Из всех своих многочисленных родных я больше всех любила прабабушку (мать воспитавшей меня бабушки). Звали её Надежда Григорьевна Артоболевская. Я родилась, когда ей было 69 лет. Бабушка тогда ещё работала, поэтому со мной, совсем крошечной, возилась именно она, прабабушка, «баба Надя», как я её назвала (а бабушка была «баба Женя»). В домике у реки не было никаких современных условий, к которым мы теперь привыкли почти уже все. Не было воды – её сначала таскали с речки (в середине двадцатого века вода во всех реках была чистой и пригодной для питья), а потом с колонки, для этого имелось специальное приспособление – коромысло, к которому прицеплялись два ведра. Не было канализации – уборная была общая для всего огромного двора, в котором жили многочисленные обитатели, много семей, в основном, это были сотрудники с бабушкиной работы.

Но прабабушка родила и воспитала десятерых детей, и ей приходилось в своей жизни жить в куда более худших условиях. Вообще, с моей точки зрения, ей в жизни не повезло с самого начала. Её родители – отец был священником – рано умерли, оставив пятерых девочек-сироток. Как-то, роясь в старых бумагах, я нашла прабабушкин аттестат с отличными оценками, свидетельствующий, что она «закончила епархиальное училище и имеет право быть домашней учительницей».

Что такое «епархиальное училище», я не поняла, но я знала, что прабабушка не стала домашней учительницей, а вышла замуж за моего прадедушку, Андрея Алексеевича Ливанова, тоже священника, который, судя по всему, был личностью очень яркой. Во-первых, он был красив необыкновенной мужской красотой, не сладкой и не конфетной, но в то же время и не брутальной. На фото, где они с прабабушкой молодожёны, которое у меня в итоге кто-то увёл (ещё бы! Раритет, которому больше ста лет!), у него пышные кудри а-ля Александр Блок (наверное, так было модно в начале двадцатого века), тонкие мужественные черты лица, вообще какой-то романтический ореол.

Во-вторых, он был умным и независимым человеком, и по рассказам бабушки – их первого ребёнка из десяти – очень справедливым, за что его любили крестьяне его прихода, и это их отношение сослужило всей этой семье хорошую службу: буквально спасло от смерти, потому что когда в село явились красноармейцы, чтобы расправиться с «чуждым элементом» – с «попом» и поубивать и его и попадью и всех их «поповских отродий», крестьяне дали им кошеву (это такие большие деревенские сани) и сытую лошадь, и они сумели удрать прямо из-под носа убивающих представителей «паразитических классов» «во имя революции» и пересидеть где-то лихие времена.

В Бога прадедушка не верил, просто ему до революции дали такое образование в семье, где священнослужитель был профессией традиционной. А прабабушка была очень верующая, но она никому ничего не навязывала и не верила напоказ, как многие ханжи от религии, просто тихонечко молилась про себя, повторяя молитвы, которым научили её в детстве.

Несмотря на кучу достоинств, которыми обладал мой прадедушка, прабабушка, судя по всему, была в браке очень несчастлива. Обладая такой яркой внешностью, совершенно немудрено стать объектом женских притязаний, а говоря простым языком – прадедушка был ещё тот кобель, бабы вешались на него штабелями, и он изменял бедной прабабушке направо и налево, а в результате, несмотря на десять детей, бросил её и ушёл к другой женщине. Впрочем, Бог его наказал: в итоге его расстреляли при Сталине в концентрационном лагере – только за то, что он был священником…

На долю прабабушки выпала суровая жизнь. Четверо её детей умерли, не дожив до совершеннолетия. Было всё – и голод, и нищета, и большая война, но остальных шестерых она подняла, воспитала и поставила на ноги. У бабушки было три сестры и два брата. Но жила прабабушка всю жизнь до самой смерти только со старшей дочерью – моей бабой Женей. К нам часто приезжали её дочери: «баба Оля», «баба Лида» и «баба Вера» с детьми. Два её сына прошли всю войну без единой царапины, но после войны самый младший из семьи – Митя – трагически погиб. А ещё один брат – Вася – жил не так уж от нас далеко, тоже в Сибири, на станции Зима, имел многочисленное потомство, но приехал только хоронить прабабушку…

Мне рассказывали, что характер у прабабушки был очень суровый, своих внучек – мою мать и тётку – она держала в строгости. Но мне в это абсолютно не верилось, потому что меня она обожала. Когда её угощали конфетами, она их прятала под подушку, чтобы потом отдать их мне, слегка мятые и слипшиеся. И очень часто, когда дома никого не было, она прижимала меня к себе и шептала: «Никто тебя, Любочка, не любит, только я одна…» Мне было почему-то ужасно смешно.

А когда я залазила на её кровать за её спину, я знала, что это – самое безопасное место в этом мире. Никто меня тут не сможет достать! До сих пор помню это сладкое ощущение полной защищённости и счастья. Никогда не испытывала ничего более приятного.

Умирала она от инсульта – от полного кровоизлияния в мозг, целых пять дней находилась без сознания. Мне было 15 лет, и я, придя из школы, каждый раз надеялась, что она, наконец, перестала мучиться. Но нет, агония тянулась очень долго… В какой-то из этих дней принесли телеграмму, что на Сахалине умерла её дочь Вера, совсем ещё не старая, оставившая троих детей. Она была директором школы, её сердце не выдержало нагрузки. Но мать об этом уже не узнала…

Наверное, жизнь Надежды Григорьевны была типична для многих поколений русских людей, которые прожили её честно и порядочно, выполнив долг по отношению к своей стране и своим близким. Эта страна – Россия – держалась на таких, как она. Теперь они все ушли, и Россия находится на грани гибели.