Родительский дом – на пригорке, на берегу небольшого, но глубокого озера, шаловливо шуршащего камышами.

За огородом – дремучие, узловатые сосны. И такой же дремучий, хвойно-колючий Максим Прокопович, никогда не унывающий старик. В молодости он работал лесником – любит вечнозелёное сосновое царство, по соседству с которым виднеются поля пшеницы, ржи.

Шутник и балагур, Прокопович время от времени загадками донимает внука своего – Степашку.

– Пшеница, – лукаво говорит, – для хлеба растет. А рожь?

Она зачем?

– Тоже для хлеба, – неуверенно отвечает Степашка.

– Ну, это, в общем, правильно – для муки, для крахмала.

Но самое главное – рожь необходима для коней. Вот они как только наедятся ржи, так начинают ржать. – Глаза старика веселеют. – Что? Не веришь? Иди, спроси любого коня в деревне.

Мальчишка смеётся.

– А разве кони могут разговаривать?

– А как же?! Мы тут взялись одного подковать, а он заартачился. Не надо, говорит, у меня ещё и старые штиблеты не износились. А кузнец опять к нему с подковкой пристаёт. Ну, жеребец тогда и осерчал. Ах, так вы со мной, говорит. Ну, держитесь! Как звезданул копытом – у кузнеца так и вспыхнула красная звезда на лбу. Вот такие дела, драгоценный мой Князь.

Внука своего, Степашку Князева, дед иногда навеличивал как настоящего Князя.

* * *

Жаркое лето стояло в тот год. Солнце в полдень так давило – спасу нет. Тесовые плахи на крыше словно золотыми гвоздями прибиты – шляпки смолья набухли. Куры с петухами во дворе, безвольно расщепляя сухие клювы, прятались в тень. Воробьи пыли купались, вяло вереща. Собака изнывала от жары – глаза её, цвета живицы, казались расплавленными.

От жары укрывшись под навесом, Прокопыч мастерил мордушку на карасей – красноталовые прутья ловко заплетал. И одновременно с этим «лапти плёл», как говорила мать Степашки, – сказки разные, побаски и небылицы рассказывал.

– Зачем ты голову ребёнку забиваешь? – строжилась мать. – Он дважды два сложить не может, а скоро в школу.

А ты ему плетёшь про каких-то домовых да леших…

– Да разве я плету? Это народ веками говорит.

– Ну, конечно. Люди уже на ракетах летают, а мы всё блуждаем в трёх соснах, боимся лешего.

– А зачем его бояться? Он мужик хороший. Ежели его не обижать. – Прокопович подмигивал Степашке. – Ну, что? Готова морда. Теперь все караси на всей Руси будут наши. Пошли, драгоценный мой Князь, поставим мордушку да искупнёмся. Жара-то какая. А потом мы арифметикой займёмся. А то мамка выпорет тебя. Вожжами. Да и мне достанется. Кнутом.

Мария Князева, грустная, малоразговорчивая женщина, работала в сельмаге, домой приносила продукты, конфеты – давали вместо зарплаты. Отец парнишки, крепкий, мастеровой мужик, который год подряд в конце весны уходил на заработки. До поздней осени он трудился где-то или в своём районе, или соседнем. «Деньги строгал топором», – так про него говорили в семье.

Вот почему они вдвоём нередко оставались – Степашка и Максим Прокопович. И надо сказать, что вдвоём было им хорошо, даже очень. Сколько ярких дней они прожили бок о бок, сколько нового и интересного узнал Степашка. Но особенно ярко мальчику запомнился один огромный день, когда они поехали за тридевять земель – таким далёким показалось путешествие.

* * *

Раннее утро ещё укрывалось туманами, от небольшого озера за огородом тянуло зябкой свежестью. Запряженный конь, стоявший во дворе, фиолетовым глазом косил на Максима Прокоповича, хлопотавшего кругом телеги. Временами конь тревожно всхрапывал, ощупывая воздух розоватыми колечками ноздрей, будто чуял что-то необычное, затаившееся в туманном воздухе.

– Ну, ты не передумал, Князь? – спросил старик, поправляя конскую упряжь. – Может, с мамкой останешься? Поспишь, потом пойдёшь с ней в магазин. Повидлом будешь торговать. Колёсной мазью.

Степашка, сонно улыбаясь, посмотрел на вожжи. – А ты дашь мне порулить?

Дед усмехнулся в бороду. – Куда ж я денусь? Дам.

– Тогда поеду.

– Вот спасибо, уважил. – Максим Прокопович повернулся к дочери, вышедшей на крыльцо. – Ты нас не теряй. Под вечер возвернёмся. Но! Поехали!

Старая дорога, проштопанная травой, временами терялась в тумане. Стародорожье поначалу стелилось по-над бором, проходило по чистым полянам, которые тут назывались еланями. Потом, обтекая пригорки, стародорожье повернуло к берегу мерцающего озера, сонного ещё, словно бы смотрящего вполглаза. Но это был другой лоскут голубоватого озера – не «домашнего», не знакомого Степашке. Из камышей под берегом взлетали утки, посвистывая крыльями. Рыба в тихих заводях всплёскивалась – круги расплывались. В телеге негромко, неспешно беседовали:

– А папка знает, что мы в гости к нему едем? – Да откуда ж ему знать?

– А что он строит?

– Дачу какую-то. Дом.

– А кому он строит?

– Бабе Яге.

Мальчик улыбнулся.

– Баба Яга живёт в избушке на курьих ножках.

– Это в сказке. – Прокопыч поправил старую соломенную шляпу. – А в жизни – баба Яга решила в хоромы перебраться.

Князь иногда не понимал: дед говорит серьёзно или шутит.

Дальше дорога покрыта была муравой – трава под названием спорыш или гусиная травка, или птичья гречиха; парнишка уже усвоил эти премудрости. Иногда цветы свечками горели между колеями. Подорожник, придавленный копытом или тяжёлым тележным ободом, упрямо распрямлялся за спиной.

Степашка с любопытством глядел по сторонам. Потом спохватился:

– Дай порулить. Ты обещал.

– Не егози. Обещанного три года ждут. Видишь, какие здесь повороты. Свернешь оглоблю, что будем делать?

Корнями вдоль и поперёк прошнурованная дорога виляла, уводила в колдовскую гущу сосняков. Солнце подросло над бором, но самые огромные деревья не давали подростку этому на волю вырваться – только редкие лучи золотыми стрелами пролетали в дыры между кронами, в траву втыкались. Сосновые лапы местами нависали над самой дорогой, за дугу схватиться норовили. Становилось сумрачно, тревожно. Стальная коса на телеге – за спиною Степашки – мерцала, напоминала молоденький серебрящийся месяц. Туман между деревьями бродил, как привидение, в белой, разодранной одежде. Степашке стало не по себе – пододвинулся, прижался к тёплому боку старика.

– Озяб?

– Ага… маленько…

– Вон телогрейка. Накинь. – Не хочу.

Максим Прокопович пожал плечами.

– Ну, извиняйте, Князь. Боярской шубы нету.

Степашка не понял.

– А какая такая «боярская» шуба? Старик глазами показал.

– А вон растет боярка, она как раз такую шубу носит. Зимой, конечно. Теперь-то не увидишь. Боярка свою шубу спрятала, чтобы моль не попортила.

Мальчик улыбнулся, глядя на боярышник – минутная тревога улетучилась. Туман впереди разорвался под налетающим ветром. Деревья расступились на повороте – утреннее солнышко сочно розовело вдалеке.

– Царевна-ягода! – сказал старик, приподнимая соломенную шляпу над головой. – Здравствуйте, ваше сиятельство!

– А кто там? – Степашка головёнкой повертел.

– А вон, за соснами идёт. Не видишь?

– А кто там? Солнце…

– Да? Ну, значит, мне показалось.

Дальше втихомолочку поехали. Слушали запевку утренних пичуг, редкий скрип деревьев, скрип колёс. В низинах по бокам дороги туманы пластами лежали, принакрыв молодые сосенки.

Испуганная птица выскочила из травы – перебежала дорогу. – Деда, а кто это?

– Дрозд.

– А почему иногда говорят: дать дрозда. Это как?

– Ну, видишь, как он убегает, спасается? Вот это и есть – дать дрозда. Хотя и по-другому растолковывают. Дроздов-то много на земле, и толкований много.

В низинах было пасмурно, роса россыпухой блестела.

Прохлада под рубаху запускала пальцы – щекотала. Мальчик потешно передергивал плечами, ёжился. Впереди дорога, наконец-то, выпрямилась. – Деда! Ну, дай порулить! Ну, теперь-то можно.

– Можно, тока осторожно, – согласился Прокопыч. Управлять повозкой не так-то просто, как может показаться со стороны. Тугая, сыромятная вожжа – будто налим – так и норовила выскользнуть из мальчишеских рук, ещё не сильных. И вскоре ему надоело с «налимом» тягаться. Возвращая вожжи, он зевнул, потом прилёг на телогрейку. Стал смотреть на небеса, проплывающие над дорогой, на сосны, приветливо качавшие мохнатыми лапами. Старую скрипучую телегу, словно большую люльку, размеренно покачивало, и Степашка незаметно для себя смежил ресницы, уютно угнездившись под телогрейкой и дождевиком.

И проснулся он от приглушенного конского ржания. Телега стояла в тени под деревом, а тёмно-карий конь, стреноженный, стоял неподалёку, ржал – дед, наверное, дал ему ржи.

– А где это мы есть? – спросил Степашка.

– Лебяжье озеро, – ответил дед, переставая работать литовкой.

Отличные покосы находились на берегу Лебяжьего озера, от которого осталось одно название: много лет назад красавцы лебеди почему-то перестали тут гнездиться. Может, обиделись на браконьеров, из города однажды приехавших сюда, и спьяну, сдуру устроивших дикую бойню – лебяжий пух и перья на десять вёрст в округе разносило ветром. А может, самолёты виноваты – кукурузники над полями кружились, землю посыпали ядохимикатами. Так или иначе, но Лебяжье озеро давненько не видит лебедей, не слышит лебединых перекликов.

Солнышко поднялось в полный рост – ободняло.

Максим Прокопович на берегу молодо размахивал литовкой – ровными рядами валил траву, цветы, из которых выползала то божья коровка, то пчела, то стрекоза, дребезжащая слюдяными крылышками. Изредка дед останавливался. Брал брусок – подтачивал сияющее лезвие. И опять литовка белой щукой плескалась и шуршала в зелёном омуте взволнованного разнотравья.

Мальчик ходил поодаль, граблями ворошил подсохшие валки. Чему-то улыбался. Дух земляники витал над покосом, головёнку дурманил. Запнувшись, мальчонка хлопнулся на кошенину. Посидел, перебирая траву. Взял пучок и понюхал.

– Князь! Ты пожуй. Чо нюхать-то? – Дед из-под руки на небо посмотрел, бороду почесал. – Однако хватит. Скоро жар навалится.

Мальчик посмотрел по сторонам. – А папка-то мой где?

Прислушиваясь к чему-то, старик пожал плечами. – Топора не слышно. Кто его знает? Может, он батрачит где-то в другом месте.

– Так ты же говорил, что здесь.

– Да это не я говорил. Это мне так сказали. Наш мужик. Деревенский. Слышал звон, да не знает, где он. – И опять старик на небо посмотрел – дырчатая тень от шляпы конопушками упала на лицо. – Пошли, работник. Ложкой поработаешь.

Они поели, сидя в тенёчке под берёзой. В шалаш забрались. Там было глухо, сумеречно, и ощущался дивный, вкусный аромат, похожий на запах земляничного варенья. Степашка даже облизнулся от такого сказочного духа. Вольготно растянувшись на травяной перине, мальчик стал рассматривать стены шалаша и потолок. Солнечный свет кое-где золотыми иглами протыкался в щели, наискосок струился, высвечивая пылинки. Янтарная смола сосулькой протопилась над полукруглым хвойным сводом шалаша. Степашка покачал тёплую ребристую сосульку – прилипла к пальцу, растянулась и долго не хотела отлипать.

Старика в шалаше разморило, и мальчонка рядом с ним заснул, чему-то улыбаясь. Ему приснилась Царевна-ягода, розовощёкая, идущая по небу, ступающая лугом возле реки.

Над головой царевны полыхала яркая корона – глаза слепила.

Прокопыча не было рядом, когда он проснулся. Зевая, выбрался наружу и увидел огромное оранжевое солнце, наклонённое над вершинами темнеющего бора. Над поляной стихали стрекозы. Кукушка вдали куковала – слёзы роняла в траву под деревьями, где вскоре поднимутся кукушкины слёзки – цветы.

– Деда! – позвал Степашка. – Где ты?

Весёлое эхо в деревьях откликнулось, и мальчик подумал, что там кто-то есть.

– Эй! – погромче позвал он. – Дед! – Нет! Нет! Нет! – повторило весёлое эхо.

Мальчишка затаился, приоткрывая рот. И мир вокруг него таинственно затих. Только странный какой-то замирающий звон мерещился над луговиной – дед, наверно, там литовку бруском отбивал.

Кругом подсыхали подрезанные косички бледно-зелёной обескровленной травы. Яркие свечи кипрея погасли – фитильками тёмными скукожились. Незримые кузнечики постукивали молоточками по своим наковальням, спрятанным в кустах. Беззаботно порхала нарядная бабочка, похожая на лепестки цветка. Лошадь возле реки паслась, метёлкой хвоста отбиваясь от паутов. А дальше, у берега, виднелось нечто похожее на фигуру деда, удившего рыбу.

Шагая к берегу, Степашка поскользнулся, едва не упал. Остановившись, удивленно посмотрел под ноги. Земля вокруг пестрела пахучей «красной глиной» – земляника. И мальчик вспомнил рассказы деда, похожие на сказочную небыль.

Раньше, говорил Максим Прокопович, вместо глины русские печи в избах обмазывали спелой земляникой или другой какой лесною духовитой ягодой; вот почему в наших избах такой дивный дух и такие вкусные хлеба, самые вкусные на белом свете.

Ягоды было полно, и Степашка, босоногий сорванец, опять поскользнулся, будто на влажной красноватой глине. А потом он сел на пенек и стал – не хуже медвежонка – «лапу сосать».

Он смешно пыхтел, вытягивая шею – пытался ягоды слизнуть с ноги. Крутился и вертелся и так, и эдак, пока не шлёпнулся – аж зубы клацнули.

– Деда! – сердито позвал. – Хватит рыбалить!

Почесав ушибленное место, Степашка приблизился к «рыбаку» и растерянно похлопал глазёнками; увидел чёрный обломок дерева, из которого – наподобие удилища – торчала длинная сухая ветка. А возле этого обломленного дерева и дальше – земляники столько понасыпано, будто кто кузовки опрокинул…

Забывая обо всём на свете, Степашка взялся ягоду грести двумя горстями. Увлечённый этим занятием, он прошёл через поляну, мимоходом перепрыгнул ручеёк, наполненный подобием парного молока – белая пена в нагретой воде шапками шипела и пузырилась. Степашка ел и ел – дорвался до бесплатного. Ягода, похожая на солнечные капли, нежно подтаивала во рту, соком сочилась куда-то под сердце. Подушечки пальцев сделались красными, щеки задорно зарделись. Будничная серая рубаха стала выглядеть нарядной, праздничной – вся в красных петухах.

Скоро Степашка налопался – до барабанного брюха. Но ягоды – как бесенята какие! – сами из травы в ладошку прыгали и словно бы целоваться лезли. И парнишка был не в силах сопротивляться. Тем более, что ягода встречалась – как нарочно – всё крупней, всё ярче. Местами попадались даже такие ягоды – величиной с куриное яйцо. А потом ещё крупнее. А потом Степашка обомлел, изумлённо тараща глаза.

В глуши на дремотной поляне стояла Царевна-Ягода.

Краснощёкая, слепящая красой. Парнишка подумал поначалу – это золото. А когда пригляделся – нет, девочка, только не простая, золотая. Царевна, стало быть.

– Здравствуйте вам! – Степашка, улыбаясь, руку протянул. – Давай знакомиться.

Краснощёкая царевна неожиданно топнула ножкой, обутой в бриллиантовую туфельку-росу.

– Босяк! – капризно крикнула. – Мне все люди кланяются в пояс!

Степашка нахмурился.

– Всем ягодам кланяться надо. Дед говорил. И грибам надо кланяться. И картошке на огороде. Чего ты раскричалась?

– Я – Царевна, вот чего!

– Ну, и что? Подумаешь! Ты – царевна, а я – князь. Да, да.

Что рот разинула? Не видела князей?

Поговорили вот так-то они, пошумели, а через минутудругую пошли рука об руку, мирно беседуя и улыбаясь.

Птицы пели над головами. Вечернее солнце краснело вдали, точно домой уносило корзину, полную ягод. Зацепившись за вершины деревьев, корзина рассыпалась по-над озером – малиново-жаркие ягоды упали в траву, закружились по тёмносиней воде.

– Ну, как? – разводя руками-стебельками, поинтересовалась Царевна. – Нравятся мои владения?

– Твои? – Мальчик усмехнулся. – Князевы тут жили тыщу лет.

– Ха-ха! Ты ещё скажи, что это ваша княжеская вотчина.

– Да! – заупрямился Степашка. – Наша…

– Как бы ни так. Это царские земли.

Парнишка промолчал, чтобы снова попусту не ссориться. – Царские земли? Ну, ладно. А вот когда зима придёт, сугробы встанут, куда ты денешься? Что-то я тебя зимой тут не встречал.

– О! – Царевна улыбнулась, глядя вдаль. – Я зимой живу за синими морями, за горами.

– Ну, вот! Ты сегодня здесь, а завтра там. А дедуля мой сто лет на этих землях проживает. Так что ты не сочиняй про землю царскую. Давай-ка лучше я тебе покосы покажу. Пойдем, кума.

Краснощёкая Царевна рассмеялась.

– Кума? Ах ты, босяк! Набиваешься ко мне в родню? – Больно это нужно мне! – Степашка отмахнулся. – такую родню вижу по пятнадцать раз на дню.

Опять Царевна засмеялась. Звонкое эхо прокатилось за деревьями – словно тройка с бубенцами пролетела. И пошли они дальше – осматривать свои владения. А чтобы не обидно было никому, договорились так: справа будут «княжеские» земли, а слева – «царские».

Возле реки, вытекающей из голубого лесного озера, повстречалась небольшая странная птичка – хохолок на голове напоминал корону.

– Вот ещё одна царевна или царь, – насмешливо сказал Степашка. – Тоже, наверно, считает, что это – его владения.

– Это не царь. Это – удод.

– Вот-вот! Каждый урод начинает из себя царя корежить. – Мальчик нагнулся, зелёную шишку поднял. – Я вот задам ему жару.

– Не надо его трогать. Удод приносит пользу.

– Да? Какую пользу?

– Гусениц уничтожает, хрущей и вредных слоников.

– А слонов случайно не уничтожает? – Степашка усмехнулся. – Или уже всех уничтожил? Ни одного не встретишь ни в лесу, ни в поле.

– А ты весёлый! – похвалила Царевна.

– Не посмеёшься, так и не поплачешь. Дедушка мой говорит.

– А где он?

– Не знаю. Где-то здесь, в бору. Я хотел его найти, а нашёл тебя.

Ягода-царевна всплеснула руками-стебельками. – Так, может быть, он заблудился?

Снисходительно посмотрев на царевну, Степашка не без гордости ответил:

– Ваша светлость! Да будет вам известно, что дедуля мой работал лесником. Он тут пройдёт с закрытыми глазами нигде ни разу не споткнётся. – Ой, хвастунишка! – Нет, я правду говорю.

– Ну, хорошо. Значит, за деда твоего не стоит беспокоиться?

Степашка задумался, глядя по сторонам.

– Дедуля, наверно, теперь за меня беспокоится. Я ведь ушёл, не спросясь.

– Ну, так давай вернёмся.

– Погоди! Я тут хочу найти кое-кого. Ты новый дом не встречала поблизости?

– Здесь нету никаких домов. Ни старых, ни новых. – Значит, скоро будет, – заверил мальчик. – Папка мой где-то здесь дачу строит для бабы яги.

Царевна засмеялась, сверкая слезинками-росинками в глазах.

– С тобой не соскучишься. Ты разве не знаешь, что эта яга только в сказках живёт?

Подождав, когда Царевна отсмеётся, Степашка в свою очередь спросил:

– А ты разве не знала, что сказки живут по лесам? Хотя откуда тебе знать? Ты же царевна. Ты сама живёшь, как в сказке. Да? Целыми днями, небось, на троне своём золотом восседаешь.

Качая головой, она ответила:

– Если бы я всё время сидела на троне, мы бы с тобой не встретились. Иногда, как видишь, я в люди выхожу. Царевне надо знать, как живёт её народ, чем занимается.

– А где он, твой народ? – не понял мальчик.

– Везде. В лесах, в полях. Ты ведь тоже – мой народ. Ты разве не знал?

Глаза Степашки удивленно округлились, а потом он рассмеялся так, что слёзы побежали по щекам.

– Вот на этой весёлой ноте, – сказал он, подражая отцу, – мы с тобой и расстанемся.

* * *

Темнело. Последний свет зари между стволами вдали догорал, ссыпаясь на землю – красноватой переспевшей ягодой. Звезды, как серебряные шишки, закачались на косматых ветках. Огромные сосны впотьмах стали казаться ещё огромней. Сосны поскрипывали, словно перетаптывались, подходя друг к другу. В голубоватом сумраке запахло сыростью. Капля росы, заостряясь на ветке, сорвалась – шею уколола хвойною иглой.

Степашка вздрогнул и плечами передёрнул. Постоял, приглядываясь. В тишине было слышно, как бухает сердце, гонимое страхом. Где-то ручеёк побулькивал, пробегая по дну заболоченного оврага. Приглушённо скрипнул коростель. Поёживаясь, мальчик дальше двинулся. Прохлада под рубаху заползала. Темнота скоро сгустилась до того, что ничего не видно впереди. Покружив по соснякам, Степашка набрел на поляну, где старый, сгнивший пень гнилушками светился, будто костерок, едва живой. Мальчик подошёл, присел на корточки, вздыхая: хорошо бы теперь погреться, воду вскипятить, травки заварить. Простые эти вещи, какие мальчик раньше не ценил – жаркопламенный костёр, кружка горячего, душистого чаю – представились как самые желанные, вовек недосягаемые.

Отойдя от холодного пня, мерцающего светляками, Степашка затосковал. Что делать? Как быть?

И вдруг за деревьями что-то сверкнуло – почудился далёкий огонёк, похожий на сказочный жар-цвет, стоящий в тёмной чашке лесного омута.

Осторожно приблизившись, мальчик увидел избушку на берегу – свет из оконца падал на траву, блестящую росой. Потоптавшись, он не сразу отважился. Робко взялся за ручку двери, потом постучал, но ему не ответили.

Нерешительно переступив порог, Степашка поздоровался.

Кто-то стоял спиной к дверям. Еду готовил на плите – пахло жарко, вкусно.

Степашке на мгновенье показалось, что это – Максим Прокопович.

– Деда! – прошептал он. – Ты?

Старик возле плиты неспешно повернулся, и мальчику сделалось не по себе. Это был страшный Старик-Лесовик.

Дремучее лицо его почти полностью укрывала зеленоватая борода, на которой сидела стрекоза, сверкающая крыльями. – Князь! Носом в грязь! – шевеля моховыми бровями, заворчал старик. – Я уж думал ты в бору ночевать останешься.

Степашка, от страха готовый задать стрекоча, удивился:

– А вы откуда знаете меня?

Дремучий Старик-Лесовик усмехнулся, оглаживая бороду – стрекоза слетела.

– Царевна-Ягода успела рассказать. Бабы эти – они как сороки.

Услышав про царевну, мальчик осмелел.

– А где она?

– Бог её знает. – Старик махнул рукой. – Недавно тут была. Ну, проходи. Небось, проголодался? Сглотнув слюну, Степашка отказался. – Нет, я землянику трескал.

– Ну, это баловство для мужика. Земляникой только птичка сыта бывает. Проходи. Не скромничай. А то стоишь – в алмазах весь, в бриллиантах с головы до ног.

Мальчик удивленно посмотрел на свою рубаху в красных петухах от земляничного сока, в зеленоватых пятнах от травы.

– Как это – в алмазах, в брильянтах?

– Скромность украшает. Не правда ли? Вот и стоишь ты – как русский князь. – Дремучий Лесовик посмотрел за окно. – А где твой конь? Дружина где?

Мальчик растерянно хлопал глазёнками. Непонятно, загадочно как-то глаголил Старик-Лесовик. Но главное – старик уже не казался пугающим. В нём был какой-то добрый дух, который невозможно спрятать за грозным внешним видом.

– Вообще-то… – Степашка замялся. – Можно маленько поисть.

Лесовик обрадовался.

– Во! Другое дело, князь! Давай к столу. Коня потом накормим.

– Какого коня? – Твоего.

– Так я сюда пешком…

– Неужели? Это что-то новое. С каких это пор князья пешком по лесу бродят? – Лесовик покачал косматой головой. – Даже баба яга не любит пешком. В ступе летает.

– Бабы ёги только в сказках, – несмело возразил Степашка.

– Вот то-то и оно! – Дремучий Лесовик загоревал. – Даже до сказок добрались. Куда годится? Раньше у меня была хоромина – жил, не тужил. И что ты думаешь? Отняли. Много лет ютился в такой хибаре – стыдно было в гости пригласить. Это хорошо ещё – повстречался добрый человек. Хороший русский мастер. Построил мне избушку – будь здоров. Живу, не нарадуюсь.

Старик-Лесовик назвал имя русского мастера.

– Так это же мой папка! – воскликнул мальчик. – Правда? Ну, тогда ты для меня самый дорогой, желанный гость. Я угощу тебя и птичьим молоком, и всем, чем хочешь…

Мальчик подошёл к столу, присел на краешек большого круглого пня, служившего табуреткой, и начал осматриваться.

Избушка, которую построил мастеровой отец, была удивительная – ничего подобного Степашка не встречал. Во-первых, она, снаружи маленькая – внутри почему-то оказалась просторной и высокой. А во-вторых, сквозь потолок проступали звёзды – крупные, яркие звёзды приветливо помигивали в вышине, и светилась серебристая подковка молодого месяца, только что взошедшего над вершинами бора. Потолок такой прозрачный оказался – будто вовсе нет потолка. Мальчик это понял, когда увидел филина, из тайги влетевшего в избушку – через потолок. Филин влетел так неожиданно – Степашка едва не вскрикнул.

Заметив это, Дремучий Лесовик развеселился.

– Не обращай внимания, – успокоил он. – Тут разные гости бывают.

– И медведи тоже? – насторожился мальчик.

– Ну, эти очень редко. Зимою в основном. Какой-нибудь шатун придёт, бывало. Я мёдом лапу намажу ему – спит за печкой до весны. Так храпит, что стёкла дребезжат.

Дремучий Лесовик рассказывал охотно, громко, весело.

Белозубая улыбка то и дело мелькала в глубине моховой бороды. От улыбки этой у Степашки всё больше светлело на сердце. Он с удивлением смотрел на Лесовика и думал, что старик только с виду страшенный, весь волосатый, будто столетний, замшелый пень. Но если приглядеться: хитроватые глазки полны тихой ласки – голубеют, как две ягоды во мху.

Утром Степашка проснулся – пусто в избушке. Тишина. Только дятел сквозь прозрачный потолок неожиданно влетел в избушку, побарабанил клювом по бревну, будто поприветствовал Степашку, поддёрнул красные штаны, и упорхнул.

Улыбаясь, мальчик вышел за порог. Туман с пригорка медленно скатывался к озеру – гусиным косяком. Где-то позванивала иволга. Крупная роса в траве сверкала. Шагая к лесному озеру, Степашка чуть на утку не наступил – сидела под кусточком, не боялась.

Мальчик с удовольствием умылся. Вода в роднике под берегом студёная, с крапивной иголочкой – приятно покалывала.

Он постоял, вдыхая чистый воздух. И неожиданно заметил – нечто непонятное.

Золотистые какие-то круги бесшумно падали на воду и растворялись в тёмной озерной глубине. Степашка огляделся.

Сверкающие круги зарождались где-то за деревьями. А в воде – будто огромные глаза – моргало отражение кругов.

«Что за чудеса?» Парнишку разобрало любопытство. Он пошёл, стараясь осторожничать, – не наступал на сучья, чтобы не стреляли.

Остановившись за большой сосной, мальчик увидел интересную картину.

Вот пролетел через поляну тонкий золотистый круг. Пролетел высоко, зацепился за вершину сосны. Верхушка вспыхнула, как будто загорелась. Тихий, золотистый свет прокатился по дереву – от вершины до комля – и пропал без следа.

«Кто там? – Мальчик насторожился. – С огнём не балуют!»

И вскоре он увидел Старика-Лесовика, стоящего на поляне.

Дремучий Лесовик легко и ловко разбрасывал какие-то сияющие, странные кольца – на деревья навешивал. Под ногами у Лесовика находился мешок, который показался мальчику бездонным. Длиннобородый старик вынимал оттуда кольца – одно за другим – и подбрасывал. Вынимал и подбрасывал.

И столько там было колец – Степашка со счёта сбился. Выйдя из-за укрытия, мальчик заинтересовался: – А что ты делаешь?

Лесовик не ответил.

– А где твоё «доброе утро»? – сурово спросил. Степашка посмотрел по сторонам.

– А-а… – догадался, растягивая улыбку. – С добрым утром!

– Вот с этого и надо начинать, – заворчал Дремучий Лесовик. – Что я делаю, спрашиваешь? Работаю.

– Ну? – не поверил мальчик. – Разве это работа?

– А что это, по-твоему? Баловство? – Длиннобородый Лесовик нахмурился. – Люди думают, что я только то и делаю, что в игрушки играю! – Он руку запустил в мешок, достал сияющее кольцо. – А ну, возьми. Попробуй, князь.

– А что это такое?

– Бери. Не кусается. Степашка не сразу насмелился. – Ого! – удивился. – Горячее!

Золотое кольцо оказалось легким, невесомым и пахло – мальчик нарочно принюхался – пахло кольцо почему-то свежей, тёплой солнечной смолой. Степашка размахнулся, чуть приседая. Просвистев пичугой, кольцо перелетело через поляну, зацепилось за берёзу и неожиданно заискрило. Раздался негромкий хлопок – и от кольца остался лишь голубой лоскутик дыма, уплывающий в небо.

Дремучий Лесовик за голову схватился. – Загубил кольцо! Эх ты, тетеря!

– Я не нарочно. – Степашка сконфузился.

– Ясное дело, – утешил старик. – Хочешь ещё попробовать?

– Не надо! А то ещё снова испорчу.

– Да-а. Вот такое, братец, «баловство»! – со вздохом подытожил Лесовик. – Попробуй, покидай весь день – руки отвалятся.

Парнишка брови приподнял.

– А зачем их кидать?

– Надо, братец, надо. Так Матушка-Природа повелела. – А что это за кольца?

– Обручальные! – Старик-Лесовик хитровато мигал голубыми ягодками глаз. – Видишь, два дерева рядом стоят.

Жених с невестой, язви их… – Лесовик достал два кольца из мешка – ловко набросил на две сосенки. А потом заговорил уже серьёзно: – Это годовые кольца, парень. Ты слышал про такие? Нет?

– Слышал. Дед рассказывал. А зачем их на деревья-то набрасывать?

– А как же ты узнаешь, сколько дерево живёт? Молодое дерево, к примеру, нельзя рубить. А старые – поздно рубить.

Надо знать, сколько дереву лет. Вот такая, князь, работа у меня. – Интересная работа. Только тяжёлая.

Старику такое сочувствие пришлось по душе.

– Кольца бросать – это ещё ничего. А вот зверей считать, за птицами доглядывать – ой, морока. Я не жалуюсь, но, знаешь… Устаю как собака.

Степашка засмеялся.

– Деда мой тоже так говорит.

– Ну, а я – кто, по-твоему? Баба? Разуй глаза! Присмотревшись, мальчик ахнул. Так это же – родимый дед Прокопович. Вчера впотьмах Степашка не разглядел, как следует. А теперь – ну, точно, дед. Вылитый Прокопович. И родинка на лбу – между бровями, и седые волосы из ушей растут.

– А я-то думаю, – развеселился мальчик, – почему это, думаю, деда не ищет меня?

– А чего ему искать? Он давно нашел.

За разговорами они перешли на другую поляну. И там длиннобородый Лесовик тоже разбрасывал годовые кольца. Долго разбрасывал. Метко.

Бездонный мешок всё не давал покоя мальчугану.

– Деда! А что за мешок за такой? – Обыкновенный мешок. А в чём дело? – А можно туда заглянуть?

– А чего же нельзя?

Мальчонка осторожно сунул нос вовнутрь.

– Тут пусто! – пробормотал разочарованно. – Пусто.

– Не может быть! Я только что насыпал…

– Кого? Чего?

– Золотых колец. Много-много насыпал, едва дотащил до поляны. – Хитровато ухмыляясь, дед руку запустил в мешок и достал сияющий, искристый обруч, от которого пахло смолой и солнцем. – Во. Как же пусто? Держи.

Мальчик ещё раз попробовал бросить годовое кольцо. Хлопая в ладоши, закричал восторженно:

– Деда! Получилось!

– Молодец! У тебя получилось, пожалуй, даже лучше моего. – А ещё разочек можно?

– Можно, князь! Гуляй напропалую!

Годовое кольцо, высоко взлетевши над поляной, попало на вершину молодой сосны. Вершина засияла. Золотистый свет покатился по стволу и пропал у тёмного комля – необъятного основания.

Работали так – почти до полудня. Сели отдохнуть в тенёк – там лежала старая сосна, поверженная бурей. Торец у дерева был ровненько отпилен – Старик-Лесовик постарался.

– Вот годовые кольца. Глянь. – Он корявым ногтем пощёлкал по дереву. – По этим кольцам можно узнать, когда зима суровая случилась, когда лето выдалось плохое.

– А как ты узнаёшь?

– В такие годы кольца растут по-другому. Если год засушливый – кольцо будет поуже. А если влажный год – кольцо пошире. Биография дерева, можно сказать.

– А что это такое… – Степашка не сразу выговорил, – биография?

– Ну, кто когда родился, когда крестился. Понимаешь? – Понимаю. Не маленький.

Ветер в тишине прошёлся по деревьям, притоптал вершины ближайших сосен.

Дремучий Лесовик поморщился, на небо посмотрел.

– Ох, косточки болят. Наверно, будет дождь. – Старик поднялся. – Значит, надо, князь, поторопиться. Пошли на другую поляну, там ещё маленько поработаем. Тридцать тысяч надо разбросать…

– Колечек? Тридцать тысяч? – Степашка присвистнул. – Ничего себе «маленько».

– А ты как думал? Эхэ-хе! Вот баловство, так баловство!

И зачем я только согласился работать Стариком-Лесовиком? Лучше бы я работал домовым. Лежал бы теперь на печи, дырки надевал на калачи.

Покряхтывая, Дремучий Лесовик поднял бездонный свой мешок, взвалил на спину и потопал через поляну, поросшую молоденькими соснами. Мешок светился на спине – сиял золотыми годовыми кольцами.

И вдруг – сердце мальчика вздрогнуло! – Старик-Лесовик поскользнулся на россыпях ягод, как на желтовато-красной глине. Взмахнул руками и упал. Мешок подлетел, кувыркнулся и на землю ухнул. Раздался приглушенный гром, мешок порвался и из него вылетела молния, озарившая темнохвойную чащу. И тут же над поляной дождь пошел.

* * *

Тёплый, редкий дождик напоминал цыпленка – клевал по лбу, по носу мальчика. Он снова с дедом ехал на телеге – сонно морщился, прятал щёки в пахучее сено. В небесах то и дело гремело. Распарывая тучи, огненные стрелы летали по-над бором и жарко отражались в притихшем озере. А следом за огнём над головами – о, Господи, спаси и сохрани! – с неба громоздко валилась незримая, но жуткая громада грома.

Дорога тряслась, как живая. Длинное мокрое тело деревенской дороги испуганно подпрыгивало под телегой. Дыбом вставала зелёная шерсть на обочинах – трава, кусты ершились. Лошадь испуганно ржала – зубы сверкали. Пережидая гром, лошадь приседала на задние копыта, а потом опять покорно тащила телегу, натирала шею мокрым хомутом.

Максим Прокопович накрыл мальчишку телогрейкой, а сверху – старым дождевиком. Вихрастый «князь» расслабился и, улыбаясь чему-то, крепко заснул. Ни грома не слышал Степашка, ни лошадиного ржания. Не слышал, как подъехали к избе, где заполошные куры метались по двору, напуганные вихрем.

Мать из дому выскочила.

– Господи! Да где же вы пропали?

– Да здесь мы, здесь, – ворчал Максим Прокопович. – Не егози.

– А чо так долго?

– Ты его спроси! – Дед мокрой бородой кивнул на внука. Мать руки протянула.

– Давай его сюда.

– Погоди, Маруська. Погоди, я сам! – Максим Прокопович, пропахший дождём и сеном, взял парнишку на руки. Бережно занёс в избу, уложил на кровать, стоящую возле окошка – частые капли по стеклу пощёлкивали.

Потом Максим Прокопович лошадь распряг во дворе под навесом, дал ей сена, похлопал по тёплому боку.

В избе топилась печь, потрескивая жаркими сосновыми дровами. Сушилась одежда.

Дед, садясь поужинать, глазами ковырнул старинный шкаф, который у него назывался «шкапчик».

– Там есть чего-нибудь? У шкапчике. А то озяб. – Он выпил и мозолистой ладошкой грудь погладил. – Ну, Маруська!

Беда с этим князем! Удрал, чёрт его знает, куда! – Максим Прокопович махнул рукой. – Насилу отыскал. Веришь, нет ли?

Спит себе в избушке у Золотого озера. Глаза у матери испуганно взметнулись. – Упорол в такую даль?

– В том-то и штука. – Да как же это он?

– Сам не пойму. Прямо как на крыльях улетел. Ну, князь, носом в грязь! – Дед оглянулся. – Ишь, улыбается. Ну, погоди, проснёшься, дак поплачешь. Я тебе шкуру-то на заднице попорчу, ни одна «Заготконтора» не возьмёт. Довел меня, чертёнок, до белого каления. Бегаю, ищу, запарился. А тут ещё гроза – такие страсти. Я знал, что раздожжится. Лягушки весь день сильно квакали и ласточки низко летали. Знал, да позабыл.

Мария, сидя за столом, что-то хотела ответить. И вдруг в сенях раздался тяжёлый топот, и кто-то впотьмах стал нашаривать дверную скобу.

В избу мужик ввалился, мокрый с головы до ног – ручейки от порога побежали к печке. Это был отец парнишки, мастеровой, занимавшийся «отхожим промыслом», так по старинке говорил Прокопыч. Верхом на лошади промысловик проскакал, бог знает, сколько километров – под грохот грома, под сверкание молний, похожих на громадные топоры, которые почти что перед мордой лошади одномахом срубили вековую сосну, сиротливо стоящую на пригорке.

Мастеровому дали переодеться в сухое. Прокопыч снова заглянул в старинный «шкапчик» – достал графин, разлил по рюмкам. Лицо мастерового вскоре оживилось, порозовело.

– А я с утра почуял, – повторил он размякшим голосом, глядя в сторону сынишки, – сердце было не на месте…

Мальчик на мгновение приоткрыл глаза и приподнялся – блаженно посмотрел на мамку, на отца, на деда. Глубоко вздохнул и снова повалился на подушку, озарённую молочным светом молнии. Потом за окнами совсем стемнело, ночь пришла на землю. А дождь по крыше да по стеклам дробно сыпал, сыпал, и так хорошо было спать в тёплом доме под широкий, шаловливый шум дождя, дающего силу и хлебам, и цветам, и траве, и дремучему бору, населённому сказками.