ГЛАВА ПЕРВАЯ

Непредвиденные последствия вторжения де Мобре в жизнь Марии

Марии казалось, будто она видит сон: ведь только во сне случаются такие вещи, которые ей пришлось совсем недавно пережить и отголоски которых она все еще ощущала. Мария не могла отделаться от образа Лапьерье, которому чуть было не отдалась, и продолжала чувствовать прикосновение его горячих пальцев, вес его тела и боль от врезавшихся в спину веревок гамака, слышать его голос, который ей так не нравился, — голос холодный и надменный с солидной дозой притворного превосходства, которым, как она знала, маскировались свойственные Лапьерье нерешительность и слабохарактерность. Однако все эти представления начал вытеснять другой голос, звонкий и мужественный, принадлежащий человеку сильному и очень обаятельному.

Подобно чарующей мелодии, голос Реджинальда де Мобре успокаивал и убаюкивал Марию. И ей припомнился полный теплоты голос дю Парке.

Мария лежала вытянувшись в гамаке, а де Мобре с удовольствием обозревал ее прикрытое тонкой тканью великолепное тело, которое он перед этим видел во всей ослепительной наготе.

— Не могу выразить, как я сожалею, что вторгся к вам без предупреждения, — сказал он. — Но я прошу вас быть снисходительной, так как я не француз; а чужеземец в незнакомой стране неизбежно на первых порах допускает грубые промахи. И, по правде говоря, когда я увидел вас, сударыня, то был не в силах тронуться с места — ни уйти, ни подойти ближе.

Мария повернула к нему лицо, которое от недавно испытанного волнения приобрело какое-то необыкновенное сияние.

— Не говорите больше об этом! — сказала она тихо. — Не говорите, умоляю вас. Я не знаю, что вы обо мне думаете! Должно быть, презираете?

— Боже мой, нет! — воскликнул он живо. — Как я уже говорил, на фоне этого прекрасного пейзажа вы и тот молодой человек представляли собой превосходную картину, которую я с огромной радостью воспроизвел бы на холсте, будь при мне мои краски.

— Вы художник?

— Маринист, сударыня, и вдобавок шотландец, хотя ношу французскую фамилию. Акцент, конечно же, уже выдал меня.

— Вы, должно быть, очень любите море?

— Ах, сударыня, — воскликнул де Мобре горячо, — когда я увидел вас в гамаке, вы нисколько не походили на спокойное, мирное море, а были вся в напряжении от сдерживаемой страсти, как волны, чья подлинная сила еще не проявила себя в полной мере. И, увидев вас с молодым кавалером, я тут же поклялся, что если я когда-нибудь снова стану писать картину, то только такую, на которой вы будете центральной фигурой, самой восхитительной из всех.

Мария улыбнулась. Одна ее рука свесилась с гамака, который тихо покачивался при малейшем движении молодой женщины.

— Вы очень любезны, — заметила она, — и тем не менее вы привели меня в смущение и заставили покраснеть. Я очень надеюсь, что вы не только любезны, но и скромны.

— Вам нечего бояться! — заверил де Мобре. — Я смотрю на все лишь глазами художника, оценивая увиденное не иначе, как с точки зрения возможности воспроизведения увиденного на полотне.

Улыбка шотландца была такой же приятной, как и тогда, когда он возник перед Марией в первый раз; но теперь как будто к ней примешивалась чуть-чуть заметная ирония. И хотя этот факт несколько огорчил Марию, она сумела тоже — внешне непринужденно — улыбнуться.

— Давайте перейдем к делу, — предложила она. — Если не ошибаюсь, вы пришли поговорить со мной о Сент-Андре.

Де Мобре сразу же сделался серьезным.

— Это правда, сударыня, — сказал он. — Я встретился с вашим мужем на Гваделупе, где он находится под покровительством монсеньора Уэля. Узнав, что мой корабль сделает короткую остановку на Мартинике, он начал рассказывать мне о вас.

— Итак, он рассказал вам обо мне? И что же он такого поведал? — с притворным безразличием спросила Мария.

— Могу повторить слово в слово, сударыня, — ответил шотландец. — Ваш муж сказал мне следующее: «Пожалуйста, передайте госпоже де Сент-Андре, что если одиночество, в которое ее ввергли превратности войны, станет для нее слишком тяжелым, то, вернувшись ко мне, она вновь обретет любовь и счастье. Передайте, что я никогда не переставал думать о ней и сохранил самые добрые чувства, невзирая на все случившееся».

— И сказанное, — заметила Мария сухо, — дало вам повод вообразить, что из объятий законного супруга меня вырвал некий любовник.

Несмотря на протестующий жест, де Мобре ничего не сказал в опровержение этого предположения.

Как бы размышляя вслух, Мария продолжала:

— А я вот никогда не вспоминаю господина де Сент-Андре, и мне кажется по меньшей мере странным, что он все еще думает обо мне. Я должна — увы! — молчать, но если бы мне было позволено открыть вам душу, вы, быть может, скорее поняли бы мою позицию. Однако я уже сейчас могу заверить вас, сударь, что у меня нет любовника и с Божьей помощью никогда не будет. И мне невозможно выразить чувство благодарности, которое я испытываю к вам.

— Ко мне? За что вам благодарить меня?

— Вероятно, вы неправильно поняли мои слова. Я действительно вам очень благодарна. Несомненно, Всевышний послал вас, чтобы спасти меня.

Слегка нахмурившись, Реджинальд де Мобре внимательно разглядывал носки собственных ботфортов. Мария взяла его за руку.

— Вы удивлены? — возобновила она свою речь. — Возможно, вы подумали, что я начну лгать, изворачиваться, попытаюсь как-то ввести вас в заблуждение. Но я не настолько глупа! Вы видели меня в объятиях губернатора, я это точно знаю.

— Пожалуйста, сударыня, — запротестовал де Мобре. — Вы не обязаны передо мной оправдываться. Я пришел сюда с единственной целью — передать вам послание мужа.

— Прекрасно понимаю, — ответила Мария, — но вы, сударь, человек, чье мнение мне не безразлично. Появившись в самый критический момент, вы не дали мне окончательно забыться. Благодаря вам я избежала ужасной ошибки, о которой горько сожалела бы до конца дней своих. Если бы не вы, я никогда бы больше не смогла взглянуть на себя в зеркало. Однако, полагаю, все мои рассуждения бесполезны. Случившегося не воротить. Вы видели меня, поддавшуюся постыдной минутной слабости, — женщину, обреченную на одиночество в условиях климата, который обуславливает иное отношение к вещам, людям и событиям и при котором эмоции проявляют себя особенно сильно и естественно. А потому у вас сложилось обо мне совершенно неверное представление.

— Пожалуйста, замолчите, сударыня! — вскричал де Мобре неожиданно резко. — Ни слова больше! Вы совсем не знаете, каков я! На поверхности я, быть может, и художник, рисующий идиллические картины, о которых я говорил, но глубоко внутри я самый порочный человек на земле. Если бы я не владел собою, ваши слова только подзадорили бы меня, и тогда, ей-богу, сам дьявол — как вы видите, я упоминал и Бога, и дьявола вместе, потому что оба эти начала присутствуют во мне, — сам дьявол не остановил бы меня.

Мария продолжала улыбаться, но веселость ее несколько поубавилась. Что-то в голосе де Мобре обеспокоило и, пожалуй, несколько встревожило ее.

— Напрасно вы пытаетесь меня напугать, — сказала она. — Из этого ничего не выйдет. Всякий, кто отваживается жить здесь, на островах, должен забыть о страхах.

Собственные слова приободрили Марию, и она с прежним оживлением добавила:

— Раз уж вы прибыли на Мартинику лишь на короткий срок, вам следует постараться оставить о себе хорошее впечатление. Когда отплывает ваш корабль?

— Завтра в полдень, — ответил де Мобре уже нормальным голосом. — У меня всего несколько часов, мы бросили здесь якорь, чтобы запастись водой. Через два дня мы будем у острова Дезирад, а через восемь недель я окажусь уже в Шотландии.

— В Шотландии! — повторила Мария. — Страна озер — и такая холодная!

— Где так же много цветов, как вот в этом саду, — добавил он. — Но, по правде говоря, я не очень ее люблю. Не соответствует моему темпераменту. Вероятно, сказывается французская кровь в моих жилах, о чем свидетельствует моя фамилия. И к тому же кровь Южной Франции, судя по моему характеру — энергичному, пылкому и настойчивому.

Какое-то время оба молчали. Затем Мария сказала:

— Надеюсь, у вас не сложилось слишком дурное мнение обо мне. Прошу не судить только на основании того, что вам довелось лицезреть.

— Наши органы чувств могут очень легко нас обмануть, — ответил де Мобре немного высокопарно. — Мы никогда не в состоянии с уверенностью утверждать, что рог прозвучал в долине; ведь с одинаковым успехом он мог протрубить и в горах. И верить глазам можно не больше, чем ушам. Стоит только посмотреть, как солнечный свет меняет внешний вид окружающих нас предметов.

— Как это верно! — согласилась Мария.

Довольная, она смотрела в голубое небо. Присутствие молодого мужчины, сидящего рядом с ней, нарушило действующее на нервы ужасное однообразие будничного существования и помогло изгладить из памяти неприятный эпизод с Лапьерье. От этого дня ей хотелось сохранить в памяти только обаятельного шотландца, голубоглазого, светловолосого, с живым лицом и теплотой в голосе.

— Я буду писать вашему мужу. Желаете что-нибудь ему сообщить?

— Он мне уже не муж, — ответила Мария. — Если он вам так отрекомендовался, то, значит, вас обманул. Наш брак расторгнут, больше ничего не могу добавить. Если пожелаете, можете сообщить ему, что я хочу лишь одного: чтобы он забыл меня так же, как я выбросила из головы все мысли о нем.

Нагнув голову, де Мобре покусывал губы, будто решая какую-то сложную проблему.

— Скоро станет прохладнее, — проговорила Мария, поднимаясь с гамака.

Едва она встала на ноги, как Реджинальд, вскочив с кресла, заключил ее в свои объятия. Он прижимал Марию так крепко, что она не могла даже пошевельнуться, а прильнувшие к ее губам губы молодого человека не позволяли позвать на помощь, если бы даже у нее вдруг возникло подобное желание.

Чувствуя, как неистово колотится сердце Марии, де Мобре стал горячо целовать ее лицо. Каким-то образом Мария вновь оказалась в гамаке. Восторг, который она испытывала от его ласк, намного превосходил удовольствие, полученное во время короткого эпизода с Лапьерье, и Мария была просто не в состоянии противостоять этой требовательной мужской силе, которая мягко, но решительно овладела ее телом и восхитительнейшим образом удовлетворила желания, разбуженные губернатором.

Затем они долго молча лежали вместе.

Ночь, как всегда в тропиках, наступила неожиданно.

— Скоро станет прохладнее, — пробормотала опять Мария, осторожно пытаясь высвободиться из объятий Реджинальда и надеясь, что он поймет эти слова как сигнал к расставанию.

— Правда, — согласился де Мобре. — Теперь вы, наверное, знаете, что я за человек? Вы меня больше не боитесь?

— Нет! — ответила Мария, улыбаясь счастливой улыбкой.

— Да, вы почти не одеты, — проговорил он, наконец разжимая руки. — Можете простудиться. Лучше идите-ка в дом.

Взяв Марию за руку, он проводил ее в комнаты, а когда она упомянула Жюли, которая должна скоро вернуться, наш пылкий шотландец заявил:

— Боюсь, что поврежденная бабка у моего коня не позволит мне сегодня уехать в Сен-Пьер. Придется оставить его в вашей конюшне. Насколько я знаю, на островах существует обычай оказывать гостеприимство людям, не успевшим вовремя добраться до дому. Могу ли я рассчитывать на ваше радушие?

Мария пристально взглянула ему в глаза, словно ища в них собственное отражение и прощение за то, что, как она знала, непременно произойдет и чего она сама так страстно хотела.

— Моя служанка Жюли скоро возвратится из города, и я велю ей приготовить для вас все необходимое.

Мария уже собралась позвать Кинка и распорядиться насчет лошади гостя, но Реджинальд привлек истосковавшуюся по мужским ласкам женщину к себе и задушил слова поцелуями.

И Мария отбросила прочь всякие сомнения. Очарованная прекрасным шотландцем, она была готова полностью отдаться ему, счастливая от сознания, что ей удалось благополучно, без серьезных повреждений, спастись от господина де Лапьерье.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сэр Реджинальд де Мобре

Утром с внутреннего двора «Шато Деламонтань» — высоко над крепостью Сен-Пьера — Реджинальд де Мобре смотрел на изумрудные воды бухты, где стоял на якоре его корабль «Ред Гонтлит». Солнце поднялось уже довольно высоко, и было жарко. У молодого шотландца сжалось сердце, когда он подумал, что судно скоро поднимет паруса и что вместе с ним отплывет и он. Чем ближе подходило время отъезда, тем сильнее ощущалось нежелание покидать гостеприимный дом. С собой он увезет, думалось ему, самые дорогие воспоминания, которые навсегда сохранит в сердце своем.

Полностью одетый, он уже собрался в дорогу. Его шпоры сверкали в ярких солнечных лучах, голенища ботфортов из лакированной кожи элегантно опускались на стройные икры ног, парик был тщательно расчесан.

— Раз уж вам так не терпится покинуть нас, сэр Реджинальд, то Жюли проводит вас до Сен-Пьера, — проговорил голос сзади.

Эти формальные слова были произнесены с большой нежностью, к которой примешивалось сожаление, мучившее и его.

Повернувшись, де Мобре с печальной улыбкой взглянул на Марию.

— Увы! — проговорил он. — У меня нет выбора. Но это короткое пребывание у вас навечно сохранится в моей памяти.

Де Мобре привлек Марию к себе, и она, чуть не плача, доверчиво прижалась к нему; ей казалось, что у нее вот-вот разорвется сердце. Но почти тут же все ее существо охватила какая-то странная истома, притупившая восприятия и эмоции и сохранившая лишь ощущение тихой радости и покоя. Мария нежно потерлась щекой о его грудь. Ей было так хорошо с ним, как птичке в теплом гнездышке, и с трудом верилось, что она никогда больше не увидит этого обходительного молодого кавалера, который на целую ночь сделал ее безмерно счастливой.

— Увы! — повторил де Мобре. — Мне нужно ехать. Я должен поспеть на «Ред Гонтлит» и вернуться в Шотландию, но, уверен, я буду недолго отсутствовать, ведь здесь, Мария, остается частица моего сердца, и в один прекрасный день я возвращусь и потребую свое обратно.

— Реджинальд, — сказала Мария, — хотелось бы знать, зачем вы пытались вчера нагнать на меня страху? «Вы совсем не знаете, каков я!» — вот ваши слова. Чего вы добивались?

— Старался скрыть свои истинные намерения, касавшиеся вас, — ответил он, улыбнувшись. — В тот момент я уже решил, что вы будете моею.

— Потому что вы застали меня с губернатором?

— Вовсе нет. Я так решил, как только впервые увидел вас, Мария. Я не знал, как мне это удастся, но не сомневался в конечном успехе.

— Вероятно, вы испытываете подобные чувства ко всякой женщине, — заметила она резковато.

— Ничего подобного я никогда не испытывал прежде!

— Реджинальд, вы лжете!

Де Мобре раскатисто расхохотался.

— Возможно, но какое это имеет значение? Мы, Мария, просто побывали в мире грез. Все произошедшее нам лишь пригрезилось. Когда я уеду, у каждого из нас останутся тайные воспоминания, которые мы станем бережно хранить. Отныне они будут единственной ниточкой, связывающей нас.

Говорил он бодрым, добродушно-насмешливым тоном, но по легкому дрожанию его голоса Мария поняла, что за внешней бравадой скрывается настоящая грусть. Она теснее прижалась к нему, как бы говоря: «Не оставляй меня! Останься здесь или возьми меня с собой! Я не могу жить без тебя, без твоей улыбки, без твоего прекрасного тела».

Внезапно оба услышали, как в доме кто-то звонко и радостно запел. Отпрянув от молодого шотландца, Мария воскликнула:

— Это Жюли!

Мобре взглянул на дом, где за широким окном увидел служанку, весело и легко сбегавшую по лестнице.

— Я посылаю Жюли в Сен-Пьер с поручением, — сказала Мария. — Она доедет с вами почти до гавани.

Шотландец лишь кивнул головой в знак согласия.

— Я готова, сударыня, — проговорила, подходя, Жюли.

— Кинк сейчас приведет лошадей. Ты поедешь с господином де Мобре, — распорядилась Мария.

Девушка подняла глаза на кавалера. От всего ее существа веяло безмятежной радостью; казалось, в любое мгновение она готова заливисто рассмеяться, смех искрился у нее в глазах, в которых де Мобре как будто уловил что-то похожее на ироническую улыбку.

Подъехал Кинк с лошадьми, и Реджинальд, ведя на поводу коня, приблизился к побледневшей Марии, чтобы попрощаться. У нее мучительно сжалось сердце, когда он грациозным движением взял протянутую для поцелуя руку. Из-за присутствовавшей Жюли молодой человек лишь слегка коснулся губами нежной кожи, однако свои чувства он выразил достаточно ясно крепким пожатием пальцев.

— До свидания, сэр Реджинальд, — с усилием проговорила Мария.

Кинк помог Жюли взобраться на лошадь, и она уже затрусила по дороге, когда де Мобре, коснувшись ногой стремени, легко вскочил в седло.

— Прощайте, — сказала Мария тихо, чтобы не услышала Жюли.

— Прощайте, — ответил де Мобре, и Мария поспешила в дом, будучи не в силах справиться с охватившим ее отчаянием.

Некоторое время Реджинальд и Жюли ехали молча рядом. Дорога, построенная дю Парке, была неровной и извилистой, но почти на всем протяжении позволяла видеть Сен-Пьер, бухту и стоявшие на якоре корабли.

По обе ее стороны буйно разрослась тропическая растительность. Однообразие пышной зелени там и сям прерывали великолепные цинии и другие яркие цветы, а непосредственно на обочине росла в изобилии лесная земляника.

Потом Жюли пропустила шотландца вперед, держась сзади, внимательно рассматривала каждую деталь его ладной фигуры, втайне завидуя своей госпоже, которой удалось покорить такого красивого кавалера.

Де Мобре ехал, высоко подняв голову, и, казалось, совершенно забыл о своей юной спутнице. Возможно, предположила Жюли, он все еще думал о Марии. На ближайшем повороте, однако, де Мобре натянул поводья, сдерживая коня и давая девушке возможность вновь догнать его. Повернувшись в седле, де Мобре смотрел на подъезжавшую Жюли. Она показалась ему очаровательной в своем легком светлом платье.

— Знаешь что, моя прелесть? — сказал он, когда Жюли поравнялась с ним. — Мне кажется, твоя лошадь еле-еле переставляет ноги. Видимо, недовольна обилием выбоин и камней.

— Она к ним привыкла, сударь, — заявила Жюли спокойно. — Я проделываю этот путь ежедневно два раза.

— Ну, а как насчет моей лошади? — спросил он. — Тебе не кажется, что она прихрамывает?

— Пока не заметила, — ответила девушка.

— Готов поклясться, у нее что-то не в порядке с бабкой. Я немного проеду вперед, а ты посмотри. Почти уверен, что лошадь спотыкается. Быть может, ты заметишь, в чем дело.

Щелкнув языком, де Мобре тронулся с места. Вскоре Жюли решила, что видела достаточно, чтобы сформировать определенное мнение, и, ударив коня по крупу, поскакала за шотландцем.

— Ну как? — спросил тот, когда девушка оказалась рядом. — Мой конь действительно прихрамывает или мне только показалось?

Жюли звонко рассмеялась.

— Вы, на мой взгляд, отличный наездник, — сказала она, — если можете заставить свою лошадь в нужный момент спотыкаться. Я точно знаю: поначалу, когда мы выехали из «Шато Деламонтань», ваш конь ступал нормально, но сейчас он как будто в самом деле прихрамывает!

— Именно этого я и опасался, — заметил Реджинальд, нахмурившись. — Бедному животному необходимо немного отдохнуть, иначе оно скоро выдохнется. Однако ты, я полагаю, спешишь? — добавил он тут же.

— Ничуть, — заверила его Жюли.

Без дальнейших церемоний де Мобре спешился и, привязав коня к стволу бамбука, подошел к Жюли, чтобы помочь ей слезть с лошади. При этом он не просто предложил опереться на свою руку, а, обхватив девушку за талию, без видимых усилий снял ее с седла и аккуратно поставил рядом с собой на землю.

— Какие вы сильные! — воскликнула она.

Не обращая внимания на ее восторженную реплику, де Мобре заботливо огляделся. «Шато Деламонтань» скрылся из вида, заслоненный обширным лесным массивом. Внизу — лишь зелено-голубая сверкающая гладь океана, сливающаяся вдали с яркой синевой небесного купола. Вокруг ни души.

— Вероятно, по этой дороге мало кто ездит? — заметил де Мобре.

— Очень редко, особенно после того, как генерал попал в плен на Сент-Китсе. Теперь никто не посещает «Шато Деламонтань». В прежние дни у нас бывало много гостей, а нынче сделалось, по-моему, слишком тихо в большом доме. К счастью, госпожа почти каждый день посылает меня в Сен-Пьер за новостями. Так что мне не приходится скучать, — весело рассмеялась Жюли.

Возле дороги раскинулась небольшая поляна с густой мягкой травой. Махнув в ту сторону рукой, шотландец проговорил:

— Почему бы нам не присесть, красавица?

И пока она, приподняв подол платья, устраивалась на бугорке, де Мобре не сводил с нее глаз.

— Разве вы не собираетесь осмотреть свою лошадь и выяснить, отчего она захромала? — спросила Жюли.

— Вероятно, конь нуждается лишь в непродолжительном покое, — ответил де Мобре. — Он не мой, я нанял его у одного колониста в Сен-Пьере, чтобы добраться до усадьбы мадам де Сент-Андре. Если конь отдохнет, то я смогу вернуть его хозяину в сравнительно хорошем состоянии… как я полагаю.

Оба рассмеялись. У кустарников де Мобре сорвал цветок и, вернувшись, сел рядом с девушкой.

— Знаешь, я завидую тебе, моя дорогая, — сказал он через некоторое время. — Да, я действительно завидую. Ты живешь в чудесном доме с прекрасным садом, где так мирно и спокойно. Я, вероятно, тоже чувствовал бы себя здесь счастливым.

Жюли коротко взглянула на него, озорно и лукаво.

— И вы попросили бы мою госпожу помочь вам обрести счастье?

— Хорошая мысль, — откликнулся де Мобре, загадочно улыбнувшись. — Твоя госпожа просто очаровательна. Но если я, предположим, остался бы жить в Шато, ты согласилась бы дополнить мое счастье?

— Пожалуй, но, по-моему, вам вполне хватит одной госпожи.

— Кто знает. Может, хватит, а может, и нет, — ответил молодой человек, как бы размышляя.

— Но в любом случае вы не смогли бы здесь долго прожить, — заметила девушка рассудительно. — Не думаю, что генерал пробудет в плену до конца дней своих, и верю в его скорое возвращение. А тогда у госпожи уже будет меньше свободного времени.

— А она активно использует нынешнюю свою свободу?

— Насколько мне известно, — ответила Жюли, хихикнув, — впервые с вами!

— В самом деле? А когда я вчера подъехал, то увидел ее в объятиях губернатора!

— Лапьерье?! — воскликнула Жюли, звонко расхохотавшись. — Что за фантазия! Лапьерье? Не может быть, иначе бы я знала. Он не в состоянии пробраться в усадьбу втихомолку, незаметно для меня.

— Но положение, в каком я их застал, не оставляет места сомнениям… Он держал мадам де Сент-Андре вот так… как я сейчас обнимаю тебя за талию… Затем он прижал ее к себе — вот так!

Все еще влажными от поцелуев Жюли губами де Мобре спросил:

— Как тебе это нравится?

— Поцелуи еще ничего не значат, поется в песне. Вам она известна?

— Ну, да… А потом губернатор проделывал следующее…

И снова сэр Реджинальд де Мобре поцеловал девушку в губы и одновременно проскользнул многоопытной рукой под нижнюю кромку платья, где принялся смело исследовать особенности строения прелестной девичьей фигуры. Внезапно она обвила руками шею Реджинальда, охваченная неудержимым желанием, которое он пробудил в ней своей игрой.

Горячность, с которой Жюли отвечала на его нежность, подхлестывалась сознанием, что таким путем она берет у госпожи своего рода реванш — хотя и сохраняя привязанность к Марии — и одновременно, пользуясь ласками одного и того же любовника, как бы уравнивается с ней.

Де Мобре, очевидно, не впервые развлекался с девицей на дорожной обочине. Все было до мелочей отработано. Подняв Жюли привычным движением сильных рук, он положил ее таким образом, что голова девушки покоилась на бугорке. Жюли не сопротивлялась, а предоставила ему делать с собой все, что угодно, словно и не подозревала об истинных намерениях молодого человека. Быстрота и ловкость, которые он проявил, снимая с нее пояс и платье, свидетельствовали о доскональном знании предметов женского туалета. Однако с корсажем вышла — возможно, от недостатка терпения — заминка. Будто случайно, он порвал несколько шнурков и, извинившись с улыбкой за собственную неуклюжесть, попросил Жюли помочь ему. Девушка охотно взяла заключительную часть операции раздевания на себя, тем более что, умело затягивая ее, она продлевала приятную забаву, которая доставляла ей огромное удовольствие.

И вот она лежала совсем нагой, белая кожа ослепительно сверкала в ярких лучах солнца. Де Мобре, отступив на шаг, смотрел на Жюли взглядом изголодавшегося человека, взирающего на жареного каплуна. Девушка нравилась ему, была в его вкусе, хотя и отличалась от Марии своим телосложением, отношением к мимолетному приключению и полным подчинением кавалеру. Этого различия было вполне достаточно, чтобы возбудить в нем мужской пыл.

Не спеша де Мобре начал раздеваться и избавился сперва от пистолетов, шпаги и широкого кожаного пояса. Каждый предмет своего гардероба он аккуратно складывал возле одежды Жюли с видом человека, который придает большое значение порядку и знает, что все нужно делать правильно и вовремя. Точно так же он поступил с камзолом и кружевным воротником.

В конце концов Жюли, чья чувственность реагировала на солнечный жар почти с такой же силой, как на ласки Реджинальда, начала стыдиться своей наготы и воскликнула:

— О, сударь, какое у вас сложится мнение обо мне! И у госпожи… если она догадается…

— Госпожа — как ты ее называешь — никогда не догадается, — успокоил девушку де Мобре, снимая рубашку и обнажая широкие плечи и мощную мускулатуру. — А что касается моего мнения о тебе, то ты сейчас его узнаешь. К этому обязывает меня мой долг кавалера — шотландского кавалера то есть.

С этими словами де Мобре опустился на траву около Жюли. Приподнявшись на локте, он положил руку ей на грудь и стал нежно поглаживать.

— Меня удивляет одно, — заговорил он, словно размышляя вслух, — я еще не встречал женщины, которая распознала бы, какой я есть на самом деле… Ни одна не разгадала моей истинной сути, не поняла моей души! Правда, для этого у них никогда не было достаточно времени.

— Эти же слова вы говорили и госпоже?

— Я говорю их каждой женщине, моя дорогая. Всем без исключения. Но они мне не верят! Быть может, они полагают, что я шучу?

Теперь уж он навалился на девушку всем телом. Неровности грунта больно вдавливались ей в спину и сотни колючих растений терзали ее кожу.

Когда Реджинальд де Мобре и Жюли, спустившись с холма, расстались, не доезжая до Сен-Пьера, оба пребывали в блаженном состоянии, которое явилось результатом приятного утомления. Потом Жюли поехала по направлению к реке Пере, а де Мобре — к дому колониста, чтобы вернуть хозяину лошадь, которая, отдохнув, действительно больше не хромала. Прежде чем скрыться за поворотом дороги, де Мобре обернулся и, приподняв шляпу, с изысканным изяществом поклонился Жюли.

Оставшись одна и преодолевая трусцой каменистую дорогу, девушка, обладавшая редкой способностью сосредоточивать свое внимание только на непосредственной задаче, тут же выбросила из головы все, что могло помешать ей как следует выполнить поручение, которое доверила ей госпожа.

Как Жюли вскоре убедилась, утренние волнения нисколько не отразились на ее памяти, и она без больших усилий и долгих раздумий вспомнила имя вдовы поселенца, которую ей предстояло отыскать. Речь шла о некой Жозефине Бабин, проживающей — нет, Жюли не забыла! — на берегу речки в собственной хижине.

Жюли знала, что по берегу в разных местах стояли несколько лачуг, однако из-за чересчур изобретательного шотландца она потеряла много времени, а потому решила для ускорения процесса поисков завернуть в таверну «У гуся», мимо которой все равно нужно было проезжать, и расспросить дорогу к Жозефине Бабин.

К своему удивлению, она обнаружила, что в таверне было уже полно обедающей публики. Кроме солдат, в зале сидели колонисты, пришедшие из Сен-Пьера поговорить о своих делах, и группа матросов, без стеснения громко разговаривавших на непонятном Жюли языке. Они принадлежали к команде корабля «Ред Гонтлит».

Хозяином таверны «У гуся» был сорокалетний мужчина, седой и высохший, как старый пень. Его глазки — маленькие, блестящие, как у зверька, все время беспокойно двигались, перебегая с одного предмета на другой. Именно к нему обратилась Жюли за нужной информацией. Услышав имя Жозефины Бабин, хозяин явно встревожился и с задумчивым видом начал почесывать затылок.

— И зачем тебе понадобилась Жозефина Бабин? — спросил он. — Ты, конечно, вправе послать меня к черту и сказать, что меня это нисколько не касается, но я спрашиваю не из простого любопытства. С Бабин шутки плохи, и, следовательно, я задал вопрос только ради твоего же собственного здоровья.

— Господин хозяин, — ответила Жюли, — меня интересует место жительства этой женщины лишь потому, что у меня есть послание для человека, который обитает под одной с ней крышей и откликается на имя Ив Лефор.

— Ив Лефор! — воскликнул хозяин. — Тогда ты должна тем более проявить особую осторожность. Жозефина Бабин, скажу я тебе, крутая женщина с невыносимым характером, и с ней нелегко иметь дело, когда речь идет о ее парне. Не то чтоб он по-настоящему принадлежал ей, если вспомнить, как редко ей удается заполучить его в свои объятия.

Абсолютно не реагируя на шуточки и остроты, сыпавшиеся со всех сторон, когда она протискивалась между столами, занятыми солдатами и матросами, Жюли покинула таверну и поехала по дороге, ведущей к хижине Жозефины Бабин.

А та стояла на пороге своей лачуги в шляпе солидных размеров, сшитой на манер тех, что носят пираты, и с мушкетным фитилем за ухом; с его помощью Жозефина разжигала свою глиняную трубку, которую в данный момент изо всех сил старалась раскурить. Зеленый и сырой табак никак не хотел гореть. Время от времени она отирала потное лицо тыльной стороной ладони, и загрубевшая кожа руки с шуршанием терлась о роскошные бакенбарды.

Когда Жюли, держа коня на поводу, направилась через мост, Жозефина, заслонив от ослепительного солнечного света глаза ладонью, пыталась разглядеть неожиданного пришельца. Увидев, что перед ней молодая женщина, она с раздражением сплюнула и, повернувшись спиной к Жюли, опять занялась своей трубкой.

— Госпожа Жозефина Бабин! — крикнула Жюли, стараясь привлечь ее внимание.

Жозефина резко обернулась и зло взглянула на девушку.

— Госпожа? С какой стати ты зовешь меня госпожой? Что это за новая манера? Воображаешь, что находишься при дворе его величества?

— Благодарю вас за разъяснение, но мне нужно совсем другое, — ответила Жюли. — Мне нужна женщина, которую зовут Бабин, а она скажет мне, где я смогу найти человека, который, как говорят, не боится жить с ней в одной берлоге.

— В берлоге? — взвизгнула Жозефина, снова сплевывая от переполнившего ее возмущения. — В берлоге, говоришь? Мой дом, по-твоему, берлога? А в каком свинарнике обитаешь ты, сатана бесхвостая? Но сперва я хочу знать, зачем тебе нужен мой парень, если предположить, что именно Ива Лефора ты ищешь?

— Вы знакомы с Ивом Лефором?

— Знакома ли я с ним? — презрительно усмехнулась Жозефина. — Конечно, знакома! Знаю его так же хорошо, как нищий свою тарелку для милостыни.

— Послушай, женщина, — сказала Жюли. — У меня мало времени, и я должна поскорее поговорить с Ивом Лефором в интересах моего хозяина.

Схватившись за живот, Жозефина буквально затряслась от смеха.

— Рассмешила меня, — проговорила она, с трудом переводя дыхание, — рассмешила меня брехня о твоем хозяине! Ты думаешь, Жозефина попадется на эту удочку? Твой хозяин? Ну, хорошо, скажи-ка, кто он, этот хозяин, который не дает тебе покоя?

— Генерал дю Парке, — ответила Жюли с притворной скромностью.

Жозефина от неожиданности разинула рот, и глиняная трубка полетела на землю, но ошеломленная женщина этого даже не заметила.

— Генерал дю Парке? — повторила она.

— Он самый!

Все еще сомневаясь, Жозефина Бабин колебалась. Она окинула взглядом коня Жюли, потом подошла и пощупала ткань ее платья. Наконец она заметила:

— Как это возможно? Ведь генерал в плену на Сент-Китсе, во всяком случае, я так слышала.

— Верно. Но он сумел передать мне послание, с которым я должна познакомить его офицера Ива Лефора.

Вытерев руки о собственные лохмотья, Жозефина глубоко вздохнула и указала вниз по течению реки.

— Иди в этом направлении, — пояснила она. — Возможно, найдешь его там. Ловит рыбу на правом берегу, один или с чертовым францисканцем. Если его нет, то скорее всего отыщешь его и монаха в таверне «У гуся». Но сперва скажи мне, что нужно генералу?

— Скажу позднее, — пообещала Жюли с невинным видом. — Как-нибудь! Спасибо, Жозефина Бабин.

Ловко вскочив в седло без посторонней помощи, Жюли поехала вдоль реки. Вскоре она услышала громкие крики, словно какие-то люди отчаянно спорили между собой хриплыми голосами. Сойдя с коня, Жюли тихо прокралась через кусты к тому месту, где, по ее предположениям, сидели двое мужчин.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Полное признание

Сквозь ветки кустарника Жюли увидела человека, которого искала. Ив Лефор рыбачил, расстегнув кожаную куртку и положив поблизости шпагу и пистолеты. На противоположном берегу сидел с удочкой в руках другой мужчина, в терпеливом ожидании, когда клюнет рыбка. Если бы Жозефина не сказала, что с Лефором водит компанию францисканец, Жюли никогда бы не приняла этого краснолицего человека за монаха. Он снял и аккуратно положил свою сутану возле мешка, который время от времени судорожно вздрагивал. Очевидно, францисканец был весьма искусным рыболовом.

Положив удочку и вытянув руки, он ловко поймал бутылку с вином, брошенную через речку Лефором. Приложив бутылку ко рту, монах начал, не отрываясь, пить, и тонкая темно-красная струйка проложила путь через густые заросли волос на его груди. Утолив жажду, он вытер губы тыльной стороной ладони и швырнул бутылку назад Лефору, который подхватил ее с не меньшим проворством, чем перед тем францисканец.

Промочив как следует горло, монах возобновил со своим товарищем дружескую беседу, которую Жюли поначалу приняла за сердитый спор.

— Пусть бунтовщики только попробуют поджечь мою церковь! Гореть мне в аду, если я не сумею справиться с целой дюжиной прохвостов, черт возьми!

— Святой отец, никак вы поминаете черта? — спросил Лефор с усмешкой.

— Клянусь святым Георгием, сын мой, стоит мне только сбросить монашескую одежду, и тонзура уже ничего не значит! А ради доброго дела — Божьего или генеральского — я могу браниться не хуже моряка, плавающего под черным флагом.

От дальнейшего подслушивания и подглядывания никакой пользы, подумала Жюли и, протиснувшись через кусты, легко спрыгнула на берег, где сидел Лефор.

— Вот те на! — воскликнул он, роняя удочку и хватаясь за пистолеты. — Это еще что за фокусы?

Однако в то же мгновение он увидел рядом с собой хорошенькую девицу и осклабился в приятной улыбке.

— Черт побери! — закричал он радостно. — Ты, моя красавица, — самое замечательное, что мне удалось поймать сегодня.

Торопливо Лефор привел в порядок свой костюм и постарался выпятить грудь, чтобы показать себя перед юной красоткой в наилучшем виде, совершенно игнорируя монаха, который смотрел на них с другого берега с явным удивлением.

— Господин Лефор, — сказала Жюли, — у меня для вас послание из «Шато Деламонтань».

Тот, еще больше напыжившись, проговорил:

— Весьма любезно с твоей стороны. Чем могу быть полезен?

— Моя госпожа хотела бы с вами встретиться, — прошептала Жюли бывшему пирату на ухо, чтобы монах не мог расслышать ее слова.

Ошеломленный, Лефор широко раскрыл глаза.

— Твоя госпожа? Встретиться со мной? Наверняка ты что-то напутала. Мадам де Сент-Андре желает видеть меня, Ива Лефора? Ты не ошиблась?

— Нисколько. И очень срочно.

— И о чем же твоя госпожа собирается со мной толковать? — спросил Лефор недоверчиво. — Разве она забыла, как я поклялся никогда больше не бывать в «Шато Деламонтань»? Уж не принимает ли она Ива Лефора за человека, способного на другой день забыть клятву, произнесенную им накануне?

— Не могу сказать, какие мысли у мадам де Сент-Андре в голове, — ответила Жюли. — Только она приказала мне все бросить и поскорее разыскать вас… И именно это я и сделала!

Оглянувшись, Лефор заметил, что его приятель, монах, старался сделать вид, что его совершенно не интересует происходящее на противоположном берегу.

— Лефор еще никогда не оставлял без ответа призыв о помощи! — заявил бывший пират, наконец поверив девушке. — Я поеду с тобой, красавица. Позволь мне только передать удочки монаху и нацепить шпоры…

Оборвав свою горячую речь, он звонко хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:

— Боже мой, с тех пор как я оставил армию, у меня больше нет коня.

— Но он есть у меня, — заметила Жюли. — Моя лошадь довезет нас обоих.

— В таком случае мы можем отправляться немедленно. Счастливо оставаться, приятель!

— Всего хорошего, сын мой, — ответил францисканец. — Но раз уж ты уезжаешь, быть может, ты оставишь мне бутылку!

Было уже далеко за полдень, когда Лефор и Жюли вступили на дорогу, ведущую к «Шато Деламонтань», но оба даже не ощущали голода. Под тяжестью двух всадников конь, опустив голову и вытянув шею, с трудом преодолевал крутой подъем. Копыта скользили по камням, бока покрылись густой пеной.

Жюли было очень удобно ехать, прижавшись к сидящему впереди Лефору, который, полуобернувшись, обхватил ее рукой за талию, чтобы она, чего доброго, не сползла случайно с крупа лошади. Когда путники приблизились к тому месту, где девушка провела приятные минуты с галантным шотландцем, она внезапно вспомнила, как наблюдала по его просьбе за лошадью кавалера, стараясь обнаружить хромоту.

— Господин Лефор, — сказала Жюли, взволнованная воспоминаниями, — не кажется ли вам, что лошадь захромала?

— Говоря по правде, нет, — ответил Лефор. — Ей просто немного тяжеловато, и больше ничего.

— Но я почти уверена, что она прихрамывает! — упорствовала Жюли.

— Ну, я бы не стал этого утверждать! — заметил Лефор.

— Я знаю свою лошадь лучше, чем вы, — продолжала настаивать девушка. — Она быстро устает, и ей время от времени нужно давать отдых…

— Отдых? — изумился Лефор. — Но нас с нетерпением ждет мадам де Сент-Андре! По важному делу, как, мне помнится, ты утверждала. А потому медлить нельзя.

— Вполне возможно, — сказала Жюли, с недовольным видом пожав плечами. — Но вы не можете судить о моей лошади так же, как я, когда мне приходится ездить на ней дважды в день… Кроме того, у меня от неудобного сидения заломило спину! — добавила она жалобно.

— В таком случае ничего не поделаешь, придется спешиться, — согласился Лефор.

Натянув поводья, он тяжело спрыгнул с коня и, подобно красивому шотландцу, снял Жюли с седла.

— Какие вы сильные, — проговорила девушка, опустив глазки.

— Что верно, то верно! — признался бывший корсар без ложной скромности.

Лефор предоставил коню свободно бродить по лугу, а когда Жюли положила ладонь ему на руку, будто желая пощупать его мускулы, наш гигант с улыбкой добавил:

— Никакой набивки! Все, что ты видишь, — натуральное. Другого у меня не водится!

— Как бы мне хотелось быть мужчиной, — вздохнула Жюли. — Обожаю сильных мужчин. Именно таким я желала бы стать. И передо мной не устояла бы ни одна женщина. Но, к сожалению, я всего лишь слабая девушка… Маленькая служанка, у которой заболела спина. Не взглянете ли, господин Лефор? Возможно, вы сумеете облегчить мои страдания!

— Поверь мне! — воскликнул Лефор, лукаво посмотрев на девушку. — Я знаю много способов, но есть один, который отлично помогает от всех женских недугов!

И Жюли поняла, что желаемая цель близка.

— Давайте присядем, — сказала она. — Я не сомневаюсь, что вы в состоянии мне помочь.

— Дай мне только время избавиться от шпаги, пистолетов и пояса, моя дорогая, — ответил Лефор, — и я докажу, что любой канонир в крепости — сущий младенец, против меня, когда нужно оказать уважение красивой девушке… А теперь ложись, закрой глаза и предоставь все остальное твоему покорному слуге!

Жюли охотно послушалась. Сравнивая с искусством и изобретательностью шотландца, она отметила у Лефора отсутствие тонкости и соответствующего стиля. Однако, несомненно, он обладал ничуть не меньшим, а, пожалуй, даже большим опытом в подобных развлечениях, и Жюли ощутила настоящую радость под воздействием энергичного проявления его энтузиазма.

— Знаете, — сказала Жюли, приводя в порядок свое платье, — мне думается, нам больше не следует терять время. Мадам де Сент-Андре может забеспокоиться.

— Надеюсь, твоя спина уже в полном порядке, — заметил Лефор насмешливо. — Лекарство, которое я только что применил, почти всегда помогает. А после повторного лечения любые женские болезни бесследно исчезают! Если боль возобновится, Лефор к твоим услугам, красавица.

С торжествующей улыбкой бывший пират вновь надел широкий пояс и, заткнув пистолеты, прицепил на положенных местах шпагу, рог с порохом и мешочек с пулями.

Взглянув на него, Жюли проговорила:

— С этого момента, похоже, мне часто придется выполнять роль посредника. Было бы лучше, если бы вы в нужный момент оказывались одни, а не в компании францисканского монаха. И я не желаю встречаться с вашей Жозефиной Бабин, которая дымит трубкой не хуже любого морского разбойника!

— Можешь на меня положиться, дорогая! — ответил Лефор, трогая коня. — Никто не знает этот остров лучше меня. Есть множество укромных уголков и местечек, известных только мне.

Скоро они очутились на внутреннем дворе усадьбы «Шато Деламонтань». Услышав стук лошадиных копыт, Мария выглянула в окно, и вид величественной фигуры Лефора с примостившейся сзади Жюли вызвал у нее улыбку — первую после разлуки с Реджинальдом де Мобре.

Она поспешила вниз встретить Лефора и спустилась в вестибюль как раз в тот момент, когда бывший пират начал громко звать слугу, чтобы тот позаботился о лошади.

— Эй, Кинк, — гремел Лефор, — расседлай клячу и накорми хорошенько: она отлично потрудилась за двоих.

Через открытую дверь Мария увидела, как он, улыбаясь во все лицо, снял Жюли с лошади и, обняв ее за плечи, повел к крыльцу с таким выражением на лице, словно своим появлением он оказывал большую честь этому дому. Его огромные шпоры звенели, когда он, сотрясая пол своими тяжелыми ботфортами, проходил по каменным плитам террасы.

Заметив мадам де Сент-Андре, Лефор остановился и выпустил Жюли. Затем, сняв шляпу, он любезно приветствовал хозяйку дома.

— Добрый день, сударь, — сказала Мария. — Вам, конечно же, показалось странным мое приглашение?

— С вашего позволения, сударыня, — ответил Лефор, — должен вам сказать, что в принципе меня никогда ничто не в состоянии удивить, особенно если дело касается женщин. Но Лефор еще никогда не оставил чей-либо призыв о помощи без ответа, и рыцарская учтивость требует откликнуться на просьбу одинокой, беззащитной женщины.

— Вы очень добры, — сказала Мария. — По правде говоря, мне нужно обсудить с вами вопрос чрезвычайной важности.

Помолчав, как бы размышляя несколько секунд, она продолжала:

— Пожалуй, лучше, если мы для нашей беседы изберем другое место. И хотя нелегко найти более обаятельной служанки, чем Жюли, у меня есть сильные подозрения, что она не умеет держать язык за зубами. У нее великое множество приятелей в крепости среди канониров и мушкетеров! И если меня, как, впрочем, и ее, совсем не беспокоит ее добродетель, то я всегда боюсь, что она может сболтнуть лишнее.

— Помимо других услуг, которые я в состоянии оказать вам, сударыня, — нахмурился Лефор, — я мог бы, если вы пожелаете, научить эту девушку правильно вести себя и не распускать язык.

— Ах, нет, оставьте ее в покое! — воскликнула Мария весело. — Не вечно она будет юной и беззаботной. Какое имеет значение, если она порой чересчур шаловлива? Когда монсеньор дю Парке вернется на остров, все опять войдет в свою колею, можете не сомневаться!.. А теперь, пожалуйста, пройдемте со мной. Нам будет удобнее толковать в кабинете генерала.

Преисполненный сознанием собственной важности, Лефор последовал за Марией. Мадам де Сент-Андре не только нуждалась в нем, но показала себя с ним такой любезной, какой могла быть лишь она одна! Опьяненный дружелюбным приемом, он казался самому себе прямо-таки легендарным героем.

Выпятив грудь, Лефор самодовольной походкой вошел в кабинет и прикрыл дверь.

— Пожалуйста, садитесь, сударь, — пригласила Мария, присаживаясь за письменный стол. — Скажите, вы слышали последние новости?

Лефор взглянул на нее снисходительно сверху вниз.

— Никто не информирован лучше меня о том, что происходит на острове и что должно произойти… Но увы!

Лефор со вздохом замолчал.

— И что значит «но увы?» — подбодрила Мария.

С явным упреком в голосе бывший пират сказал:

— А «но увы» значит то, что все мои знания бесполезны. Тот, кто мог бы извлечь выгоды из них, заткнул уши и надел шоры на глаза.

— Я в состоянии понять ваше возмущение тем, как с вами обошлись. Однако я уверена, что из преданности генералу вы готовы забыть о причиненных вам обидах и — более того — участвовать в борьбе против тех, кто в его отсутствие пытается отобрать у него власть.

— Сударыня, — вскричал Лефор, гулко хлопая себя ладонью по груди, — ничей голос не останется неуслышанным, если призовет обнажить мою шпагу за генерала!

— Прекрасно, — ответила Мария. — Я должна сообщить вам некоторые секретные сведения, поскольку вполне вам доверяю.

Внезапно она поднялась и начала расхаживать по кабинету взад и вперед. Лицо сделалось непроницаемым, и на Лефора произвело сильное впечатление появившееся на нем выражение крайней суровости.

— Лефор, — проговорила Мария наконец, — то, что я вам скажу, вы должны поклясться никогда и никому не повторять. Вы даете мне слово?

— Клянусь, сударыня, всем для меня святым — вот этой парой пистолетов, подаренных мне лично генералом. Они наделены чудесной силой, так как позволяют поражать моих противников практически не целясь!

— Ну что ж, первое мое сообщение касается как раз генерала. Благодарю вас за данное вами слово, Лефор, но не просите меня о каких-либо разъяснениях. Итак, дело в том, что за несколько дней до отъезда генерала на Сент-Китс он и я были тайно повенчаны.

Разинув рот, ошеломленный Лефор лишь таращил на нее глаза, не в состоянии произнести ни слова. Наконец он, заикаясь, пробормотал:

— Вы… тайно повенчаны?

— Да, мой друг, — ответила Мария. — Именно поэтому мне хотелось бы рассчитывать на вашу помощь, как если бы вы помогали самому генералу.

— Сударыня! — вскричал Лефор совершенно вне себя от охвативших его чувств. — Я ваш душой и телом! Что я должен сделать? Только одно ваше слово, и я сделаю. Кого я должен пришить?

— Я еще не закончила, Лефор, — сказала Мария. — Сперва позвольте объяснить. Вам известно, что некоторые колонисты хотят заставить Лапьерье подписать хартию, согласно которой они станут абсолютно независимыми от Американской островной компании?

— Неужели? — проговорил Лефор невозмутимо. — Если бы вы тогда послушали меня, стервятники уже давно бы растащили кости этого Бофора, и Лапьерье не нужно было бы подписывать какую-то хартию!

— Как бы там ни было, но мятежники дали Лапьерье четыре дня на размышление. Один день уже прошел. Если он откажется подписать, то произойдут, несомненно, серьезные беспорядки, куда более серьезные, чем последний бунт. Если же Лапьерье подпишет хартию, то лишится всякой власти, и генералу, когда он вернется, ее уже не восстановить, так как он не сможет снова заставить колонистов подчиняться его распоряжениям! И на острове наступит подлинная анархия. О да, им ужасно хочется управлять самим, но кто тогда станет покупать их продукцию? Кто станет их кормить? Ведь они не в состоянии обеспечить себя продовольствием круглый год! Как бы вы поступили на месте временного губернатора?

— Сударыня, на месте Лапьерье, я бы посадил бунтовщиков в тюрьму и объявил по острову, что в случае поджога, убийства или даже простого намека на заговор, заключенные мятежники будут немедленно казнены, без всякого суда!

— Лефор! — вскричала Мария, сверкнув глазами, — теперь я знаю, что раньше сильно в вас ошибалась! Однако факт остается фактом: Лапьерье малодушен и слабохарактерен и никогда не решится осуществить ваш план. Генерал, разумеется, сделал бы точно так, как вы предложили.

Мария замолчала, задумавшись, а Лефор, поерзав в кресле, медленно проговорил:

— При всем уважении к вам, сударыня, хотелось бы подчеркнуть, что я не Лапьерье, а всего лишь Лефор — и ничего больше. Сейчас я, Лефор, который ничего не значит, пойду на встречу с Лапьерье, весьма важной персоной, который, как я подозреваю, пообещал бунтовщикам больше, чем в состоянии дать, и скажу ему: «Губернатор, скажу я ему, есть семнадцать негодяев, задумавших, приставив кинжал к горлу, вынудить вас подписать известный документ. Позвольте мне сказать вам, господин губернатор, что мы можем отправить этих мошенников к праотцам быстрее, чем францисканский монах успеет выпить бутылку французского вина! А засада, которую я им устрою, будет такой, что ни один мерзавец не ускользнет! Затем — поскольку у бунтовщиков имеются сообщники и поскольку я, Лефор, точно знаю, кто они, — я бы послал во все концы вооруженных всадников с наказом доставить сукиных сынов живыми или мертвыми. Потом, господин губернатор, скажу я ему, нужно судить сообщников и наказать их, как наказывают рабов, с тем, чтобы другим было неповадно даже помышлять о заговорах. В заключение я бы амнистировал и отпустил на свободу всех соучастников. После этого, клянусь вам, господин губернатор, они забились бы в свои норы и никогда больше не посмели бы и пикнуть!» Вот что, сударыня, я скажу Лапьерье, и именно так я бы поступил, будь я на его месте.

— Ваше предложение несколько жестоко, — произнесла Мария задумчиво. — Но у него есть неоспоримое преимущество: оно навсегда лишит тех, кого вы казните, возможности и дальше пытаться заполучить подпись губернатора под чем бы то ни было.

— Капитан Монтобан, сударыня, — заметил Лефор серьезно, — шкипер «Лаперл» любил повторять: «У человека, который стреляет первым, больше шансов убить соперника».

Мария продолжала размышлять над планом бывшего пирата. В целом она одобряла его, чувствуя, что засада может дать желаемый эффект. Но ее беспокоили возможные последствия.

— Но ведь вы не в состоянии сразу убить семнадцать человек даже при внезапном нападении? — спросила она озабоченно.

— Я, не моргнув глазом, уложил бы и сотню, — ответил великолепный Лефон. — Тогда осталось бы меньше бунтовщиков, с которыми пришлось бы потом возиться!

— А как быть с церковью? На острове есть и иезуиты, и доминиканцы, и францисканцы. Как они отнесутся к этому делу?

— Я, значит, в вас не ошибся, — проговорил Лефор. — Вы умны, очень умны. Я понял это с первого же взгляда. И как я вижу, вы не отвергаете целиком мою идею. Вам, кажется, не по душе тот гвалт, который может в результате возникнуть. Слов нет, залп, который прозвучит в крепости в назначенный день, наделает больше шуму, чем когда Лефор поджаривает себе яичницу, однако относительно церковников вам нечего тревожиться. С этой братией я прекрасно знаком, а одного, с которым ловлю рыбу, знаю особенно хорошо. Ничто не сближает так людей, как совместная ловля рыбы. Речь идет о францисканском монахе. Даю вам слово, что сумею уговорить его благословить наши мушкеты после нескольких кружек рома, которые волью ему в горло в таверне «У гуся». Тогда отец Бонин уже не сможет выразить недовольство по поводу наших действий, и, кроме того, тогда ни одна пуля не пролетит мимо цели, что, на мой взгляд, куда важнее любых возражений иезуитов.

— Но вы не в состоянии устроить засаду в одиночку! — запротестовала Мария. — А рассчитывать на содействие Лапьерье не приходится. Я его хорошо знаю.

— От вас, сударыня, требуется только одно: заставить Лапьерье позволить мне действовать по своему усмотрению. Все остальное я беру на себя. Но, — добавил Лефор, поднимаясь, — сперва должна быть полностью восстановлена справедливость. Временный губернатор должен не только дать мне карт-бланш, но и извиниться передо мной. Он оскорбил меня. По его словам, я выгляжу как отпетый мошенник, и будто бы никто с моим прозвищем «Гробовая Доска» не может считаться порядочным человеком! Если вы, сударыня, сможете заставить его выполнить эти два условия, то даю вам слово, через четыре дня колокола Сен-Пьера весело зазвонят за упокой семнадцати заблудших душ.

— Мне очень хотелось бы знать, — сказала Мария, — кто будет вашим союзником в этом предприятии.

— Капитан Бильярдель, во-первых. Я сейчас же отправлюсь к нему, если вы будете так добры и дадите мне на время коня. Кроме него — солдаты, то есть колонисты, которые одновременно и фермеры, и воины. Все — мои закадычные друзья.

— Хорошо, Лефор! Я пошлю за Лапьерье. Он едва ли откажется выслушать меня. Я убеждена, что вы единственный человек, способный справиться с этим делом!

— Я дам вам коня, — продолжала Мария, провожая бывшего пирата до двери. — Коня, которого особенно любил генерал. Вы доставите мне огромную радость, если примете этот подарок в знак нашей дружбы. До свидания, сударь.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Заговор

Некоторое время Матьё Мишель ехал по берегу Рокслейны. Было темно, и ему постоянно приходилось сдерживать коня, который то и дело шарахался от всяких теней и силуэтов деревьев. Густой лес достигал почти самой воды, и во мраке ветви тянулись, будто щупальца каких-то допотопных чудовищ в поисках жертвы. В конце концов Матьё, покинув берег, направился на юг и вскоре попал на Кабстер-трек, по которой взял курс на Морн-Руж.

Дорога была крутой и неровной, и конь часто спотыкался, угрожая сбросить всадника. К счастью, Матьё не пришлось далеко ехать. Немного погодя он пересек узкий деревянный мостик, осевший почти до самой воды под тяжестью лошади и седока. Поднявшись на стременах, Матьё за верхушками деревьев увидел огонек, горевший внутри дома — бывшей резиденции господина де Сент-Андре.

Оставив позади мостик, наш путник заметно ускорил движение и уже собрался покинуть дорогу и ехать прямиком по полю, когда неожиданно близкий голос проговорил:

— Эй, сударь! Разве сейчас подходящее время разъезжать на лошади по здешним местам? Наверное, какое-то важное дело привело вас на эту плохую дорогу такой темной ночью!

— Я не знаю, кто вы, — ответил Матьё Мишель спокойно, почти автоматически выхватывая пистолеты. — А что вы сами, коли уж на то пошло, делаете здесь?

Его реплика вызвала дружный смех.

— Если я не ошибаюсь, — проговорил другой голос, — это Матьё. Уверен, что в данный момент он взводит курки своих пистолетов.

— У вас, должно быть, превосходное зрение, — заметил Мишель, — если вы можете отличить человека от дерева, а лошадь от овцы в кромешной тьме.

— Вы правы, — заявил первый голос — Это действительно Матьё Мишель. Эй, приятель, присоединяйтесь к нам. Вам нечего бояться. Мы — ваши друзья.

— Возможно, и впрямь друзья, — возразил Матьё, — но я пока не двинусь с места. Выходите и покажитесь мне. Но предупреждаю: при первом же подозрительном движении две пули найдут дорогу к вашим почкам.

В ответ послышался лишь грубый хохот и стук лошадиных копыт, сопровождаемый ржаньем. Перед одиноким путником выросли две фигуры — одна значительно больше другой, и Мишель их сразу узнал. Теперь уже настал его черед рассмеяться, и он сказал:

— Ага! Неразлучная парочка! Следовало догадаться… Арше и Сен-Бон!

— Что верно, то верно! — воскликнул Сен-Бон (более крупный из двух), подъезжая, и Мишель убрал пистолеты в седельные кобуры.

— Приветствую вас, джентльмены, — проговорил он. — Мы, кажется, не опоздали. Только что я видел огонек в доме Лесажа. Мы, надеюсь, не последние, и хорошо, если все явятся.

Не теряя времени, трое всадников пустили коней рысью. Приблизившись к дому, они услышали стук копыт нескольких лошадей.

— Выглядит так, будто здесь собрался целый отряд! — заметил Мишель.

— Нас будет не слишком много, — ответил Сен-Бон.

Огонек, который они увидели издали и который представлялся очень ярким на фоне непроглядной тьмы, оказался фитилем, плавающим в плошке с пальмовым маслом; она стояла на окне рядом с входной дверью. Когда трое друзей вошли в дом, они сперва никого не могли различить из-за густых клубов табачного дыма, поднимавшихся из трубок собравшихся здесь конспираторов. Пока они стояли, присматриваясь, несколько человек окликнули их по именам, и они, в свою очередь, ответили:

— Привет честной компании!

— Привет, джентльмены! — раздался чей-то веселый голос.

Наконец к ним подошел хозяин дома, Лесаж, и, пожимая руки, проговорил:

— Мы только вас и ждали, теперь можно начинать.

— Немного задержался, — пояснил Мишель. — Три часа назад одному из моих негров вздумалось смазать пятки.

— Невольник хотел удрать? — переспросил один из колонистов по фамилии Доранж. — Вы, конечно, сумели его остановить?

— Еще как! — ответил Мишель с гордостью. — Позвольте вам заметить, что Африка еще не произвела на свет чернокожего, который смог бы ускользнуть от меня!

Лесаж хлопнул в ладоши, призывая к тишине.

— Пожалуйста, господа, — сказал он, — наш друг поймал своего негра, и все в порядке. Но время позднее, и мы собрались здесь, чтобы обсудить более важные вопросы. Господин Лафонтен специально проделал долгий путь, желая встретиться с вами. Он изложит вам собственные планы и мысли, после чего я вам кое-что расскажу, я уверен, вы найдете это весьма интересным.

Закончив вступительную речь, Лесаж отправился за кружками и большой бутылкой рома.

— Ром собственного производства, — заявил он с гордой и печальной улыбкой, — и, как вы убедитесь, очень хорош. Он еще с тех времен, когда мы имели право выращивать сахарный тростник по своему усмотрению и для собственных нужд. Но я скажу вам, господа, — крикнул Лесаж, разливая ром по кружкам, — не за горами время, когда мы снова сможем это делать!

— Расскажите нам, что вы слышали, — попросил Лафонтен.

— Мне известно из верных источников: господин Трезель на грани разорения. Он, говорят, задолжал Американской островной компании около семидесяти тысяч ливров! Если ему не удастся заполучить секрет изготовления белого сахара, то ему крышка.

— Черт возьми! — сказал Доранж. — В конце концов дефицит придется восполнять нам. Компания всегда поворачивает дело так, чтобы самой не пострадать!

— Господа, — перебил Лафонтен, поднимаясь, — не все еще потеряно, как подчеркнул наш друг Лесаж. Но не нужно забывать, что без генерала дю Парке мы не в состоянии реально предпринять что-либо существенное.

Лафонтен посмотрел на сидевших вокруг людей, которые дружно кивали головами в знак согласия.

— Хочу сообщить вам, — продолжал он, — что именно я уже сделал по своей инициативе. Во-первых, я направил корабль «Сардоун» к Сент-Китсу, с которым передал де Пуанси просьбу освободить дю Парке за солидный выкуп.

На лицах собравшихся отразились одобрение и восхищение.

— К сожалению, де Пуанси категорически отказался отпустить дю Парке и не потрудился даже как-то объяснить свой отказ. Тогда я обратился к монсеньору де Туаси, которого лично посетил на Гваделупе. Результат был примерно таким же. Монсеньор де Туаси не пожелал обсуждать какие-либо вопросы, кроме безоговорочной капитуляции де Пуанси. Он даже ни разу не упомянул имени генерала дю Парке, несмотря на то, что генерал попал в плен, защищая интересы и права нового генерал-губернатора!

Слушатели отозвались глухим сердитым ворчанием.

— А что делает сам монсеньор де Туаси? — возобновил свою речь Лафонтен. — Большую часть времени он проводит за составлением длинных писем регентше и Мазарини, жалуясь на де Пуанси; он слишком труслив, чтобы лично возглавить операцию по штурму крепости Бастер! Таким образом, если мы сами ничего не предпримем, то нам, вероятно, уж никогда больше не увидеть генерала!

— Но мы все хотим что-нибудь сделать! — воскликнул Доранж взволнованно. — Спрашивается только — что именно?

— Правильно, — заметил Лесаж. — Есть ли у кого-либо дельное предложение? Что скажете вы, господин Лафонтен? Есть ли какой-нибудь разумный план?

Лафонтен откашлялся.

— Господа, — начал он, — я готов на собственные средства снарядить еще одну военную экспедицию и попытаться вырвать генерала из лап де Пуанси силой.

— Можете занести меня первым в свой список добровольцев, Лафонтен, — закричал Матьё Мишель.

— Меня тоже! И меня! — донеслось со всех сторон.

— Благодарю вас, друзья мои. Но отряд должен быть весьма многочисленным: у де Пуанси по-прежнему очень прочные позиции. Вместе с отрядами капитана Уорнера в его распоряжении от пяти до шести тысяч солдат. Я не хочу вас запугивать, но мы не должны забывать наше недавнее сокрушительное поражение на Сент-Китс!

За этим напоминанием последовала гнетущая тишина, которую в конце концов нарушил Лесаж. Осторожно и постепенно он стал приближаться к проблеме, которая занимала его в данный момент больше всего.

— Господа, я очень хорошо понимаю, как вам не терпится при первой же возможности освободить нашего генерала, и никто не испытывает более горячего желания помочь вам в этом, чем я. Но сперва мне хотелось бы сообщить вам кое о чем и именно с этой целью я попросил вас пожаловать ко мне сегодня ночью. Если учесть, как складываются дела на острове, сейчас, мне кажется, не самый благоприятный момент организовывать с Мартиники военную экспедицию, о которой вы говорили. Не прошло и десяти дней с тех пор, когда на нашем острове были убиты солдаты, дома разграблены и сожжены и преданы огню склады Американской компании и самого управляющего.

Лесаж сделал паузу и отметил, что его слова не пропали даром. Все слушали с напряженным вниманием.

— Но прошу вас, угощайтесь ромом, — сказал он. — Давайте выпьем за здоровье короля. Арше, будьте любезны, наполните кружки.

Арше подхватил бутыль и разлил янтарную жидкость. Затем Лесаж провозгласил тост:

— За здоровье короля и за процветание Мартиники!

— За здоровье нашего короля и за процветание Мартиники! — хором откликнулись гости.

— За здоровье генерала дю Парке! — добавил Лафонтен.

— За здоровье генерала дю Парке! — прогремели остальные.

Осушив кружки, все снова приготовились слушать Лесажа.

— А теперь кое-что новенькое для вас, — сказал тот. — Не знаю, знаком ли кто-либо из вас лично с Ивом Лефором, одним из офицеров генерала, но я не сомневаюсь, что вы все слышали о нем.

Ответом было согласное бормотание.

— Ну, я лично встречался с Лефором. Мне отлично известны клеветнические слухи, распространяемые о нем. У меня же сложилось совершенно противоположное мнение. По-моему, Лефор самый непримиримый враг бунтовщиков и наиболее преданный генералу офицер. Как он мне сообщил, Бофор и еще шестнадцать колонистов сочинили хартию с целью полного отделения от Американской компании. Они потребовали от Лапьерье подписать документ в обусловленный день, который наступает послезавтра. Если бумага получит одобрение временного губернатора, наш генерал не только лишится власти на острове, но потеряет всякий смысл сама его должность. Мадам де Сент-Андре, которая, как мы знаем, является близким другом дю Парке, попросила Лефора сделать все, что в его силах, чтобы остановить смутьянов. На первый взгляд, это может показаться невыполнимой задачей, учитывая малодушие и нерешительность де Лапьерье. Однако, если хартия будет подписана, нам никогда не собрать достаточно добровольцев из числа поселенцев для вызволения нашего генерала из тюрьмы господина де Пуанси!

— Я ничего не знал об этом! — воскликнул ошеломленный Лафонтен. — Мы должны действовать немедленно!

— Черт! — сплюнул Мишель. — Почему бы не убрать Бофора и на этом покончить? Ведь именно Бофор подстрекает всех.

— Да, Бофор вожак, — ответил Лесаж. — Это он подбивает бунтовать. Но мы ничего не выиграем, нападая на одного Бофора. Ведь записанные в хартии требования соответствуют интересам колонистов. А это означает, что скоро на его сторону перейдут все плантаторы. Не думаю, чтобы кто-то из вас не согласился бы сбросить ярмо Американской компании, которая безжалостно разоряет колонию ради обогащения небольшой кучки привилегированных людей. Если бы вопрос сводился лишь к вытеснению с острова этой компании и уничтожению ее влияния, мы, безусловно, все были бы заодно. Однако совсем нетрудно разгадать подлинные замыслы Бофора. Добившись успеха, он сделается губернатором — хотим мы этого или нет. Да и кто бы осмелился выступить против? Ведь тогда у него появится столько сторонников, что ему будет нетрудно завладеть целиком всей Мартиникой, стать ее вице-королем и властелином над каждым из нас. Как мы все прекрасно знаем, Бофор — опасный авантюрист. Таким образом, господа, нам нужно выбирать между Бофором и дю Парке. И поверьте мне, если мы потерпим неудачу, не сумеем защитить интересы нашего генерала, то значит ангелы отвернулись от нас и победило зло.

— Прекрасно сказано! — крикнул Арше. — Просто великолепно, Лесаж! Можете рассчитывать на меня!

Но тут поднялся Доранж. Он курил короткую глиняную трубку, которая громко булькала при каждой затяжке.

— Лесаж, — сказал он просто, вынимая изо рта трубку, — у меня всего лишь один вопрос, на который мне хотелось бы получить ясный ответ… Ведь своим присутствием здесь мы уже подтвердили свою преданность генералу, не так ли?

Доранж окинул внимательным взглядом собравшихся.

— И что это за вопрос? — поинтересовался Лесаж.

— Вы только что говорили о Лефоре. Я встречался с ним один или два раза. Возможно, я заблуждаюсь, но он мне показался скорее изрядным хвастуном, чем истинным воином.

— Быть может, он действительно любит немного прихвастнуть! — заметил Лесаж. — Однако известно ли вам, что вдвоем с капитаном Бильярделем он нарочно вызвал на ссору Бофора и семь его сторонников, трое из которых в последующей драке были ранены, причем один так тяжело, что может скончаться в любой день?

— Об этом я кое-что слышал, — ответил Доранж. — Насколько я понимаю, Лефор не только солдат, но еще и бывший пират. Словом, человек, не слишком щепетильный в средствах, не склонный чересчур церемониться и испытывать угрызения совести… Но если у него есть определенный план, нам следует его выслушать.

— Да, такой план у него имеется, и в нем, друзья мои, вся загвоздка.

Все головы, как по команде, повернулись к Лесажу, который затем значительно понизив голос, продолжал:

— Лефор предлагает довольно смелый ход! Прошу вас не прерывать меня и оставить ваши замечания и возражения на потом. Лефор решил завтра посетить Лапьерье и посоветовать ему согласиться подписать хартию. Для этой торжественной церемонии должны будут, по просьбе губернатора, собраться вместе все те, кто уже поставил свою подпись под документом. И только они, то есть семнадцать человек, если, конечно, Лазье тоже сможет прийти. Место встречи — большой зал крепости. Как предлагает Лефор, после подписания хартии разнесут бокалы с вином, чтобы выпить за благополучное окончание дела и здоровье короля. Лапьерье, якобы желая отметить торжество салютом, вытащит из-за пояса пистолет, а когда Бофор поднесет бокал к губам, губернатор выстрелит не в воздух, а прямо в голову главаря бунтовщиков!

Послышались восклицания, выражавшие изумление, потом наступила мертвая тишина. Слушатели были явно ошеломлены. А Лесаж, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Разумеется, поступок представляется вам ужасным… но это, друзья мои, еще не все…

— Хочу спросить, — прервал его Лафонтен. — Откуда нам знать, что Лапьерье, этот малодушный человек, согласится на подобное убийство?

— Полной уверенности у нас, безусловно, быть не может, но Лефор твердо обещал уговорить губернатора. Кроме того, он мне сказал: «Попросите своих друзей сделать так, как я скажу, не задавая лишних вопросов. Клянусь, что все пройдет благополучно. Убедите своих друзей в необходимости помочь, об остальном позабочусь я сам. Однако они должны исполнить мои распоряжения в точности».

— И что же мы должны делать? — спросил Сен-Бон.

— Нас здесь сегодня двенадцать человек, а всего должно быть семнадцать, включая Лефора. Мы займем места у открытых окон вокруг большого зала, вооруженные мушкетами, и каждому будет определена своя особая цель. Как только Лапьерье выстрелит, мы сделаем то же самое и в конечном итоге — семнадцать трупов. Вы, пожалуй, скажете, что все это больше похоже на бойню, и будете правы. Но что еще можно предпринять?

— Черт побери! — воскликнул Матьё Мишель. — А он крепкий парень — этот Лефор, и я готов последовать за ним, поскольку не вижу иного способа избавиться от паразитов. Когда в моем соломенном тюфяке скапливается слишком много блох, я сжигаю его! Да здравствует Лефор! Он в моем духе!

— Честное слово, Лесаж! — присоединился к нему Доранж. — Можете на меня положиться.

Но здесь встал Лафонтен.

— Прошу вас извинить меня, — обратился он к присутствующим, — но все ли я правильно понял? Подумали ли вы о том, как отзовется среди жителей острова смерть семнадцати человек, казненных таким варварским способом? И как воспримут резню иезуиты, не говоря уж о францисканцах, доминиканцах и капуцинах?

— Лефор, кажется, все предусмотрел, даже это, — ответил Лесаж. — Завтра, по его просьбе, монах благословит пистолет Лапьерье; он же может сделать то же самое и с вашим оружием, друзья, если вы пожелаете.

— Я полагаю, — вставил Сен-Бон, — мы тем самым окажем большую услугу королю, а значит, совершим богоугодное дело. Лично я готов прихлопнуть этих семнадцать негодяев без всяких церемоний и не раздумывая долго, и уверен, что моя совесть не помешает мне крепко спать!

— Весьма вероятно, — заметил Лафонтен. — Но, господа, мое первое возражение по-прежнему в силе. Нет никакой уверенности, что Лапьерье сыграет отведенную ему роль.

— Не могу ничего добавить к тому, что уже сказал, — заявил Лесаж. — Лефор пообещал заставить губернатора действовать по плану. Больше мне ничего не известно.

— Тогда остается только решить: можно верить Лефору или нет, — проговорил Лафонтен.

— Возможно, мне следовало указать на тот факт, что генерал когда-то лично пригласил Лефора на остров, — сказал Лесаж с ударением. — Однако, господа, — вам решать. Но помните: если вы затянете дело или откажетесь помочь, то завтра будет уже поздно. Хартия будет подписана и тогда… Нужно ли продолжать? Арше, пожалуйста, распорядитесь ромом.

За выпивкой конспираторы горячо обсуждали проблему. Вообще-то они как будто склонялись в пользу идеи Лефора. Но прежде чем спросить их об окончательном решении, Лесаж послал слугу-негра за мелкой жареной рыбешкой. Он угощал ею гостей попеременно с ромом до тех пор, пока не почувствовал, что настал подходящий момент задать столь важный вопрос. Тогда он встал и похлопал в ладоши, а когда все разговоры смолкли, спросил:

— Вы за план Лефора или против него?

И в ответ оглушительно и единодушно прогремело:

— За план! Да здравствует Лефор!

— Раз мы достигли согласия по всем вопросам, то я попрошу вас, господа, поддерживать со мной постоянную связь, а я, со своей стороны, буду находиться в контакте с Лефором. Послезавтра мы соберемся здесь и вместе отправимся в Сен-Пьер. И еще: нам необходимо довести наше число до семнадцати человек, пока же нас всего двенадцать.

— Берусь восполнить недостающее количество, — заверил хозяин дома Лафонтен.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Подстрекательство

В ту же ночь и в те же самые часы почти похожее сборище проходило в одном из ничем не примечательных домов Преше. Хозяином в данном случае был Филипп Лазье, а гостями — Бофор и его наиболее близкие и преданные сообщники.

Лазье постепенно поправлялся, однако ему все еще требовался покой, а потому он лежал на циновке из пальмовых листьев. Присутствовали и Арнуль с Ларше, у обоих руки все еще были на перевязи. Настроены собравшиеся были довольно весело, и хотя пока никто не упомянул хартию, все прекрасно понимали, что она — основная причина совещания. В любой момент они ожидали от Бофора важного сообщения, и поэтому ни один из них не удивился, когда тот внезапно начал:

— Вы и дальше, я надеюсь, будете мне доверять. Интересно, сколько из вас действительно понимают подлинное значение этой хартии? Осознаете ли вы в полной мере те права и возможности, которые она вам дает? Прежде всего Американская компания потеряет власть над островом, а поскольку фактически именно она назначает правительство, то и оно перестанет господствовать над вами. Следовательно, дю Парке, с нашей точки зрения, может вечно оставаться в плену или с согласия де Пуанси вернуться во Францию.

— О, дю Парке был вовсе не таким уж плохим губернатором, — заметил Лазье. — По крайней мере старался заботиться о наших интересах.

— Верно, — согласился Ривье Либелье. — Он был, несомненно, справедливым и очень способным правителем.

— Ну-ну, — проговорил Бофор, смотря на обоих и зло, и насмешливо. — Только попытайтесь вернуть дю Парке на остров! Ручаюсь, что не пройдет и десяти дней, как ваша хартия будет объявлена недействительной! И генерал не замедлит натравить на вас свои войска!

— Мы совсем другое имели в виду, — поспешил заверить Лазье. — Какие бы ни были у этого человека достоинства, его правление не вызывает у меня особого энтузиазма.

— Слава Богу! — воскликнул Бофор. — С вашей помощью, друзья, я надеюсь справиться с делами Мартиники не хуже, а даже лучше, чем он. — Помолчав несколько секунд, Бофор продолжал: — У меня есть план, как взять в свои руки управление островом. Все сводится лишь к тому, чтобы устранить Лапьерье.

Пристально вглядываясь в лица собеседников, Бофор ясно видел, что каждый из них втайне прикидывал выгоды, которые сулили добрые отношения с будущим новым губернатором острова. Довольный увиденным, он понимал, что заметно прибавит рвения его помощникам.

Усаживаясь поудобнее в глубоком кресле, Бофор сказал:

— И еще, друзья мои. Когда власть окажется в наших руках, мы сможем отомстить! Я дам вам, мои дорогие, Ларше, Лазье и Арнуль, возможность отплатить полновесной монетой за свои раны. Для начала мы бросим Лефора и Бильярделя в тюрьму, как убийц и разбойников. Капитана мы за эти преступления повесим, а Лефора сожжем на костре за сношение с дьяволом. Отделавшись от двух негодяев, мы отправим несчастного труса Лапьерье обратно во Францию.

— Я должен лично участвовать в сожжении, — крикнул Ларше. — Позабочусь о горючем материале!

— А я дам хороших бревен для виселицы! — добавил Арнуль.

Бофор, которого позабавила их злость, заметил:

— Конечно же, спектакль с Лефором и Бильярделем не преминет доставить нам огромное удовольствие, когда один будет болтаться на виселице между небом и землей, а другой — поджариваться на медленном огне. Но хотелось бы знать: подумал ли кто-нибудь из вас еще о ком-то, то есть еще об одном человеке, который не менее опасен для нашего дела, чем первые двое?

Присутствующие — и без того внимательно слушавшие своего главаря — теперь буквально ловили каждое его слово.

— Вы знаете, кого я имею в виду? — спросил он с сатанинской улыбкой.

— Мне кажется, я догадываюсь, — ответил Сойер, коротко с одобрением взглянув на Бофора.

— Вы, я вижу, меня поняли, Сойер! Хитрый дьявол. Ну что ж, скажите-ка всем, о ком я вел речь.

— О мадам де Сент-Андре!

— Верно! — подтвердил Бофор. — Как правильно угадал Сойер, господа, именно о мадам де Сент-Андре или мадам генеральше, как многие предпочитают величать ее, предполагая, что дю Парке мог тайно обвенчаться с этой тварью! И если я называю мадам «тварью», то у меня есть на то веские причины. Она дочь простого трактирщика, который использовал ее красоту, чтобы развлекать знатных вельмож и побудить их представить ее самому королю Людовику XIII. Затем она явилась на остров и начала вместе со своим так называемым супругом интриговать и строить различные козни. Она обыкновенная авантюристка, замешанная в подозрительных махинациях с чужеземцами. У нее, ручаюсь, не больше прав носить имя Сент-Андре, чем у Лефора называться адмиралом! И если мы не расправимся с ней без проволочек, то предупреждаю вас: она доставит нам массу хлопот!

— Как вы предлагаете поступить с ней? — спросил Франше.

— Сперва — тюрьма, затем — суровое наказание!

— Наказание? В каком преступлении ее можно было бы обвинить? Всем, разумеется, известно, что она — любовница дю Парке, но этого недостаточно, чтобы ее повесить, даже если она в прошлом и была дочерью трактирщика?

На лице Бофора появилась прямо-таки мефистофельская улыбка.

— Господа, мой друг по имени Белин, — начал он, — поселенец из Сен-Пьера, недавно предоставил лошадь одному шотландцу, некоему Реджинальду де Мобре, который хотел посетить «Шато Деламонтань». Этот иностранец повел себя до странности наивно, задавая вопросы относительно мадам де Сент-Андре, о ее образе жизни, характере, состоянии. В конце концов Белин — не в силах сдержать своего удивления — спросил шотландца, зачем ему понадобилось видеть эту женщину. Тот ответил, что ему, мол, нужно передать послание от мужа, господина де Сент-Андре, который находится на Гваделупе…

— Ну и что из того? — спросил Фурдрен.

— Как «что из того»? Разве вы не понимаете, что очень подозрительно, когда женщина живет уединенно в доме с террасой, на которой установлены пушки, нацеленные на форт Сен-Пьер и на бухту, где стоят на якоре корабли? Особенно если она принимает у себя совершенно незнакомого человека, почти англичанина и, следовательно, гражданина враждебной страны!

Франсис, Фурдрен и Сойер тихо свистнули, выражая тем самым свое изумление.

— Понимаете? — продолжал Бофор. — Сношение с врагом! Ясно, как день. Мобре был шпионом. Его видели, когда он рисовал схему бухты и части крепости. Мы имеем дело с изменой. Государственной изменой!

— Но в чем вина мадам де Сент-Андре?

— Вне всякого сомнения, она обменивала нашу свободу на дю Парке. Мадам де Сент-Андре, скажу я вам, лишится головы как предательница.

Ни один из присутствующих десяти заговорщиков не смог удержаться от того, чтобы не содрогнуться при этих зловещих словах своего вожака.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Лефор вспоминает свое пиратское прошлое

Караульный провел Ива Лефора в кабинет Лапьерье. Временный губернатор еще не явился, и Лефор, ожидая его, шагал взад и вперед по комнате, придерживая рукой шпагу.

Его ботфорты необычной конструкции были начищены до зеркального блеска, как, впрочем, рукоятка шпаги и дула пистолетов. На тщательно выглаженной военной форме — ни одной складки; на голове — красивая шляпа, украшенная цветным плюмажем. С гордо вскинутой головой, он представлял собой упоительное зрелище и производил неизгладимое впечатление.

Сверху из окна кабинета был виден большой зал, предназначенный для различных торжественных церемоний, и Лефор внимательно изучал его окрестности, определяя дистанции и прикидывая возможные места укрытия своих людей, откуда они могли бы стрелять через открытые окна зала.

Подумал он и о необходимости найти безопасный уголок для отца Фовеля, францисканского монаха, которому предстояло, по замыслу, возглавить немногочисленную процессию с большим деревянным крестом, заимствованным для этой цели из монастырской церкви. Но Лефор не успел принять на этот счет окончательного решения: до него донесся шорох отворяемой двери. Повернувшись, он очутился лицом к лицу с Лапьерье.

Губернатор поспешил к своему письменному столу.

— Дорогой Лефор, — начал он, сразу же переходя к делу, — мадам де Сент-Андре весьма похвально отозвалась о вас. Я очень сожалею, что бесчестные люди Сен-Пьера распространяли о вас столь злонамеренные и абсолютно беспочвенные слухи.

Лефор слегка кашлянул, но лицо его осталось непроницаемым. Несколько сбитый с толку его молчанием, Лапьерье продолжал:

— От мадам де Сент-Андре мне стало известно, что у вас есть какой-то план. Вы предлагаете, как я понял, навсегда избавить нас от бунтовщиков. Это верно?

По-прежнему молча Лефор сперва многозначительно посмотрел на кресло, стоящее перед письменным столом, а потом также выразительно взглянул на временного губернатора. Тот торопливым жестом пригласил присесть, и Лефор тут же уселся, положив шпагу перед собой на подлокотники.

Вновь откашлявшись, бывший пират наконец заявил:

— Господин губернатор, мне не известно, что мадам де Сент-Андре могла рассказать вам обо мне, но я отлично помню, что именно ей сказал я и что она ответила. И если память мне не изменяет, осталось нерешенным кое-какое дельце — небольшая проблема чисто личного свойства, касающаяся только вас и меня, которую — при всем уважении к вам — необходимо прежде урегулировать. Возможно, вы уже забыли свою весьма неудачную реплику относительно моего прозвища «Гробовая Доска», если быть точным. Кроме того, у меня есть другое имя, которое мне также очень нравится. Как вам известно, меня зовут также Ивом Лефором. Можете ко мне обращаться, используя это имя. Я не имею ничего против.

— Вы неправильно истолковали мои тогдашние слова, Лефор! То была всего лишь шутка…

— Довольно скверная и неуместная…

— Да, неуместная. Полностью с вами согласен. Но произнесенная в гневе. И вы, я надеюсь, поверите в мою искренность, когда я попрошу вас не придавать ей никакого значения. Я нисколько не намеревался обидеть вас, затронуть ваше самолюбие.

Наконец лицо Лефора несколько разгладилось.

— Хорошо, господин губернатор, — сказал он. — Теперь, когда улажена эта проблема, мы можем перейти к вопросу, который интересует вас в первую очередь. Вы правы, у меня действительно есть вполне конкретный план.

Лапьерье, на первых порах здорово рассерженный настойчивостью Лефора, сразу же забыл собственное раздражение и, расположившись поудобнее в кресле и положив локти на стол, приготовился слушать.

— Господин губернатор, — начал Лефор, — по сути, нам нужно лишь избавиться от семнадцати бунтовщиков, в том числе и от Бофора — чтоб чума его унесла! — который является коноводом, как вы сами признали.

— Совершенно верно! — подтвердил Лапьерье.

— Существует только два пути устранения нежелательных лиц. Если вы — губернатор и у вас достаточно места в тюрьме, вы можете заковать их в железо. Если же вы — частное лицо и в вашем распоряжении только шпага или пистолет, вы можете ради собственного спокойствия прикончить их. Однако, хотя вы и губернатор и у вас хватит каменных мешков, чтобы засадить не только Бофора, но и всех остальных негодяев, да еще парочку в придачу, на свободе останется достаточно людей, которые станут заступаться за них, делать из них героев и даже попытаются силой освободить их, взяв штурмом крепость. Таким образом, тюрьма не решит проблемы. Значит, остается Лефор, частное лицо с пистолетом и шпагой, который должен провернуть это дельце.

— Что?! — воскликнул Лапьерье. — Вы, конечно же, не предлагаете убийство семнадцати человек, подписавших хартию?

— Да, сударь, именно это я и предлагаю!

— Об этом не может быть и речи! На острове уже достаточно пролито крови, и нам не следует увеличивать количество жертв. Я никогда не стану соучастником подобной бойни. И, кроме того, как вы полагаете осуществить свой план?

— Очень просто, — проговорил небрежно Лефор, поднимаясь и подходя к окну. — Вы видите большой зал, господин губернатор? Итак, я предлагаю следующее: завтра, ровно в полдень вы примете здесь бунтовщиков и сообщите им о своей готовности подписать хартию. Все семнадцать человек с Бофором во главе будут стоять перед вами. Затем вы прикажете подать вина, чтобы отметить важное событие и выпить за здоровье короля. Как только они поднесут бокалы к губам, я и мои верные друзья, спрятавшись заранее под окнами, дадим залп из мушкетов и уложим каждого из них носом в землю. Не будь я Лефор!

— Вы с ума сошли! — закричал Лапьерье, который с трудом мог поверить своим ушам. — Совершенно помешались!

— Как хотите, господин губернатор, — ответил Лефор высокомерно, направляясь к двери. — Тогда вам придется поискать кого-нибудь другого, кто соображает лучше. Тем временем не забудьте поострее зачинить перо, чтобы покрасивее исполнить завитушки на вашей подписи под хартией. Ведь срок истекает завтра, не правда ли? А потом прикажите поосновательнее вычистить тюремные камеры, иначе клопы и вши съедят вас заживо. Там их видимо-невидимо, как мне рассказывали. Хотите верьте, хотите нет — это ваше дело, но именно в той части крепости вы скоро окажитесь, расставшись с этой прекрасной квартирой! Прощайте. Пусть Всевышний защитит вас!

— Лефор! — воскликнул губернатор. — Не уходите! Мадам де Сент-Андре сказала, чтобы я выслушал вас. Вы еще, мне думается, не кончили.

— Нет, не кончил, сударь, если вам доставляет удовольствие разговаривать с помешанным.

— Послушайте, Лефор. Будьте благоразумны! Подумайте только, что почувствуют жители острова, когда узнают об убийстве семнадцати человек в большом зале крепости Сен-Пьер!

— Я все время не перестаю думать об этом, господин губернатор. Чем хуже они почувствуют, тем лучше для нас. Иначе это была бы напрасная трата пороха, особенно, если учесть его здешнюю дороговизну и трудности с доставкой. Жаль расходовать на такую падаль, как Бофор, но ничего не поделаешь. Вынужденная мера.

Лапьерье все еще никак не мог прийти в себя.

— Семнадцать трупов! — бормотал он. — Семнадцать… И что…

— …подумают иезуиты, доминиканские и францисканские монахи? — вставил Лефор. — Нет, я не забыл этих достойных джентльменов. Мои люди пройдут через крепость за францисканским монахом, моим добрым приятелем. Его зовут отец Фовель. Он не чурается светских наслаждений и готов перерезать глотку самому папе римскому за бокал кларета! А это, кроме всего прочего, означает, что у нас под рукой будет духовник, который сможет исповедать и дать последнее напутствие тем, кого мы сразу не прикончим.

— Какой цинизм, Лефор!

— Вы мне льстите, сударь, — ответил бывший пират, притворно потупившись. — Я просто реально мыслящий человек, который видит вещи такими, какие они есть на самом деле, и называет их своими именами, то есть мошенник для меня всегда остается мошенником и по виду, и по названию.

— И вы действительно полагаете, — проговорил губернатор, вынужденный все-таки признать реальный характер плана Лефора, — что заговорщики пойдут безропотно, как овцы, на заклание?

— Знаете, сударь, — заметил старый пират, — я не люблю хвастать, но факт остается фактом: мне пришлось участвовать в бесчисленных абордажах с топором в руке и с кинжалом в зубах. И я воочию убедился — враг, которого смело атакуют, быстро сдается. От вас, господин губернатор, требуется только запереть двери, все остальное сделают мои стрелки. Они не привыкли растрачивать зря такое добро, как порох и свинец, а некоторые из них в состоянии расщепить пулей стебель апельсина с расстояния в тридцать шагов!

— Что бы вы там ни говорили… — заметил слабо Лапьерье, уже признавший свое поражение и неспособный выдвинуть новые возражения.

— Я, черт возьми, не просто говорю, сударь, а знаю! И вы можете полностью положиться на человека, способного отличить негодяя от порядочного господина. В данном случае я имею в виду себя. Мне известно семнадцать мошенников и то, что врата ада уже широко распахнулись перед ними, готовые их поглотить. Но вы должны помочь мне поскорее и без задержки отправить их туда. Вы будете в зале и именно вы подадите условный сигнал.

— Условный сигнал?!

— Да. Мы спрячемся под окнами и будем ждать. После вашего сигнала мы стреляем через окна — у каждого из нас свой бунтовщик в качестве мишени. Не то чтоб Лефор не в состоянии один справиться с несколькими негодяями! Однако сигнал должны подать вы, господин губернатор, выстрелив Бофору в голову! Почему мы должны одни стараться? Вы и я, мы — сообщники, не так ли? И вам придется взять на себя определенную роль. В конце концов мы ведь спасаем не чью-нибудь, а вашу шкуру!

— Вы хотите сказать, что мне нужно собственноручно убить Бофора? — спросил Лапьерье напрямую. — Но, сударь, из оружия я обнажаю только шпагу, да и ту только для честного, открытого боя. Я не разбойник, чтобы убивать врага из-за угла!

— Я вовсе не прошу вас превратить этот единственный случай в привычку, — заявил Лефор невозмутимо. — Вам необходимо проделать следующее. Когда все поднесут бокалы к губам, вы вынете пистолет, якобы желая произвести торжественный салют в ознаменование столь важного события. Но выстрелите не холостым патроном и не в воздух, а разнесете вдребезги череп Бофора одной из тех пуль, дюжина с четвертью которых весит целый фунт.

— Вы предлагаете, мне, сударь, совершить подлый, низкий поступок.

— Подлый, низкий? Скорее благородный. После него никто не посмеет больше называть вас слабохарактерным и трусливым. — Губернатор не возразил, и Лефор продолжал: — Вы мне что, не верите? Советую вам, господин губернатор, оставить ваши сомнения. И если вы боитесь не попасть в Бофора, то представьте себе, что за окном кто-то наблюдает за вами, и этот «кто-то» еще никогда не промахивался, стреляя в предателя. Вы меня поняли? В подобных переделках немало летает и шальных пуль!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тост за здоровье короля и град свинца

Солнце уже стояло высоко, и стены крепости почти не отбрасывали тени, когда от караульного дома донеслись звуки трубы, оповещающие о прибытии делегации колонистов. Едва этот призывный сигнал замер вдали, как Лапьерье вышел из своей квартиры и в сопровождении двух офицеров отправился встречать прибывших на торжества людей.

Бофор шагал впереди своих сторонников, нарядившись в лучшие одежды. Голову он держал высоко и ступал с важностью победоносного фельдмаршала, на губах снисходительная улыбка. За группой следовала коляска, которая остановилась, как только Лапьерье показался во внутреннем дворе. Несколько человек бросились к ней, открыли дверцу и помогли выйти Филиппу Лазье.

Затем Латин, Франше и Сойер, поддерживая под руки, провели его вперед. К тому времени все вновь прибывшие уже собрались вместе, и Лапьерье смог пересчитать тех, кому не терпелось своими глазами увидеть, как он поставит подпись под документом. Результат подсчета привел губернатора в замешательство: вместо ожидавшихся семнадцати пришли двадцать два человека. Преодолев свой испуг, он учтиво приветствовал Бофора.

Посторонний наблюдатель, увидевший этих двух людей рядом, мог легко ошибиться, определяя, кто из них губернатор. Если главарь бунтовщиков был роскошно одет, то Лапьерье ограничился повседневным платьем. Его мертвенно-бледное лицо свидетельствовало о том, что он страшно взволнован.

— Господин губернатор, — начал Бофор, — я полагаю, что все готово и что вы уже приняли решение?

— Да, сударь, готово и решение я действительно принял, — ответил Лапьерье и неожиданно для себя добавил: — Меня радует, что вы привели с собой больше поселенцев, чем я ожидал, ибо сегодня — памятный день. Он войдет в историю Мартиники, поскольку знаменует смену управления островом, когда простым росчерком пера аннулируются все соглашения и контракты с Американской компанией.

Не в состоянии понять подлинных намерений губернатора, Бофор стал ощущать некоторое беспокойство. А потому принял угрожающий вид, положив ладони на рукоятки своих пистолетов.

— Я постарался, господин де Бофор, — продолжал Лапьерье, — сделать все от меня зависящее, чтобы это историческое событие надолго сохранилось в памяти жителей острова. Мы сейчас станем свидетелями церемонии, которая по своему значению выходит далеко за рамки обыкновенной губернаторской подписи. Более того, мне хотелось бы достойно отметить усилия ваши, господин Бофор, и ваших друзей. Будьте любезны следовать за мной.

Поведение Лапьерье сильно озадачило Бофора. Энтузиазм и угодничество, которые теперь демонстрировал губернатор, странным образом отличались от его недавнего нежелания иметь что-либо общее с пресловутой хартией. Бок о бок оба они прошли в большой зал. Непосредственно за ними шагали Ларше и Арнуль, затем Лазье, которого по-прежнему поддерживали под руки Латин и Сойер. Обеспокоенный несвойственной временному губернатору решимостью в словах и поступках, Бофор начал чувствовать себя немного неуютно. Лапьерье послал двух своих офицеров вперед, и главарь бунтовщиков очень хотел бы знать, чем они в данный момент заняты. Он зорко следил за всем происходящим вокруг, однако во дворе крепости не замечалось ничего подозрительного, он был почти пуст. Лишь на дальнем конце несколько солдат, вооруженных шпагами и рапирами, упражнялись в фехтовании на соломенных чучелах.

Постепенно Бофор обрел прежнюю уверенность и с удовлетворением подумал, что, не считая Лазье, с ним двадцать вооруженных опытных бойцов.

Все его страхи окончательно рассеялись, когда, войдя в зал, Бофор увидел, что помещение празднично украшено, что уже приготовлены бокалы, бутылки с вином и ромом. Поразмыслив, Бофор пришел к выводу, что Лапьерье или совсем безмозглый дурак, или же еще трусливее, чем казался на первый взгляд.

Губернатор отступил в сторону, пропуская первым Бофора, но тот уступил эту честь герою делегации — Филиппу Лазье.

— Как вы видите, — заметил Лапьерье, — я, надеясь, что вы захватите своего раненого друга, велел поставить два удобных кресла: для него и для себя.

Легким наклоном головы поблагодарив за любезность, Бофор прошел вторым за Лазье, за ним проследовал Лапьерье; он сразу же направился в дальний конец зала к столу, на котором находились свежеотточенные перья и чернильница. Между тем люди Бофора, смеясь и весело переговариваясь, заняли свои места в зале.

Губернатор вынул из кармана камзола лист бумаги, в котором Бофор сразу же признал составленную им и его приятелями хартию.

Положив документ перед собой на стол, Лапьерье встал с кресла.

— Господа, — начал он, — сейчас я присоединю свою подпись к вашим.

Голос губернатора постепенно замер: он мысленно вновь пересчитывал присутствующих бунтовщиков в сумасшедшей надежде, что перед этим он допустил ошибку, но, к своему огорчению, вновь насчитал двадцать два человека. «Как, — думал Лапьерье в отчаянии, — Лефор справится с неожиданной ситуацией?» И опять он ощутил страх при мысли о предстоящей бойне.

Стараясь изгнать из головы ужасные видения, Лапьерье глубоко вздохнул и уже несколько бодрее снова заговорил:

— В этот знаменательный день я хочу воспользоваться случаем, чтобы выразить глубокое уважение колонистам Мартиники, которые своим тяжким трудом, в поте лица превратили почти безжизненную пустыню, в ярчайший бриллиант французской короны. Надеюсь, вы позволите мне перед тем, как на острове будет установлено новое правление, выразить от имени всех нас — и не только тех, кто сейчас находится в этом зале, но и тех, которых сбор урожая задержал на плантациях, — выразить свою…

Голос Лапьерье понемногу окреп, перестал дрожать и звучать как-то нерешительно. Теперь он буквально гремел, и его было слышно даже в кабинете губернатора. Отсюда Лефор, прячась за портьерой, мог хорошо видеть говорившего. А тот стоял, вытянувшись перед внимающей ему аудиторией, и сопровождал напыщенные фразы энергичными жестами своих пухлых ручек.

Как только губернатор произнес: «выразить свою…» — Лефор отошел от окна и, открыв дверь на площадку, где собрались его люди, сказал:

— Джентльмены, наш час настал!

Звенели, тихо сталкиваясь, мушкеты, пока Лефор еще раз проверял участников операции. Вместе с ним и францисканским монахом набралось восемнадцать, а не шестнадцать человек, как он предварительно сообщил Лапьерье.

Францисканец, одетый в серую сутану, в сгибе локтя держал, как алебарду, большое, источенное червями распятие. С недоумением осматриваясь, он приблизился к Лефору.

— Сын мой, — сказал монах, — не объясните ли вы мне, какого рода церемония готовится? Вы только что заявили, что час настал. Какова моя роль в этом спектакле?

— Терпение, святой отец, терпение! — ответил Лефор. — Какое значение имеет, когда вы узнаете? Минутой раньше или позже? Предоставьте организацию празднества мне… от вас только требуется благословить большой зал крепости. И поверьте мне, ваши усилия вознаградятся: будет достаточно еды и выпивки… и, вероятно, много шуму в довершение!

Монаху не удалось получить какую-либо дополнительную информацию: Лефор повернулся к Лесажу и громко, чтобы слышали остальные, сказал:

— Пришли двадцать два человека!

Лесаж крепко выругался и тут же почувствовал на себе укоризненный взгляд бывшего пирата.

— Смотрите у меня! — воскликнул Лефор. — Мне прекрасно известно, что наш друг, монах, умеет пить и браниться не хуже любого мушкетера, но это еще не означает, что можно проявлять неуважение к его священной одежде! Двадцать два! — Лефор, довольный, потер руки. — Предстоит веселенькое дельце! Распределение обязанностей не меняется. О дополнительных мертвецах позабочусь лично я.

— И все же, — возразил Лафонтен, — если есть время, быть может, стоит обсудить, как разделаться с лишними людьми?

Не обращая внимания на его слова, Лефор продолжал:

— Джентльмены, я не стану кричать: «На абордаж!» — А только как капитан Кидд, — успокой Господь его душу! — скомандую: «Пли!» И если у кого-то задрожит рука или кто-то не уверен, что попадет в голову, пусть такой стрелок целит в грудь мошенника! Здесь мишень пошире и меньше шансов для пули улететь в небо! Остальное я беру на себя. Стоит только им ткнуться носом в пыль, у меня достаточно средств за поясом, чтобы вышибить из них окончательно дух! Вперед, друзья!

Процессия, возглавляемая францисканским монахом с деревянным крестом, прошла коридор и начала спускаться по лестнице. Когда они достигли промежуточной лестничной площадки, монах, возможно, подчиняясь старой привычке или желая обратить на себя внимание, гнусаво затянул какой-то псалом.

— У вас сегодня здорово получается! — похвалил Лефор. — Но ради всех святых, умоляю вас приглушить свои голосовые связки! Мы приготовили губернатору и его гостям сюрприз. Вы испортите впечатление, если песнопением предупредите их о нашем приближении.

Процессия молча возобновила движение и вышла во двор в строгом порядке, впереди по-прежнему монах. Ступал он несколько неуверенно, возможно, из-за того, что нести тяжелый крест строго в вертикальном положении на вытянутых руках было не так-то легко. А потому францисканец заметно отклонялся от прямой линии то в одну, то в другую сторону. Отделившись от основной группы, Лефор подбежал к воротам крепости и именем губернатора приказал караулу опустить тяжелые решетки. Затем он, пробираясь осторожно вдоль крепостной стены, чтобы его не заметили из зала, вернулся к своим товарищам.

А они с заряженными мушкетами заняли заранее выбранные позиции под открытыми окнами большого зала. За ними, разинув рот от изумления, наблюдал францисканец, который, привычно облокотившись на старый крест, стоял уже один, все еще рассчитывая увидеть какой-то весьма приятный спектакль.

А голос Лапьерье все звучал, не умолкая, то усиливаясь, то ослабевая, и, по правде говоря, Бофору было бы трудно найти более ревностного проповедника своих идей.

Поманив монаха к себе, Лефор быстро прошептал:

— Помните, что я говорил вам, святой отец?

— Вы говорили мне о многих вещах, сын мой, — ответил монах, усмехнувшись. — Будьте так добры и освежите мою память.

— Если не ошибаюсь, я сказал вам, что не пошевелю и пальцем, чтобы остановить бунтовщиков. Ну вот, святой отец, я был вынужден изменить свое мнение на этот счет. Люди, которые стоят вон там в зале перед временным губернатором Мартиники, — опасные преступники, которые сговорились взорвать крепость. Их гнусные планы, однако, были своевременно раскрыты!

— Клянусь четками, сын мой! У всякого человека есть враги. Я стану молиться…

— Постой, постой! — воскликнул Лефор. — Что толку в ваших молитвах, когда в любую минуту пули полетят так же густо, как перья с ощипываемого гуся! У меня припасено для вас кое-что получше. Вы должны помочь нам, а это означает, что вам придется временно расстаться со старым распятием и освободить руки для настоящей работы!

Лефор очень торопился. Невзирая на сдвинутые брови монаха, он взял у него крест и бережно положил на землю.

— Нас семнадцать, а злоумышленников двадцать два, — пояснил Лефор. — А потому некоторым из нас нужно взять на себя более одного человека. Перед нами кучка отъявленных негодяев, которые отвергают Бога, упоминают его имя всуе и с презрением отзываются о короле Франции, хотя в данный момент, желая надуть нас, поднимают бокалы за здоровье его величества. Они продали свои души дьяволу!

— Святая Дева Мария! — воскликнул монах. — Вы правду говорите или шутите?

— Сами увидите, когда заговорят мушкеты! Тем временем вы должны постараться помочь Господу Богу и королю. Возьмите вот этот пистолет и попробуйте уложить хотя бы одного из мошенников!

— Ставлю свои четки против десяти бочонков испанского вина, что сумею справиться не только с одним негодяем! Оставьте свои пистолеты при себе, сын мой, они вам могут очень пригодиться. У меня есть пара собственных, которые я всегда держу под рукой. Они здесь, у моего брюха, чтобы хранить порох сухим. Вы упомянули двоих? Я уложу их так же верно, как вы купите мне бутылку рома сегодня вечером в таверне «У гуся»! А теперь укажите мне тех, кого я должен пристрелить.

Приложив палец к губам, Лефор жестом пригласил монаха следовать за ним и показал ему двух колонистов на дальнем конце зала, чье выражение чванливого самодовольства делало их идеальной мишенью для карающей руки Божьей.

— Сын мой, — пробормотал францисканец, — пусть Бог простит меня, если я не сумею отучить этих жуликов произносить имя Всевышнего всуе и хулить нашего юного короля!

С этими словами он приподнял подол рясы и достал из-за черного кожаного пояса два пистолета; их медные рукоятки ярко блестели от постоянного соприкосновения с голой кожей объемистого живота. Большими пальцами он взвел курки, и Лефор еле успел удержать его от преждевременной стрельбы.

— Поступайте, как я, — сказал Лефор. — Не нажимайте на спусковые крючки, пока не услышите первый выстрел. И не спускайте глаз вон с тех приятелей, — кивнул он головой в сторону зала.

А сам бывший пират направился к окну, расположенному поблизости от того поселенца, которого он избрал своей мишенью. Его люди, сидевшие скорчившись под окнами и незаметно наблюдающие за бунтовщиками, начали терять терпение, потому что Лапьерье все продолжал разглагольствовать. Наконец он проговорил:

— Господа, прошу поднять бокалы и выпить за здоровье его величества! Да здравствует король!

Мгновение спустя раздался выстрел. Это Лапьерье поднял пистолет и разрядил его в Бофора. Какой-то момент главарь бунтовщиков стоял, покачиваясь на месте, и Лефор уже подумал, что пуля Лапьерье не достигла цели, хотя у Бофора и было снесено пол-лица. Но через долю секунды прогремел залп, за которым последовали ужасные крики и вопли: проклятия смешались со стонами раненых.

Среди всего этого невообразимого хаоса стоял бледный, как мертвец, в одежде, запачканной порохом и почти неузнаваемый Лапьерье. Он неистово жестикулировал и ломал руки. Раздались два или три одиночных выстрела.

— Зарядить мушкеты! — крикнул Лефор.

Однако в этом приказе не было нужды. Все стрелки уже готовили мушкеты к следующему залпу.

Совершив гигантский прыжок, временный губернатор выскочил в окно, словно спасаясь от смерти, и столкнулся с францисканским монахом, который размахивал дымящимися пистолетами и клялся четками, что расправился с парочкой бандитов.

— Некоторые из них еще живы, — сказал Лапьерье на ухо Лефору.

— Вы вполне можете предоставить их мне, — ответил бывший пират спокойно. — Им не придется долго ждать. У меня хватит средств освободить их души от бренных останков.

С удивительным проворством для такого гиганта он проскочил в зал через окно, из которого только что выпрыгнул губернатор. Раздались подряд два выстрела, и Лефор, заткнув за пояс разряженные пистолеты, с диким воплем и изрыгая проклятия, выхватил кинжал. Зловеще сверкнуло длинное лезвие.

Среди бесформенной кучи мертвых и смертельно раненных стояли невредимыми четыре человека, которых пока не коснулась печальная участь, постигшая их друзей. Не обращая внимания на бьющиеся в предсмертных конвульсиях тела, Лефор моментально бросился на пол, чтобы избежать возможной пули и, лежа, прикидывал, кем из оставшихся в живых он должен заняться в первую очередь. Несмотря на ужас, вызванный внезапным нападением, эти четверо уже преодолели первое потрясение и приготовились бороться не на жизнь, а на смерть.

Все четверо обнажили шпаги, а один из них — молодой колонист из Карбета — бросился на Лефора. Старый морской разбойник успел вскочить на ноги, чтобы в последний момент отразить кинжалом опасный выпад. Обстоятельства, как заметил Лефор, складывались явно не в его пользу, и если помощь не подоспеет, то ему несдобровать.

Лефор не понимал, почему его люди, которые давным-давно должны были перезарядить мушкеты, не стреляли и не спешили к нему на выручку. И он не мог себе представить, куда запропастился его приятель, бесстрашный монах? Лефор не знал, что Лапьерье, буквально поняв его слова, приказал остальным не вмешиваться, предоставив ему одному закончить кровавую работу. Старому пирату было не впервой смотреть в лицо смерти, и его огорчала не возможная гибель, а очевидное, как ему думалось, отступничество друзей. Неистово рыча от бешенства, он сделал быстрый шаг назад, споткнулся о мертвое тело, тут же вскочил на ноги — весь в крови — молниеносным движением метнул кинжал в нападавшего. Послышался глухой удар, потом что-то похожее на бульканье, и колонист, взмахнув руками, повалился на пол.

Яростно вращая белками, Лефор посмотрел на оставшихся троих поселенцев. Они стояли, прижавшись друг к другу, напуганные до крайности не только его страшным видом, но и ужасной смертью своего товарища.

— Теперь ваш черед! — взревел Лефор, осматриваясь в поисках подходящего оружия. Совсем близко он заметил труп Бофора, а у него за поясом пару пистолетов с богатой чеканкой, которые тот так и не успел вытащить. С быстротой и ловкостью пантеры Лефор метнулся к нему и выхватил оружие. И так велика была его ненависть к поверженному Бофору, что он позволил себе даже на секунду остановиться и пнуть ногой мертвеца, прежде чем повернулся лицом к живым врагам.

Лефор увидел, как Буске, поселенец из Сен-Пьера, упал на колени и, воздев руки, воскликнул:

— Разве вам недостаточно уже совершенных убийств, сударь? Умоляю вас пощадить меня! Я пришел сюда только ради любопытства. Я никогда не принадлежал к группе Бофора.

— Слишком поздно, господин Буске, — ответил Лефор. — Слишком поздно менять курс. Бофор с нетерпением ждет вас в аду!

И он хладнокровно выстрелил несчастному в голову.

Оставались теперь только двое. Один был постарше, его седые волосы выбились из-под грязного парика — плантатор из Морн-Вер, о котором Лефор почти ничего не знал. Другой — значительно моложе — колонист из Бель-Фонтена по имени Лапьер. Когда-то он и Лефор вместе сражались, защищая крепость Сен-Пьер от англичан. В той битве Лапьер потерял руку. Надеясь умилостивить бывшего пирата, Лапьер напомнил о прошлой совместной борьбе.

— Ив, — сказал он, — ты ведь не забыл, как мы сражались бок о бок, когда сбросили англичан обратно в море?

— Мне очень жаль, — ответил Лефор, — но я поклялся не оставлять свидетелей, и только мне и моим друзьям позволено пережить этот праздник, придуманный Бофором! Мне действительно очень жаль, приятель, но я вынужден всадить пулю промеж твоих глаз.

— Проклятый разбойник, чтоб ты сгорел в аду! — заревел Лапьер и, размахивая шпагой, которую держал в единственной руке, стал наступать на Лефора. Не выстрели тот без промедления, ему не миновать бы смерти. Падая замертво, Лапьер все же успел распороть рукав камзола Лефора.

И вот Лефор, даже не взглянув на последнюю жертву, повернулся к старику. Отбросив шпагу, старик стоял, скрестив руки на груди и мужественно ожидая конца, который, как он хорошо понимал, уже был близок. Лефор пребывал в нерешительности: оба пистолета он уже разрядил, а кинжала лишился. Если бы его противник не расстался со шпагой, то мог бы с успехом атаковать старого пирата.

— Мясник! — заговорил старик спокойно. — Одному дьяволу известно, кто заплатил тебе за эту гнусность! Но помни, в один прекрасный день тебе придется расплачиваться за совершенные тобой преступления. Я не стану молить о пощаде, но твердо знаю, что моя смерть будет отомщена.

— Ба! — ответил Лефор. — Человек, которому суждено погибнуть от меча, не попадет на виселицу. Справедливая поговорка, старик, и мне хотелось бы знать, какую судьбу уготовила тебе смерть, ведь у меня в руках ничего нет. И клянусь пресвятой Девой Марией, если бы я не держал слова так же крепко, как любой настоящий мужчина, носящий золотые шпоры, то я бы сам довел тебя до двери и, быть может, даже до дому! Но подобная слабость сейчас неуместна, а потому, добрый человек, я должен попросить тебя вытянуть шею: я собираюсь задушить вас.

Подобно дикому зверю, Лефор набросился на бедного старика и сдавил ему горло своими огромными ладонями.

Выйдя наконец из большого зала, Лефор увидел своих людей, которые, удалившись с места схватки, стояли группой на дальнем конце крепостного двора. Возле них с лицом более бледным, чем у валявшихся в зале трупов, беспокойно ходил взад и вперед Лапьерье.

Подойдя к нему, Лефор заявил:

— Ну что ж, половина дела сделана и к тому же сделана как следует. Вы уже приняли меры к розыску остальных?

— Каких остальных? — спросил Лапьерье.

— Боже мой! — воскликнул Лефор. — Сообщников, конечно! Тех, которые пока себя ничем не проявили. Пошлите за Бильярделем, дайте нам двадцать вооруженных всадников, и мы обыщем весь остров. Мне известно, кого следует арестовать. За два дня я их всех переловлю. А вам придется их судить и постарайтесь наказать так, чтоб другим было неповадно!

— Разве недостаточно уже пролито крови? — простонал Лапьерье.

Лефор лишь пожал плечами. Затем, заметив монаха, который, спрятав пистолеты и взяв в руки распятие, молился за души усопших, он, бесцеремонно прервав набожный речитатив, крикнул:

— Святой отец! Я должен вам кувшин кларета. Вы его действительно заслужили. Но сейчас мне некогда, нужно ехать. Пасите собственное стадо, пока я собираю свое. До встречи «У гуся»!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.