Сохранились документальные кадры, как советские люди встречали День Победы. В Берлине воины-освободители в победном салюте подняли руки с автоматами. Рабочие заводов и фабрик выходили на городские площади, собирались на митинги. Ребятишки в школьных дворах устраивали демонстрации. Меньше почему-то осталось фотодокументов о трудовом ритме этого дня. А ведь работа продолжалась. Не покинули своего места у операционного стола хирурги и акушерки в родильных домах, машинисты поездов оставались в кабине летящих вперед паровозов, точно по графику курсировали составы Московского метрополитена, не могли отвлечься ни на секунду доменщики и сталевары.
Но праздник был у всех, радость захватывала безбрежная.
Весна сорок пятого выдалась ранняя. Сеять мы начали еще перед майскими праздниками. Торопились, а силенок было маловато. Рассчитывали каждый час, учитывали каждую пару рабочих рук.
По снегу еще прибыл в колхоз трактор. График ему был составлен, чуть ли не на круглые сутки работы, обслуживали его три трактористки, чтобы в простое «стальной конь» не был.
Утром девятого мая позвали меня и Анну Алексеевну Дербенкову в правление колхоза, председатель Иван Васильевич Бурдин говорит:
— Горючее для трактора на исходе, поезжайте-ка, женщины, в Гжатск.
Запрягли мы буренку, на телегу закатили железную бочку, поехали. Подъезжаем к селу Затворову,— людей на улице полно, песни поют, нас окружили:
— Куда едете?
— За горючим для трактора в Гжатск.
— Никого там на складах не найдете. Победа!
Мы с Анной посовещались, решили возвернуться. Но все-таки местного председателя в Затворове разыскали, взаймы горючего попросили. У них у самих запас небольшой имелся, но поделились.
Вернулись в Клушино — там тоже ликование. Ребята по улицам носятся, плакаты самодельные развесили на домах. «Ура! Победа!» — написано. У правления колхоза женщины собрались, смеются, переговариваются, планы строят, когда теперь мужья домой вернутся. Это, конечно, у тех, кто похоронки не получил.
Председатель на крыльцо вышел, поздравил всех с великим праздником, а потом тихо добавил: «Товарищи, время не ждет!»
Мы с Аней поехали в поле, к трактористкам, а потом объехали и другие бригады. Весть-то надо было донести до всех.
Когда говорят о Дне Победы, мне видится, как деловито идет по полю наш колхозный трактор, как сноровисто пашут на коровах клушинские женщины, трудовым энтузиазмом встречают Мир.
Урожай, что заложили в победном сорок пятом, собрали богатый. Но сколько же еще было в стране незалеченных, пострадавших от войны полей, неотстроенных поселков, городов, деревень, разрушенных заводов, фабрик! Раны, нанесенные нашествием гитлеровцев, затягивались трудно — уж очень много их было!
Алексей Иванович после окончания войны остался работать в Гжатске. В городе присмотрелись, что он на все руки мастер, пригласили плотничать в квартирно-эксплуатационную часть. Решили мы с ним дом в город перевезти. Пока по старой военной привычке оборудовали на выделенном участке на окраине Ленинградской улицы маленький домик.
Более двадцати лет была я к тому времени замужем за Алексеем Ивановичем, но вот начинал он новое дело, к которому, кажется, подступиться невозможно, и я невольно любовалась им, как, бывало, в молодости: до чего ж у него все складно да ловко получалось! Так и с переездом на новое место. Решили перебираться, я похолодела: сколько забот, трудов, мороки! Подумать боязно: с насиженного места стронуться! Алексей Иванович успокаивает:
— Нюра, это только кажется, что трудно. Одолеем! — Стал перечислять: — Яму под фундамент да под печь в начале лета выкопаем, а уж там дела пойдут. Фундамент в Гжатске сложим. Избу клушинскую разберем, пронумеруем все бревнышки, собрать — проще простого. Не один дом чужим строил. Никто, сама знаешь, не жаловался. Себе неужто не сделаю? Балки в доме крепкие, полы не гнилые, крышу подлатаем. Чего же ты, Нюра, боишься, я же все эти работы, считай, с закрытыми глазами могу сработать. Так говорю?
Не спорю. Успокаивать успокаивал, но заметила: сам готовился загодя, осмотрительно, непоспешно. Видно, крепко спланировал, какую работу за которой выполнять. Юра с Бориской ему помогали по-взрослому. Землю копали, раствор месили, песок таскали, глину мяли, кирпичи подавали.
Вечером собиралась наша семья за ужином. Алексей Иванович говорил:
— Ну, мать, давай-ка нам, мужикам, поесть.
Однажды весенним вечером глянула я в окошко, вижу — идет к нам девушка. Еще и сообразить не смогла, кто же это пожаловал, а сердце застучало радостно. Девушка уверенно толкнула дверь — вошла: Зоечка! Бросилась я к ней, от радости слезы льются, всю-то ее потрогать хочу: живая, целая, невредимая. Потом отстранилась, чтобы получше рассмотреть, а у нее у самой все лицо мокрое. Ребята за столом сидели, уроки готовили. Смотрю, Юры нету. А он вмиг за печку бросился, где на плечиках его школьная одежда висела, оделся, даже галстук повязал. И вот он тут как тут стоит принаряженный. Хотел, значит, своей сестре-наставнице во всей красе показаться, похвастаться, что уже и в пионеры принят. Зоя глядит на них, глаза сияют.
— Неужели Юрка так вырос?! А Бориска-то взрослый стал! Отец...
Смотрю на Алексея Ивановича, он просто помолодел от счастья. Но, чтоб слез не заметили, отвернулся, сглотнул комок, говорит:
— Вот и еще подмога прибыла. Теперь и вовсе легко будет с переездом.
Усадили мы Зою за ужин, а ей есть некогда, все рассказывает, как воевала, как потом лошадей из их ветеринарного госпиталя отправляли в колхозы и совхозы, что по дороге домой видела. Засиделись за полночь. Ту ночь я впервые с начала войны спала спокойно.
Дом в Гжатске был таким же, как и в Клушине: в три небольшие комнатки, с вместительной кладовкой, с погребом, пристроенным скотным двором. Нам, сельским жителям, даже и в голову не приходило, что можно в хозяйстве обойтись без коровы, кур, поросенка или без собственной картошки, овощей, яблок. Долгими десятилетиями складывалась наша крестьянская психология, наше понимание: крестьянин не должен (не может!) нахлебником у общества быть.
В Гжатске Юра пошел учиться в третий класс, а Бориска — во второй.
Отвела я Юру в школу при педагогическом училище, называлась она базовой. Учительница Юрина — Нина Васильевна Лебедева — мне очень понравилась. Была она совсем молоденькой, лицо у нее было доброе, приветливое. Ребята ее любили. Это сразу же замечаешь. О любимом учителе ребята постоянно говорят, на него ссылаются. Вот Юра часто повторял: «Нина Васильевна сказала, Нина Васильевна объяснила, Нина Васильевна рассказала...»
Рассказывала она им много и о многом. Как-то ра прямо с порога поспешил поделиться: «Мама! Я учусь в историческом доме».
Оказывается, базовая школа располагалась в доме, принадлежавшем когда-то купцу Церевитинову. Именно сюда был приглашен гжатчанами Кутузов, когда он, назначенный главнокомандующим, ехал через Гжатск к войску в Царево-Займище. В войну 1812 года принял на себя наш смоленский край немало ударов, как немало и славных страниц вписал он в историю Отечественной войны. Тут, под Гжатском, начал действовать партизанский отряд Дениса Давыдова, партизанские отряды крестьян, которые немало досаждали французам. В отместку наполеоновские войска сожгли Гжатск и окрестные селения.
Но более всего Юре запали в душу рассказы учительницы о Владимире Ильиче Ленине, о его детстве, семье, родителях, старшем брате, о ленинской справедливости и доброте, которые формировались еще в детские годы. Помню, как однажды Юра сообщил: «Нина Васильевна читала книжку о детских годах Володи Ульянова, там была фотография табеля с отметками. Сплошные пятерки».
Юра и до того дня занимался хорошо, тут стал особенно стараться. Пока все-все на дом заданное не выполнит, спать не ложится. Тетрадки у него были аккуратные. Учебников тогда было мало, выдавался один на несколько человек. Юра других ребят приучал обращаться с книгами бережно. Учебники их были заботливо обернуты в газеты, красиво подписаны.
Немало Юра рассказывал о своих одноклассниках. Уже окончилась война, но рубцы ее навечно остались во многих советских семьях. Вот и в рассказах Юры часто звучало: «У такого-то отца убили», «У такой-то брат не вернулся с фронта», «Тот — сирота», «У Паши Дешина старшего брата расстреляли». Обычно этим Юра объяснял неуспеваемость того или другого одноклассника. Он нередко говорил:
— Пойду пораньше, задачку надо объяснить.
Бориске предлагал:
— Давай помогу!
Но мой младший не очень-то хотел заниматься. Готов был любую работу по дому сделать, только бы за уроки не садиться.
В те годы школьники сдавали экзамены после четвертого класса. Юра получил за годовые контрольные по арифметике и диктанту «отлично», перевели его в пятый класс с похвальной грамотой.
Заведовала базовой школой Елена Федоровна Лунова из соседнего с Клушином села Воробьева. Когда она жила в деревне, мы дружились, вместе хозяйственные дела решали, книжки одни читали, впечатлениями обменивались. Вручила она мне Юрину грамоту и говорит: «Нюра, сын в тебя пошел, читать любит, памятливый».
Базовая была четырехлеткой. В пятый класс Юра стал ходить в другую школу — дальше по Советской улице. Сейчас в этом двухэтажном здании жилой дом. Он и до войны, по-моему, был жилым. В школу был превращен в силу необходимости: ведь в Гжатске после фашистского нашествия оставшихся пригодными зданий было наперечет. В первую очередь Советская власть подумала о детях, о здоровье людей. Уцелевшие дома, требовавшие небольшого ремонта, сразу же были отданы под школы. Дворец пионеров, детские сады, ясли, больницы.
Сейчас, восстанавливая в памяти события, хочу, чтобы и читатели мои представили себе те условия, в которых учились и жили ребята военного детства. Классы — бывшие жилые комнаты — были небольшими, парт в них не было, а стояли сколоченные из досок длинные столы и скамьи. Пришла я на первое родительское собрание, еле протиснулась за стол, думаю, как же ребята к доске выходят отвечать? Скамьи и столы стоят почти вплотную к стенам, Юра на мое недоумение рассмеялся, объяснил:
— А мы под столом пролезаем!
Отапливались классы недостаточно — дров и для детских садов не хватало. Вот и сидели школьники зимой в пальто. Чтобы писать, приходилось им пузырьки с чернилами отогревать на груди.
Но они не унывали. Ребята, пережившие оккупацию, познавшие издевательства врагов, рады были малейшей возможности учиться. Надо сказать, что и мы, взрослые, не считали все мною перечисленное трудностями или какими-то особенными сложностями. Так жили все советские люди. Преодолевая разруху, восстанавливали заводы и фабрики, строили школы, МТС, деревни, больницы и собственное жилье.
Тогда ребята на такие условия даже внимания особого не обращали, не обсуждали их. Как не считаем ы чем-то из ряда вон выходящим январские морозы, февральские метели, ветреные вечера или иссушающий летний зной. Они есть. Они — условия нашей жизни.
Интересы Юры, Бориски, их товарищей были в другом.
Вот Юра сообщил, что его и других ребят приняли в пионеры, потом товарищи выбрали его председателем совета отряда. Каждый вечер он наглаживал свой пионерский галстук, чтобы утром завязать его аккуратно, выправив узел, расправив концы. Сейчас мне думается, что в эту операцию он вкладывал особый смысл. А может быть, так оно и было?!. Ребенок, пережив оккупацию и повзрослев, особенно трепетно ценил все завоевания Советской власти, гордился ими, считал себя приобщенным к борьбе за свободу и независимость Отчизны.
У меня такое впечатление, что Юра старался охватить все. Участвовал он и в художественной самодеятельности. В школе они задумали сделать театр теней — сколько же рассказов было о спектакле «Сказка о попе и его работнике Балде»! Ребята сами вырезали из картона фигурки действующих лиц, прикрепили их к лучинкам, учились водить за натянутым полотном. Юра исполнял роль Балды, слова учил по вечерам, здорово изображал этого умного работника. Его друг Лева Толкалин был главным осветителем. Юра рассказывал, как тот умело использовал большой трофейный карбидный фонарь. Декорации, афиши ребята тоже рисовали сами. Конечно, они были не такие красивые, как рисунки настоящих художников, но детишкам они были дороже и очень нравились. В день после спектакля Юра так подробно рассказывал дома о состоявшемся представлении, о реакции публики, так выразительно изобразил действующих лиц в спектакле, что мы все будто побывали в этом театре. Интересный был вечер, радовались все — и я, и Алексей Иванович, и Бориска, и Зоя, и ее муж Дима.
Увлекались они с Левой и фотографией. Лева где-то нашел старенький фотоаппаратик, напоминающий нынешний «Любитель». Целыми вечерами они его разбирали, чистили, что-то вытачивали, заменяли какие-то детали. Но фотоаппарат все никак не поддавался. Потом заработал. Ребята задумали приладить приспособление, чтобы он «щелкал» через несколько секунд и можно было бы амому фотографу запечатлеться на снимке. Задуманное удалось. Ребятишки сфотографировали свои семьи, потом побежали в школу, там рассказали о своем успехе классной руководительнице Ольге Степановне Раевской и даже сфотографировались вместе с ней. Потом для стенгазеты запечатлели своих товарищей на занятиях в классе и на уборке моркови. Стенгазета привлекла внимание всей школы. Юра и Лева были горды тем, что смогли выпустить интересный номер газеты. С фотоаппаратом не расставались. Именно этим нехитрым аппаратом сделаны почти все детские снимки Юры в Гжатске. Казалось, Юре везде хотелось поспеть. Объявили, что во Дворце пионеров создается духовой оркестр. Он туда записался. Да так упорно стал заниматься, что отец раз не выдержал:
— Марш из дома! Уши болят.
Юра трубу прихватил, пошел на улицу, примостился на дровах, что к задней стороне дома были сложены, стал играть. В те дни пастухи по утрам коров в стадо дудочкой собирали. Наша Зюмка знакомый звук услышала, заволновалась, мычит — в поле просится.
Алексей Иванович послушал-послушал, рассмеялся, за Юрой пошел:
— Нечего скотину нервировать. Ладно уж, возвращайся в дом, потерпим.
— Пап! Я постараюсь играть потише.
Но разве на трубе потише получится? Ничего, вытерпели. Я-то даже и не замечала рева, наоборот, радовалась, что вот у сынка все получается, за что ни возьмется.
Не только развлекались ребята. Пионеры вместе со взрослыми расчищали от битого кирпича улицы, за городом на месте искореженных войной деревьев сажали новые, всем отрядом выезжали в колхозы на уборку овощей. А в воскресные дни уходили в лес. Нет, не в походы. Разыскивали могилы наших бойцов, обихаживали их, украшали цветами, устанавливали памятные доски.
Юра рос очень компанейским. У нас постоянно хороводились его товарищи. То они что-то вместе мастерили, то репетировали, то уроки готовили. Особенно часто бывали Лева Толкалин, Слава Нижник, Валя Петров, Паша Дешин, Тоня Дурасова, Володя Попов.
Паша Дешин — он был постарше — и предложил Юре а лето пойти работать в городское подсобное огородное хозяйство. Работа там была разная: сажали овощи, окучивали, поливали. Осень пришла — Юра с гордостью привез на тачке картошку, лук, выданные ему за труды.
Часто очень Юра занимался с неуспевающими ребятами. Когда Паша Дешин заболел малярией, он очень отстал, Юра стал помогать ему, ходил к больному товарищу, «прорабатывал» новое. Скоро Паша догнал одноклассников. Безусловно, увлеченность привили ему прежде всего его учителя. Литературу и русский язык преподавала им Ольга Степановна Раевская, она же была классным руководителем. Уроки ее были очень интересны, могу об этом судить по тому, с каким увлечением рассказывал о них Юра. Он говорил о жизни Пушкина, Лермонтова, об их творчестве. Пересказывал произведения, разучивал отрывки, стихи. Ольга Степановна умела донести глубокий смысл творений Гоголя, басен Крылова. Она приучала ребят любить родной язык, уважать книги, проникать в смысл написанного. Именно Ольга Степановна подсказала ребятам идею теневого театра, она же помогала составлять литературные композиции для торжественных вечеров.
Химию и биологию вела Елена Александровна Козлова, математику в пятом классе — Зинаида Александровна Комарова, в шестом Натан Вульфович Марьяхин, географию — Антонина Васильевна Иванова, а завучем была Ираида Дмитриевна Троицкая — депутат Верховного Совета СССР.
Но, пожалуй, в нашей семье больше всего звучало рассказов о Льве Михайловиче Беспалове. Это и понятно. Юра увлекался физикой, а Лев Михайлович с увлечением преподавал ее ребятам. Еще не встретившись с ним на родительском собрании, я уже хорошо представляла его по живым Юриным рассказам. Их физик служил в рядах Красной Армии, был не то штурманом, не то стрелком-радистом. Демобилизовавшись, пришел в школу, чтобы опять заниматься своим любимым делом. Ходил он в военном кителе, только без погон. Было ему лет тридцать. Лицо было доброе, но чуть сдвинутые брови делали его строгим.
В школе он вместе с Зинаидой Александровной Комаровой организовал технический кружок, в который Юра тотчас же записался. Ученики под руководством наставников сделали летающую модель самолета, смастерили бензиновый моторчик и как-то отправились на пустырь запускать свою модель. Разговоров о том, как эта машинка — «проворная, как стрекоза»,— взяла и полетела к солнцу, было не на один вечер!
— Хочу быть летчиком! — заявил Юра. Тогда к его словам мы отнеслись как к детскому лепету: кто из тогдашних ребят не мечтал летать!
В школе по подсказке Льва Михайловича прочел Юра книгу о жизни Циолковского. Любовь к этому человеку, восхищение его одержимостью, страстностью, бескорыстным служением идее космических полетов пронес сын через всю жизнь.
...Бывает, собираются у меня Юрины учителя, одноклассники, вспоминаем мы послевоенное время. Как-то я слушала, слушала, даже растревожилась: уж не очень ли идеально мой сын по рассказам выглядит? А ведь он, как все мальчишки в его возрасте, и баловной и шаловливый был.
Припомнила, как однажды пришли они с Бориской в дом, я глянула — ахнула: лица у них черные от копоти, а у Бориса и брови опалены. Я все поняла: самострелом баловались. В тот послевоенный год ребячьи карманы так и распирало от гильз, осколков снарядов, неразорвавшихся патронов. Сколько уж раз, извлекая это опасное «богатство» из сыновних карманов, стращала я их, предупреждала беречься. Боялась я этих игр: случались трагические истории, от взрывов дети гибли, оставались калеками, слепыми. Хотела я наказать сыновей так, чтобы на всю жизнь запомнили, но тут поглядела в Юрино лицо, вижу: сам все осознал. Только одно и сказала:
— Понял, что брат чуть глаз не лишился? Нельзя так!
Это еще в те дни было, когда Валя с Зоей не вернулись, поэтому я с горечью и добавила:
— Или у меня и без ваших игр горя мало?
Надо сказать, что после этого младшие мои ребята самострелом не баловались, хотя иной раз слышала — подсмеивались над ними товарищи. Насмешки сверстников перенести нелегко, но мальчишки держались.
Бывало, что убегут на рыбалку — нет их и нету. Забеспокоюсь я: мало ли что приключилось, мальчишки ведь шустрые! Ох, шустрые! Однажды так долго не возвращались, что искать пошла. Все берега Гжати исходила, до собора добежала. Нету! Домой совсем по темноте пришла, а они дома. Сидят за столом такие чинные, такие притихшие, что я сразу поняла: набедокурили.
Юра сразу же ко мне.
— Мама! Борискины ботинки пропали. Только он не виноват. Мы все берега облазили. Украли их.
У меня ноги подкосились. В послевоенное нелегкое время это была большая потеря. Ботинки только-только по ордеру купили. Как же, думаю, он в школу пойдет? Мне ребяток жалко, и как положение поправить — не знаю. Юра нашелся:
— Мы уж придумали. На носки галоши Зоины наденем — хорошо будет.— И эдак тихонечко да ласково: — Ты, мам, носки потолще свяжешь?
Ругать уж настроения не было. Видно же: ребята сами мучаются и переживают.
...Учителя тоже стали припоминать, что на уроках, случалось, Юра вел себя беспокойно: то кому-то подскажет, то руку тянет — отвечать хочет. Не без этого. Зинаида Александровна Комарова вошла однажды в их пятый, а на месте никого: ребята все на переменке «задержались», играли в салочки на улице, звонка «не слышали».
— Выхожу из дверей, а они такой гвалт подняли, что слов моих не расслышать! Бегают, меня будто не замечают. Еле-еле одного из них изловила: «А ну, сам крикни, что звонок, мне вас не перекричать!»
Елене Федоровне Луновой припомнился эпизод с планером. Было это, когда Юра еще в базовой школе учился. Как-то незадолго до окончания урока вошел в учительскую пожилой человек, был он явно чем-то рассержен, в руках держал какие-то покореженные деревянные детали. Протянув их Елене Федоровне, с гневом заговорил:
— Это что же такое происходит? Здесь школа или запретная опасная зона? Иду мимо — и вдруг из углового окна прямо на голову вот это падает.
Елена Федоровна разглядела «это» и увидела модель планера. Взяла заведующая школой «это» и пошла в класс. Ребята поднялись и, рассмотрев в руках Елены Федоровны модель, затихли.
— Чей это планер?
Минуту висела в классе напряженная тишина, а потом выступил вперед мальчишка.
— Хорошо, Юра Гагарин, что сознался,— сказала Елена Федоровна,— но завтра приходи с мамой.
— Я и сам все понял,— упрямо сказал Юра.— Маму волновать не надо.
...Но после рассказа Елена Федоровна добавила:
— Почему вспоминается другое? Конечно же, потому, что мы знаем, кем стал наш ученик. Потому что память человеческая сохраняет главное. Потому что Юра был шаловливым, но честным, открытым, добрым. Вот однажды проводил их отряд сбор про песню. Пели «Три танкиста». Я чувствую — вот-вот расплачусь: сын у меня танкистом был, погиб он. Ребята знали о моем горе, как-то я с ними поделилась. Когда запели про экипаж машины боевой, я своего Валентина вспомнила, а чтобы слез ребята не видели, ушла. Стою в коридоре у окна, слышу: дверь скрипнула — несколько ребят подошли ко мне. Юра остановился рядом. Вижу — утешить хочет, а слов нет. Вот так мы постояли-постояли... Успокоилась я, вернулись мы на сбор.
Другие учителя тоже подтвердили, что никогда в его шалостях не было вредности, злости, грубости или распущенности.
Не знаю, как поточнее определить это качество, но был Юра с детства по-особенному чутким, умеющим распознать, что человек чем-то обеспокоен, расстроен. Хоть был ребенком — знал: взрослый тоже теплоты ждет. Я, во всяком случае, теплоту эту ощущала. Оказывается, другие тоже замечали.
Однажды (было это уже после космического полета) Ольга Степановна Раевская меня спросила:
— А помните, Юра однажды на вечере, посвященном Международному женскому дню, читал отрывок из «Молодой гвардии» про мать, руки ее?
Я помнила.
— Мне кажется, что Юра читал о вас. Я даже уверена в этом. Потому что как-то во время репетиции он застенчиво сказал: «Ольга Степановна, Фадеев как будто в нашем селе бывал». От мальчика большей откровенности не дождешься.
Мне тоже казалось, что, когда Юра учил этот отрывок, он как-то по-особенному взглядывал на меня... Теперь я часто перечитываю это место романа, вспоминаю те далекие вечера, детский голос сына, со скрытым волнением и теплотой произносящий:
«...Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой,— он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках. А может быть, они были и грубее, руки твои,— ведь им столько выпало работы в жизни,— но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в темные жилочки. Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо, в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе».
...Сейчас мне нередко приходится бывать в школах, беседовать с пионерами, комсомольцами, учителями. Когда я вижу красивые здания, просторные классные комнаты, кабинеты, оборудованные хитроумными при борами, пионерские, октябрятские комнаты, вместительные актовые залы, а в школьных дворах волейбольные, баскетбольные площадки, беговые дорожки,— мое сердце матери радуется. Как же наш народ заботится о ребятишках! Насколько же им стало сподручнее учиться, знаниями овладевать! Расспрашивают меня школьники о детских годах Юры, об его увлечениях, распорядке дня. Рассказывают о своей учебе, о спортивных достижениях, о сборе макулатуры, металлолома, о труде во время пятой трудовой четверти. Люблю я эти встречи, будто опять я молодой становлюсь, мамой своих небольших еще детишек. Только, пожалуй, одно во время этих встреч, бывает, режет глаз: то, что в иных школах родители вместо детей пионерские дела выполняют. Что я имею в виду?
Несколько лет назад в одной школе учителя и ребята с гордостью показывали мне свое хозяйство. Я обратила внимание на выставку стенных газет. В этой школе проходил районный конкурс. Я залюбовалась красивыми заголовками, красочным оформлением, умело расположенными заметками. Спросила о крайней, которая получила первую премию:
— Кто же художник в редколлегии?
Вышел вперед темноволосый мальчик, щеки пылают от смущения.
— Я! — говорит, а глаз даже не поднимает.
Понятно, человек-то незнакомый расспрашивает! Я его подбодрить захотела, похвалила:
— Как хорошо ты рисуешь! Молодец! Где же учился? Во Дворце пионеров или в школе есть кружок?
Он застенчиво, негромко отвечает:
— У меня папа художник.
— Значит, он тебя научил рисовать?
Мальчик поглядел на меня:
— Нет, не научил. Эту газету папа сам оформил. Я же, Анна Тимофеевна, рисую плохо, меня из-за папы в редколлегию выбрали.— Говорит, а в глазах такая решимость, что понимаю — ему самому этот порядок не нравится.
Состоялся у нас в этой школе разговор с учителями, пионервожатой, комсомольскими активистами. Поначалу они пытались мне объяснить, что «вынуждены» были так поступить: в районе, мол, проводился конкурс стенных газет, который необходимо было выиграть. Честь школы, мол, этого требовала.
Поделилась и я своими мыслями. Почему, на мой взгляд, такая практика не только не полезная — вредная. В стенах школы ребенок должен приобрести знания, к самостоятельной жизни подготовиться. А о какой подготовке может идти речь, когда за него работает другой, взрослый человек?! Да хорошо ли, если ребенок чужие успехи будет выдавать за свои? Самостоятельности такое положение поубавит, а черты тунеядства может взрастить, даже некоторую непорядочность воспитать. Вообще я считаю, что честь школы можно только честными путями защищать.
В той школе я моих взрослых собеседников убедила. Но с тех пор всегда, когда бываю в школах, присматриваюсь и к оформлению классов, кабинетов, пионерских комнат. Приятно увидеть, когда сами ребята стараются украсить школу. Детскую руку от взрослой сразу отличишь; ну уж если увижу — взрослые подтасовкой занимаются, тоже скажу. Считаю: раз меня на встречу пригласили, помощи в воспитании ждут, не должна я замеченный недостаток замалчивать.