну поднимался, ярко зеленел щавель. И однажды, случилось за год до полета в космос, Юра и Валя рвали этот щавель, а Саша взял да и сфотографировал их. В апреле 1961 года снимок опубликовала одна газета, снабдив его таким примерно лирическим текстом: может, и там, на орбите Земли, космонавту вспомнилось, как во время отдыха собирали они с женой цветы... А рвали-то не цветы — рвали щавель в суп.

Да так ли уж это существенно: цветы или щавель?

 

В кругу товарищей

Мне частенько приходилось наезжать в Звездный при жизни Юры. Нередкий гость в этом городе я и сейчас.

Космонавты, как правило, люди честные, открытые, щедрые на проявления чувств. Когда и где ни встречался бы я с ними, вижу, каким уважением, какой любовью окружено в их среде имя Юры, память о нем. И сказывается это порой в самых вроде бы незначительных, неброских на первый взгляд деталях.

Вот лежат в витрине музея погоны майора. Обычные, ничем не примечательные знаки отличия летного офицера. А ведь это те самые погоны, что красовались на плечах брата, когда он шел по ярко-красной дорожке во Внуковском аэропорту. Те самые, холодок которых, припав к плечу мужа щекой, ощутила в тот день Валентина Ивановна. Те самые, на которые упали радостные слезы матери... Позже, получив очередное звание, Юра подарил эти погоны Алексею Леонову. А когда и Алексей Архипович стал подполковником, он, как эстафету, передал их Валерию Рождественскому — молодому тогда космонавту из военных моряков, кандидату на очередные полеты и очередные воинские звания.

Будучи командиром отряда космонавтов, Юра трогательно заботился о своих товарищах, его занимало буквально все: быт космонавтов, нравственная атмосфера в семье, успехи в учебе и технической подготовке. Но забота эта простиралась и дальше, выходя за рамки уставных требований, служебных обязанностей. Неистощимый на веселую, озорную выдумку человек, он многое делал для того, чтобы скрасить товарищам трудности в работе и подготовке к полетам. И сейчас в Звездном с улыбкой вспоминают праздник посвящения в космонавты... Было так. В отряд как раз прибыло пополнение — группа молодых авиаторов. Растерянные немного, ошеломленные тем, что приблизились к кругу стольких знаменитостей, но, в общем-то, славные молодые люди. Тут и осенило кого-то из «старичков», что сломать барьер отчужденности, сгладить неловкость в общении, пригасить застенчивость в ребятах поможет какая-нибудь веселая церемония. Вспомнили о бассейне. Позаимствовали в театре костюмы, бутафорский реквизит. Юре поручили роль морского царя Нептуна, царицу вызвался сыграть Николай Федорович, партработник, человек не то чтобы склонный к полноте — довольно-таки полный. Другие старички, то бишь космонавты первого набора, составили свиту морских владык, вырядясь один страшнее другого. «Молодых», предупредив, чтобы оделись соответственно, пригласили в бассейн, и — началась кутерьма! Свита схватила под руки одного из кандидатов в космонавты, подтащила к Нептуну, восседавшему на троне с трезубцем в руках.

— Поведай нам, отрок,— постукивая трезубцем, вопросил Нептун,— а каковы волосы у Вероники?

«Молодой» оказался сообразительным.

— У какой Вероники? — в свою очередь полюбопытствовал он.— Назовите фамилию, и я отвечу, какие волосы у этой Вероники.

Перехитрить старичков, однако, не удалось.

— Вероника — созвездие,— строго объяснил с высоты своего трона владыка морей.— Следовательно, волосы у Вероники — звездные. Знать сие надлежит твердо. Что будем делать с отроком, как накажем его? — обратился Нептун к свите.

— В воду, купать!

— Пусть с вышки прыгнет! — загремело в ответ.

Повелитель океанов торжественно поднял руку, указуя на вышку, и, подталкиваемый бутафорскими вилами царевых слуг, новичок покорно двинулся навстречу своей судьбе — прыгать с пятиметровой высоты. В тот день все молодые прошли крещение — никто не миновал купели: кого-то просто, под смех и шутки, раскачивали и швыряли в воду, кого-то приговаривали к прыжкам с вышки, к нырянию. Зато в отряде молодые космонавты сразу же стали своими людьми.

Внимателен был Юра не только к подчиненным по работе, к младшим товарищам: чуткость его, кажется, не знала границ. Вот еще одна деталь. Валентина Ивановна вспоминает: как-то — далеко не в первый раз — наведался к ним Сергей Павлович Королев. Играл с девочками, слушал музыку и признался вдруг, что хочет приобрести магнитофон.

— Ты, Юра,— сказал Сергей Павлович,— вижу, понимаешь толк в таких вещах. Посоветуй, что купить, какой марки? Надо, чтобы музыку не искажал...

Юра любил Королева, как может любить сын отца. И, желая сделать ему приятное, пообещал, что достанет редкостный, необыкновенный экземпляр магнитофона. Увы, не успел: Сергей Павлович внезапно умер. И Юра, потрясенный его неожиданной смертью, вспомнил, терзаясь, и свое не выполненное по случайности обещание.

— Ах как нехорошо получилось, как скверно,— переживал он.— Дал слово — и не сделал...

Дал слово — и не сделал!... Представляю, как это угнетало его, потому что жизненным правилом у брата было такое: коли обещал — умри, а сделай. Помню, однажды в пути забарахлила его машина. Юра поднял капот, принялся за ремонт. Подошли люди из городка. Космонавта узнали. Женщина, не очень уже молодая, измученная, стала рассказывать ему, как трудно растит она детей — одна, без мужа, а тут еще с жильем неувязка, не дают ей жилья, в конец очереди отодвинули. Юра внимательно выслушал женщину, записал ее имя и адрес. «Непременно разберусь»,— пообещал. Через какое-то время я спросил, чем закончилась история этой женщины. «Все в порядке,— ответил брат. — Правду она говорила: нашелся бюрократ — обидел ее с квартирой. Но сейчас она уже новоселье справила...» Он явно доволен был тем, что удалось разобраться в этой запутанной истории, что финал у нее благополучный. Я продолжал наседать: «А если бы тебя не одна женщина остановила на той дороге, если бы десять, сто. Ты со всеми стал бы разбираться?» Он, искренне удивленный, ответил вопросом на вопрос: «А как же иначе? Они, эти люди, избирали меня в Верховный Совет, верили как депутату. Не могу я их обмануть...»

Увлекающийся, неравнодушный к литературе и театру человек, Юра от души радовался, когда открывал в ком-либо из своих товарищей своеобразную «изюминку», талант. Любил Павла Поповича за веселость нрава, за мастерское умение рассказывать живо, с юмором. Поддерживал Алексея Леонова в его тяготении к живописи. И когда вышел в свет альбом рисунков Алексея Леонова и Андрея Соколова, Юра написал в предисловии: «Сейчас все больше художников пытаются отобразить в своих произведениях тему проникновения в космос человека. Но, пожалуй, мало кому из них удалось так близко подойти к космосу, как это сделали авторы публикуемых здесь рисунков. Секрет такой близости прост: автор части рисунков — космонавт Алексей Леонов, первый в мире человек, который вышел из космического корабля в открытый космос, сам стал на некоторое время спутником Земли. Его коллега — художник-фантаст Андрей Соколов, посвятивший свое творчество «изображению космоса»... Необыкновенные пейзажи, увиденные космонавтами и переданные в рисунках А. Леонова, имеют не только познавательное, научное или эстетическое, но и глубокое философское значение. Они показывают, как необычайно многообразна и ярка природа, как расширяются наши представления о Вселенной по мере проникновения в космос человека. В альбоме реальность и фантазия идут вместе. Без фантазии немыслимо движение вперед. И в рисунках молодого художника Андрея Соколова фантазия как бы не отрывается от реальности...»

Теплым напутствием предварил Юра и цикл сонетов на тему о человеке и космосе, созданный известным украинским писателем Леонидом Вышеславским.

«Дорога в космос открыта Гагариным»,— сказал весной 1961 года Сергей Павлович Королев. Сказал, вкладывая в эти слова, по всей вероятности, свой, особый смысл, потому что всем нам хорошо известно, сколько великих умов открывали эту дорогу. Кибальчич, Циолковский, Цандер, Королев!.. Да разве назовешь всех? Но вот то, что Юра первым из землян преодолел притяжение планеты — это факт неоспоримый.

Потом по этой дороге, торя ее, расширяя, уверенно пошли другие космонавты.

В этой главе мне и хочется рассказать о том, как складывались отношения Юры с товарищами, как строилась его жизнь в Звездном — и на работе, и во внерабочее время. Рассказать в той мере, в коей дают мне на это право собственные мои наблюдения...

 

Мужество

Самолет обретал крылья в конце прошлого — начале нынешнего столетия. Слабые они в ту пору были, ненадежные, и большое требовалось мужество от летчиков, чтобы поднимать в воздух те самолеты. Имена первопроходцев неба запомнились нам, как запоминаются стихи из детских лет. Овеянные неизбывной славой имена: Нестеров, Арце-улов, Уточкин, Российский, Чухновский... Чтобы водить современные самолеты, отвага и хладнокровие требуются не меньшие, а познания — гораздо больше, нежели те, которыми могли похвастать деды: на голом энтузиазме тяжелую машину от бетонки не оторвешь. Но может ли кто сегодня с такой же уверенностью назвать несколько имен выдающихся летчиков — наших с вами современников? Навряд... Что прежде было уделом одиночек — и тяготы профессии, и людское признание — ныне поделено между тысячами. Профессия авиатора стала массовой, широко доступной, и растаял, сошел на нет ореол романтичности вокруг нее. Это не значит, конечно, что летчик-виртуоз, мастер не будет выделяться среди остальных. Талант рано или поздно заявит о себе — такова логика жизни.

Видимо, и в те, может быть, не столь уже и отдаленные времена, когда обитатели нашей планеты станут «летать в космос по профсоюзным путевкам», профессия космонавта утратит свою притягательную загадочность. Это, думается, неизбежно. Всего лишь два десятилетия минуло с момента запуска первого искусственного спутника Земли, а число землян, побывавших в заоблачных сферах, превысило цифру восемьдесят. И вряд ли даже самый любознательный школьник, из тех, что спит и во сне себя видит в скафандре и гермошлеме, в состоянии назвать поименно все эти восемь десятков героев. Но, как имена самых первых из первых летчиков, врезаны в нашу память имена космонавтов первого набора.

Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Терешкова, Быковский, Комаров, Беляев, Леонов...

Здесь мне хочется рассказать об одном из добрых товарищей брата — о Павле Беляеве. Не знаю почему, но уже не первый год не дает мне покоя такое ощущение души, что о мужестве, о самообладании и выдержке этого человека не все еще сказано в нашей космической литературе. Что где-то и как-то, непонятным образом, но оказался он в тени.

Подобно Владимиру Комарову, тогда, в год образования отряда, Беляев выделялся из круга молодых и веселых лейтенантов и возрастом, и званием: и лет побольше, и чин повыше. По заслугам: за плечами у Павла Ивановича остались многолетняя служба в авиации Тихоокеанского флота, с отличием законченная Военно-воздушная академия...

Не припомню такого случая, чтобы Юра во время наших встреч назвал мне фамилию космонавта, еще не летавшего. Но зато после того, как его товарищ возвращался из космоса, брат рассказывал о нем много и охотно. А рассказать ему было что! Всех, кто выходил на орбиту вслед за ним, провожал он на космодроме, разве только Германа Титова не смог: гостил на Кубе... И не только провожал своих друзей Юра — готовил их к полету, делясь своим опытом первооткрывателя. И поддерживал с ними связь с Земли... Вспоминая, например, о том, как осваивали программу предстоящего полета на «Востоке-3» и «Востоке-4» в 1962 году Андриян Николаев и Павел Попович, Юра говорил с улыбкой:

— Андриян вообще-то из молчунов, слова не выжмешь, а тут одолел вопросами. И меня и Германа. Таким дотошным оказался. С ним трудней, чем на иной заграничной пресс-конференции, оказалось.

Имена Павла Беляева и Алексея Леонова люди услышали в марте 1965 года во время полета «Восхода-2». Беляев пилотировал корабль, Леонов — первым в мире! — совершил выход в открытый космос.

Годы подготовки к полету, однообразие тренировок, число которых выражается многозначной цифрой, бесконечность ожидания — все это само по себе подвиг. Подвиг, если жизнь и работа складываются нормально. А Беляеву не повезло на самом старте: во время тренировки, приземляясь с парашютом, сломал ногу. Перелом был сложным, двусторонним. И случилось это за недели до полета Юры. Космонавтов, повторю, в то время было немного, каждый на счету, а тут попал в беду один из самых подготовленных.

Товарищи навещали Павла Ивановича в госпитале, приносили фрукты, книги, утешали, обнадеживали. Больше, чем от физической боли, страдал Беляев от непоправимости случившегося.

— Не хотел бы выбывать из строя — признался он однажды Юре.

Врачи готовили Беляева к сложной операции, предупреждали, что летать после этого он уже не будет. И тут сам Павел Иванович проявил упорство: настоял на другом методе лечения.

— Под нагрузкой,— предложили медики.— Сломанные кости, есть шансы, срастутся, но это долго и мучительно больно.

— Пусть долго и больно, лишь бы летать,— ответил Беляев. За словом «летать» видел он и свое будущее космонавта — будущее, о котором пока не догадывались и врачи.

Он выдержал все: месяцы лежания на госпитальной койке, невыносимые страдания, долгое одиночество в ночи, когда палата пуста, а тебя терзает бессонница... Выдержал — и вернулся в отряд.

Ему и было доверено командовать экипажем «Восхода-2», пилотировать корабль, из отсека которого — в миры Вселенной, в пропасть, в ничто — бесстрашно шагнул Алексей Леонов. Шагнул на высоте пятисот и скорости двадцать восемь тысяч километров в час. Двенадцать упоительных минут плавания в открытом космосе. Двенадцать минут наедине с клубящейся пустотой, с вакуумом. Леонов вышел из кабины корабля над Черным морем, а вернулся в кабину над Сахалином, то есть за безумно короткое время преодолел из края в край все пространства нашей необъятной Родины.

«Восход-2» приземлился 19 марта в двенадцать часов две минуты в районе города Перми.

Планета ликовала: человек смог, покинув корабль, пребывать в необозримых пространствах Вселенной, смог вернуться в свой небесный дом. Следовательно, не так-то уж страшны эти бездонные глубины, следовательно, в будущем можно будет обжить их, сделать полезными Земле.

За бурей восторгов, за взрывом ликования мало кто придал значение лаконичным строкам из сообщения ТАСС: «Посадка произведена командиром корабля полковником Беляевым с использованием ручного управления».

А за строчками этими скрывалась полная драматизма картина.

«Восход-2» завершил программу полета, когда отказала система ориентации корабля, что, в свою очередь, вывело из строя систему автоматического спуска.

На связи с «Восходом» был Юра.

— Готовьтесь ко второму варианту посадки. Как учили,— не растерялся он, передал команду Беляеву.— Сейчас государственная комиссия передаст, на каком витке начать посадку.

«Второй вариант» и был вариантом ручного управления.

На радиосвязь с «Восходом» вышел Сергей Павлович Королев. Сказал несколько ободряющих слов космонавтам и разрешил посадку на ручном управлении. Все, кто был на командном пункте, замерли в ожидании: столько раз отрабатывалась на тренажерах система ручного управления, но — только на тренажерах... В космосе такая заминка — впервые. Сейчас вся надежда — на умение Беляева, на крепость его нервов.

И Беляев показал самое высокое мастерство: на девятнадцатом витке вручную сориентировал корабль и посадил его. Полет закончился благополучно.

Завидное мужество проявил Павел Иванович — и тогда, после неудачного прыжка с парашютом, и в космосе. Мне приходилось слышать порой наивные, а иногда и далеко не безобидные суждения, вроде таких: «Космонавту что? Сел и полетел, автоматика работает. Вернулся на твердую почву — тут тебе слава, ордена, внимание всеобщее...»

Пусть те, кто, быть может, верит, еще в эти россказни, попробуют поставить себя на место Павла Ивановича Беляева, прожить такую жизнь, какую прожил он...

 

Позывной «Чайка»

Сперва Юрию Алексеевичу, а вскоре и Герману Степановичу, едва появлялись они на народе, все чаще задавали один и тот же вопрос: «А полетит ли в космос женщина?» Спрашивали об этом не только мечтательные школьницы и экзальтированные пенсионерки... К тому времени в космосе произошло много важных событий: первый спутник — советский, первый человек в космосе — советский, первый многочасовой полет на «Востоке-2» опять же русским парнем совершен. Потому, наверно, и зрело такое — коллективное, что ли,— желание, чтобы и первой женщиной — командиром звездного корабля стала наша соотечественница.

Дыма без огня не бывает. Энтузиасты мечтали — ученые думали. И их воображение занимало воздействие космической среды на женский организм.

Весной 1962 года в Звездный прибыла группа девушек — кандидатов в космонавты.

Времени для занятий отводилось им в обрез: девчат уже на следующее по прибытии утро отправили в классы, в залы для тренировок. К их чести, занимались девушки с таким прилежанием, что по теории вскоре мало в чем уступали мужчинам. А осваивать управление кораблем на тренажерах помогало им то обстоятельство, что все они были спортсменками, совершили не по одному десятку парашютных прыжков.

Упорство и прилежание девчат были объяснимы: им так хотелось слетать в космос. Но и среди самых талантливых учениц особой настойчивостью отличалась ярославская ткачиха Валентина Терешкова.

Ее работоспособность — в классе, на тренажерах, на спортплощадке — не укрылась от Юры. Понравилось и ее жадное внимание к лекциям преподавателей, к его и Германа рассказам о космосе. И когда однажды зашла речь о том, кому из девчат в первую очередь можно будет доверить штурвал звездного корабля, Юра сказал главному конструктору:

— Пожалуй, лучше всех подготовлена к полету «Чайка».

— Какая «Чайка»? — удивился Королев.

— Валя Терешкова,— рассмеялся Юра.— Так мы с ребятами ее прозвали.

— А почему именно «Чайка»?

Не знаю... Может, потому, что с Волги она, а там чаек много... Красивая птица...

Сергей Павлович, подумав немного, согласился:

— А что — позывной подходящий. «Чайка»! Надо подумать.

11 августа 1962 года в небо поднялся «Восток-3», ведомый Андрианом Николаевым. Сутками позже на орбиту вышел «Восток-4» с Павлом Поповичем на борту. «Правда» на первой полосе опубликовала статью, подписанную Юрой: командир отряда космонавтов подробно рассказывал о своих товарищах, чьи имена только услышал мир, писал о том, как велико значение первого группового полета в космосе.

Минули месяцы, и на орбиты, проложенные Николаевым и Поповичем, вышел второй групповой десант космических кораблей. Вывели их пятый и шестой «Востоки» — Валерий Быковский и Валентина Терешкова. И снова мир потрясен: женщина в космосе! «Впервые в истории человечества!», «У советских небесных братьев появилась звездная сестра», «Восток-6» ведет женщина — первая на земле женщина-космонавт» — такими и подобными им заголовками пестрят страницы зарубежных газет. «Женщина в космосе — где это слыхано, где это видано? Раньше у нас, в Германии, да и в других странах считали, что женщины умеют только рожать и воспитывать детей»,— на страницах газеты «Известия» делится своими мыслями знаменитая немецкая писательница Анна Зегерс. «Женщина в космосе! Какая ошеломляющая новость! — вторит ей Эжени Коттон, популярная деятельница международного женского движения. И добавляет: — ...Я бы тоже хотела полететь в космос от радости... Беспримерный подвиг Валентины Терешковой является венцом всех достижений наших замечательных советских подруг».

И снова в газетах появляется статья Юры «Девушка из нашего отряда», организованная и распространенная АПН. Первый космонавт писал о Терешковой:

«Я знаю эту чудесную девушку немногим более года, но мне кажется, что мы знакомы с детства. Она... могла быть моей соученицей в ФЗУ, сидеть рядом на скамье в индустриальном техникуме, потому что она — наша современница. Когда Валя пришла к нам, мы все ее очень полюбили: не только летчики, инструкторы, но и наши жены. Она вошла в нашу жизнь, как входят в родную семью,— просто, без рисовки, с твердым желанием усвоить уже сложившиеся традиции и, если удастся, внести нечто новое, свое...

Внимательная и упорная, она не скрывала своего огорчения при неудачах, но не поддавалась настроению...

Космонавт — это не только смелость, на одной удаче далеко не уедешь. Космонавт — это знание, умение. Я много наблюдал за ней на занятиях в классе... Ей трудно было постичь ракетную технику, изучить схемы и оборудование корабля. Но она упорно трудилась, много отдала учебе личного времени, занимаясь по вечерам. Не стеснялась обо всем спрашивать у преподавателей, у космонавтов, уже летавших и еще не летавших...»

Угас день 16 июля 1963 года — день запуска «Востока-6», наступило утро семнадцатого. И этот день сошел на нет, а «Восток-6» все так же плыл над Землей, и в эфире время от времени звучало: «Я — «Чайка»! Самочувствие отличное, системы корабля работают нормально...»

Звучал позывной, подаренный Валентине Владимировне Юрой.

 

Букет гвоздик

В апреле шестьдесят седьмого Юра с Валей и дочками приехали в Рязань. Брат сам был за рулем «Волги», немного заблудился: вместо улицы Ломоносова попал на улицу своего имени — Гагарина. Там спросил дорогу у милиционеров, и, хотя был в цивильном и глаза упрятаны за светозащитными очками, милиционеры узнали его. Сразу же с кем-то связались, к моему дому Юра подъехал, сопровождаемый эскортом милицейских машин, и через порог первым переступил опять же не он — милиционер. Я как раз сидел обедал.

— Желаете видеть брата? — строго спросил милиционер.

— Какого? — не понял я, выскакивая из-за стола. А Юра уже стоит за спиной у блюстителя порядка, смеется громко:

— Что, Валентин Алексеевич, напугали мы тебя? Признайся, не ждал...

И, проходя в комнату, предупредил:

— Вырвался вот ненадолго, примешь? На день, от силы — на два. Работы — непочатый край...

Слова эти несказанно огорчили и меня, и жену, и дочерей, которые очень любили своего дядьку. Я понимал, что уговаривать бесполезно, но все же невесело пошутил...

— Работа не волк...

Знаю, знаю: в лес не убежит,— весело перебил меня Юра.— Оправдание для тунеядцев, для лодырей.— И, сразу став серьезным, сказал:— Намечается у нас вскорости одно дело, я должен быть там, на месте. Ну, а пока я здесь — давай прикинем, как поплотнее, с толком прожить эти дни.

О приездах Юры в Рязань мне предстоит рассказать отдельно. Тут оговорюсь только, что прогостил он в нашем доме недолго, к тому же из Москвы поторопили его с возвращением, и уезжал он, запомнилось, серьезным, озабоченным. Спешил навстречу тому «делу», о котором обмолвился в первые минуты нашей встречи.

Как стало ясно чуть позже, он имел в виду полет Владимира Комарова на «Союзе-1».

Нужно сказать, что Сергей Павлович Королев, отличаясь постоянной ровностью в отношении ко всем космонавтам, не жалуя, во всяком случае внешне, кого-либо из них особой любовью, питал явные симпатии к Владимиру Михайловичу Комарову. Не берусь судить досконально почему, но некоторые свойства характера космонавта позволяют найти ответ на этот вопрос. Комаров — военный летчик, инженер с академическим образованием — был опытнее, старше большинства своих товарищей по отряду, отличался ровностью натуры, пытливым, аналитическим складом ума. Главный конструктор неоднократно вслух высказывал мысль о том, что если на первом этапе освоения Вселенной корабли в небо могут поднимать космонавты из числа вчерашних летчиков-истребителей, то в недалеком будущем космические полеты станут делом ученых. Потому-то Сергей Павлович так настойчиво рекомендовал Юре и его товарищу учебу в академии. Потому и ценил и отличал Комарова, видя в нем талантливого инженера, человека с явными задатками ученого.

Примечательно: еще до того как подняться Юре на «Востоке», главный конструктор предупредил Комарова, что на него будет возложена особая, и очень серьезная, миссия в освоении космоса.

Брат тоже не просто уважал — любил Владимира Михайловича. «Какой красивый человек,— восхищался он.— Ему все к лицу: рабочий комбинезон, шлем летчика, скафандр космонавта...» Они дружили, хотя и не были ровесниками: оба рожденные в марте, но с разницей в семь лет... Случалось, что Юра, став слушателем Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского, забегал по вечерам к Комарову: «Беда, Володя: задачку тут нам подкинули — никак не разгрызу...»— «Давай попробуем,— спешил на помощь Комаров.— Знаешь небось: ум хорошо, а два лучше... »

В октябре 1964 года Владимиру Комарову вместе с ученым Константином Феоктистовым и врачом Борисом Егоровым и довелось осуществить ту серьезную миссию, о которой задолго до того говорил главный конструктор: двенадцатого числа они подняли в суточный испытательный полет «Восход». Это был совершенно новый космический корабль, во многом отличный от своего предшественника «Востока»: трехместный, с массой сложных приборов на борту, с резервной тормозной двигательной установкой, способный к мягкой посадке на Землю. То есть корабль обладал многими качествами, о которых можно было сказать так: подобное достигнуто впервые. Впервые, кстати говоря, команда работала в нем без скафандров. Впервые космонавты не испытали огромной перегрузки при взлете, и это позже объяснили тем, что для каждого члена экипажа рабочие кресла были отлиты строго по форме тела.

В течение суток, пока «Восход» был на орбите, Юра не покинул пункта управления даже для того, чтобы освежиться коротким сном. Он поддерживал постоянную связь с Комаровым, радовался тому, что «Восход» послушен не только автоматическому, но и ручному управлению: Владимир Михайлович ориентировал корабль по Земле, по Солнцу, по звездам — все получалось отлично.

Позже, когда космонавты вернулись в Звездный, Юра жадно расспрашивал Комарова именно об этом — о переходе с автоматического на ручное управление. Его занимала каждая мелочь, даже, казалось бы, самая несущественная, потому что он и сам собирался в новые полеты и постоянно готовил себя к этому — и в теории, и физически. Да, тут я о мелочах... «В космосе мелочей не бывает,— приходилось слышать от брата, и не единожды слышать.— Никаких: существенных или несущественных. Космос — дело серьезное».

Небесное путешествие «Восхода» с тремя исследователями на борту и для привыкших к сенсациям специалистов оказалось явлением незаурядным. Известный американский астронавт Скотт Карпентер сделал следующее заявление в печати: «Я не был бы слишком поражен, если бы два человека были посланы наверх, но три — да! Это великий подвиг. Русские, кажется, всегда делают то, чего мы не ожидаем». Академия наук Соединенных Штатов Америки подчеркнула в поздравительной телеграмме, что успешный запуск космического корабля с тремя членами экипажа является новой эрой в исследовании космоса.

Пятью месяцами позже именно на «Восходе» с порядковым номером 2 и совершили свой беспримерный полет Павел Беляев и Алексей Леонов, полет, увенчавшийся выходом человека в открытый космос.

...И вот апрель 1967 года — теплый, солнечный. Это было время, когда расцвета достигли не только пилотируемые человеком корабли, но и мощные станции, летящие в заоблачных высотах по заданной программе. В феврале 1966 года на Луне, в районе Океана Бурь, опустилась автоматическая станция «Луна-9». И мы, живущие на Земле, впервые увидели панорамные снимки с поверхности вечного спутника нашей планеты. В апреле искусственным спутником Луны становится автоматическая станция «Луна-10», чуть позже выходят на ее орбиту «Луна-11» и «Луна-12». В декабре мягкую посадку на Селене совершает «Луна-13». Целый каскад сложнейших аппаратов, подчиненных воле человека!... В том же году станции «Венера-2» и «Венера-3» достигают пределов одноименной планеты, помогая приоткрыть завесу тайны над этим загадочным, издавна волнующим воображение человека небесным телом.

Увы, радость побед в космосе омрачалась тяжестью потерь: в январе 1966 года не стало Сергея Павловича Королева. Однако дело, начатое им, продолжалось. Свидетельством тому был «Союз-1» — сверкающий солнцем на стапелях корабль совершенно новой конструкции.

Испытать его и предстояло полковнику инженеру Владимиру Михайловичу Комарову, опытнейшему из опытных.

И снова Юра находился на пункте управления, и снова разговаривал со своим товарищем. Владимир Михайлович докладывал с орбиты, что корабль ведет себя превосходно, системы управления — автоматическая и ручная — работают безотказно.

На девятнадцатом витке, выполняя команду с Земли, Комаров включил тормозную установку. И вскоре связь с ним оборвалась... Космонавт погиб почти у самой земли: отказала парашютная система.

...Бывают люди, которых невозможно не любить. Именно к таким относился Владимир Комаров: его запомнили, его окружили всенародной любовью еще в те часы, когда находился на орбите «Восход». Гибель Владимира Михайловича оплакивала вся страна.

Юра стоял возле урны с прахом героя, в кругу своих товарищей-космонавтов, и никто из них не скрывал слез. Что вспоминалось в эти минуты Юре? Может, долгие часы предполетной подготовки, занятия в классах и на тренажерах. А может, короткий разговор перед последним взлетом Комарова. «Знаешь, почему нас в космосе так тянет на Землю?»— спросил Владимир. Михайлович. «Почему?» — «Дети... Наши дети ждут нас на Земле...»

Многим, наверно, запомнилось, как к скорбной урне подошла немолодая женщина с букетом алых гвоздик. Это была вдова Валерия Павловича Чкалова — Ольга Эразмовна...

А жизнь продолжалась. Полет Комарова на «Союзе», оплаченный так дорого, не прошел бесследно. Именно на «Союзе» были совершены многосуточные путешествия в космосе. Именно «Союз-19», один из серии, ведомый Алексеем Леоновым и Валерием Кубасовым, совершил в июле 1975 года стыковку с «Аполлоном», экипаж которого составляли Томас Стаффорд, Вэнс Бранд и Дональд Слейтон...

* * *

Заключая эту главу, хочу напомнить, что и в должности командира отряда Юра, наравне с другими космонавтами, посещал классы и занимался на тренажерах: сам учился по обязательной для всех программе и других учил. В эти же годы был он слушателем академии и с отличием защитил диплом: было это 18 февраля 1968 года, в канун 50-летия Советских Вооруженных Сил, и Юра очень рад был тому, что совпали два праздника — День Советской Армии и его личный... Вел он и большую общественную работу. То есть, если хотите, трудился — на твердой земле — с космическими перегрузками.

И, сверх всяких норм, находил время для литературы, не только для чтения — для писания книг тоже.

 

«Очень о всех соскучился…»

Глубокой ночью пробудил меня длинный телефонный звонок. Снял трубку с аппарата.

— Междугородная,— предупредили со станции.— Вас вызывает...

И вслед за тем в трубку ворвался такой знакомый, звонкий голос. Юра!

— Валентин,— звал он,— я только что из дальних далей возвернулся. Ты извини за поздний звонок, но очень я о вас всех соскучился и хочу видеть. По такому случаю объявляю сбор ближайших родственников у себя на дому. Тебе звоню вот, сейчас дам знать и Зое с Борисом. И чтобы никаких отказов, отговорок, а то знаю я вас — тяжелы на подъем стали... Как, принимаешь?

— С чего такая спешка? — запротестовал я.— С нашими желаниями и возможностями ты должен считаться, а?

— Желания у нас одинаковые: увидеть друг друга, а я, повторяю, очень по вас соскучился. Серьезная причина, как мыслишь? — Голос брата, просящий и требовательный одновременно, переполнял трубку, будто бы не дистанция в две с лишним сотни километров разделяла нас, а тонкая фанерная перегородка.— Опять же, мой день рождения вовремя не отпраздновали — так давай задним числом отметим. А если на работе препятствия возникнут — что хочешь делай, изобретай: убеждай, отпрашивайся, возьми отпуск за свой счет, наконец.

И Машу с племянницами не забудь привезти... Ну?

— Сдаюсь,— уступил я его напору.— В Гжатск звонить не надо, пусть себе спят спокойно. Наши и заводские интересы совпадают: завтра я еду туда в командировку. А оттуда — к тебе. Жди! Всех, кого смогу, прихвачу, разумеется...

Маша не смогла подмениться на работе, и у дочерей в школе заканчивалась третья четверть, так что ехать досталось мне одному. Утром 23 марта были мы с Борисом в квартире Юры в Звездном. Вместе с нами приехал наш племянник Юра — сын Зои и Дмитрия.

Оказалось, что Валентины Ивановны тоже нет: приболела, лежит в больнице, а за девочками присматривает ее сестра Мария.

Юра, донельзя обрадованный тем, что его затея с нашим приездом хоть в какой-то степени удалась, долго извинялся, что день у него все-таки будет занят: предстоят важные встречи, серьезные разговоры, по этой причине на какое то время он вынужден оставить нас.

— А вы, ребятки, не смущайтесь,— с извинительной и доброй улыбкой приговаривал он.— Плохо, конечно, что Вали дома нет — занять вас некому... Так вы сами! Походите по городку, посмотрите, как растем, строимся мы. Обидеть вас никто не обидит — люди здесь добрые, да и знакомых у вас много. Поесть-попить захотите — все найдете на кухне и в холодильнике. Распорядитесь, как пожелаете. А уж вечером мы отпразднуем нашу встречу. Идет? Тогда до вечера!

Уехал Юра.

Позже мы узнали, что в этот день навещал он по своим делам различные учреждения, разговаривал со многими людьми, а затем заехал в больницу и «похитил» из палаты жену. Разумеется, «кража» была совершена не без ведома главного врача.

— Чуткий и отзывчивый оказался человек,— шутил брат, переступая порог квартиры.— Разрешил Валентине самоволку на двое суток.

Так где ты все-таки пропадал? — полюбопытствовал я.

— Когда — сейчас? Катал Валентину по Белокаменной. Весна, воздух пьяный, люди идут, идут — туда, сюда. Много людей...

— Ты не понял меня. Где ты пропадал почти целый месяц? Опять тайна?

— Почему же? Был на космодроме и жил там. Спутники запускали. В газетах сообщалось об этом... Да что мы все о работе, о делах? Давайте к столу, братцы. Ближе, тесней! Валя, где ты шампанское прячешь?

Взял за локти племянника, легонько подтолкнул к столу.

— Что-то ты робеешь, тезка. Смелей надо, смелей. Александр Васильевич Суворов говаривал, что смелость города берет. А ты, слышал, в училище собираешься, погоны примерить хочешь.

Племянник зарделся:

— Собираюсь.

— Так вот, помни о Суворове.

Шумным, беспорядочно веселым — с шутками, со смехом, с песнями — получилось у нас то застолье. Первый тост предложил было Юра за встречу, а мы настояли на другом — за именинника: четырнадцать дней тому назад там, на космодроме, исполнилось ему тридцать четыре года. Валентина Ивановна подарила мужу великолепное охотничье ружье — тульское, автоматическое.

— Скоро опробуем,— пообещал Юра, расцеловав жену. Глаза его сияли радостью и счастьем.

 

«Приеду охотиться…»

Они с какой-то резкой отчетливостью отложились в памяти, те двое суток, что провели мы тогда в Звездном. Наполненные праздничной суетой, приподнятостью, они все же не были выходными, праздными днями в жизни Юры: то и дело приходили по делам работы люди, чаще, чем следовало бы, напоминал о себе телефон.

— Куда ж тут денешься? — разводил руками брат и спешил на звонок: у двери ли, по телефону ли.

Внезапно группой нагрянули журналисты из «Огонька». С сотрудниками этого журнала дружба у Юры была давняя, принял он их сердечно. Впрочем, принимать по-другому и не умел... За разговором, за воспоминаниями о том, как сам слетал в космос, как летали в космос товарищи, заметил вдруг, что фотокорреспондент «Огонька» настраивает объектив, прицеливаясь снять его.

— Э нет, так дело не пойдет,— запротестовал Юра.— Расходовать пленку положено с толком. У меня в гостях братья, племянник, сестра жены. Когда-то еще соберемся так, все вместе? Давайте-ка лучше сообща и увековечимся.

И сам, отставив стул, принялся энергично рассаживать нас, то и дело справляясь у фотокорреспондента:

— Так удобно будет? Все в кадр войдут?

Из гостиной перекочевали на балкон — там тоже фотографировались, а потом долго стояли, любуясь деревьями в недалеком лесу, вдыхали запахи талого снега.

— Люблю весну,— сказал Юра.— Дружная она в этом году, напористая...

Снова вернулись в гостиную, и Юра затеял профессиональный разговор с фотокорреспондентом о достоинствах аппаратов, линз, объективов. Показал какую-то диковинную машинку заморского производства. «Великолепная камера, Юрий Алексеевич,— похвалил фотокорреспондент.— Сказочные снимки делает. В умелых руках ей цены нет!» — «Рад бы вам подарить, да нельзя — самому подарили,— пошутил Юра.— В Японии дело было. В отпуск поеду — с собой возьму, обновить чтобы...»

Ближе к вечеру снова прозвенел звонок у двери — как-то на особинку прозвенел, с веселой залихватской удалью.

— Чую, Архипыч идет,— определил Юра, и определил безошибочно: на пороге, одетый в спортивный костюм, с непонятным свертком в руках, возник Алексей Архипович Леонов. А непонятный сверток в его руках оказался чехлом к тому самому ружью, которым по случаю дня рождения осчастливила мужа Валентина Ивановна. В чехле, при детальном разглядывании, какой-то изъян обнаружился, и Леонов, мастер на всякого рода поделки, взялся его устранить, а теперь вот принес свою работу.

Одевали ружье в чехол — за этим занятием брата и Алексея Архиповича снова взял в объектив фотокорреспондент. А разговор со сравнительных характеристик «Востока», «Восхода» и «Союза» перекинулся — и это понятно: вон как весна за окном играет! — на темы охотничьи.

— В Клепики поедем, Алексей,— предложил Юра.— Заглянем к Валентину в Рязань, обяжем его пристать к нам — и в Клепики!

— Но мы же на лодке собирались, вниз по Волге,— возразил Леонов.

— В Клепики!.. Знаешь, что за край: леса, озера... Жемчужина, диво дивное!

Я знал, что в Клепиковском районе нашей области космонавты уже не единожды охотились и рыбачили, знал, что и Юра приезжал с ними, и обрадовался: значит, вскоре снова свидимся.

— Вам жить веселее,— не без грусти пошутил Борис.— А я вон-он где буду, в стороне...

Юра положил руку на плечо ему:

— Тебя, брат, телеграммой вызовем. Слово!

Леонов не хотел уступить.

— Юра, у нас же уговор был: сорок пять суток на лодке.

— Хорошо,— согласился Юра.— Две недели жертвуем Рязани, месяц — Волге-машутке. Идет?..

Двадцать четвертое марта было воскресным днем. Во время обеда Юра признался:

— Кончаются праздники, братцы. И Валю я должен сегодня в больницу вернуть, и сам с утра на работу выхожу. Мне тут полетать немного предстоит, на пару с инструктором. А вы вот что: поживите-ка еще. Освоились, не чужие. Я вас по вечерам навещать буду, а то говорили, вспоминали, а не все еще вспомнили. Эх, жаль, отец с мамой не приехали...

— Я, Юра, сегодня уезжаю, мне тоже с утра на работу,— сказал я.— А почему ты с инструктором летаешь?

Он нахмурился:

— Программой предусмотрено. И, если честно, с этими разъездами-путешествиями порастерял малость навыки. В авиации как в балете: работают ежедневно. Но инструктор у меня, ребята...— Тут он снова оживился.— С ним не захочешь, а полетишь. Из штурмовиков, Владимир Сергеевич Серегин. Героя в войну получил!

Кивком показал на потолок. Или выше?..

— Надеюсь, что скоро опять...

Не договорил, но и так понятно: собирается в новый космический полет.

Потом он проводил меня на станцию. Ждали электричку на платформе, и я напомнил о сказанном накануне:

— Так приедешь охотиться?

— Не только охотиться... Мне после этих тренировочных полетов отпуск обещают, так я погостить к тебе приеду. Дней на десять — двенадцать. Примешь?

— Юрка!..

— Ладно-ладно... Это вот тебе в залог. И на память.

Он снял с запястья часы, вложил в мою руку.

— Носи на здоровье.

— Погоди, а ты как же?

— У меня есть. Мне Морис Торез знаешь какие подарил? С годовым заводом,— по-мальчишески похвастался Юра. И слегка смутился: — Да ведь я тебе их показывал.

— Показывал.

Подошел электропоезд, и мы обнялись с поспешностью, и я вскочил в вагон. Двери захлопнулись, отрезая нас друг от друга. Прижавшись лицом к стеклу, я видел, как Юра шел по перрону и прощально махал рукой.

Его часы и сейчас лежат на столе в моей комнате. Время от времени я завожу их и долго наблюдаю за бегом стрелок по циферблату. И тотчас память рисует мне Юру на перроне станции с поднятой в прощальном взмахе рукой...

 

Во вторник, 26 марта…

Вечером в воскресенье он отвез жену в больницу. В понедельник навестил ее в палате, затем встречался с учеными и конструкторами — разговор шел о будущем космических кораблей, вечером выступал перед работниками Московского горкома партии. Утром во вторник Юра снова заехал к жене. Валя как раз приняла процедуры и вышла в садик.

— Как девочки? — спросила Валя.

— В норме. Здоровы, веселы, с теткой не ссорятся.

Валю его визит приятно удивил. Накануне по дороге в больницу Юра говорил, что будет очень занят: предполетная подготовка, другие дела...

— Где ты время выкроил — заглянуть ко мне? Грозился стороной проехать...

Он улыбнулся:

— Выкроил. Урезал на несколько минут важную встречу... Между прочим,— вспомнил,— вчера гранки подписал.

Он имел в виду гранки книги «Психология и космос», написанной в соавторстве с В. Лебедевым и подготовленной к печати в «Молодой гвардии». Редактор в телефонном разговоре вызвался доставить гранки в Звездный, но Юра запротестовал: зачем утруждать кого-то, ему на машине легче будет заскочить, дела-то — на считанные минуты...

Посмотрел на часы, поднялся.

— Поеду. Теперь завтра заглянуть постараюсь...

...Однажды на пресс-конференции один иностранный журналист спросил брата:

— Не устали ли вы, Гагарин, от той известности, которую получило ваше имя после 12 апреля 1961 года? Теперь, наверное, вам обеспечен отдых до конца жизни...

Я вспомнил этот эпизод в связи с тем, что подхожу к самым трагическим страницам своего повествования. Как-то и от одного из соотечественников довелось услышать: зачем-де рвался Юрий Алексеевич в небо? Отдыхал бы себе, пожинал лавры...

Что тут можно ответить? Пожалуй, Юра сам с исчерпывающей полнотой объяснил свою неуемную жажду к работе, свой постоянный порыв в небо, в полет.

— Отдыхать? — возразил он тому иностранному журналисту.— У нас в Советском Союзе все трудятся, и больше всего самые известные люди. Герои Советского Союза и Герои Социалистического Труда — а их тысячи — стараются работать как можно лучше, увлекая других своим личным примером...

 

Чёрная весть

Мне из дому на работу не так-то уж и далеко: перехожу полотно железной дороги, а за ним асфальт городской улицы начинается. В среду, 27 марта 1968 года, улицы Рязани, по крайней мере главные, были чисты и сухи: весна и лопаты дворников оттеснили снег на обочины — за решетки оград, за проволоку декоративного кустарника, в скверы. Котлованы, вырытые под фундаменты новых домов, были полны вязкой, дегтяной грязи.

Вот и проходная радиозавода. Привычно достаю пропуск, затем иду по длинному и гулкому коридору и оказываюсь в цехе, на своем участке. И люди, которые окликают меня, приветственно машут руками, и ряды станков и оборудование, на котором мне предстоит работать,— все знакомо до мелочей, до деталей: что там ни говори, а — с момента переезда из Гжатска в Рязань — пять годиков уже здесь отработано.

«Почему вы не остались в Гжатске, а переехали в Рязань?» — спросили меня в одной школе, во время выступления перед пионерами. Что тут ответить? Причин для переезда было много. Работать шофером я уже не мог — начали подводить зрение и слух, и надо было приобретать какую-то новую специальность. Тут земляк один, с послевоенных лет обретающийся в Рязани, письмо прислал: хвалил город, особо подчеркивал, как быстро поднимается в нем промышленность, как много в нем техникумов и вузов. Подумали мы с женой, поразмышляли: в Гжатске, кроме маломощного «Динамика», заводов в ту пору не было, а «Динамик» в кадрах не нуждался. И дочери подрастают — поди, в институты захотят. «Что ж, поедем в Рязань»,— сказала Маша. Так в шестьдесят втором и состоялось наше переселение. Гжатск оставляли не без грусти, но и Рязань сразу всем по душе пришлась...

Операции, которые освоил я на радиозаводе, не из простых: делаю лампы для хитроумных машин. Вот она, красавица, у меня в руках — пока еще заготовка, полуфабрикат, и моя задача — довести ее, как говорят у нас в цехе, до ума, вдохнуть в нее жизнь.

Каплями стекает металл с лезвия электрического паяльника, искрятся, посверкивают округлости тонкого стекла. Мысли — о привычном. О том, что через два-три дня получим зарплату, и это будет весьма кстати. О том, что близится 12 апреля, и уже сейчас, в преддверии Дня космонавтики, нет отбоя от школьников, разрывают на части: зовут выступить на сборах отрядов, дружин, в классах — рассказать о Юре, о его товарищах, с кем посчастливилось мне познакомиться. Если на откровенность, то в соседней школе, в той самой, где учится Валентина, моя младшая, я уже шепнул, что вскорости, Юра приедет в Рязань. Пусть потолкует с ребятами...

Кто-то кладет руку на мое плечо. Выключаю паяльник, оглядываюсь: начальник цеха.

— Добрый день,— говорю.— Случилось что?

Он кивает в ответ на приветствие, как-то странно смотрит на меня и уходит, не сказав ни слова. Чудак человек!

Я снова включаю инструмент. Серебрится расплавленный металл, пламя, отражаясь от стекла, колет глаза.

— Валентин Алексеевич...— слышу за спиной. Оборачиваюсь: Вера Адоян, наша работница. Рядом Люда, старшая дочь. Она недавно пришла на завод, трудится монтажницей.

Глаза у обоих заплаканы.

— Юра погиб, Валентин Алексеевич,— говорит Адоян.

— Папа, по радио передали: дядя Юра погиб... разбился.

С грохотом выпадает у меня из рук лампа, я теряю сознание...

Как ни больно мне, но я должен восстановить в памяти весь этот день, весь черный день 27 марта 1968 года. Восстановить в той его части, которая относится к Юре.

Неделя за неделей, месяц за месяцем кропотливо собирал я по крупицам все, что привелось услышать от товарищей брата, от очевидцев катастрофы, что удалось почерпнуть из печатных источников.

Таким образом и сложилась в воображении картина этого мартовского дня.

Ну, а что касается нас, меня и семьи, то мы сразу же выехали в Звездный.

 

Пометки в календаре

Так каким образом складывался для Юры тот роковой день?

Проснулся рано, энергично — физические упражнения всегда в удовольствие ему были — сделал зарядку. Умылся. Позавтракал.

Заглянул к девочкам.

Дочери спокойно спали, и дыхание их было ровным и чистым. С задумчивой улыбкой постоял он над их кроватками.

Затем прошел в рабочий кабинет. Там на листках настольного календаря загодя сделаны были записи на весь предстоящий день. Наскоро просмотрел их:

«10.00 — тренировочные полеты.

17.00 — редакция журнала «Огонек». Круглый стол. Надо выступать.

19.00 — встреча с иностранными делегациями. ЦК ВЛКСМ».

Разумеется, календарь отражал только незначительную часть из множества дел, которыми Юре надлежало заняться. А о том, как невероятно много было этих дел, свидетельствует такой штришок: первоначально вместо встречи в редакции журнала планировалась поездка к Вале. Но встречу нельзя, невозможно было отменить, и слово «к Вале» он вынужден был зачеркнуть.

А что на завтра, на четверг, 28 марта?

Пометил: 1) обязательно (!) навестить Валю; 2) выступить во Дворце съездов по случаю 100-летия со дня рождения А. М. Горького.

«Для Вали и сегодня надо найти несколько минут. Непременно!» — подумал он... А во Дворце съездов как раз и предстояло ему произнести речь о несокрушимом духе горьковского «Буревестника».

Достал из конверта и бегло просмотрел письмо, сообщающее, что он избран членом-корреспондентом Датской ассоциации астронавтики, и билет, свидетельствующий о принадлежности к этой ассоциации, действительный до 1999 года.

— Щедры на сроки,— вслух сказал он и вложил билет между листками календаря.

Под окном посигналил автобус.

— Иду,— откликнулся Юра, хотя конечно же внизу никак не могли услышать его.

В прихожей надел на себя кожанку.

...Может, что-то и не так. Может, сначала к девочкам зашел, а потом завтракал на кухне... Не знаю, да и никто не знает.

Мне утро, начало этого дня видится именно таким.

 

Дорога в зону

На аэродром космонавты ездили автобусом.

Юра энергично сбежал по лестнице, радуясь весне, солнцу. Больше всего, пожалуй, радуясь предстоящему полету.

Никто не знает, и теперь не дано узнать, о чем он думал в эти минуты. Возможно, вспоминал тот печальный период в своей жизни, когда ему запретили было летать на самолетах. Не по состоянию здоровья, нет, а именно в силу того, что он — космонавт №1… Юра очень переживал. «Я же летчик, боевой летчик, был и останусь им,— говорил он.— А мне крылья оборвать хотят, музейный экспонат из меня делают, мумию при жизни...» «Да не расстраивайся ты, Юра,— уговаривала жена.— Все будет хорошо». «Как же хорошо? — возражал он.— Я готовлю к полетам других, а сам не летаю. Нет, это ненормально...» «Может, я чем-нибудь помочь сумею? — предлагала Валя.— Пойдем вдвоем попросим, чтобы разрешили тебе полеты...» — «Ну уж знаешь, это никуда не годится, чтобы ты за меня ходатайствовала... Сам добьюсь...»

Ходил на приемы, высиживал часы в передних, пока в высоких кабинетах взвешивали его судьбу: разрешить летать, нет?

Добился!

Без неба не мыслил своей жизни.

Может, об этом он вспоминал, спускаясь к автобусу, а может, о жене, о дочках думал.

Вошел в машину, поздоровался с товарищами, сел.

— Поехали!

Но, буквально через какие-то метры, попросил водителя остановиться. Извинился:

— Я быстро, ребята. Пропуск дома оставил.

Обычно молчаливый, Андриян Николаев запротестовал:

— Брось, Юра, поехали. Тебя весь мир в лицо знает, и контролеры в зоне никогда не спрашивали у тебя пропуска.

— Я мигом вернусь,— повторил Юра.— У контролеров дисциплина военная, зачем же дурной пример подавать?

Вернулся он действительно очень быстро.

— Теперь порядок.

Автобус выкатил на шоссе.

...В десять часов девятнадцать минут самолет с Владимиром Серегиным и Юрой на борту взмыл в весеннее небо.

 

В соседнем квадрате

Алексей Архипович Леонов рассказывал, что в этот день с молодыми, не летавшими еще космонавтами занимался парашютными прыжками в соседнем квадрате. Расстояние, отделявшее их от зоны полета, было незначительно: хорошо прослушивался шум двигателей взлетавших с аэродрома и заходящих на посадку самолетов.

Он, Леонов, взглянул на часы, когда поднялась машина Юры и Владимира Серегина: 10.19.

Наблюдая, как молодые возятся с парашютами, вспомнил шестидесятый год, разговор с Королевым. Тогда Сергей Павлович объявил им, незадолго перед тем съехавшимся из разных воинских частей к новому месту работы:

— Через год вы у меня полетите в космос.

Уверенность, с которой главный конструктор произнес эти слова, поразила летчиков. Кто-то, когда выходили от Королева, усомнился вслух:

— Видывал я, братцы, оптимистов, но этот, пожалуй, хлеще всех будет.

Юра живо обернулся:

— А я Сергею Павловичу верю. Должны полететь.

Прав оказался, что верил. И взлететь первым как раз ему выпало.

Еще вспомнил Алексей Архипович неоконченный спор с Юрой. Двадцать пятого вновь пикировались они друг с другом, выбирая вариант будущего отпуска: то ли для начала в Клепики поехать, поохотиться, то ли сразу на Волгу податься. «Я брату обещал приехать...» — настаивал Юра.

Тут что-то с погодой случилось: плотные облака закрыли небо, прыгать с парашютами стало невозможно. Алексей Архипович отдал команду возвращаться домой, а сам машинально взглянул на часы, подумал: «Сейчас Юра с Володей должны заходить на посадку. Что-то не слышно их...»

И тут докатилось издали эхо взрыва.

Потом, на аэродроме, инженер сказал ему, что Владимир Серегин и Юрий Гагарин не вернулись из полета и что горючее кончилось у них двадцать минут назад. А он, Леонов, никак не мог поверить в несчастье. Не укладывалось в голове, что возможно оно.

 

Валя

Жены летчиков не могут быть спокойными в те минуты и часы, когда их мужья в полете, в небе.

Валя не исключение.

Возможно, больничная обстановка угнетала ее или сознание того, что Юра отправился в полет после долгого перерыва, но в этот день она не находила себе места в палате.

Вечером, не вынеся тяжести одиночества, набрала номер домашнего телефона.

Занято!

Снова и снова крутила она диск аппарата, а отвечали ей короткие гудки. Занято, занято, занято...

Наконец догадалась позвонить соседям. Те ответили с какой-то поспешностью, что Юра еще не вернулся, но дома все благополучно, а девочки как раз укладываются. Телефон же не отвечает потому, что испорчен.

Утром телефон снова не работал.

А потом открылась дверь в палату, вошли Валентина Терешкова, Андриан Николаев и Павел Попович. Один вид их все сказал Валентине Ивановне.

— С Юрой несчастье? Что? Когда?

— Вчера утром...

 

Месяц март…

В Звездный приехали родители, брат, сестра.

Я держал маму под руку — она едва стояла на ногах — и вдруг услышал сквозь сдавленное рыдание:

— Какой он месяц — март... Дал Юру и взял его...

Или это не тогда — во время другой встречи сказала она? Не знаю наверняка.

...Потом были похороны, была великая печаль народа.

 

«Мой папа»

О том, каким был Юра в семье, лучше всего сказала в незатейливом своем школьном сочинении младшая его дочь — Галя. Название сочинения вынесено в заголовок, а текст — вот он:

«Я была совсем маленькой. И вдруг я осталась одна, без папы и мамы, с тетей Марусей, маминой родной сестрой. Лену взяли с собой к морю, а меня — побоялись, уж очень там было жарко. Я страшно обиделась и очень переживала. А папа с мамой у моря тоже скучали без меня и решили меня взять к себе. Через день, ночью, папа прилетел домой. Я так и бросилась к нему: папа, папочка. Я крепко схватила его за руку и не отпускала его от себя, хотя папа объяснил мне, что прилетел за мной. И так проспала всю ночь, держась за папину руку. А утром были мама, Лена, море, солнце и веселый, озорной, любимый мой папа. Весело нам было с ним. Мы с ним плавали до буйка, хотя я плавать не умела, а ездила у него на спине, держась за шею. Иной раз мы так расшалимся, что мама сердилась на нас, а я все равно не отходила от папы, и за это в шутку папа звал меня «прилипалой».

 

Память людская

...Самолет упал на землю и стал вечным камнем в земле,— сказал космонавт Леонов. Вскоре над этим камнем, отлитым из металла и последнего дыхания летчиков, захороненным в топкой, болотистой почве, лег другой, с надписью, что на месте гибели космонавта и его товарища будет поставлен памятник.

Каждый год мы ездим сюда, на владимирскую землю, и в день 27 марта — это уже традиция, и в другие дни... Вот она, лесная поляна близ деревни Новоселово, что в нескольких километрах от Киржача. Смешение елей и берез вокруг. Верхушки деревьев украшены скворечниками: из года в год строят и по всему лесу развешивают птичьи домики местные школьники, и как многоголосо поют-заливаются в летние дни благодарные птахи. Далеко окрест слышны их песни...

Поляна... Ступишь на нее — и сразу печалят взгляд деревья, те, что поближе к воронке, те, что по-сиротски склонились над ней: верхушки их обрублены, на такие скворечник не повесишь.

В тот страшный день шестьдесят восьмого, услышав о катастрофе, тотчас приехал на эту поляну Александр Иванович Муравьев, первый секретарь Киржачского райкома партии. Он увидел изуродованные страшным взрывом деревья, увидел зияющую рану на земле — свежевырытую воронку, место падения самолета. Подчиняясь порыву, Муравьев опустился на колени и горстями принялся собирать землю от закраин воронки. Влажные комочки почвы обжигали пальцы, как будто впитали в себя и жар человеческих сердец, и тысячеградусную температуру горящего металла: такое было у Муравьева ощущение.

Землю он привез домой.

Летом того же года мы впервые приехали сюда, приехали, как и условились загодя, из разных мест, но к одному и тому же часу, мама с Зоей и Борисом, я с женой и детьми.

Приехала и Валентина Ивановна. Она, кстати, к тому времени уже бывала здесь.

Страшно было мне за маму. В каждом из нас жила, постоянно и болезненно напоминая о себе, тяжесть невыносимого горя, но горе матери и вовсе необъятно, и как-то она выдержит это испытание, это свидание с могилой Юры?

Александр Иванович Муравьев встретил нас на поляне.

Мама долго стояла над воронкой, низко склонив голову, а потом, никому ни слова не сказав, медленно обошла поляну и, глядя себе под ноги, ступая тихо, с осторожностью, скрылась за деревьями.

Мы следили за ней на расстоянии, стараясь не упускать из виду. А она недалеко ушла — вернулась через малое время.

— Вот... собрала...

На раскрытых ее ладонях лежали рваные куски металла. Дюраль, изрезанный и разбросанный взрывом. Быть может, Юра прикасался к нему, ощущал его тревожный холодок.

Валя подошла к матери, обняла, желая успокоить. Да как успокоить-то? Они же стояли, прижавшись друг к другу. Сердце к сердцу...

Возвращаясь из лесу в тот приезд, остановились на какие-то минуты в Киржаче, в райкоме партии. И Александр Иванович, который попросил об этом, принес из дому шкатулку и отдал ее матери.

— Тут земля... Юрина...— тихо сказал  он.— В тот самый день у воронки собрал...

— Спасибо, сынок,— бережно принимая шкатулку, поклонилась ему мама.

Через семь лет, в 1975 году, ту воронку опоясало кольцо из черного гранита, и пятиконечная звезда навеки обозначила место последнего приземления Юры и Владимира Серегина. Над звездой взметнулась вверх стела из красного гранита, похожая сразу и на лопасть пропеллера, и на крыло самолета.

На открытие мемориала народу собралось великое множество: родные, космонавты, летчики, жители окрестных сел и деревень, приезжие из Москвы, Владимира, Киржача, из других городов. Погода была не из лучших: и ветер, и облака застилали небо — как тогда, в час катастрофы.

Упало белое полотно, открывая стелу с барельефом Юры и его товарища. Прозвучали залпы салюта... И люди пошли к памятнику, возлагая живые цветы на черное гранитное кольцо, и поток их, казалось, будет бесконечен.

Первыми букеты алых гвоздик оставили на граните мама, Валентина Ивановна и жена Владимира Серегина.

А земля, собранная Муравьевым, находится сейчас в музее, в родном нашем городе.

Память народа, память людская, человеческая...

Время быстротечно, а память строга: не всякое деяние и не всякое имя отбирает она, чтобы, сохранив в себе, пронести через годы, озарить их светом жизнь других поколений.

Юру помнят.

Вскоре после трагедии родной наш город стал называться Гагарином.

Были назначены пенсии родителям космонавта, жене и детям.

В Звездном и в Гагарине открыли музеи, поднялись на постаменты его изваяния в бронзе и граните.

Его именем названы улицы, школы, корабли.

О нем слагают песни.

Помнят Юру и в своем отечестве, и за пределами его.

Память эта представляется мне глубоко бескорыстной.

И не вправе я промолчать о ее проявлениях, заключая рассказ о такой стремительной и такой короткой жизни брата.

 

Продолжить начатое…

Я уже говорил о том огромном воздействии на умы людей, о воздействии на психологию, на образ мышления, оказанном первым космическим полетом человека.

В несметном количестве писем, полученных в свое время Юрой, встречаются удивительные. Читать их без волнения невозможно. Такое, например, от соотечественника:

«Я полз по мерзлой земле от деревни Большая Береза до лесу — один километр — восемь часов. И за это время стал седым. Это нужно было для Родины, для победы.

Я склоняю свою седую голову перед тобой, Юрий!

Майор Дубровин Валентин Иванович, пенсионер.

г. Львов».

А вот пронзительное по силе чувства письмо, написанное Анной — Марией Козас, маленькой жительницей французского города Фюмель:

«Дорогой Юрий!

От всего сердца тринадцатилетней девочки посылаю Вам это письмо. Я очень взволнована. Не могу себе представить, что Вы обогнули нашу добрую мать Землю. Сколько должны были увидеть! Вам повезло! Мне очень хотелось быть на Вашем месте... Я хотела бы быть русской. Я хочу посетить вашу страну. Но, увы! я только дочь рабочего-ремесленника ...

12 апреля — это дата, которую я никогда не забуду. Мы все были взволнованы. Мама плакала, когда услышала Ваш голос с неба... Мы счастливы, что вы, русские, были первыми в космосе.

В полдень мы увидели Вас по телевидению. К нам пришли наши соседи, чтобы увидеть Вас. Все говорили — я нахожу, что они вполне правы,— что Вы — Человек века. Браво! Мы восхищаемся вашей страной».

Письма в адрес брата, в адрес других космонавтов, если опубликовать их все, составят огромные тома.

А вот еще одно доказательство популярности советских успехов в космосе. Социологи уже давно обратили внимание на тот бесспорный факт, что самым частым именем для новорожденных в 1961 году было это: Юра. Вспоминается, как иллюстрация к сказанному, случай, который произошел в шахтерском городе Ровеньки. В тот день, когда столица встречала космонавта, в местном роддоме увидели свет шесть мальчиков. И их матери, не раздумывая долго, не дожидаясь согласия отцов, единодушно заявили, что назовут младенцев одним и тем же именем: Юрий. Подобные картины можно было наблюдать и в Москве, и в Гжатске, и в Рязани... Да что там наши, советские города и села! Юноши, нареченные Юрами, именно в те дни нареченные, живут в Японии и в Индии, в Шри-Ланка и на Кубе, в Португалии и в Австралии...

Потрясение и скорбь, вызванные трагической гибелью Юры, тоже оставили памятные вехи о себе. Образ Юры живет в сознании человечества, воплощаясь, как сказал поэт, в пароходы, строчки и другие долгие дела...

В 1971 году сошел со стапелей и стал флагманом советского научного флота турбоход «Космонавт Юрий Гагарин». Оснащенное новейшими достижениями электроники, оптики и радиотехники, судно пока не имеет себе равных. Достаточно ска­зать, что водоизмещение этого одиннадцатипалубного корабля равно сорока пяти тысячам тонн, мощность главной машины — девятнадцать тысяч лошадиных сил, что, благодаря специальным подруливающим устройствам, он способен пришвартоваться в любом порту без помощи буксиров. На каком бы меридиане ни находился «Космонавт Юрий Гагарин», он поддерживает постоянную связь с Центром управления на территории страны. Системы, которыми оборудованы его лаборатории, позволяют с исключительной оперативностью и точностью решать самые сложные задачи, когда с тверди космодромов уходят в заатмосферные дали спутники, орбитальные станции, космические корабли.

Оно и трогательно, и глубоко символично, сочетание имен, присвоенных эскадре научно-исследовательских судов: «Академик Сергей Королев», «Космонавт Владимир Комаров», «Космонавт Юрий Гагарин». Судьбы людей, когда-то носивших эти имена, так тесно были связаны в жизни...

Мама по приглашению команды гостила на турбоходе, передала в дар морякам, в дар корабельному музею личные вещи Юры, книги о нем. Они, моряки, часто пишут ей, и мама отвечает па письма...

Советские люди, выезжая за границу, в разных уголках земного шара встречаются со знаками внимания к его имени.

В Париже, как известно, есть площадь, названная в честь города-героя Сталинграда... А глубокой осенью 1969 года в коммуне Романвилль — пригороде, входящем в «красный пояс Парижа», состоялось волнующее торжество по случаю присвоения новому кварталу имени Юрия Гагарина. По признанию мэра коммуны, живут в этом квартале преимущественно рабочие, пролетарии, и политические их симпатии в подавляющем большинстве — на стороне коммунистов, на стороне будущего Франции.

Быть может, как раз руками этих рабочих создавалась та сложнейшая аппаратура, которую, по взаимной договоренности наших и французских ученых, поднимали в космос советские спутники...

Летчик-космонавт Геннадий Сарафанов был в Алжире. И там, в городе Тиарет, во дворе школы, носящей имя Юрия Гагарина, открывал памятник ему. Есть в этой школе и музей, посвященный Юре, а специальными дипломами — тоже его имени — награждаются лучшие из учеников... Осенью 1976 года в Италию с визитом прибыли корабли нашего Военно-Морского Флота, в гости к морякам пришел рабочий Рафаэль Риберти. Он рассказал, что после полета Юры его семья от имени сына Джузеппе послала подарок детям космонавта — игрушки.

— Мы и не думали даже, что получим ответ,— волнуясь, рассказывал Риберти.— Нам просто хотелось выразить чувство восхищения отвагой и открытой душой этого русского парня. И вдруг приходит письмо из Советского Союза.

И Рафаэль Риберти с гордостью показал морякам письмо Юры. Вот оно:

«Уважаемый товарищ, Леночка и Галочка горячо благодарят за прекрасный подарок, который вы, Джузеппе, прислали для них. Сердечно желаю доброго здоровья, счастья и успехов. Всего наилучшего семье и благодарю за внимание.

С дружеским приветом Гагарин»

— Дороже реликвии в нашем доме нет,— сказал Рафаэль Риберти. И добавил, тоже с нескрываемой гордостью: — А Джузеппе вырос и стал коммунистом. Как Юрий Гагарин, как отец...

Известны случаи прямо-таки поразительные. Наш советский журналист в Анголе попал в хижину бедного, неграмотного крестьянина. И увидел на стене хижины цветной портрет Юры, вырезанный из какого-то издания.

— Вы знаете, кто это? — любопытства ради поинтересовался журналист.

— Знаю,— уверенно ответил хозяин хижины.— Он — хороший, добрый человек.

— А как его зовут? Что он сделал?

Крестьянин пожал плечами.

— Что сделал — не знаю, но плохого он сделать никому не мог: у него такая честная, прекрасная улыбка...

Я говорю об этом, вспоминаю все это сейчас не затем, чтобы лишний раз подчеркнуть: смотрите, мол, какой он был хороший человек, наш Юра! Нет... Юра был живой человек и, как всякий живой человек, имел в своей натуре и достоинства, и недостатки. Какие-то качества проявлялись в нем сильнее, какие-то — приглушенней, он постоянно работал над собой, над своим характером.

А уважение к его памяти — это прежде всего уважение к нашему народу, сыном которого он был, уважение к научной мысли и техническому гению народа.

Вспоминая свой полет на «Востоке», Юра говорил:

«Пересекая западное полушарие, я подумал о Колумбе, о том, что он, мучаясь и страдая, открыл Новый Свет, а назвали его Америкой, по имени Америго Веспуччи, который за тридцать две страницы своей книги «Описание новых земель» получил бессмертие... Подумав об Америке, я не мог не вспомнить тех парней, намеревавшихся ринуться следом за нами в космос. Почему-то я предполагал, что это сделает Алан Шепард».

Он не ошибся в своем предположении: Алан Шепард действительно взлетел вслед за ним... А четырнадцать лет спустя первый американский астронавт комментировал на телевидении совместный полет «Союза» и «Аполлона». «Для меня,— говорил он с экрана,— этот полет является великолепным примером, помогающим донести до сознания моих соотечественников, что космические исследования служат интересам всего человечества, как бы ни искажали эту истину некоторые скептики. Русские удачно назвали свой космический корабль «Союз» — он выражает суть совместного эксперимента, идею сотрудничества наций во имя прогресса и мира».

Миллионы американцев, пристально следя за экранами телевизоров, услышали: в ту минуту, когда «Союз» и «Аполлон» пошли на стыковку, Алан Шепард — в неистовом восторге! — по-русски произнес знаменитое гагаринское:

— Поехали!

Они «поехали» — навстречу друг другу, два земных посланца на орбите, и, глядя оттуда, с той небесной высоты на нашу планету, русские и американцы вновь могли убедиться в том, о чем впервые вслух сказал Юра: Земля наша велика, но она прекрасна, наша Земля, и жить на ней надо в мире и согласии.

Любопытно, что эти слова первого космонавта перекликаются со словами другого первооткрывателя, начертанными почти четыреста лет тому назад: «Мир маленький; я говорю, что мир не так велик, как думают простые люди...» Это в одном из писем с Ямайки написал Христофор Колумб, и написал в 1503 году.

...Не утихает боль от сознания того, что Юры нет с нами. Трагедия надломила здоровье отца — он долго болел и умер в 1973 году; трагедия сказалась на матери... Не утихает боль. Мучительна бессонница в ночи: терзает картинками из детства, из юности и — жгучей памятью о том мартовском дне. А приходит утро — и рождается в душе понимание того, что надо жить и работать так, как жил и работал он: с полной отдачей, чтобы сердцу скучно не было от безделья.

В музее космонавтики Звездного городка есть книга отзывов. Не об этом ли написали на ее страницах и товарищи Юры — Алексей Леонов и Валерий Кубасов. Вот их запись: «Юрию Гагарину, нашему другу, положившему начало нашей профессии космонавта... Мы приложим все силы, знания, опыт, чтобы достойно продолжить начатое тобой дело». И не ту ли мысль выражает другая запись, сделанная Глинном Ланни, техническим директором американской части проекта «Союз» — «Аполлон»: «Наша группа, участвующая в выполнении программы «Союз» — «Аполлон», особенно рада возможности посетить Звездный городок. Мы надолго запомним оказанное нам гостеприимство и дружеский прием. Каждый из нас будет стремиться продолжать дело, начатое Юрием Гагариным».

Начатое тобой дело... Дело, начатое Юрием Гагариным...

Повторения буквальные и многозначащие...

 

Город Гагарин, Проспект Гагарина…

Раньше писали по адресу: город Гжатск, улица Ленинградская... Теперь — по тому, что вынесен в заголовок. Впрочем, не только по этому. Они, письма из разных уголков страны, приходили и приходят в редакции газет и журналов, сопровождаемые просьбой «обязательно передать родителям космонавта», получали их и на клушинской почте, и в Звездном городке.

Поток этих писем не поддается никакому учету, случаются дни, когда количество их определяется не единицами — выходит за пределы десятка.

Разумеется, время и обстоятельства меняют характер и содержание писем, но одно остается неизменным: уважение и любовь к космонавту, благодарность родителям, вырастившим такого сына.

Здесь я и хочу рассказать о малой толике из множества поступлений, составляющих почту родителей, а теперь, после смерти отца, почту матери. Оговорюсь, что все извлечения из писем сделаны с ее ведома и разрешения.

Я уже рассказывал, что в день 12 апреля 1961 года на родительский дом обрушилось половодье приветствий и поздравлений: телеграммы приносили пачками по пятьдесят — сто штук через каждые полтора-два часа. Люди — ив нашей стране, и за рубежом — радовались взлету «Востока» с человеком на борту, выражали свой восторг, свое восхищение. Дня через два-три на смену телеграммам хлынули письма. Тоже восторженные, празднично весенние, потому что чем иначе, как не весной космонавтики, можно было назвать первый выход человека на орбиту Земли?

На катастрофу, случившуюся 27 марта 1968 года, люди тоже отозвались и телеграммами, и письмами, полными участия.

«Дорогие Анна Тимофеевна и Алексей Иванович! Потрясена и не могу смириться с гибелью вашего дорогого вам и нам сына. Искренне соболезную в постигшем вас горе и горюю вместе.

Уважающая вас Александра Николаевна».

Это письмо пришло из Таллина в числе первых. Я не знаю фамилии женщины, отправившей его, возможно, фамилия была на конверте, а конверт не сохранился. Не знаю ее возраста, социального положения. Но в коротких строках, подписанных Александрой Николаевной, сконцентрированы и скорбь народа, и его желание ободрить родителей, желание подставить и свои плечи под тяжесть невыносимого их горя.

«Дорогие Анна Тимофеевна и Алексей Иванович! Ваш сын никогда не умрет: он Человек-легенда. Мужайтесь, вы очень дороги всем людям как родители Юрия Гагарина.

Р. Федоренко, г. Смоленск».

Вместе с этими строчками жена Николая Григорьевича Федоренко, бывшего некогда в Гжатске секретарем горкома партии, вложила в конверт номер «Комсомольской правды» от 31 марта: с газетных фотоснимков смотрит улыбающийся Юра в окружении родных и близких ему людей, тяжелым черным шрифтом набрано через полосу заглавие очерка — «Слово о Гагарине».

«...Когда-то мальчик, пионер в школе, Ваш Юра стал пионером в космосе. Мы уверены, что многие сегодняшние ученики пойдут его славной дорогой — дорогой покорителей Вселенной»,— написали школьники из подмосковного города Зарайска и заключили свое письмо обещанием учиться только на «хорошо» и «отлично».

Как и после Юриного полета в космос, приходили стихи.

Мария Дмитриевна Прокушева, пожилая женщина из Москвы, написала: «...вместе с вами скорблю о вашей великой потере, и захотелось мне вас утешить, как могу». А дальше шли стихи — наивные, бесхитростные, но от сердца:

Капитан запаса Алексей Иванович Гореленков изложил в стихах весь жизненный путь Юры. Есть в его сочинении такие строки:

А из северных краев России пришла в дом родителей «Былина о Гагарине». И начинается она, как положено всякой былине, запевом:

И тоже — вся биография Юры, от детских лет до полета в космос, до той последней секунды, когда оборвалось его дыхание. А заканчивалась былина так:

Многие из авторов писем, соболезнуя отцу и матери, рассказывают о собственных невзгодах и лишениях. И за этим не проявление личной их слабости видится мне, нет — все то же стремление как-то утешить родителей. Вот послание Татьяны Н. из города Щорса — пронзительная исповедь человека уже не молодого и, возможно, небезразличного к религии, потому что в тексте встречаются ссылки на Евангелие. Жизнь ее, одинокая жизнь слабой, болезненной женщины, сложилась неудачно, но Н. не ожесточилась, не озлобилась на всех и вся, и очень подробное ее письмо, из которого я приведу только выдержки, дышит неукротимой энергией:

«...Может, лучше было бы и не говорить ничего, ибо молчаливая скорбь — тоже участие, но я вспоминаю, как славно радовались мы возвращению Юрия Алексеевича из космоса, и не могу молчать. Мне хочется сказать вам, что Юра не будет забыт людьми, вашу боль разделяет весь народ. Многие родители нарекали своих детей его именем, и они теперь будут равно с вами скорбеть, помня всегда, что в их жизни был Юрий Алексеевич Гагарин... Может, Юрий Алексеевич и не похвалил бы нас за то, что мы так переживаем, но просто нет сил. Нам бы перенять его мужество, позаимствовать его силу воли, чтобы достойно перенести эту утрату!.. Берегите себя, родные, у Героев в жизни особые пути. Разбитое сердце Юрия Алексеевича стало достоянием всех, каждому из нас досталась крупица — давайте помнить об этом».

И, как бы венчая эти строки глубокой печали и непоказного мужества, «старая мать Анна Григорьевна Ожиганова» (так эта женщина подписалась), называя Юру «нашим первенцем, сыном всего народа», просила:

«Анна Тимофеевна и Алексей Иванович!

Не уезжайте из Гжатска. Не покидайте места, где бывал Юрий Алексеевич. Он любил родительский дом, любил город своей юности. Любил сюда приезжать, привозить гостей, отдыхать — быть просто Юрой, ловить рыбу, угощать ухой, вдоволь смеяться и радоваться.

Будут теперь сюда приезжать люди. Будут подрастать его дочки, ходить по тем же дорогам и тропкам, по которым любил ходить он. Там все напоминает о нем.

Пусть Гжатск будет его городом, где снова и снова можно будет встречаться с ним...

Обнимаю вас, дорогие.

Если бы я могла что-нибудь сделать для вас хорошее ...»

Анна Григорьевна угадала: отцу и матери предлагали переехать из Гжатска, но они отказались.

А о содержании писем, строки из которых тут приводились, что можно сказать? Велика душа у народа, и доброе, отзывчивое у народа сердце.

В почте последних лет преобладают письма от школьников. Ребята рассказывают о том, как учатся, как борются за право называться гагаринцами, создают в школах музеи космонавтики, приглашают в гости, просят обязательно ответить хотя бы несколькими строчками. И мама старается ответить, но, честное слово, ответить буквально всем корреспондентам — даже для молодого и здорового человека задача непосильная, а когда вам за семьдесят, и хвори одолевают... Пусть читатели поймут меня правильно.

Однако откроем несколько конвертов.

Вот двойной лист из тетради в клеточку, подписанный воспитательницей школы-интерната Валентиной Дмитриевной Дерягиной из города Измаила:

«Здравствуйте, дорогая Анна Тимофеевна!

От имени всех своих деток (своих четверо да в группе 30 человек) поздравляем Вас с Международным женским днем и желаем Вам крепкого здоровья, долгих лет жизни. Я прочитала книгу Вашего сына Юрия Алексеевича «Дорога в космос» и повесть Валентина Алексеевича «Мой брат Юрий» и все, что есть написанного про вашего Юрия — первого космонавта, Героя Советского Союза. Ваша жизнь, жизнь Юры — это великий источник для воспитания мужества, смелости, честности, трудолюбия. Я много рассказываю ребятам о Вас и Вашем сыне Юре, о его детстве, школьных годах. Ребята слушают с большим интересом и просят рассказывать еще и еще. Я уже так хорошо знаю про Вашу жизнь, про Вашу семью, как будто я жила рядом с Вами. 9 марта мы будем отмечать день рождения Юры, ибо он своими делами обессмертил свое имя. Он среди нас, в наших сердцах, в сердцах наших детей. Мы были бы очень рады, если бы Вы прислали нам свое фото. С горячей любовью к Вам!

Валентина Дмитриевна Дерягина и все мои воспитанники».

Далее действительно следуют подписи тридцати учеников из группы Дерягиной.

Пионерка Люба Афонченкова из шашковской школы на Смоленщине сообщает маме, что они получили ее письмо, и рассказывает:

«Дорогая наша Анна Тимофеевна!

Письмо Ваше читали на торжественной линейке под звуки горна и барабана. Чтец, пионерка-отличница, читала, стоя у пионерского знамени. Многие не удерживали слез, особенно девочки и учительницы.

По просьбе наших родных письмо обошло пять деревень. Читая, все плакали, особенно женщины-мамы, потерявшие сыновей во время войны...»

Школьница из Темиртау Валя А. признается: «Если у меня бывает трудный момент, я спрашиваю себя: а как бы на моем месте поступил Юрий Алексеевич? Вспоминаю, как отважился он на свой героический подвиг, и решаюсь идти навстречу трудностям... Я мечтаю стать летчиком-испытателем, и как бы мне хотелось, чтобы Юрий Алексеевич был жив, чтобы когда-нибудь на аэродроме я услышала от него слова одобрения...» Дальше Валя просит рассказать о детстве Юры, о его увлечениях, назвать его любимую песню. «Я тоже хочу любить все то, что любил он...» — заявляет девочка.

Надо ли, Валя? Пусть в каждом из нас живут и развиваются свои собственные, не навязанные со стороны, вкусы и наклонности. Садовники знают: не всякая веточка прививается на чужом стволе. Тогда и хорош человек, когда он самобытен, неповторим.

А песни Юра любил многие — и старинные, и народные, и времен Великой Отечественной войны, и более поздние. В космосе, как известно, завершая полет по орбите, он запел: «Родина слышит, Родина знает...» В последнее время очень нравилась ему пахмутовская — «Когда усталая подлодка из глубины идет домой...». Наверно, напоминала о Севере, о лейтенантской юности его!

Конверт с заграничной маркой, адрес, написанный размашистым почерком: «СССР, г. Гагарин, улица Гагарина, дом Гагарина (за мать Гагарина)...» Обратный: Болгария, школа... Следом — другое письмо из Болгарии: пишут комсомольцы-гагаринцы из города Русе, учащиеся механического техникума.

Письма из ГДР, из Чехословакии, с Кубы... Всех не перечесть!

Письма от рабочих и колхозников, от воинов и бойцов студенческих строительных отрядов.

Письма от людей, широко известных в нашей стране, таких, как первая в мире женщина — капитан дальнего плавания Анна Ивановна Щетинина, космонавты Николаев, Леонов, Хрунов, композитор Френкель...

Письма от Валентины Ивановны и внучек.

А вот в конверте, отправленном семьей Осколковых из Кировской области, цветная фотография обряженной в игрушки и электрические огни стройной елочки. Стоит елочка в снегу, за оградой, из окон деревянного дома струится на нее уютный свет. На обороте снимка пояснение: «Елочка Юрия Алексеевича...» В ту весну, когда «Восток» вышел на орбиту Земли, Осколковы посадили под окном крохотное деревце, назвали его Юриным. За полтора десятилетия вон какая красавица поднялась!..

Каждый день заходит письмоносец в дом № 106 по улице Гагарина. Приносит письма.

Наверно, это хорошо, что они приходят. В них — продолжение Юриной жизни.

 

На улицах родного города

Прозрачное летнее утро. Поезд останавливается на железнодорожной станции Гагарин.

Вокзал — ворота в город. На фронтоне здания — портрет Юры. На портрете брат — совсем еще молодой, улыбчивый: такой, каким увидели и узнали его люди по возвращении из космоса...

Вон и автобус бежит навстречу, торопится напомнить: садись — мигом домчу до нужного места.

В который уже раз шагаю я по этим улицам. И каждый раз дивит меня разительное их обновление. Вот и сейчас, в очень раннее и очень солнечное время июльского утра, город показывает мне помолодевшее, а может быть, и новое лицо. В общем-то, расхожий и безликий лозунг «Вас встречает древний и вечно юный...», коли начертать его на вратах нынешнего Гагарина, вряд ли будет восприниматься здесь как штамп. Город стремительно расстается с былым своим обличьем. На месте старых деревянных бараков высятся громады многоэтажных кирпичных домов: таким столица позавидовать может! Упругое полотно асфальта выровняло ухабистую, почти непроезжую некогда дорогу. Новый кинотеатр «Космос». Новая гостиница «Восток». Названия эти — «Космос», «Восток» — воспринимаются здесь с каким-то особым, обостренным чувством. Мемориальные доски на зданиях: школы — здесь будущий космонавт постигал азы грамоты; завода «Динамик» — здесь встречался он с рабочими; горкома партии — здесь выступал перед трудящимися в качестве депутата Верховного Совета СССР.

На центральной площади города — памятник ему. Дерзкий, молодой, запрокинул он голову — к солнцу, к неведомым дотоле человечеству мирам, к неоткрытым тайнам Вселенной. Еще шаг — и первым из землян преодолеет силу земного притяжения. «Поехали!» — скажет с улыбкой, будто бы и не в космос вовсе поехал — на прогулку за город. Годы проходят, а по-прежнему свежи они в нашей памяти, те сто восемь минут ставшего сразу легендарным полета...

Навстречу мне — группками и порознь — парни и девчата в зеленых и синих куртках бойцов студенческого строительного отряда. Разноязычная речь, но смех одинаковый, роднит — заразительный, веселый. На объекты спешат ребята. Их, посланцев самых разных вузов страны, здесь тысяча человек. И это уже многолетняя и славная традиция: главные новостройки города возводятся руками юных. Стать бойцом Гагаринского стройотряда — высокая честь, конкурс за это право не меньше и не легче конкурса среди поступающих в вузы...

Позже, когда я зайду в горисполком, мне скажут, что бойцы студенческого строительного отряда работают как заправские мастера, выполняют огромный объем работы. Все, что украсит жилые кварталы города: новые детские сады и ясли, школа, библиотека на сотни тысяч томов, спортивный комплекс,— все будет построено студентами. Старинный провинциальный город станет, вернее, уже становится одним из самых юных и красивых в России — под стать своим зодчим.

Вот и калитка, и — за деревянной оградой, в тени яблонь — дом № 106 по проспекту Гагарина, и мама в дверях...

День был забит заботами, как добрый колос — зерном. Первым делом сходили в музей — посмотрели новую экспозицию. От стен старого дома, завешанных фотографиями и картинами, потесненных стеллажами и витринами, пахнуло вдруг родным, неизбывным: здесь, в этих стенах, прошли детство и отрочество, видели они и раннюю нашу юность, и молодость... Потом — надолго! — отвлекли маму шустрые парни из Ленинградской студии телевидения... Официальные делегации и «неорганизованные», но любопытствующие туристы — числа им несть: дверь в доме, открытая спозаранку, не закрывалась до позднего вечера.

А вечером, когда чашкой чая собрались согнать дневную усталость, пришли девчата из студенческого отряда:

— Анна Тимофеевна, приглашаем вас на концерт художественной самодеятельности. И вас, Валентин Алексеевич.

Концерт затеяли на открытом воздухе, во дворе средней школы, и многие горожане пришли посмотреть и послушать песни и пляски студентов. Наплывали на крыши мягкие сумерки, зажигали электрические лампы на столбах и звезды в небе. Крепли, наливались силой голоса парней и девушек, и звенело над притихшими улицами: «Знаете, каким он парнем был...»

В августе 1977 года я снова встречался в Гагарине со студентами-строителями. Но месяц этот был омрачен еще одной трагедией в жизни нашей семьи: едва перешагнув за сорокалетний рубеж, умер Борис. Младший из нас, братьев.

Причиной ранней смерти была тяжелая болезнь...

 

В Рязани, на радиозаводе

И о том еще не могу я умолчать, что биография Юры вошла в биографию Рязанского радиозавода. Случилось это и для меня неожиданно.

А было так.

В последний, кажется, мартовский день 1973 года вернулся я из поездки. Невеселое совершил путешествие: сперва на владимирской земле побывал, на месте гибели брата, оттуда мать проводил до дому. А в Рязани, подгоняемый желанием забыться, заглушить в себе тоску, заторопился я на работу, в цех родного завода.

В проходной мое внимание привлекла «молния». Все в ней было необычно: и яркие краски, и многочисленные знаки восклицания, и — главное! — крупно выписанные фамилии. «Молния» сообщала, что в марте месячный заработок слесарей-сборщиков Гагарина, Серегина и Комарова составил 1000 (тысячу!) рублей и что вся, до единой копейки, сумма эта переведена на текущий счет № 170039 Советского фонда мира...

Не сразу. осмыслил я содержание листовки. Читал, перечитывал текст, пока не озарило, что никаких совпадений быть не может, что — хотя и инициалы не указаны — это о них, о Юре и его товарищах идет речь.

И все же какие-то сомнения одолевали меня, и тогда я пошел в партком. Там показали мне официальный документ — приказ № 360 по Рязанскому радиозаводу:

«...Поддерживая патриотический почин коллектива цеха № 8 и на основании решения общего собрания цеха, приказываю:

§ 1. Зачислить в списки личного состава цеха № 8 слесарями-сборщиками Юрия Алексеевича Гагарина и Владимира Сергеевича Серегина.

§ 2. Бухгалтерии начисленную по нарядам на имя Ю. А. Гагарина и В. С. Серегина зарплату перечислять ежемесячно в Рязанское отделение Госбанка СССР на текущий счет № 170039...»

В третьем параграфе приказа выражалась уверенность, что почин поддержат другие цехи и службы. Подписано директором.

Другим приказом в коллектив другого цеха, тоже слесарем-сборщиком, зачислялся космонавт Владимир Михайлович Комаров.

Сложное чувство овладело мной в те минуты, когда прикоснулся я к сухим, официальным строкам документов. Тут была и с новой силой вспыхнувшая скорбь по безвременно ушедшему из жизни близкому человеку, и великая благодарность людям, с которыми не первый уже год тружусь я бок о бок. Ведь это в их сердцах — сердцах простых рабочих — родилась идея зачислить в списки коллектива летчиков-космонавтов, каждомесячно изо дня в день выполнять за них сменную норму. Как-то по-новому — просветленно, что ли,— открылись мне эти бескорыстные люди. И сейчас не могу удержаться от того, чтобы не назвать имена некоторых. Вот Валентина Васильевна Абидова: мать двух сыновей, бригадир на участке коммунистического труда, четверть века отдала она заводу, награждена орденом Ленина. Вот Борис Дмитриевич Сергеев — всесторонне образованный человек, увлекающийся трудами Циолковского, Кибальчича, Цандера. Ударницы коммунистического труда Мария Третьякова, Анна Селезнева, Мария Кирсанова, Александра Коростина, Мария Палицына...

Конечно, Юра догадывался о том, какое место отведено ему в истории. Но честолюбие никогда не было ведущей чертой в его характере: прежде всего он думал не о личном престиже и персональ­ной славе — о деле думал, оно всегда стояло на первом плане. «Иногда нас спрашивают, зачем нужна такая напряженная работа? — говорил он, повествуя о быте космонавтов.— Но разве люди, перед которыми поставлена важная задача, будут думать о себе? Подвиг — убежден! — не совершается сам по себе. Он приходит как естественное завершение прожитой до него жизни. Нужно работать каждодневно, ежечасно, во имя людей наших, во имя Родины. Это, если хотите,— подлинный героизм...» И сознавая, что имя его люди будут помнить долго, он вряд ли догадывался, в какие формы будет облечена живая память о нем, людская благодарность к первопроходцам Вселенной. Я, кажется, уже говорил о том, что на одной из пресс-конференций за границей Юру спросили:

— Что бы вы хотели пожелать своим дочкам!

И брат ответил без колебаний:

— И дочерям, и всем детям, и всем людям на земле я хочу пожелать мира, счастливой жизни.

Быть может, в те мгновения, на той пресс-конференции собственное детство в Клушине, ужасы фашистской оккупации всплыли в его памяти... Да что там всплыли! Эта боль жгла его постоянно...

И еще Юра, после ста восьми минут своего космического полета, не уставал напоминать, как она прекрасна, наша планета, и было бы преступно жить на ней в ссоре... Памятуя об этом, мои товарищи по работе из месяца в месяц пополняют кассу Фонда мира.

Ко мне в Рязань не раз приезжала мама. И она побывала на радиозаводе, встречалась и долго разговаривала с рабочими. И долго стояла в цехе № 8 перед портретами Юры и Владимира Серегина. Кстати, портреты эти написаны Виктором Петровичем Филипенко: в цехе он — секретарь партийной организации, а рисованием увлекается давно и всерьез.

Кто-то однажды пошутил: «У нас на заводе теперь целая династия Гагариных работает. Трое!» Значит, мы с дочерью Людмилой, а еще — Юра, на которого приходится нам держать равнение...