Человек он был угрюмый и неразговорчивый. После войны ходил по деревням и сёлам – плотничал. Работой своею гордился.

– Христос был тоже плотником, – говорил он мужикам во время перекура, – так что мы, ребята, Божье дело делаем.

Кто-нибудь пытался подковыривать:

– Помощник Христа, а котомка пуста!

Он молча вертел каблуком сапога – тлеющий окурок в землю вдавливал. Потом говорил, поплевав на ладони:

– Всё, кончай трепаться.

Голос у него густой, неспешный, вязкий, проникающий в самую душу. Такие голоса приятно слушать, особенно, когда они рассказывают сказку или хорошую русскую песню поют – полевую, раздольную, с красным солнышком, с белой берёзой.

Только разве от этого плотника дождёшься какой-нибудь сказки-побаски, не говоря уже о песнопениях – даже под рюмочку водки никогда нутром не размягчался. И на это, говорят, были у него печальные причины. Деревню, где жила его семья, дом его родной фашисты во время войны разбомбили – ни кирпича от русской печки не осталось.

– Только один поднебесник остался, – однажды сказал он на девятое мая, на день Победы, когда изрядно выпил за помин семьи. – Только один поднебесник. Болтается на дереве, машет крылом, будто улететь старается. А куда он улетит? Тяжёлый.

Поднебесник-то.

Никто из окружающих не мог уразуметь, о чём это гуторит захмелевший плотник. Вот с той поры за ним и закрепилось это странное прозвище – Поднебесник. Года три-четыре Поднебесник был атаманом в рабочей артели – хорошие заказы добывал в районе, деньги честно делил, без мухлёжки. Мужики стали неплохо зарабатывать, многие уже отгрохали себе добротные дома, и только атаман всё никак не мог определиться, куда ему голову приклонить. Он жил как цыган: где работал, там и спал, устроив перину из кучерявой стружки, пушистой и душистой. А потом Поднебесник нежданно-негаданно отошёл от артели и вскоре совсем потерялся из виду. Говорили, будто он уехал к себе на родину, однако слухи эти не подтвердились; нашёлся тот, кто знал наверняка: Поднебесник в егеря подался, жил в соседней области, которая с недавних пор на картах, да и то не на всех, отмечена была, как Область Великого Высокогорья.

* * *

Труднодоступное это, но очень пригожее место – Область Великого Высокогорья. Зимой туда не протолкнётся ни пеший, ни конный – сторожевые снега надёжно обступили перевалы, облаками облепили всё вокруг. Случайная пташечка сядет, бывало, на такое искристое облако – и тишина в горах сдавленно охнет, чтобы тут же ахнуть и взорваться лавиной сахарно-искристого обвала, стремительно сметающего всё на своём пути – дремучие кедры и сосны трещат как спички, многопудовые валуны разлетаются, будто горох из драного мешка. Зимой там опасно. Да там и делать нечего зимой.

Только весной можно приблизиться к вершине, в начале марта или в конце апреля, когда солнце в горах подобреет, когда смольё на чернохвойниках медово разомлеет. А ещё лучше – в первых числах мая, когда птичьи перепевки разбудят весеннюю тишь; когда серебро снеговья запищит, разрезаясь ножницами золотых лучей; когда синие волны ручьёв кубарем покатятся под берег, ещё одетый льдами, – в эту пору широко и ясно открывается Область Великого Высокогорья. И там, на южном склоне высокогорья, в тишине заветерья, отважный путник может насладиться красотою редкого необыкновенного цветка. Он похож на крохотное солнце, утопающее в лазоревых тучах. Это солнце качается на тонко-изумрудной ножке и неожиданно ярко ослепляет глаза – сердцевина горит чудотворным расплавленным золотом, с которым охотно работают здешние златокузнецы – беспокойные кузнечики стрекочут неподалёку, жужжит и вьётся в воздухе пчёлочка златая, словно бы из песни прилетевшая за тридевять земель.

Сказку эту или притчу Поднебесник давно когда-то слышал от стариков, запомнил и теперь частенько дочке перед сном рассказывал. У него появилась приёмная дочь, вот почему он оставил артель и ушёл подальше от людей, с которыми знаком; люди-то разные, кто-то промолчит, а кто-то брякнет языком – мол, это же не папка твой родной, это дядька с улицы. А ему хотелось быть родным, у него душа истосковалась. И вот здесь-то пригодился ему голос медовой густоты, колдовской красоты, проникающий в самую душеньку. Здесь он поднялся в полный рост как самобытный сказочник, непревзойдённый болтун-хохотун – так он сам себя порою критиковал.

Сочиняя небылицы, стараясь убаюкать милое дитя, Поднебесник частенько сбивался на сказку о невиданном и неслыханном чудоцвете.

– А как тот цветок величают? – спросило дитя.

Бывший плотник задумался, седую стружку поцарапал на загривке.

– Видишь ли, доченька, дело какое… Тот цветок величают по-разному. Народ у нас, доченька, по всей Руси великой горохом раскатился, порохом рассыпался. Народ прижился даже там, где камни мохом не одеваются. А где народ прижился, там у него и язык появился – что ни слово, то на особицу. Вот у нас, например, там, где я жил до войны, такие цветы называются – поднебесники.

– Потому что под небом, – сообразила девочка, вспыхивая глазками, – как подснежники под снегом. Да?

– Поднебесники, доченька, это – глаза небес, так старики говорили в тех краях, где я жил до войны. А откуда там глаза небес – это, дочка, я не знаю. Может, ангел в ту пору пролетал над землёю да слезу уронил. Может, богородица шагала в тех местах и плакала от жалости за нищих и убогих. Всякое могло быть. Ну, спи, касатка, спи, поговорим ещё.

Утром дочка проснулась – улыбка сияет в глазах. – Папка, мне приснились поднебесники. Целый букет. – Да что ты говоришь? Не может быть. На высоте они растут так редко, что на букет нельзя насобирать. Это нужно будет целое лето ползать на карачках…

Дочка засмеялась.

– Ну, это же сон.

– Неужели? – Отец её щёлкнул по «клювику», так он нос называл. – Сон до обеда в руку, после обеда в ногу. Понимаешь?

– Нет. А как это?

– Да я и сам, честно сказать, не разберусь. Как это так: сон в руку? Сколько раз мне снилось золото в руках. Иду как будто по ручью, в котором полно золотого песка и даже самородки попадаются – вот такие, больше куриного яйца. А просыпаюсь – ни крупинки нет в руках. Вот тебе и сон в руку. – Отец улыбнулся. – И точно также в ногу. Да, серьёзно говорю.

Приснились мне однажды сапоги с хорошими подковками. Хромовые. А может, яловые, из шкуры телёнка, офицеры на фронте носили солдатам на зависть. Ну, в общем, дорогие сапоги. А просыпаюсь – мать честная! – в драных кирзачах.

Ну, перед этим я маленько, правда, выпил, вот и заснул на покосе. Так что вывод, дочка, здесь один: сколько ты не спи, а дело без тебя с места не сдвинется. Правильно? Поэтому давай-ка, хозяюшка, ступай за водой, а я покуда печку растоплю.

Девочка с ведром ушла к реке, остановилась под берегом, да и позабыла, зачем пришла. Мечтательно глядит куда-то вдаль, чему-то улыбается. Вода в реке такая пресветлая, спокойная вблизи, а чуть подальше – если повнимательней всмотреться – будто бы качаются на волнах поднебесники, зачарованно кружатся в водоворотах, лепестки теряют на перекатах.

«И что в них такого? Дались они мне!» – подумала девочка, вспомнив про свои хозяйские дела. Только и там, возле печи, и за столом, где она помогала отцу, девочка нет-нет да и посмотрит за реку – высоко-высоко за рекой вознеслись две громадных вершины, которые где-то в тёплой пазухе своей хранят поднебесники, цветы неземной красоты.

* * *

Бродяга Артемидий – могучий парень, смелый, в одиночку топтыжил таёжные тропы, не смущаясь дикостью природы и неприветливым характером погоды. Был он вообще-то не бродяга, а вполне хозяйственный, крепкий и надёжный человек. До семнадцати годков прожил под крылом старообрядческой семьи, потом отбился почему-то. Ушёл в непролазную глушь, где даже птица редко летает – ветки повсюду висят как силки.

В глуши Артемидий жил, не тужил не похуже дикого зверя. Первое лето спал на вольном воздухе; ночи были ясные, а если дождь перепадал, он устраивал ночлег под разлапистыми ёлками или пихтами – навесы такие плотные, словно тесовые крыши, ни капельки не пропускали. Ближе к зиме, когда иней закучерявился по утрам на полянах, Артемидий избушку срубил. Промышлял охотою, рыбачил. К людям редко выходил – недолюбливал, честно сказать. Самые лучшие люди на свете – это деревья, уверенно думал Артемидий. Дерево накормит, обогреет, оденет. От дерева нету вреда и угрозы. Да и звери в тайге, если их не тревожить, тоже хорошие люди. А вот эти, которые скачут на двух ногах, – эти самые страшные, от них не знаешь чего и ждать.

Артемидий сторонился двуногих – как будто сам шагал на трёх ногах. Завсегда старался быть подальше, если вдруг моторка стрекозой трещала вдалеке, если эхо от выстрела докатывалось до ушей. Но однажды вольная река задурила с ветром и дождём – и лодка Артемидия оказалась на таком зубодробильном перекате, на котором трудно в живых остаться. Слава Богу, он остался, а вот лодка померла – все свои деревянные ребрышки раскатала на камнях, бешеных от пены водоворотов. Когда Артемидий добрался до берега, дождь закончился – как подкосило широкой небесной косой. И радуга – словно кривая усмешка – растянулась над головою парня, мокрого, оборванного.

Немного пройдя вдоль берега, Артемидий в пасмурном воздухе ощутил ароматный привкус древесного дымка, а чуть позднее заметил огонь на пригорке – трепыхался красным мотыльком. Ломая гордыню, Артемидий подошёл поближе – обсушиться.

– Что, парень? Прихватило? – спросили у костра.

– И лодку прихватило, и все припасы, – проворчал Артемидий, выжимая портянки. – Подсушусь да пойду.

– А куда на ночь глядя? – Не знаю…

– Ну, так оставайся. А чего? – Ему протянули железную кружку. – На вот, согрейся.

Дух самогона заставил парня сморщиться.

– Не надо, – мотнул головой, – не балуюсь.

Мужики понимающе переглянулись: кержак. Мужиков было четверо – на покосы приехали. Среди них выделялся крупный старик, до самых бровей белым мохом обросший. Старик, одетый в чёрную сатиновую рубаху, словно бы высеченный из чёрного камня, неподвижно сидел у костра, только изредка помигивал да трубочку время от времени посасывал.

– Доченька! Ну, ты где там? – позвал старик. – Давай посуду! Видишь, гость…

Внутри шалаша сухое сено зашебуршало. Фигуристая девица, сгибаясь в три погибели, вышла, распрямилась прямо, смело посмотрела на незнакомца. И такой красотою обожгла – дыхание спёрло и даже под коленками ослабло, того гляди, чтоб на землю не шмякнулся.

Возле костра хохотнули:

– Что, парень, ушатало на реке? Присядь, поешь.

– Чего? – Артемидий набычился, пристыженный своей внезапной слабостью. – Кого ушатало? Меня? А ну, давай-ка спробуем: вы трое на меня… Давай! Чего замешкались?

Был Артемидий не просто сильный – он в тайге с деревьями боролся. Кому-то, может быть, покажется смешным, а у них в старообрядческой семье завелась такая странная забава: три брата выросли – один другого круче, и вот как заведутся, как затеют спор: кто потолще дерево сможет побороть? Не остановишь их тогда. Ну, молодые, глупые, чего с них взять. Старший брат, самый упрямый, в конце концов, чуть грыжу из себя не выдавил, когда хотел дородную сосну перебороть, а младший, Артемидий, стало быть, поборол играючи. Вот такая в нём играла силушка. А перед этой девкой оробел, глаза поднять не смог, когда она из шалаша-то выбралась и мимо прошла, разноцветною юбкой шурша на поляне, над которой после дождя ласточки-береговушки уже вовсю летали, стрекотали стрекозы, трещали кузнечики, пахло медом погубленных трав, перемешанных с тонкой горечью колёсного дёгтя.

Вот такая была встреча – будто встреча с пулей. Так шарахнуло под сердце – аж закачался. И хорошо, что мужики возле костра не поняли причину его слабости, а то бы непременно зубоскальство началось, а там, глядишь, и драка – он бы не стерпел.

– Ну, не хочешь выпить, – опять загомонили возле костра, – похлебай ушицы, да ложись. В шалаше места нет, извиняй, а свежую копёшку мы отдадим тебе на растерзание.

Тихая-тихая ночь над покосами рассыпала звёзды. Только беспокойная река шершавым своим языком вылизывала камни на ближнем перекате. А в копне так хорошо, тепло, уютно и даже маленько угарно, голова начинает кружиться, будто оскоромился – выпил проклятого зелья.

До утра он не спал, всё могучей лапой своей царапал грудь, словно там действительно засела раскалённая пуля, на которую рано или поздно нарывается каждый молодой человек. «Вот она, значит, какая, – думал Артемидий, стеснительно и даже как-то богобоязненно обходя светозарное слово «любовь». – И что теперь? Как быть?»

А мужики, между тем, всё ещё сидели у костра, допивая остатки роскоши, как выразился один из них. Невольно прислушиваясь к разговорам, Артемидий впервые услышал необычное название цветка – поднебесник.

– Вот этот уголёк, смотри, он как две капли воды на поднебесник похож.

– Сам ты – Поднебесник! – рассердился кто-то. – Нет на свете такого цветка! Ты же плотник, был, по крайней мере…

– Ну и что? И Христос тоже плотником был. Что такого?

– А то, что поднебесники есть в каждом доме – это часть крыши так называется. Ты как будто не знаешь, сам строил дома…

– Не в этом дело, – настаивал бывший плотник. – Одно и то же слово понять можно по-разному. Ведро и вёдро, например. Конёк на крыше дома и конёк, на котором по льду катаются. Или конёк, который стоит в конюшне, жуёт солому. А?

– Ну, ладно, хватит. Считай, что убедил, что есть такой цветок.

– Есть, конечно. Ты не видел, тебе никогда не подняться туда, где растут поднебесники, вон какое пузо отрастил. – Бывший плотник хохотнул. – Ну, без обиды. Ешь на здоровье. Силы молодецкой набирайся. Может, когда и поднимешься в ту заповедную область – Область Великого Высокогорья.

Там цветут поднебесники. Только цветут они как раз на водополье, когда деревня ваша отрезана от подошвы горы. – О-о-о! – воскликнул кто-то у костра. – Ну, кто же принесёт ей поднебесник? Река у нас дурная на водополье. Гляди, чтобы красавица твоя не засиделась в девках. Тоже догадался, сказку сочинил.

Широкоплечая фигура бывшего плотника, поднимаясь, заслонила яркий полумесяц, висящий над косогором.

– Пора ночевать. – Он сапогами притоптал чахоточное пламя костерка. – Надо проснуться пораньше. За ночь-то поди подсушит после дождя.

– Ветерок потягивает, что ж не подсушить.

– Ну, вот и добре, будем почивать, хватит сказывать сказки.

Мужики в шалашах пошуршали сеном, покряхтели и угомонились. Округа утихла. Сильней замерцала кривая заострённая сталь молодого месяца – будто литовка, приготовленная для покоса. На поляне изредка всхрапывали кони, выстригая траву.

В отсыревающем воздухе ароматно, хмельно запахло покосным лугом. Над головой в копне, где засыпал Артемидий, затрещал кузнечик – или это почудилось. Не переставая чему-то улыбаться, парень глубоко вздохнул. Сильная рука его время от времени машинально шарила по сухому сену, словно бы желая найти впотьмах волшебный поднебесник, растущий где-то далеко и высоко в горах и зацветающий во время половодья.

* * *

Половодье вскипало всегда – вдогонку за ледоходом. И по тому, как прошёл ледоход, опытным людям было понятно: ждать большой воды, как ждут большой беды, или всё же природа помилует. Если огромные крыги – серебряные слитки, голубовато-серые и нежно-изумрудные остатки ледолома – виднелись высоко по берегам, значит, скоро грянет большое половодье. Или вот ещё одна примета: чирок – самая маленькая речная утица – высоко на берег забирается строить гнездо, значит, до этого места и подопрёт разгульно-пьяная вода. И ждать остаётся недолго.

Солнце поднимается всё выше – лучи всё глубже, глубже прогревают землю, зажигают серебряные груды остатков снеговья. Земля дымится в полдень, будто бредит; и что только не сделаешь в бреду. Вот-вот ещё немного припечёт, прижарит солнце и тогда – держись.

Безобидные пока что, смирные ручьи скоро вдоволь напьются весеннего хмеля, налакаются и осмелеют – им теперь и море по колено. Взбунтуются ручьи, пластанут рубаху на выпуклой груди. А вслед за ними взъерепенятся притоки. И пойдёт разгульная полая вода, попрёт напропалую, дикими глазами-пузырями глядя вокруг и ни черта не видя перед собой. Соловьём-разбойником свистя и что-то напевая прожорливыми глотками водоворотов, вешняя вода пойдёт и вдаль и вширь.

Вешняя вода – как будто пьяная, смешанная с водкой или самогоном – мутным валом валит, холодным паром парит на солнцепёке. Вешняя вода, словно требуя к себе и уважения и поклонения, срывает одну за другой серые шапки сопревших стогов, с прошлой осени оставленных на прибрежных полянах.

Охотничья избушка, опрометчиво поставленная поближе к берегу, дрогнет и рассыплется как детский игрушечный домик. Ледоходом раздавленную рыбачью лодку река подхватит и понесёт. Делянку дров, уже сухих, приготовленных для вывоза в деревню, вода сгребёт в беремя и потащит – на растопку другим мужикам, которые позднее будут зубастыми баграми эти бревна вылавливать у берегов понизовья.

И рыбачьи снасти поплывут, моргая огромными белками берёзовых или пластмассовых поплавков. И поплывут, кувыркаясь, прибрежные красноталы. И остроносые ёлки зелёными веретёнцами закружатся в чёрных омутах, где черти водятся. Поплывут огородные прясла, тонкие вешки от зимника. И даже телеграфные толстенные столбы, как большие оглобли, в которые, как лошадь, запряглась весенняя вода, бегущая со взмыленными боками, с белобешеной пеною на волнистых губах. А там, глядишь, и настоящая кобыла поплывёт, отчаянно-жалобно ржа – сверзилась в реку с обрыва или сама по глупости переплыть хотела где-то, но не удержалась на могучем стрежне. И поплывут прибрежные старые сараи. Поплывут тесовые мосточки, с которых бабы где-то в верховьях любили полоскать бельё.

Пощёлкивая ветками и сучьями, точно сыромятным кнутовьём, вешняя вода впереди себя погонит и оленя, и сохатого, на рогах у которого будет спасаться перепуганная белка. Зайцы, волки, росомахи – десятками рванут они в одной упряжке, спотыкаясь, задыхаясь, за спину закидывая пламя иссушенных языков. И целые деревни могут кубарем скатиться с крутояров – по брёвнышку могут рассыпаться и самосплавом, как спички, поплывут в понизовье огромной речной губы, возле которой стылым дыхом дышит разверзнутая пасть Ледовитого океана.

* * *

Именно в такую водяную круговерть попал Артемидий тот весёлый, в тот памятный год. Неустрашимый, дерзкий, до умопомрачения влюбленный парень отважился дурную эту реку перейти на хрупком хлипком шитике. Другого под рукой не оказалось, а время не ждёт. Единственно, что сделал он – троекратно очурался на берегу, негромко, но твёрдо повторяя: «чур меня, чур меня, чур!» Может быть, это ему хоть немного да помогло. На своей горемычной скорлупке, которая хрустела со всех сторон, терзаемая диким водопольем, другому человеку и до стремнины реки не дойти бы. А вот Артемидий дошёл. А потом закружила стремнина, взяла в оборот, стала похохатывать как ведьма, в глаза плевать. Потом налетели с боков какие-то брёвна, захрюкали, как жирные тупые кабаны-секачи, наседая на лодочку – в щепки посекли и раздавили.

«Хана!» – подумал Артемидий и вдруг заметил церковь на высоком берегу – краем глаза успел ухватить. И тогда в воспалённом сознании парня, воспитанного в семье старообрядцев, зазвучала молитва о спасении души и загорелась крепкая уверенность: он по воде сейчас пешком пойдёт. Непременно пойдёт, и обликом, и духом своим напоминая святого Петра Священном писании: «Господи! Если это Ты, повели мне придти к тебе по воде!»

И Господь повелел.

И пришёл Артемидий на берег. Только пришёл – почти старик. Седой от страха сделался.

– Ох, и дурной же ты парень! – изумился тогда бывший плотник, христов работник. – А если бы утоп?

– А мне уж было всё равно – или я женюсь, или утоплюсь! – признался Артемидий.

– А как же ты узнал про поднебесники?

– Так вы же сами на покосе проговорились тогда у костра. – Ну, молодец, молодец! Дочка моя аж прослезилась, когда увидела…

Свадьбу сыграли они той же весной. Артемидий, хотя стал седой словно старик, но молод и очень силён оставался ещё много лет, и ребятишек у них, слава Богу, больше всех родилось в том селе, где они всю жизнь прожили душа в душу.

Бывший плотник, христов работник, успел себя порадовать внуками, которыми он был обвешан, «словно дремучий дуб златыми желудями» – это он говорил им слова из какой-то сказки собственной закваски. Детишки с полуслова понимали, о чём шумит-гремит могучий дедушка-дуб, иногда изображающий грозу, которую он любит в начале мая. Или вдруг этот дедушка-дуб начинал осыпаться, поскольку на дворе уже – унылая пора, очей очарованье…

Сердцем чуя, что такая горькая пора не за горами, бывший плотник, христов работник, выстрогал себе хорошую ладью, на которой собрался в мир иной – по рекам подземным, впадающим в небо, так он пытался внукам растолковать своё последнее отплытие. Бывший плотник, христов работник, был человеком оригинальным. Крепко-накрепко он наказал Артемидию сделать так, как задумано.

Гроб-ладью заколотили крышкой, совершили нехитрый молебен и рано утром, чтоб никто не видел, спустили к берегу и, перекрестясь, отправили вниз по течению. А поскольку днище гробовой ладьи было предусмотрительно продырявлено и оббито листами железа – туманная ладья на утренней заре стала тихо-тихо погружаться в воду, в мир иной, где протекают подземные реки, широкие устья которых вливаются в небесную лазурь.

* * *

Детишки, подрастая, страсть как любили послушать седого отца. Рассказы были самые разные – о том, куда уплыл и когда вернётся их любимый дедушка. Были сказки о тайге, о зверях, о рыбах. Но больше всего детвору занимали почему-то поднебесники.

– Тятя, – расспрашивали те, кто постарше, – а может, наш дедушка уплыл за цветами? За поднебесниками? Ты же плавал за ними? Ты же, тятя, чуть не утонул, мамка рассказывала.

– Было дело, ребята, быльём поросло. – А зачем ты по реке пошёл в такую пору?

– Ума не накопил ещё, – отец смеялся, – вот и попёрся, дурень.

– Нет, ну, правда. Ты же мог переждать.

Седой Артемидий становился непривычно серьёзен. – Нельзя было, ребятушки. В том-то и дело.

– А почему?

– Поднебесники были со мною. Вот здесь. – Он показал на пазуху. – Ваша мамка хотела, чтоб я принёс ей на свадьбу. А иначе, говорит, и знать не знаю, как тебя звать. Ну, вот и пришлось постараться. А поднебесники, они такие, что если их от неба оторвать и долго держать без земли… – Седой Артемидий вздыхал, вспоминая молодое приключение. Долго смотрел куда-то в заоблачные дали, где скрывались голубоватые горы.

– Тятя! Тятя! – Его дёргали со всех сторон. – Ну, и что там дальше-то? Рассказывай.

– А что дальше? Я принёс, как обещал. А как же? Иначе и свадьбы-то не было бы. И вас бы тоже не было. Мамка такая у нас. Сказала, как отрезала. Башку петуху.

Ребятишки хихикали.

– И где же теперь поднебесники?

– Здесь. – Седой отец руками разводил. – В этой горнице. – Где? – Ребятишки смотрели на подоконники. – Вот это?

Или это?

– Это герань, сынок. А это, дочка, роза. А это кактус – зелёный ёжик, колючий ножик.

В горнице недоумение.

– А где поднебесники?

– Сейчас покажу. Только нужно для этого хорошенечко поработать.

Продолжая посмеиваться, детишки старательно и аккуратно протирают старое скрипучее трюмо – в красное дерево оправленный трилистник, сотворённый, быть может, ещё во времена правления последнего русского царя. И вот наконец-то работа на совесть проделана – зеркала огнелико сверкают, причём одно из них, центральное, отбросило на пол солнечного зайца с длинными ушами, растянувшимися под кровать.

Отец берёт детишек за руки или потихоньку подталкивает в спины, приглашая к чистому трилистнику старинного русского зеркала. Ребятишки смотрят, ждут, затаив дыхание, и понять не могут, где же поднебесники, обещанные отцом.

В зеркале нет ничего, кроме детских мордашек, кроме сияющих детских глазёнок…

– Вот они, мои поднебесники! – блаженно улыбаясь, проговорил отец.

А ребятишки заплакать готовы – им кажется, что папка обманул.

И пройдёт ещё немало лет, прежде чем раскроется эта немудрёная загадка. Глаза детей в этой семье – у всех как на подбор – глаза поднебесного цвета, хранящие в себе крохотульку солнца. Такие золотые поднебесники даруются людям только в начале житейской дороги. А потом, в конце пути, увы, такие поднебесники – не частый признак ангельской души, прошедшей многотрудными земными бездорожьями и при этом оставшейся верной высоким заветам небес.

И ещё пройдёт немало лет, прежде чем один из этих поднебесников с золотой медалью окончит институт и вырастет в очкастого, степенного доктора каких-то там наук. Работая в биосферном заповеднике, занимаясь делами государственной важности, этот учёный – в минуты отдыха, в минуты мечтательной задумчивости – накропает на полях своей тетрадки нечто похожее на стихотворение в прозе.

* * *

В тучах и туманах прячется она, моя родимая и ненаглядная Область Великого Высокогорья. Благодатное местечко. Труднодоступное. Ни пешему, ни конному сюда не процарапаться по диким дебрям. Судьба сюда приводит только избранных. А точнее сказать – обречённых. Господом Богом обречённых на красоту.

Тысячи и тысячи веков светло и вольно торжествовавшая по всей Земле красота наша, матушка наша, как же ты сегодня привяла и притихла, отступая под натиском некрасивости и даже откровенного уродства. Красота наша, матушка наша, ты способна ещё оставаться Божьей красотою и заступницей, ты ещё способна человека удержать от безобразия. Но красота наша, матушка наша сегодня уже не способна, увы, саму себя сберечь и сохранить для продолжения рода. Вот почему возникла необходимость как можно скорее создать эту особенную область – Область Великого Высокогорья, которую изначально хотели назвать Область Высокого Горя, и это название, кстати, самое точное. Не от великой радости возникла эта Область – от великой нужды и от горя. Хотя, в конечном счёте, даже горе горькое может обернуться медовой радостью.

Судьба улыбнулась однажды – и мне посчастливилось тут оказаться впервые, чтобы остаться навеки. Здесь, и только здесь, в Области Великого Высокогорья, можно встретить милых сердцу краснокнижников. Здесь и только здесь тебе навстречу выйдут поднебесники – цветы неземной красоты. Здесь, на лугах и полянах, будто на страницах Красной книги, величаво стоит венценосный журавль. Изящный ирбис – снежный барс, неслучайно названный призраком гор, призрачно проходит за деревьями. А совсем недавно Венера тут прошла, босиком прошлёпала по весенней травушке, оставляя в кустах свои знаменитые, очаровательно крохотные и ароматно пахнущие венерины башмачки. Говорят, что раньше подобных башмачков было великое множество – от Британских островов до Тихого океана. А теперь секрет башмачников утрачен, и потому Венера бродит босиком. Но это преспокойно можно делать только здесь, в заповедной Области Великого Высокогорья. А если ниже опуститься, там народы всей Земли ходят исключительно обутыми. И старый, и малый там знают русский печальный припев: «И страна берёзового ситца не заманит шляться босиком» – битое стекло по всей стране ледышками сверкает, никогда не тает. Вот почему за тучами и облаками с недавних пор открылась эта область – Область Великого Высокогорья. Заповедник радости, надежды и любви. Я знаю, что это придумано не человеком – человек всё больше способен разрушать. Это придумано Богом. И потому я каждый день с мольбой смотрю на горы, укрытые сединами облаков и туманов, смотрю шепчу как молитву: Боже, храни эту радость! Надежду храни любовь!