В городе, стоящем на двух берегах одной симпатичной реки, он работал доставщиком молний – хватал с небес и доставлял на землю. Ну, а если говорить серьёзно: он был простой доставщик телеграмм, среди которых попадались «молнии» – телеграммы особой срочности. Теперь, в эпоху бурного развития интернета и сотовой связи, о телеграммах-молниях молодое поколение даже не имеет представления. А тогда, в конце семидесятых… О-о! Тогда он сам себе казался помощником бога, который мечет молнии с небес.

Звали доставщика – Александр или по-простому Алексашка, Алексаха Стародым.

– Я не старый и дым не пускаю, никогда не курил, – зубоскаля, говорил он, представляясь кому-нибудь, – но вот такую марку нам прадед подарил.

На работе уже знали: этот парень – коллекционер почтовых марок. Филателист. Он, может, потому-то и пошёл в доставщики – поближе к маркам.

Гриша Тетерин, его напарник, а точнее, сменщик, однажды полюбопытствовал:

– И много ты насобирал?

– Да так пока, по мелочи, – признался Стародым. – Хорошие не попадаются. Не говоря уже про уникальные.

– А какие это – уникальные?

– Ну, например, есть такая почтовая марка – «Святой Грааль». Знаешь, сколько стоит? Два с половиной миллиона долларов.

– Ой, да пошёл ты! Не заливай!

– И ты иди – депеши разноси. – Стародым смотрел ехидною прищурцей. – Тебе надо пропеллер в зад воткнуть, ходишь еле-еле, душа в теле.

– А тебе куда втыкать? В твой дурной кустарник? Алексашка обладал оригинальной внешностью. Огненнорыжий кустарник кудрявых волос трепыхался на голове – первых тёплых дней весны до поздней осени, покуда снежной перхотью не припорошит. Светло-синие глаза – прямые и всегда насмешливые. Фигура нескладная, почти двухметровая, руки худые, короткие, но жилистые, а ноги такой длинноты, как будто он встал на ходули.

Длинноногий, быстробегий Стародым был ценным кадром – довольно скоро управлялся с телеграммами. Рано утром приходя на почту, он проворно сортировал депеши по номерам домов и по квартирам и, подтянув ремённую подругу на худом животе, начинал носиться, как наскипидаренный, сокращая дорогу через переулки, пустыри и всевозможные дырки в заборах – микрорайон был новый, не совсем ещё благоустроенный.

Гриша Тетерин, сменщик, с десятком телеграмм подолгу мог валандаться по этажам, по закоулкам микрорайона. А длинноногий Алексаха управлялся – как метеор. Правда, порою случалась задержка в пути, пробуксовка, но это никак не отражалось на качестве работы Стародыма, потому он сам «дирижировал» своими задержками – по доброй воле в гости заворачивал.

Сортируя телеграммы на почте, доставщики были обязаны все их прочитать, чтобы знать, кому чего скорей преподнести. И тут Алексашка проявил смекалку: придумал себе два кармана – светлый и чёрный. В светлом кармане были телеграммы, содержащие в себе что-нибудь приятное, поздравительно-радостное. А в чёрном – соответственно – телеграммы с чёрными вестями.

Рабочее утро своё доставщик молний начинал со светлого кармана.

– К вам едут гости! – объявлял с порога. – Прошу расписаться.

Хозяин или хозяйка улыбались до ушей, благодарили, и доставщик привычно ссыпался по лестнице через две-три ступеньки, дальше «рвал подмётки». Но иногда встречался кто-нибудь гостеприимный.

– Проходи, – широким жестом приглашал, – грех не выпить за хорошую весточку!

Доставщик усмехался.

– А за плохие вести, знаете, что было в былые времена?

Отрубали голову товарищу гонцу.

– Да ты что? Серьёзно? – Гостеприимщик делал глаза по ложке. – Ну, проходи, расскажешь, где и когда это было. Проходи, не стесняйся. Я закупил пять литров для гостей.

Несколько секунд помедлив на пороге, Алексаха соображал: ничего особо срочного уже не оставалось, кроме двух или трёх малозначительных телеграмм с поцелуями и признаниями в любви – эти могут подождать.

– Ну, что же, – говорил с нарочитой нехотью, – пять литров я, конечно, не осилю, а стаканчик приму. Надо смазать дорожку для ваших гостей.

– Надо, надо! – Хозяин выставлял белоголовку. – Я эту весточку давно поджидал!

Подобное гостеприимство доставщик ценил и лишнего себе не позволял – сидел за столом ровно столько, сколько можно было для приличия. Потом решительно вставал, откланивался и разносил остатки светлых телеграмм. И примерно так же получалось иногда с чёрными депешами. Какой-нибудь хозяин, мрачнея лицом, изрекал:

– Ну, раз такое дело – заходи, помянем!

И он заходил, поминал. И в результате такой работы Алексаха через день да каждый день домой являлся «кривой, как сабля». Жена укоряла, ворчала, а доставщик оправдывался.

– Радость у людей! Ну, как не поддержать? – говорил он, или совсем наоборот: – Горе у людей! Ну, как тут…

– Да тебе лишь бы выпить! – сердилась жена. – Всё тебе по барабану, сам так любишь говорить. Дома конь не валялся, а он по чужим квартирам шараборится, рюмки собирает.

Насчёт коня, который дома не валялся, жена ему напоминала уже сто раз, наверно. И Алексашка, наконец-то, внял гласу вопиющего в пустыне.

Однажды вечером в квартиру Стародыма позвонили. Жена открыла дверь и побледнела – до того перепугалась, в обморок едва не грохнулась.

На лестничной площадке – на пятом этаже – перед раскрытой дверью стоял косматый тёмно-серый конь с длинной пышной гривой, с длинным пышным хвостом. Оскаливая зубы, конь огромными глазищами пялился в прихожую, кованым копытом по коврику стучал. А рядом Алексашка – раскрасневшийся от выпивона, довольнёхонький. Держит коня за уздечку и улыбается.

– Ты же сама говорила – в доме конь не валялся.

Жена дверь захлопнула, побежала на кухню пить валерьянку, а Стародым на площадке так задорно, так весело громко ржал – как будто конь смеялся, а не человек. Из квартиры напротив выглянул мужик, не испугался, но удивлён был до крайности: как это Алексашка умудрился животину сюда притартать?

Здоровенного коня – рысака орловского или першерона богатыря – он бы, конечно, не затащил. Это был маленький пони, напоминающий миниатюрного тяжеловоза с короткими толстыми ногами, с тяжёлой головой, широким туловищем.

Но ведь и этого, миниатюрного, одетого в густую шерстяную шубу, нужно было как-то притартать до самой чердачной лестницы.

Когда он из подъезда выходил, какая-то старуха, сидящая на лавочке, охнула и чуть на землю не сверзилась, увидев коня.

А Стародым остановился и говорит: – Вот, решил собачку прогулять.

Старуха закрестилась, качая головой.

– Совсем с глазами плохо у меня.

Домой в тот летний вечер Алексаха не попал – разъярённая супруга не пустила. Ночевал он тогда на конюшне, там у него друганы завелись – новая конюшня была неподалёку, на окраине города, где года три назад открылся сельскохозяйственный институт.

Было время, он хотел поступить в тот институт, взял в библиотеке все необходимые учебники, усердно штудировал после доставки телеграмм – он работал через день, так что имелась возможность хорошо готовиться к экзаменам. Но не было ещё такого молодца, который оказался бы сильней винца.

Постоянные выпивончики на работе – или по случаю радости у какого-нибудь адресата, или по случаю горя – отбивали охотку учиться. И Стародым, в конце концов, сбагрил все учебники назад в библиотеку.

– Агроном из меня не получится, а в председатели сам не хочу.

– Зато алкоголик получится. Тебе не кажется?

– Перестань! – Он отмахивался короткою, но цепкой рукой. – Захочу, так завяжу.

Жена ждала, ждала, когда же он захочет – и решительно заявила:

– Или ты бросаешь пить, или мы разводимся.

Разговор в подобном тоне Стародым терпеть не мог – гордость не позволяла.

– А мне по барабану. Разведёмся, распилим квартиру. Делов-то.

И притихла жёнушка, прижухла – любила дурака. И ещё бы терпела она, бог знает, сколько. Но Алексашка – со своей смазливой мордуленцией и неуёмной энергией – нежданно-негаданно завёл роман. Принёс однажды «молнию» с хорошими словами для одной хорошенькой мадам. Она радушно встретила доставщика, пригласила чайку попить. Слово за слово – и завертелось. Стародым стал частенько заглядывать к хорошенькой мадам. А жене при этом говорил, что телеграммы валом валят – хоть мешками таскай – не управляются двое доставщиков, надо бы третьего к ним пристегнуть, да не положено по уставу. Сочинял Стародым вдохновенно, правдоподобно, даже глазом не моргнув, только бабье сердце не обманешь. Жена почуяла, что здесь – в этой истории с телеграммами – именно третий присутствует, именно тот, который «по уставу не положен».

Короче, погорел он со своей хорошенькой мадам, которая оказалась не такой уж хорошенькой – для серьёзных отношений Алексашка ей и даром не нужен. И получилось, как в той поговорке: погнавшись за двумя зайцами, ни одного не поймал. Кто-то другой запечалился бы, а Стародым только плечами пожал и сказал напарнику Тетерину:

– Да и хрен бы с ними, с этими мазайцами.

– С какими мазайцами? – удивился напарник.

– А вот. – Филателист показал почтовую марку с дедом Мазаем и зайцами – марка была измята, испорчена.

После развода он перебрался в однокомнатную обшарпанную квартирку на первом этаже панельного дома, из подвала которого постоянно парило как из дьявольской преисподней. А кроме того обнаглевшие крысы постоянно приходили в гости, прогрызая дыры в железобетоне – сколько ни заделывай, сколько ни ставь капканы и ловушки, сколько ни подкидывай туда фторацетон или ещё какую отраву. Кто-то другой завыл бы от тоски в такой «одиночной камере». А Стародыму этому – всё по барабану.

Человек он самодостаточный и хотя немного зарабатывал – на жизнь хватало. Жировать он никогда не жировал, одевался скромненько, но прилично и даже с небольшой заявкой на выпендреж провинциального пижона. И молодухи у него в комнатухе – если надо – задерживались до утренней зорьки. Отбою не было от молодух. Но жениться он теперь не думал, и если кто-то намекал насчёт этого, Алексашка прятал руки за спину и зубоскальничал:

– Только под конвоем!

Покончив с телеграммами, он покупал чекушку, хлебца горбушку и направлялся к реке – микрорайон находился на окраине города; за последними серыми пятиэтажками поляны зацветали по весне, на ветрах широкошумно разговаривали стройные берёзовые рощи, вечнозелёные сосны толпились на взгорках, и там и тут горбатились тесовые и жестяные крыши ближайших дач.

Ему приглянулся гранитный береговой крутояр, с которого город можно разглядеть, и голубые заречные дали. Расположившись на поваленном дереве, он глотал из горлышка, откусывал от горбушки и с удовольствием слушал, как сердце начинает разгораться. И словно бы дымок накатывал от сердца – глаза туманились. Распрямляя грудь, он созерцал вечереющий микрорайон, который только что «обстрелял» двумя или тремя десятками телеграмм. И какое-то странное чувство начинало им овладевать – чувство полководца и завоевателя: кого хочу – того казню, кого хочу – помилую. (Бывало так, что он плохую телеграмму не сразу приносил адресату).

Река понемногу темнела. В вечерних окнах зажигались бледно-жёлтые огни – отражение яркими иглами втыкалось в воду. И Стародым, знавший свой микрорайон, как свои пять пальцев, почти безошибочно определял, за какими окнами теперь поют и пляшут после полученной телеграммы, а за какими окнами рыдают или поспешно собираются в дорогу, одевая на себя всё чёрное, траурное.

Странно, нет ли, но его почти не волновало чужое горе – ему всё это по барабану. Он свою работу сделал честно, а там хоть трава не расти. Сказать, что Алексашка был равнодушным – не скажешь. Но вот такой характер: он был прохладноспокоен, когда вручал плохую телеграмму. Гриша Тетерин, сменщик, эмоциональный человек, тот неоднократно говорил, что «молнии» с печальным содержанием жгут ему руку и давят душу. Стародым с удивлением слушал – не мог понять подобных сантиментов.

– Работа есть работа, – говорил он сменщику, – чо слюни распускать? Ты лучше послушай анекдот. Мужик в командировке пропился подчистую. Денег осталось на одно только слово. Он пришёл на телеграф и написал жене: «Пятидесятирублируй». Чо, Тетеря? Не смешно? Ну, ты же трезвенник. Да ещё к тому же лирик, да? Такая, значит, марка у тебя.

Однако в последнее время Алексашка и сам немного рассентименталился не похуже сменщика с лирической душой. Но это было только во хмелю – это простительно.

Снова пригубив из горлышка чекушки, он задумчиво смотрел на реку, вздыхал, вспоминая родное село за Уралом – там его покойный дед когда-то был «начальником парома», катал парнишку с берега на берег. Вспоминался бурный ледоход, ледолом или, как дед говорил, – ледоколье. А потом широко шумело половодье, после которого под низким чернозёмным берегом укрепляли причальную стенку и появлялся паром, отзимовавший в затоне…

Стародым содрогнулся, отвлекаясь от воспоминаний. Огненно-рыжую голову поднял. Невдалеке над городом прогрохотало – в голубовато-фиолетовых тучах просверкнула яростная молния.

Воспоминания о родимой реке натолкнули его на печальную мысль о родителях. «Давненько не звонил я, не писал» – подумал Алексашка, нахмуриваясь.

Последние два года отношения с родителями стали натянутыми. Всё больше понимая, что не прав, он не мог переломить гордыню – позвонить родителям или чиркнуть два-три слова своём житье-бытье; родители даже не знали, что он развёлся. – А вот сейчас приду и напишу, – пробормотал, – самую лучшую марку приклею.

Закатное солнце тем временем врезалось куда-то в каменную щель на горизонте – горы вспыхнули, как скирды, задымились тёмно-синими и зеленоватыми дымками, задрожали, теряя привычные свои очертания, и словно отодвинулись подальше от земли, поближе к небу.

Алексаха допил, что осталось – чекушку забросил в полынь под берегом, и широким твёрдым шагом двинулся в сторону своей пятиэтажки. Но пройдя полдороги, не удержался от какого-то щекотливо-сатанинского соблазна – свернул сначала к дому, где ещё не спали, где пели и плясали после телеграммы.

Постоял, послушал. Неопределённо хмыкнул. Шумно сплюнул под ноги. А потом зачем-то подвернул к той пятиэтажке, где тоже горели окна, только там было тихо, а если вдруг что-то услышится – это будет, скорее всего, сдавленный крик или стон.

Захмелевший доставщик молний с одинаковым спокойствием смотрел и на эти окна и на те. И так же спокойно он слушал задушевные песни, которые пели после полученной телеграммы, или чьё-нибудь полночное страдание. И ни в том, и ни в другом доставщик был не повинен – он просто делал то, что положено.

Приходя в свою невзрачную берлогу, он первым делом включал музончик. Под сурдинку звучал саксофонический Дюк Элллингтон, роскошно разливалась Элла Фицджеральд, обладательница уникального голоса с размахом в три октавы.

Английским Алексаха не владел, так только – понимал два-три слова из двадцати, но всё равно ему нравилась эта мастерица голосовых изумительных импровизаций.

Потом в тишине Стародым доставал альбом с коллекционными марками – всегда так делал на сон грядущий.

Бережно перелистывал тяжёленькие страницы, загорался глазами и самодовольную улыбочку растягивал. Вспоминал жену, которая в сердцах частенько передёргивала отчество. Александр Артамоныч был для неё – Охломоныч. «Считает меня неудачником, говорит, что я маленечко того… – размышлял Стародым. – Сколько раз я пытался ей втолковать, что дорогая стоимость почтовой марки объясняется чаще всего наличием брака, допущенного при печати. И примерно так же дело обстоит с людьми. У всех у нас имеется какой-нибудь брачок, допущенный при печати на полночной кровати». Закрывая заветный альбом и зевая, филателист подрубленным деревом падал на пружины жёсткого дивана и мгновенно вырубался, как человек с чистой совестью.

Спал почти всегда без сновидений. Спал как будто беспробудно, только всё же рано утром, как солдат по тревоге, исправно подскакивал, повинуясь петушиному крику будильника. Сырую воду жадно хватал с похмелья. Принимал холодный душ, словно бы кожу сдирающий. Дрожащими руками брился, умудряясь не порезаться. «Тройным» одеколоном сбрызгивал опухшее мурло. Крупнозубой металлической расчёской приводил в порядок огненно-рыжий кустарник волос на голове. Гладил длинные штаны – любил, чтоб стрелки красовались спозаранку. Старые туфли надраивал до солнечных зайцев.

И опять, как ни в чём не бывало, выходил на улицу. И если вдруг встречался кто-то знакомый и задавал вопрос: «Как жись?» – он всегда отвечал: «Зашибись!» И зубоскалил при этом, глядя с ехидной прищурцей. Приходя на почту, он снова ощущал себя едва ль не помощником бога, который мечет молнии с небес, а он, доставщик молний, хватает их проворными руками, сортирует и людям добросовестно передает.

Вот так он жил и не тужил, Алексаха Стародым. Энергичный исполнительный, на работе он был на хорошем счету – ежеквартальную премию зазря не дают – и никогда бы начальник почты не подписал заявление на увольнение такого бесценного кадра.

И потому Алексаха сам себя однажды взял да и уволил – без выходного пособия. И настолько внезапно это случилось – никто даже не понял, почему он выкинул этот странный фортель: утром позвонил тяжело, угрюмо заявил, что на почту больше не придёт.

– Погоди! – растерялся начальник. – Как это так? Что стряслось? Артамоныч! Ты приходи, потолкуем…

Доставщик молний молча бросил трубку и понуро вышел на перрон – звонил он с вокзала, ждал прибытие поезда. И если бы кто-то знакомый увидел его на перроне – сильно был бы изумлён. Стародым в те минуты мог показаться старым и дым вокруг него стоял клубами – курил и курил.

* * *

Так что же с ним случилось, с этим беззаботным и никогда не унывающим доставщиком?

Помнится, тогда уже засентябрило – красновато-рыжая листва ворохами покатилась по дорогам. Утренники были уже зябкие, от реки потягивало белыми, загустевающими туманами, издалека похожими на первоснежье, внезапно навалившееся на кусты, на поляны. По утрам и вечерам небеса последним громом раздирало – размокропогодилось, через день да ежедень дождики холодными плётками хлестали. Доставщикам телеграмм в такую пору не только неуютно – непролазно ходить, грязюку месить; в этом новом микрорайоне не везде ещё дороги заасфальтированы.

Гриша Тетерин, лирик несчастный, недавно рот разинул, засмотрелся на золотые берёзки, на рубиновые калины, и поскользнулся, ногу подвернул – так ему показалось.

А когда приковылял в больницу, когда сделали рентгеновский снимок – обнаружилась трещина. Теперь на больничном будет валяться недели три…

– Нам в эту пору молоко нужно давать за вредность, – зубоскаля, говорил Алексашка. – Вот такая марка получается.

– Ты даже молоко употребляешь? – наиграно изумлялся начальник почты. – Не знал, не знал.

– Скоро, – будто сам себе, а не начальнику пообещал Стародым, – скоро перейду на молоко, сердце не железное.

Растяжимое это понятие – скоро – Алексашка растягивал до того печального денька, пока сам себя не уволил без выходного пособия.

Было студёное утро, когда он, опять страдающий с похмелья, пришёл на почту. Поминутно протирая глаза – плоховато стал он видеть после выпивки – Стародым машинально прочитал депеши, рассортировал по домам, по квартирам и рассовал по карманам: что-то в чёрный, что-то в светлый. И машинально, подсознательно отметил, что в руках у него оказалась «молния», которая может так шарахнуть по сердцу адресата – мало не покажется.

Такие кошмарные «молнии» доставщик называл не чёрными, а предынфарктными – они касались похорон, несчастных случаев: кто-то где-то насмерть разбился на машине, кто-то попал под поезд, кто-то утонул, сгорел или что-то ещё в таком же трагическом духе.

Все хорошие, светлые телеграммы он потихоньку разнёс по квартирам – потихоньку, с передыхом, потому что с бодуна не разбежишься. А самую чёрную, тяжкую «молнию», будто камень за пазухой, таскал до заката – забыл про неё, если честно сказать; башка трещала.

Никогда он так поздно ещё не заканчивал свой рабочий денёк. Малиново-красное солнце уже уходило за далёкие сизые горы на горизонте. Прохладный закат за рекой распожарился почти на половину небосклона. Вода загорелась на стрежне. Туманы из оврага белыми баранами стали выходить на береговые поляны.

Покончив с телеграммами, Алексаха зашёл в магазин подлечиться. Взял пивка и тут же, за углом, осушил из горлышка.

И сразу полегчало в «барабане».

Блаженно вздыхая, он услышал песню в распахнутом окне неподалёку – в той квартире, куда он недавно принёс телеграмму; люди смеялись, посудой звенели и пели, правда, песня была не из самых весёлых:

И хотя ему было всего лишь за тридцать – циферка не велика – доставщик молний вдруг затосковал. С каждым годом – почему-то особенно вёснами, когда всё обновляется в природе – Алексаха остро ощущал утрату свежести своей души, утрату буйных глаз и полноводных чувств. И гордыня начинала в нём усмиряться, теряла свежесть – вот это он приветствовал в себе.

«Сейчас пойду и напишу письмо родителям, а то какой-то странный сон увидел… – Стародым поморщился, не в силах припомнить туманное сновидение. Зато ему внезапно кое-что другое пришло на ум: – Краля ждёт сегодня! Ох! Чуть не лопухнулся! Такая краля, что ой-ё-ёй… И споёт она тебе, и спляшет…

А главное, у этой раскрасавицы – запись золотого саксофона, последний концерт в Лос-Анджелесе. Там джаз-банда ходит на ушах. Надо взять хорошего винца и в гости зарулить. Вместе послушаем золотой сексофон – меломаны так его неспроста величают…»

Алексашка, ухмыляясь, сунул руку в нагрудный карман за деньгами – и замер. Ухмылка мгновенно исчезла.

«Ох, ёлки! Предынфарктная осталась! – Он как будто обжёгся о телеграмму. – Пень дырявый! Как же ты забыл?

Стареешь, Стародым! Давай, тащи скорей!» Лихорадочно стреляя глазами по сторонам, выбирая маршрут покороче, доставщик молний поспешил в голубовато-серый вечерний полумрак, на западном склоне уже отмеченный первою дрожащей звездочкой. Проворно работая ногами-ходулями, Алексаха грязь месил, кое-где рискуя увязнуть по щиколотку. Сердито рычал, матюги зубами перекусывал, когда поскальзывался – сокращал дорогу, шагая пустырём, с перехрустом давил полынь, крапиву, и даже какой-то колючий кустарник.

Серая пятиэтажка – они все тут были на одно лицо – стояла на самой окраине, почти над обрывом. Он остановился у подъезда, чтобы немного дух перевести – перед глазами плавали красные круги, будто осенняя листва слетала с дерева, суетилась призрачная стайка мошкары; давление давало себя знать…

Загнанно дыша, Алексаха «на автомате» поднялся по грязной лестнице. Постоял перед дверью, вытер пот со лба и промокнул под носом, подсознательно отмечая, что эта дверь как будто бы знакома.

Заскрежетали замки – в ответ на звонок. На пороге возник пожилой, аккуратно одетый, гладко выбритый мужчина, добродушную улыбку растянул. А за спиною у него – в глубине квартиры – детский смех серебрецом рассыпается, голубиное гуканье и лопотание вперемежку с тихим, нежным женским голосом.

– Я слушаю вас, молодой человек, – сказал хозяин, продолжая улыбаться – ямочки на сытых щеках обозначились.

– Распишитесь! – коротко обронил доставщик, протягивая чёрную «молнию».

Гладко выбритый мужчина взял очки, болтавшиеся на груди – на блестящей цепочке. Внимательно прочёл и адрес, фамилию.

– Пардон! – покачал головой. – Ошибочка вышла у вас.

Доставщик растеряно захлопал глазами. – То есть как – ошибочка?

– А так… – Хозяин поиграл очками. – Они тут не живут. – Да? Вот те раз! А где они теперь?

– Не знаю. Развелись, говорят. Развелись и разъехались. – Вот те раз… – опять пробормотал доставщик и поцарапал огненно-рыжий вихор. – Ну, извиняйте.

– Бывает. – Хозяин дверь закрыл, и изнутри зубами защёлкала челюсть железной задвижки.

Обескуражено пожимая плечами, доставщик молний хотел спускаться с лестницы, но почему-то замер, на несколько мгновений перестав дышать. Он посмотрел на дверь ещё раз, и ещё… потом точно обварили кипящим варом – с головы до ног. Доставщик покачнулся на площадке перед дверью – чуть не упал. Руками хватаясь за воздух, за стены, Стародым испачкал ладони о штукатурку, и тут же, когда машинально причесался двумя пятернями, он как будто моментально поседел – известка забелела на висках.

Дрожащими ногами пересчитав ступеньки, он кое-как спустился по грязной лестнице. Пошатываясь, вышел из подъезда. Посмотрел на окна на пятом этаже – до боли знакомые окна. Голова закружилась, под сердцем заныло. И возникло вдруг такое ощущение, будто он смотрит не вверх, а вниз – в глубину бездонной преисподней.

Он только теперь осознал, что принёс телеграмму на свой старый адрес – предынфарктная эта, кошмарная молния была предназначена ему самому.